Текст книги "Самые трудные дни (Сборник)"

Автор книги: С. Осипов

Соавторы: П. Беляков,В. Скоробогатов,И. Ребров,Василий Чуйков,М. Кирдянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

В ходе наступательных боев выявилось превосходство советского военного искусства над гитлеровским военным искусством.

Были разрешены проблемы прорыва укрепленного фронта и непрерывно нарастающего развития наступательных операций на большую глубину.

Огромное значение имел правильный выбор места для нанесения ударов.

Советское Верховное Главнокомандование сумело обеспечить взаимодействие фронтов и всех родов войск на огромном оперативном просторе.

В ходе контрнаступления под Сталинградом теория глубокой наступательной операции получила блестящее практическое воплощение.

* * *

Разговор этот состоялся летом 1952 года. Я отдыхал в Сочи. В то время я был главнокомандующим Группой советских войск и председателем Советской контрольной комиссии в Германии.

Время было послеобеденное. Раздался телефонный звонок. Я поднял трубку. Незнакомый голос спросил:

– Это вы, товарищ Чуйков?

– Да, это я. С кем имею честь разговаривать?

С другого конца мне ответили:

– Говорит Поскребышев. Соединяю вас с товарищем Сталиным.

От неожиданности я даже растерялся. Вскоре услышал негромкий и спокойный голос со знакомым каждому грузинским акцентом. Сталин спросил:

– Как отдыхаете, товарищ Чуйков, как себя чувствуете?

– Отдыхаю хорошо, чувствую себя прекрасно, – ответил я.

– Вы могли бы приехать ко мне? – спросил Сталин.

– Как прикажете, товарищ Сталин! Я готов приехать в любую минуту.

– Сейчас за вами придет машина. Приезжайте! Только не понимайте это как приказ!

На сборы у меня ушло не более десяти минут. Подошла машина. Ехали мы недолго. Сталин встретил меня у подъезда. Я вышел из машины и, подойдя к Сталину, отрапортовал:

– Товарищ Сталин, по вашему приказанию прибыл!

Он мягко отвел мою руку от козырька и сказал:

– Зачем же так официально?! Давайте проще!

– Хорошо, товарищ Сталин. Но это у меня по привычке.

Сталин улыбался в усы.

– Если по привычке, то я тут ни при чем!

Мы прошли в большую комнату, в бильярдную. Сталин начал меня расспрашивать о положении в Германской Демократической Республике.

Ужин был собран на открытой веранде. Непринужденная обстановка за столом располагала к откровенности. Я спокойно отвечал на все вопросы, которые возникали у Сталина. Он вспомнил о Сталинградской битве и вдруг спросил:

– Скажите, товарищ Чуйков, как вы думаете, можно ли было нам в декабре сорок второго года пропустить в Сталинград группу Манштейна и там ее захлопнуть вместе с Паулюсом?

Мне приходилось думать о такой возможности в дни Сталинградского сражения. Мы не могли не принимать в расчет возможности прорыва войск Манштейна к Паулюсу, то есть возможности деблокировки окруженных частей. Скажем прямо, полной уверенности у нас, сталинградцев, что танковый клин Гота не протаранит фронт внешнего обвода нашего окружения, не было. Могла позже пробиться к Сталинграду и группа армий «Дон». Не исключено, что, деблокировав армию Паулюса, противник не дал бы нам возможности захлопнуть за ним дверь.

Однако мы тогда знали четко, что полное окружение не так часто бывает и не так часто повторяется в военной истории. Мы отчетливо тогда понимали, что рисковать – выпустить из Сталинграда немецкую армию – мы не могли.

Могло ли случиться так, что, прорвавшись в Сталинград, Манштейн мог влить окруженным силы и надежду на спасение, на выход вместе с деблокирующей группировкой из окружения? Это сковало бы еще надолго наши силы вокруг Сталинграда. Уничтожение такой крупной группировки отчаявшихся людей дело нелегкое и затяжное.

В духе этих размышлений я и ответил Сталину.

Сталин вздохнул и задумался. Тихо проговорил:

– Это было очень рискованно. Рисковать нельзя было. Народ очень ждал победы!

Он встал. Прошелся по веранде, остановился. Раскуривая трубку, вдруг спросил:

– Скажите, товарищ Чуйков, что такое окруженный противник?

Слишком уже нарочито простым показался мне вопрос. Я искал за ним какой-то скрытый смысл, но Сталин не ждал моего ответа. Он сам отвечал, развивая свою мысль:

– Если окружен трус и паникер, – он тут же бросит оружие, даже не удостоверившись, есть ли выход из окружения. Если окружен ожесточившийся враг, – он будет отбиваться до последнего. История войн знает очень мало примеров полного окружения противника. Многие полководцы пытались провести полное окружение противника. Почему же это не удавалось? Им это не удавалось потому же, почему Кутузову не удалось окружить Наполеона. Царь Александр требовал от Кутузова, чтобы он окружил, отрезал французские войска. Кутузов этого сделать не мог только потому, что бегство французов было стремительнее движения за ними Кутузова. Мне во время войны после Сталинграда не раз представлялись проекты окружения немецких войск. На меня, наверное, даже обижались, когда я отклонял такие проекты. Товарищи, предлагавшие операции по окружению противника, часто не принимали в расчет такие моменты. Первое. Немецкое командование после Сталинграда не желало ждать, когда мы ударим по флангам той или иной группировки, сведем кольцо окружения, и торопливо выводило войска из-под опасности окружения, очищая при этом нашу территорию. Второе. Памятуя о Сталинграде, немецкие солдаты не желали попасть в окружение. Если солдат не захочет попасть в окружение, он всегда сумеет вырваться из любого «котла» или заблаговременно отступить. Лишь только намечалось окружение, немецкие солдаты покидали позиции и отступали, опять же очищая нашу территорию. Это совпало с нашей главной задачей: изгнать врага с нашей земли.

Разговор наш закончился в первом часу ночи. Сталин проводил меня до выхода. Мы распрощались…

* * *

«Правда» от 25 ноября 1942 года писала:

«В Народном Комиссариате Обороны

Народный Комиссариат Обороны вошел в Президиум Верховного Совета СССР с ходатайством учредить специальные медали для награждения всех участников обороны Ленинграда, Одессы, Севастополя, Сталинграда…»

В ходатайстве, где упомянуты армии, защищавшие Сталинград, подчеркивается особая роль 62-й армии, отразившей главные удары немцев на Сталинград…

Обращаясь к защитникам Сталинграда, М. И. Калинин говорил:

«За этот срок вы перемололи много вражеских дивизий и техники. Но не только в этом выражаются ваши достижения. Мужество бойцов и умение командиров в отражении врага сделали то, что инициатива противника в значительной мере была парализована на остальных участках фронта. В этом – историческая заслуга защитников Сталинграда».

Город на Волге выстоял и победил, а город на Шпрее в предчувствии возмездия задрожал. В начале февраля 1943 года там уже разливался скорбный, погребальный звон колоколов.

Чем закончилась великая Сталинградская битва – это известно всему миру. Она явилась переломным сражением второй мировой войны. Уничтожено и взято в качестве трофеев огромное количество боевой техники и военного имущества врага. В том числе до двух тысяч танков и самоходок, свыше десяти тысяч орудий и минометов, до двух тысяч боевых и транспортных самолетов и свыше ста семидесяти тысяч автомашин.

Таков итог авантюристического похода гитлеровских войск в район большой излучины Дона и среднего течения Волги.

И. К. Ребров, гвардии майор в отставке, участник окружения гитлеровских войск под Сталинградом
ТАНКИ ЗАМЫКАЮТ КОЛЬЦО

Помнится, 17 ноября 1942 года день был морозный и вьюжный. На дворе мела поземка. Ветер хлестал в лицо мелкими колючими снежинками. Выйдя из госпиталя, я как-то сразу ощутил неприятное угнетающее одиночество и неловкость перед всеми встречными, а особенно перед женщинами. Мне, молодому, крепкому офицеру, неудобно было находиться не при деле в то время, когда в каких-то двадцати километрах стонал в огне невиданной битвы истерзанный Сталинград. Тогда на подобных мне «слоняющихся» в тылу военных граждане частенько посматривали как-то искоса: «Вот, мол, баклуши бьют, а там кровью истекают».

Я не знал, где находится танковый полк, в котором служил до ранения. Да и существует ли теперь он, этот изрядно потрепанный полк? Я был готов пойти на любую должность в любую часть, сражающуюся на передовой. Только бы не влипнуть в тыловой офицерский резерв, расквартированный где-нибудь в тихой деревушке, куда не долетают отзвуки боя.

Конечно, лучше бы попасть в свой полк. Ветераны войны знают, как тяжко расставаться со своей частью, с боевыми товарищами. Это, пожалуй, то же, что покидать давно обжитое место, семью. А ведь с дружной семьей однополчан мне пришлось с боями и без боев отходить почти от самой границы до Волги.

Куда же теперь пошлет меня судьба?.. К вечеру я предстал перед начальником штаба бронетанкового управления Сталинградского фронта. К счастью, мне не дали здесь долго засиживаться. Молодой капитан, вручая мне пакет, сказал, что я направляюсь в распоряжение полковника Аксенчикова.

– А где его найти? – спросил я, несколько озадаченный моим скоропалительным оформлением.

– Спуститесь вниз, к речке Ахтубе, там ждет вездеход, – последовал короткий ответ.

Нас, считая водителя, ехало пятеро. Позади меня, рядом с женщиной-военврачом, сидел худой угрюмый майор с эмблемами артиллериста в петлицах шинели. Свою соседку он называл Анной Федоровной. В углу кузова поместился автоматчик.

Полковника Аксенчикова мне удалось разыскать быстро. Когда я подошел, он беседовал с каким-то военным около поваленного дерева на отлогом берегу Волги. Я еще не знал, куда забросила меня судьба, хотя догадывался, что нахожусь в расположении части, где есть танки, а значит, возможно, есть и знакомые сослуживцы.

Спросив разрешения обратиться, я доложил полковнику о своем прибытии.

– О вас мне «сверху» уже сообщили, – сказал он сухо, словно я так некстати подошел. – Пакет при вас?

– Да.

– Последнее время служили в 13-м танковом корпусе в должности командира батальона?

– Так точно!

– Знаете, куда вас направили и на какую должность?

– Нет, не знаю.

– Это мне нравится, – сказал он не то с осуждением, не то с похвалой. – Вас назначили инженером по ремонту подвижной боевой техники семнадцатой мехбригады. А пока мой заместитель по технической части находится в госпитале, его обязанности будете выполнять вы. Ясно?

– Вполне.

– Предупреждаю, – продолжал холодно Аксенчиков. – Предупреждаю, если во время переправы через Волгу утонет хоть один танк или броневик, вы поплатитесь не только своим званием. – Кто был командиром корпуса? – вдруг неожиданно спросил он.

– Генерал Шуров, после его гибели комкором стал полковник Танасчишин.

– Тебе, можно сказать, повезло, – перешел комбриг неожиданно на «ты», чем сразу показался мне не таким уж черствым. – Тебе снова придется воевать в корпусе Танасчишина. У начальника штаба Воронина был?

– Еще нет.

– Сдай ему пакет и в 23.00 вместе с ним ко мне.

Взяв военного за руку, Аксенчиков направился вдоль берега.

Ночь не позволила мне хорошо рассмотреть моего нового командира. Но своим разговором со мной Аксенчиков произвел на меня не совсем приятное впечатление: высокомерный, пренебрежительный тон в обращении с подчиненным. «Бывает, однако, что при первом знакомстве к человеку появляется необъяснимая неприязнь, а потом с ним завязывается дружба», – рассуждал я, шагая по безмолвному лесу к землянке начальника штаба. Меня удивляло и занимало то, что все здесь молчало, как на необитаемой земле: где же люди, танки, минометы, пушки?

В землянке начальника штаба было так безбожно накурено, что, войдя, я не удержался и чихнул, чем, возможно, и обратил на себя внимание командиров, что-то вычерчивавших за столами.

– A-а, военный инженер! – сказал круглолицый майор, мельком взглянув на меня. – Тебя немного знаю. Появился бы часика на четыре раньше, тоже бы сидел над своей схемой. А теперь сиди и жди. – Хотя вот что: с ходу познакомься со своим хозяйством, – добавил он, передавая через сидевших маленькую бумажку последнего донесения.

Не преувеличивая, скажу, что даже сейчас, спустя три десятка лет, я вспоминаю те минуты у начальника штаба с чувством особой радости. А вызвана она была текстом той маленькой бумажки. Вместо старых марок легких танков я увидел в одной строке незнакомое наименование «Татра 3/4». На мой вопрос Воронин, усмехнувшись, с нотками гордости объяснил:

– Нужно понимать Т-34. Доволен? Вижу, вижу! Теперь, батенька, мы богаты, как никогда. Есть у нас отличные танки, самоходки и еще кое-что…

– А главное, замечательные люди, – дополнил немолодой подполковник, оказавшийся начальником политотдела Смолеевым.

Я был на седьмом небе: наконец-то, мы сможем потягаться с хвалеными немецкими танками Т-3. Раньше мне не удалось видеть тридцатьчетверку, но мы знали, у нас уже есть новый средний танк, показавший замечательные боевые качества. В тяжкие дни отступления мы, танкисты, ждали этот танк.

Только после того, как все разошлись, начальник штаба соизволил смерить меня своими покрасневшими от бессонницы глазами и подать руку.

– У хозяина был?

Я кивнул.

– Давай-ка сходим в танковый полк, который расположен на краю нашей зоны, – предложил Воронин. – Меня там ждут, а тебе все равно, откуда начать знакомство с техникой.

Снег перестал. В лесу все так же стояла тишина. Казалось, одетые в белое вековые дубы притаились в каком-то тревожном ожидании. Где-то далеко, по ту сторону Волги, изредка взлетали ракеты.

– Это на переднем крае, – заметил начальник штаба. – Думаю, тут будет как раз наше направление.

Его разговор вдруг прервал веселый перебор гитары. Звуки неслись, как из-под земли. Я невольно остановился, прислушался.

– Тут рота лейтенанта Зотова, – пояснил Воронин. – Зайдем? У Зотова танкисты почти все комсомольцы. Ох, батенька, беспокойный это народ! Рвутся в бой. Я им, конечно, сочувствую: сидим, как взаперти, а рядом дрожит земля от побоища. В нашем положении даже трус застыдился бы.

В просторной землянке было полно парней в комбинезонах. На земляной лежанке около девушки сидел чубатый парень и виртуозно наигрывал на гитаре плясовую. Один из танкистов, в котором я сразу узнал Ломакина, лихо выбивая трепака, припевал:

 
Танька козырем ходила,
Пыль по полю мела.
Страх на фрицев наводила,
И палила и давила,
Очень грозная была.
 

Второй голос подхватил:

 
Ах, ты, фюрер, ты наш фюрер,
Куда ты, подлец, нас втюрил?
Аж под самый Сталинград,
В этот чертов руссиш ад.
 

Гитарист увлекся игрой, но, заметив нас, вскочил и, крикнув «смирно», доложил Воронину:

– Товарищ майор, вверенная мне рота готова выполнять боевые задачи!

– Вижу… – усмехнулся Воронин, пожимая руку старшему лейтенанту. – Сколько для «танек» у тебя быков?[13]13
  Бык – боевой комплект снарядов.


[Закрыть]

– Два, товарищ майор.

– Учти, сегодня еще подвезут. Плясать, конечно, можно, но сейчас лучше было бы спать или уж еще разок проштудировать действие танковой роты в бою при прорыве переднего края.

– Значит, скоро начнем? – встрепенулся Зотов, расплывшись в улыбке.

Воронин неопределенно развел руками. Потом, кивнув в мою сторону, сказал:

– Знакомьтесь, ваш бригинженер! Зотов, проведи-ка меня к командиру полка.

Как только за Ворониным захлопнулась дверь, Ломакин бросился ко мне, мы обнялись. Наша трогательная встреча захватила внимание всех. Нас обступили.

– А я-то, дуралей, думал, вас тогда, под Суровикино, совсем искалечило, – говорил Ломакин сбивчиво от избытка чувств. – Вы остались такой же, только вот полоса на щеке.

– Значит, похоронил? Нет, Андрей, сейчас умирать рановато. Мы еще повоюем, крепко повоюем.

…В назначенное время я явился к комбригу. Была полночь. В землянку уже сошлись основные командиры, среди них мне посчастливилось увидеть моего старого приятеля, танкиста майора Филатова. Так как сейчас было не до личных излияний, мы просто переморгнулись.

– Что, бывшие однокашники? – спросил Аксенчиков, заметив это. Он предложил мне сесть на скамейку слева от начальника политотдела.

Сейчас Аксенчиков был совсем непохож на того высокомерного человека, которому я представлялся на берегу Волги. Он попросту, но серьезно беседовал то с одним, то с другим командиром. Внимательно выслушивал их.

– Все в сборе! – доложил дежурный офицер.

Аксенчиков кивнул Воронину.

– Слушайте приказ! – объявил начальник штаба.

Все встали. Эти минуты, в которые мы узнали о начале активных действий нашей бригады, никогда не изгладятся из моей памяти. Помню, как от сердца отхлынула все время давившая его неопределенность. Сразу повеселевшие командиры старались не пропустить мимо ни одного слова из приказа, в котором частям бригады предлагалось 18 ноября в 19 часов начать скрытно переправу через Волгу в районе поселка Татьянка и Светлый Яр и к утру сосредоточиться в таких-то отметках у восточного склона Ергенинской возвышенности. И так далее. Я смотрел на строгий вид своих сослуживцев и по суровым лицам читал их общую мысль: скорее бы грянул час расплаты! Филатов смотрел куда-то мимо меня. По его чисто выбритому мужественному лицу то пробегала тень печали, то едва заметно выдавливалась улыбка.

Майор Филатов сейчас командовал танковым подразделением резерва корпуса, которое условно называлось отдельной ротой. Мы были знакомы еще с 1941 года, и я помню, что еще тогда в нашем полку к Филатову прижилось прозвище танкового лихача. Однажды, получив задачу прикрывать танковой ротой переправу, Филатов вместо оборонительных мер повел танки в атаку, выдвинувшись своей командирской машиной вперед. Его сразу обнаружили немцы, и десятки снарядов обрушились на командирский танк. Филатов заметался по полю и, каким-то чудом уцелев, скатился в укрытую от противника низину. За ненужное лихачество и самовольство ему был объявлен выговор. А через несколько дней за отважное действие роты по разгрому немецкого танкового батальона он был награжден орденом.

Филатов был в бою решительным и не в меру дерзким. Смело шел на риск и безудержно потом хохотал, вспоминая, как обвел вокруг пальца фашистов. Особенно потешно он рассказывал о боях с итальянцами и румынами.

…Мы медленно шли с Филатовым по лесу. За долгую разлуку у каждого из нас накопилось много пережитого, о котором хотелось поделиться, но сейчас беседа так или иначе сводилась к свежим волнующим событиям.

– Через денек-два начнем колотить немцев, – говорил Филатов возбужденно. – Уж теперь-то с этими танками мы на них отыграемся.

– Уверен?

– Как в себе. С такой техникой и с такими людьми!

Мы остановились под раскидистым дубом у самого берега Волги. Время приближалось к рассвету. Изредка на реке слышался глухой треск. Мороз все сильнее сковывал воду.

– У тебя есть подруга, Иван? – спросил неожиданно Филатов.

– Почему спросил? Ты же сам знаешь, что есть. Вот только не отвечает на письма.

– Не отвечает, говоришь… – произнес он задумчиво. Сегодня ночью все мои танкисты пишут письма. Солдатская душа чувствует, что эта ночь будет для многих последней. А мне, кроме матери, писать некому, и, может, поэтому всегда перед боем грызет тоска. Вот и сейчас… Впрочем, скорее бы начинать!

– Не понимаю! Ты же мне писал об Анне Федоровне. Между прочим, я с ней ехал ночью в машине, но не мог ее разглядеть.

– Да, брат, писал… Она хирург в госпитале, прекрасная женщина. Чувствую, любит меня искренне. Но беда в том, что я ей этим же ответить не могу. Понимаешь, она для меня то же, что свет для слепого. Ты, вероятно, подумаешь: вот, мол, чудак, даже в войну идеализирует любовные чувства… Нет, Иван, легче перетерпеть боль ран, чем обманывать такую женщину!

Я молчал. Да, я знал и не знал своего друга.

– Любишь другую?

– Ладно. Хватит щипать собственные души, – заключил он, посмотрев на свои светящиеся часы. – Надо поспать еще хоть часика два на этой земле. Будь здоров, дружище! Встретимся, наверное, после сталинградской драки. Заберемся в теплую хатенку, тяпнем по чарочке и поговорим еще…

Как только на землю пала ночная мгла, в займище взревели моторы, зазвякали гусеницы. Колючий порывистый ветер гнал снег вдоль реки. Я знал, что инженерные части уже подготовили переправу для пехоты и легкой подвижной техники по дороге, проложенной по льду, которую назвали ледяным мостом. Этот «мост» представлял собой навал хвороста на льду. Мощными судовыми насосами эта хворостная лента обливалась водой, а крепкий 25—30-градусный мороз услужливо цементировал ее.

Перевозкой танков и бронетранспортеров занимались военные речники. Я регулировал очередность погрузки на баржи. Хорошо помню ту ночь и восхищаюсь решительностью и отвагой речников. В темноту и сатанинский холод они ломали почти метровый лед, и по водному «коридору» двигались баржи с танками. Льдины сжимали баркасы с танками. Тогда армейцы цепляли канатом баркас и дежуривший на льду тягач помогал судну двигаться дальше.

Нам отводилось сжатое время занимать переправу. К часу ночи, оставив тылы там, где они располагались, боевые части и подразделения уже двигались к месту сосредоточения, к подножию Ергенинского хребта, вблизи поселка Сарепта. К утру в садах, оврагах и в заранее выкопанных капонирах стих рев моторов. Как позже стало известно, гитлеровцы в эту ночь проглядели сосредоточение наших ударных сил у себя под носом.

Мой броневик подкатил к хатенке с сорванной крышей и прижался к ее стенке. Водитель набросал на машину снег. Так требовал помощник Воронина, занимающийся в дополнение к своим обязанностям и размещением штабных машин.

Я не спал вторую ночь и не помню, как, склонившись на сиденье, уснул. Проснулся оттого, что меня крепко тормошили за плечи.

– Товарищ капитан! Товарищ капитан, вас срочно вызывают в штаб.

Я еле вылез из машины. Озябшие ноги слушались плохо. В спину словно вбили кол. Как хотелось полежать хотя бы немного в тепле, но до того ли было тогда…

Две закрытые штабные машины расположились в саду косогористого двора. В одной из машин я застал Воронина за кипой новых полевых карт. Местность этих карт сама по себе уже говорила, где нам предстоит наступать. В машине было тепло. По ту сторону печурки молодой штабист прилежно строчил на пишущей машинке. На бортовой полке спал радист.

– Я не мог утерпеть, чтобы не сказать тебе скорее очень важную новость, – сказал Воронин, загадочно ухмыляясь. – Угадай, какую? Нет, лучше скажу. Сегодня в восемь часов пятьдесят минут начали наступление Юго-Западный и Донской фронты общим направлением с северо-запада на Калач. Представляешь, сразу два фронта ударили по сталинградской группировке Паулюса! Не веришь? Вон посмотри радиограмму.

…Аксенчиков застал нас за завтраком. Он был в хорошем настроении, но, как обычно, задумчив. Не сказав ни слова о результатах поездки к генералу Танасчишину, он не отказался разделить с нами завтрак: комбриг не мог терпеть, когда за едой начинали обсуждать служебные дела. И нам с Ворониным, естественно, хотелось скорее покончить с консервами и чаем. Так хотелось подробнее услышать о наступлении за Доном!

Позавтракав и поняв, что мне сейчас здесь делать нечего, я вышел. Моему примеру последовал и Смолеев.

– Ты сейчас куда? – спросил он.

– В танковый полк, к Тулову. Я у них еще не был.

– Значит, утром начнем!..

– Да, пора, Ефим Иванович. Юго-Западный и Донской уже пошли.

…В эту ночь вряд ли кто из бригады сомкнул глаза. Командиры уточняли по картам направление удара своих частей, взаимодействие с соседями, изучали менее опасные коридоры минных полей. Мы знали, что в этом районе передний край гитлеровцев имел целую систему глубоких траншей, много дотов и сильные противотанковые средства. Даже представить трудно, как в ту ночь в снегу минеры обеспечивали нам проходы через полосу переднего края. Помнится такой случай: в полночь привезли с передовой молодого минера с покалеченными пальцами одной руки. Он жаловался на то, что ему не удалось посмотреть на плоды своих трудов при наступлении.

К четырем часам ночи нам передали, что на немецких позициях началось какое-то подозрительное оживление. Участилась пальба из пушек в направлении нашего сосредоточения, но снаряды летели через бугор, не причиняя нам вреда. С нашей стороны не откликнулось ни одно орудие. Гитлеровцы успокоились, стихли.

– Пошли, наверное, погреться, – заметил Тулов, посмотрев на часы. – Минут через пятнадцать снова начнут швыряться снарядами для смелости.

Мы с подполковником стояли около командирского танка, с другой его стороны трое танкистов тихо о чем-то беседовали.

– Хотелось бы увидеть, как через часок гитлеровцы запляшут под музыку наших артиллеристов, – продолжал Тулов. – Да-а, каша, чувствую, будет густая…

О, какой этот час был длинный! Мы частенько поглядывали на часы, встряхивали их, думая, что они остановились. Шалили немного нервы. Угнетала напряженная тишина. Сотни обрывистых мыслей путались в голове.

– Анайко! – позвал Тулов своего механика-водителя. – Ты бы на дорожку рассказал нам что-нибудь из своих приключений. Все скорее время пройдет.

Танкист поспешно направился к нам, но не успел промолвить и слова, как где-то по ту сторону Волги раскатисто грохнула дальнобойка, и над рекой прокатился оглушительный гром сотен пушек. Стукнув рукой по броне, Тулов воскликнул:

– Итак, начался суд!

А грохот быстро нарастал, сливаясь в общий, никогда мною не слыханный гул, от которого вздрагивал воздух, шумело в ушах. Постепенно пальба пушек началась и на правобережье, ближе к нам, и казалось, будто вся низина излучины Волги кипит огненным извержением. Над нами шипело и выло. Длинные раскаленные языки реактивных снарядов зловеще неслись за бугор. Я был изумлен такой мощью артподготовки, которая бушевала, все нарастая.

– Ах, молодцы! Молодцы! – воскликнул Тулов, топчась на снегу. – Это же черт знает что! Слышат ли нас Донской и Юго-Западный.

– Оце ж вам русски яйки и курки! – прокричал Анайко, погрозив кулаком в сторону запада, и пропел:

 
На «катюшу» фриц озлился:
На тот свет переселился,
Чтобы там, в стране чудес,
Забыть к «кате» интерес.
 

Светало. Туман прятал небо. Грохот минут через тридцать неожиданно оборвался, и тотчас, словно по какому-то таинственному велению, со стороны Волги послышался нарастающий гул множества самолетов. А ведь немцы везде трезвонили, что они уничтожили нашу авиацию.

Гениально продуманная операция окружения была в действии. В просветах тумана мы видели возвращающиеся стройные косяки наших бомбардировщиков. Приветствуя своих воздушных соратников, танкисты подбрасывали ушанки, кричали: «Давай, братишки, давай!».

^{4 февраля 1943 года. Сталинград. Марш победителей. Фото Ю. Чернышова.}

Летчики бороздили небо около часа. Временами доносился яростный воздушный бой. Два неизвестно чьи самолета, вывалившись из тумана, окутанные дымом, рухнули в ближайшее болото.

– Через четыре минуты будет нам сигнал, – напомнил я, видя удивительное спокойствие Тулова.

– Знаю… – отрезал он и внезапно грубо обнял меня и поцеловал. – До встречи, капитан! Ты уж того… не суйся без нужды в пекло.

Он привычно влез в башню, махнул мне рукой и захлопнул люк.

В это время над бугром дважды взлетали три зеленые ракеты. Все косогорье ожило, закопошилось, как растревоженный муравейник. Пехотинцы поспешно садились на танки: их мы должны были высадить на переднем рубеже укреплений противника, а сами безостановочно прорываться в глубину позиций. Как и следовало ожидать, враг встретил наши танки частым обстрелом. Но стрельба была беглая, бесприцельная. Чувствовалось, что внезапность такого наступления внесла панику в передовые части гитлеровцев. Правда, сильный бой разгорелся с правой стороны нашего подвижного КП, где, по сведениям разведки, держала оборону 29-я моторизованная дивизия гитлеровцев.

Если не ошибаюсь, первую радиограмму комбриг получил от Тулова: его полк, смяв передовые узлы сопротивления фашистов в районе Ивановки, вышел в зону второго рубежа укреплений.

– Не отрывайся, чувствуй локоть соседа, – радировал ему Аксенчиков. Соседом у Тулова был механизированный стрелковый полк, усиленный самоходными пушками и танками. Полк действовал на узкой полосе прорыва, на правом фланге Тулова.

Скоро был принят приказ от генерала Танасчишина: «„Оленя“ (отдельная танковая рота Филатова) немедленно использовать для усиления правого крыла».

Узнав об этом от Воронина, я невольно подумал: «Вот и тебе, друг, нашлась работа».

Первых пленных и убитых мы увидели сразу же за Ивановкой, от которой осталось, пожалуй, только название. Румыны, истощенные, испуганные, многочисленными группами стояли с поднятыми руками, не зная, кто же из кативших на машинах победителей возьмет их под свое покровительство. Но советские воины стремились вперед, мало обращая внимания на обезоруженных союзников немцев.

Наши артиллеристы и летчики здесь так усердно потрудились, что все оборонительные сооружения выглядели опрокинутыми вверх дном. Зияли пасти изуродованных дзотов, кругом валялись бревна от блиндажей. Вся земля на поле была так усеяна воронками от бомб и снарядов, что броневикам почти невозможно было пройти.

Комбриг остановил свой бронетранспортер вблизи разнесенного в прах блиндажа и стал всматриваться в поле боя. Не отрываясь от наблюдения, он бросил адъютанту:

– Пятому перенести огонь PC в квадрат десять, отметка сто пять. Там концентрируются гитлеровцы.

– Слушаюсь!

– Уточни координаты Филатова. Почему он задерживается с выходом в указанное место. Ах, черт подери, как он сейчас нужен!

Тревога за Филатова передалась и мне. Что же с Виктором? Такой не мог опаздывать. Неужели какое несчастье?

Вблизи разорвался снаряд, затем ближе – второй. Машину Аксенчикова обдало землей и снегом. Было ясно, нас засекли пеленгаторы. Быстро спустились в укрытие.

– Девятый молчит… – доложил тревожно радист.

У Аксенчикова, словно от боли, скривилось лицо. Он посмотрел на меня, и в его суровых глазах я прочитал приказ действовать.

– Лети к Филатову. Он уже должен быть где-то здесь, – ткнул он пальцем в карту. – Как он подвел нас, мерзавец! Чего ждешь? Марш! «Олень» должен действовать! – притопнул он ногой.

Через четверть часа я уже стал свидетелем непоправимого несчастья с Филатовым. Его танк стоял на пригорке без башни, которая валялась перевернутой метрах в пяти. Угольно-черные трупы танкистов уже перенесли в распадок овражка. Здесь же с закрытыми глазами, завернутый в плащ-палатку, лежал и сам Филатов. Я подошел к нему.

Филатов с трудом открыл глаза.

– Иван?.. – посмотрел он печально на меня. – Я сам виноват: не сдержался, выскочил вперед. Похорони около Волги…

– Что ты, Виктор! Умереть тебе не дадим, – проговорил я, почувствовав будто кто-то мне сжимает горло.

– После войны зайди ко мне и помяни по-танкистски, – слова его были все тише. – Маме письмо… Анне Федоровне скажи все, как тебе гово… говорил, – стал он заикаться. – Веди рроту! Скооррее веди, Иван!..

Он умирал в полном сознании.

Я занял место в командирском танке, где механиком-водителем был Ломакин, и через некоторое время вывел роту на правый фланг механизированного полка.