Текст книги "Гравер"

Автор книги: Рустем Сабиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Чоло

Через несколько дней что-то случилось с Каппой. Она почти ослепла, ее колотила дрожь, есть перестала совсем, дышала тяжело и сдавленно, словно заглатывала воздух и схаркивала его. Сосед кожевенник, который промышлял также как и собачий лекарь, оттянул ей веко, заглянул в пасть, спросил, сколько ей годов и, узнав, что уж точно много больше десяти, сказал, что, верней всего пристала к ней хворь, именуемая «псиной трясучкой», что жить ей осталось не более двух недель и что лучше б ей дать «сонного порошку», чтоб отошла быстро и тихо, других не мучая…

* * *

Прошла еще неделя. Уже смеркалось, когда в дверь раздался осторожный стук. Такой, будто стучали подушечками пальцев. Гравер осторожно оттянул штору и глянул в окошечко; на пороге, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоял тот самый мальчишка посыльный.

– Тут вам… посылка, – он глядел как-то странно: неподвижно, будто спал на ходу. – Ну вроде того. Передать велели. Ну вот я и…

– Ну и где она? – спросил Гравер, отворив дверь, вернее хотел спросить, ибо произошло нечто странное: мальчишка вдруг пропал, вместо него возникло что-то темно-серое, он не успел ничего сделать, потому что тяжкий, ослепляющий удар в переносье отбросил его назад, затем второй удар чем-то невыносимо тяжелым поверг его на пол и лишил чувств. «Поди прочь, дальше я сам», – уловил он уголком угасающего сознания.

* * *

Когда Гравер пришел в себя, он обнаружил, что привязан локтями к ножке стола, что веки у него склеились от запекшейся крови, что по комнате, насвистывая, бродит человек в серой куртке до колен и нахлобученной на самые брови шляпе. Он попробовал шевельнуться, человек тотчас оборотился к нему.

– А, ты не сдох. Оно и лучше. Нам есть о чем потолковать, господин Гравер.

Голос, шепелявый и по-бабьи высокий, показался ему невыносимо знакомым.

– Ты меня слышишь? В общем, так. Солидный человек попросил меня, уж извини, спалить твой дом вместе со всеми жильцами. Так бывает иногда. Но в доме, кроме тебя и полудохлой псины, никого нет. Ни бабки, ни выблядка. А, собственно, он-то и был нужен. Не от того папаши родился, вот в чем его беда. И твоя тоже. Но есть еще одно дело. О котором никто, кроме тебя и меня, не знает. Мне нужен нож.

– Какой именно нож? – Гравер говорил, с трудом ворочая разбитыми губами. – У меня их много.

– Не придуривайся, уродец. Тот самый кинжал рыжего Уго, которого ты прикончил.

Гравер меж тем все пытался вспомнить, где он слышал этот голос и видел это лицо. Рыжее, конопатое, безбровое. Толстая верхняя губа карнизом нависала над подбородком.

– Запомни, Чоло живых не оставляет. Нету резона живых оставлять, одни хлопоты потом. Но тебя оставлю. Дом спалю, не взыщи, а тебе оставлю ножичек. Сможешь освободиться – твое счастье, не сможешь, – не моя печаль. Но мне нужен кинжал Уго Стерна. Ты его пришил, а меня за него хотели вздернуть. Неплохо, правда? Ты – свободный, уважаемый человек, а я прятался от всех, как крыса в выгребных ямах. Но я тебя прощу, как Господь заповедовал. Дам шанс выжить. Ежели ты скажешь, где он, этот чертов кинжал. Ну!

Тут он выставил вперед короткую, четырехпалую ладонь, и Гравер наконец узнал его.

– Так это ты, Макрель! Ты говори внятнее, я что-то не пойму, – Гравер издевательски рассмеялся. – Кстати, ты шепелявишь с тех самых пор, как я разбил тебе твой гнилой рот?

Хлесткий, цепкий удар (он успел заметить кастет) едва вновь не лишил его сознания.

– Узнал, уродец? Ну так чудно. Так продолжим.

– С чего ты решил, что это я его прикончил? – Гравер, кривясь, выплюнул окровавленный зуб. – С чего ты решил, что его вообще пришили?

– Да мне плевать, кто его прикончил! Я и сам хотел его тогда, да не вышло. Но я обшарил весь его дом, а ножика не нашел. Говорил по душам с его вдовушкой. Знать не знает ни о каком кинжале. Уж я бы выведал.

– Что ты с ней сделал, мразь поганая?!

– Зря грубишь, Гравер. У меня может лопнуть терпение. Что я с ней сделал? Да то же, что со всеми. Чоло живых не оставляет. Говорю же – хлопот потом с ними, живыми, не оберешься.

– Это ты убил Барта?

– Этого кого? Того красномордого? Я, кто ж еще. И все по той же причине. Ну нужен мне позарез этот твой кинжал! Слыхал я про него кое-что. Ну и завелся. Сошелся с этим, Бартом. Он пообещал разузнать. Я ему заплатил. А потом мне показалось, будто он темнит. Ну рожа у него такая. Я с ним поговорил плотно. Потом понял, что не знает он ни черта, однако пришлось с ним заканчивать. Не оставлять же его одного связанным, люди не поймут.

Залез в его дом, и там его нету. И бабы его, как назло не было.

Да, кстати. Еще меня чертовски интересует твоя штучка, которой ты пишешь на алмазе. Добрые люди готовы выложить за нее кучу бабла. Говори-ка скорее, урод, пока я не запалил паяльную лампу.

– Какой смысл мне говорить? – Гравер криво усмехнулся. – Я слышал, Чоло свидетелей не оставляет.

– Может, и не оставляет, сморчок. Но только ведь и смерть бывает разной. Бывает легкая. А бывает – не очень. И потом ведь смерть всего не заканчивает. Ежели мы с тобой не договоримся, я найду эту чертову образину, жену Барта, и выну из нее матку. А выблядка…

– Смерть бывает одна, Макрель, и ты, сучья слизь, скоро в этом удостоверишься.

– Ого! Ты мне как будто бы угрожаешь? Зря. Я своего все равно добьюсь.

Макрель подбросил на ладони кастет, подошел ближе, чтобы вновь ударить, и тогда Гравер, страшно закричав, подбросил все свое выгнувшееся в дугу тело вверх и ударил его обеими ногами в низ живота. Тот, по-утиному крякнув, отлетел к двери и, ударившись о косяк затылком, обмяк, стал сползать на пол. Дверь от удара распахнулась настежь. Гравер рванулся к нему, увлекая за собой тяжелый дубовый стол, но Макрель успел откатиться в сторону. Он перевалился на четвереньки, все так же кряхтя и одурело тряся головой. Рука его полезла за пояс. Он наконец непослушными пальцами, боязливо косясь на Гравера, вытащил складной испанский нож-наваху. Начал было что-то говорить, но удивленно замер, услышав смех. Спокойный и даже беззаботный.

– Эй, уродец, куда это так уставился? Что ты там увидел?

– Смерть, Чоло! Вот что я увидел. Ты хотел ее видеть? Она позади тебя!

И в этот момент в отрытую дверь буквально влетел огромный, яростно урчащий клубок, который всей осатаневшей от ненависти массой накрыл пронзительно закричавшего Чоло…

* * *

Лишь через час Гравер сумел освободиться. Он чудом, зубами открыл наваху, кровавя ладони, перерезал веревку.

Человек и собака – оба были мертвы.

Возможно, Каппа прожила б еще две-три недели. Возможно, даже полгода. Бог весть. Но в тот отчаянный, бешеный прыжок, в те несколько стиснутых до предела мгновений она без колебаний вложила все те тягучие дни и недели угасания.

А Макрель – он испустил дух еще до того, как на его шее сомкнулись беззубые челюсти Каппы. От парализующего, животного ужаса.

Вечером Гравер, плача навзрыд и бессмысленно ругаясь, долбил киркой мерзлую каменистую землю.

Потом он, присев на корточки, гладил перепачканной кровью ладонью оледеневшие комья глины и молился Богу, сбивчиво, горячо и коряво, тому, своему, единственному Богу, которого понимал и который единственно понимал его, слезно прося принять достойно чистую, неприкаянную душу Каппы.

Эпилог

Желто-багровые отблески огня плясали на его изрытых рубцами скулах, подсвечивали кошачьим блеском зрачки, когда он стоял недвижно перед пылающим домом. Домом старика Нормана, его домом. Его подожгли ночью, плотно подперев кочергою дверь. Подожгли грамотно, с трех сторон. Сильный порывистый ветер дело довершил. Гравер выскочил из окна второго этажа, успев вслепую, задыхаясь от дыма, спасти лишь чемоданчик Нормана да холщовую котомку с кинжалом.

Как завороженный, даже с какой-то блуждающей улыбкой смотрел он на пышные соцветия искр, оскаленные, раскалённые доски и бревна. Смотрел, как салютуя петардами, треском и адским шумом уходила – целиком и безвозвратно – вся его прошлая жизнь.

У него не было времени на долгое прощание с прошлым. Надо было уходить: возле пожара, как водится, уже начал роиться народ, и ему вовсе не нужно было, чтоб кто-то обратил внимание на стоящего почти в исподнем под холодным декабрьским дождем и штормовым ветром человека, да еще с подпаленными волосами и перемазанным сажей лицом.

«Тупик – это отличный повод начать всё с начала», – вспомнились ему слова старика Нормана. Вероятно, так. Да. Этот дом был слишком хорош, чтоб возможно было надеяться прожить в нем до скончания века. А теперь? Дома нет. Нет Каппы, дом Присциллы продан в спешке за бесценок. Ехать туда, к ней – опасно. Оставалось уезжать из города. Навсегда.

* * *

А потом были скитания. И не было им конца. Сосущая жажда ремесла в обмен на бесприютность и бездомность одарила мгновенной, рельефной, многомерной памятью, цепким глазом лучника, неутомимостью, способностью спать по два часа в сутки. Он брался за любую работу и никогда не торговался. Не от бескорыстия. Скорее, от равнодушия. Он почти никогда не жил на одном месте свыше одного месяца – вся та же нестерпимая жажда ремесла всякий раз гнала его с едва насиженного места, маня соблазнами новых знаний.

В родном городе более не появлялся, но несколько раз бывал в дальнем его предместье, где жили Присцилла и Дороти. Отдавал им все, что было нажито, и вновь уходил прочь, опустошенный и свободный.

Он бывал вхож в самые высокие дома, однако про прошествии времени никто не мог вспомнить его, да и не стремился. Состоятельные заказчики, заполучив заказ, старались поскорее забыть его, как наваждение. Пронзительный, хотя и невозмутимый взгляд, отсутствие даже подобия почтительности, искаженное зигзагом уродства лицо – немногие могли вынести.

Сказывают, это именно он выгравировал для папы Урбана VIII на огромном оливковом хризолите полный текст Pater Noster. Папа, говорят, был в восторге. Это, однако, не уберегло Гравера года два спустя от суда инквизиции. Кто-то донес, будто он самолично вырезал на ониксовой меноре чеканной еврейской вязью стих из Талмуда для антверпенского раввина. Причем стих, будто бы, с хулою на Господа нашего Иисуса Христа! Раввин благополучно откупился, хоть и не задешево, на Гравера же надели кандалы, хоть он воистину не ведал, что писал.

Спасло же, как ни странно, неожиданное и настойчивое заступничество вдовы старшего брата бургомистра Антверпена Гризеллы ван Клеве, урожденной Фирлинг.

Бог весть, что подвигло эту состоятельную и знатную женщину, ведущую замкнутый, почти затворнический образ жизни заступиться за безродного чужеземца. Разное говорили. Однако ж после изрядных мытарств и немалых трат, всё же вытащила Гравера из подвалов Святого трибунала, пожелтевшего, тощего, с отросшей бородой, со шрамами на запястьях. У него дергалась щека, и веко было красное и вспухшее, что делало его похожим на гнома, – злого и смешного.

В доме вдовы ван Клеве он провел около двух месяцев. Неведомо, правда, в качестве кого. В добродетельности вдовы никто не сомневался, да и вид у гостя был таков, что заподозрить что-либо безнравственное было немыслимо. Однако же странно. Так никто и узнал, о чем могли вести долгие разговоры эти два человека, шагнувшие, казалось, из двух разных миров.

* * *

Через семь лет после ухода Гравера из города лет умерла Присцилла. Сорока восьми лет от роду. Сестра ее двоюродная хоть и пообещала, при священнике, не оставлять Дороти, поспешно отдала семилетнюю девочку в приют Святой Варвары. Скудным же сбережениям Присциллы нашлось вполне подобающее применение для дома ее сестрицы.

Из приюта девочку, однако, вскорости забрала знатная, судя по всему, вдова из Фландрии. Говорила она мало, однако вполне чисто, будто и не фламандка вовсе. А лицо свое вообще не открывала, так и ходила с траурной вуалью подле лица. Оно понятно – вдова. Все удивились тогда, дама из высшего света, а к замарашке Дороти привязалась, все равно как к родной дочке. Просто от себя ее не отпускала. И матушке настоятельнице пожертвовала двести флоринов на нужды приюта и на помин души усопшей Присциллы…

* * *

Гравер умер в пятьдесят три года. Умер на постоялом дворе. Вышел по обыкновению вечером, перед сном на крыльцо выпить кружку портера и выкурить трубочку, да так и остался до утра, прислонившись затылком к стене с недопитой кружкой на ступени и холодной трубкою в руке. И лицо у него было счастливое, да, вообразите, пожалуйста, именно счастливое, будто отыскал он наконец то, что искал всю жизнь, да и помер счастья, обретя…

Имущество его нехитрое забрала его недавняя сожительница. Чемоданчик с инструментами прибрал хозяин постоялого двора в счет долга.

А вот кинжал – пропал. Начисто, вообразите, пропал, будто и не было его.

Он, правда, выплыл столетие спустя где-то на заснеженных просторах дикой Московии, да только это уже другая история, которую, даст бог, и расскажем, а эта, благодаренье богу – подошла к концу.

© Copyright: Рустем Сабиров, 2014