Текст книги "Гном и Кассандра"
Автор книги: Рустем Сабиров
Жанр:
Разное
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Ужас. И где ты сейчас живешь?
– Да… по-всякому. Вот в подвале тоже. Ну откуда вы вылезли.
– Погоди, погоди. Ты не из девятой ли квартиры, бывшей?
– Ну да! А как вы знаете?
– Да… да так, случайно. Просто подумалось.
– Бывает. Значит, вы тоже тормоз.
– Вот ни фига себе! Это почему?
– Потому. Я ведь вообще-то в самом деле тормоз. Я сразу не схватываю. Зато потом вижу больше других. А они этого не понимают. Поэтому – тормоз. И ты тоже такая же.
– А, так мы уже на «ты»?
– Ну да. А ты против?
– Да ладно. Тебя звать-то как?
– Гера. А тебя как?
– Зови Алей тогда уж. Кстати, Гера. Ты вообще-то куда едешь-то?
– Я? А ты куда?
– Ну ты нахал. Ладно, я на вокзал еду. Дело у меня там. Понял?
– Ну вот. И я на вокзал. Дело у меня там.
– Голову не морочь. Какое такое дело?
– Просто… Мне показалось, что они вас заметили.
Так. А вот это уже не шутки. Совсем. Пацан такой: раз сказал, значит есть тема. А коли тема есть, значит жабры по течению! И не нужно выпытывать, он ничего путного не скажет все равно. Сейчас, по крайней мере. Тормоз, что скажешь. Йо-хо-хо, не пора ль на выход?
– Так. А вот теперь, как там тебя, Гера, – я сойду. Да, я сойду… И изволь молчать!.. Вот и чудно. Ступай сейчас к себе. Дальше я одна. Вот и умница.
* * *
Когда до одури хочется затеряться в толпе, стать уличной молекулой, миражным промельком, сгущением пустоты, люди, словно учуяв, начинают словно бы шарахаться от тебя, создавать вокруг некую мертвую, обозримую зону отчуждения.
Боясь оглянуться по сторонам, я досеменила до подземного перехода, облегченно нырнула в его спертое дупло. Задела кого-то своим костлявым рюкзаком, и только тут рискнула оглядеться по сторонам. Да нет! Право же нет никого подозрительного. Вообще, почти одни бабы кругом. Можно даже дух перевести. Выгляжу, небось, как чушка! Ай да ладно. От подземного перехода только улицу перейти, и вот тебе вокзал. Йо-хо-хо, добрести бы только!
* * *
Опять повалил сырой, слезливый снежок, улица съежилась, у людей пропали лица, небо разбухло, как свернувшееся молоко. Легко сказать, улицу перейти. Зона отчуждения опять возникла, распёрлась, как купчиха, ощерилась, вот, мол, она, ежели кому надо!
Мигнула ядовитая прозелень светофора. Не угодно ль вперед!
И вот тут… Какой-то сильный боковой удар откинул ее в сторону от дороги. Охнув, она завалилась на бок, упала ничком в сугроб, больно ударившись локтем обо что-то, кажется, об урну. Глухо звякнул чемоданчик в рюкзаке. Вот тебе и подарок домашнему умельцу. «Всё, хана», – отчетливо и равнодушно произнес внутренний голос…
Дальше было невообразимое – поросячий визг тормозов, какая-то смутная, сопящая давка вокруг, охи, ругань. Потом кто-то истошно заголосил: «Уби-и-ли! Уб-и-ли!» – «Кого убили-то, господи? Не меня ль?» – «Да нет, не вас. Мальчика, мальчика убили!..»
Какого такого мальчика еще… А!?
Аля вскинулась, поднялась на колени, тряся головой и сбрасывая с лица ошметки полуснежной слизи. Галдящий народ возмущенно роился чуть в стороне, вокруг чего-то недвижного, распластанного на сугробе. Аля, почуяв недоброе, вскочила на ноги, остервенело мыча, растолкала людей и присела на корточки.
– Эй!.. Ну как там тебя, господи! Что там у тебя? А?! Ну что ты молчишь, тормоз проклятый?
– Сама ты тормоз, – лежащий поднял голову. – И звать меня Гера? Забыла, что ли?
– Идиот! – заорала Аля с такой надрывной, плаксивой истошностью, что ужаснулась сама. – Ты тут шутки со мной шутишь, да?!
– Ничего себе шутки, женщина! – сказала стоящая позади дама одышливым, негодующим басом. – Мальчишку машина сбила, она про шутки. Какая машина?! А то я знаю. Серая такая. Шырк на тротуар! Будто нарочно, ей богу. Мальчишка упал. Машина остановилася, мужик оттудова выскочил. Я-то думала, помочь хочет, а он хвать рюкзачок-то его, в кабину закинул и – ходу. На рюкзачок позарились! Так-то вот! А говорите, шутки! Шутница, бля. Вы вообще-то кто будете? Мне ваша внешность не нравится. Документы есть у вас? А мальчишке надо скорую. Я сейчас позвоню…
– Ой, не надо скорую! – Герка, заметно кривясь от боли сел, надвинул на брови слетевшую было гномовскую шапочку. – Зачем скорую. Вон Алька здесь же. Да?!
Он глянул на нее исподлобья, как-то по-особому набычившись, словно желая сказать: «Ну не молчи же ты, как дубина».
– Ну да, – неуверенно кивнула Аля. – Мы сами как-нибудь. Он шажок, я прыжок. И придем на торжок. Я вот сейчас ему подняться помогу, и мы сами. Так ведь?
– А вы вообще-то, женщина, кто ему будете? Мать что ли? – Слово «мать» она произнесла, заметно клацнув зубами.
– Вам-то, гражданка, какая печаль? – спросила она с суровостью кладовщицы. – Сестра я ему. Ясно? И вообще, нечего тут гужеваться.
Она нагнулась над ним и приподняла за плечи. «Чего скорую-то не хочешь, – мало ли что там, вдруг перелом какой, а?» – «Нету там перелома. Я ж знаю. А они меня потом из скорой в детдом отправят. Мне это надо?». – «Ладно. Тогда пошли, что ли, на вокзал?»
– На вокзал нельзя никак. Они мой рюкзачок вместо твоего взяли. Они похожие. Запросто могут вернуться. Те, кто тебя сбить хотел.
– Так меня что, сбили, что ли!
– Не ори, люди оборачиваются. Тебя не сбили. Но хотели. Это я тебя в сугроб толкнул. А потом машину занесло, меня просто задом задело. Сейчас пошли в магазин. Они запросто вернуться могут.
– А в магазин-то почему?
– А там незаметнее…
* * *
Где проще всего затеряться? Ясно, что в продуктовом магазине. Даже в самом захудалом магазинчике затеряться много проще, чем на битком набитом стадионе. Потому что в магазине все одинаковы. Решительно все. Особенно женщины. Те вообще неразличимы. И чем бедней магазин, тем оно надежней.
А очередь – это вообще, как совокупная шапка невидимка. Встал – хоп! и нету тебя. Особенно, ежели магазин привокзальный. Привольно, как игле в стогу сена.
Герка впихнул меня в очередь, и я сразу растворилась среди подобных себе. Даже как будто уютнее стало. Были такие рыбки, аквариумные. Гуппи. Серенькие такие. Их еще гупёшками звали. Вот я и стала – гупёшкой. Среди подобных себе. Правда, приглядевшись, обнаружила, что вокруг меня как-то всё больше мужики. Я не успела это осмыслить, как очутилась возле прилавка.
«Н-ну? – глаза продавщицы были похожи на пару солдатских пуговиц. – Да говори ж ты, людей не задерживай? Сколько, сто? Сто пятьдесят? Двести?»
«А… двести – это сколько?»
«Это стакан, считай, – сипловатым, простуженным голосом ответил мужик сзади, – бери – не промахнешься».
«Давайте двести,» – кивнула я, решив не заморочиваться.
«Закуску брать будешь?» – поинтересовалась продавщица, наливая мне нечто в пластиковый стакан.
«Так это что у вас, водка что ли?» – пожалуй, я выглядела глупейшим образом, потому как лицо продавщицы исказилось улыбкой.
«Нет, бля, боржоми! Бери уже! Закуски – только карамель „Слива“. Возьмешь? Возьмешь. Отваливай. Вам, мужчина, сколько?..»
Совершенно одуревшая, я с полным стаканом и карамелькой послушно отошла от стойки.
«Вот бабы, а? – ахнула мне вслед продавщица, увидев Герку. – Стыд потеряла. С ребенком. Кого вырастишь-то? Бандюгу на нашу голову!» – голос латунноглазой продавщицы вспух от негодования.
«Я – не ребенок! – Герка воинственно выпятил челюсть. – Она сестра мне. Ясно? Ей надо стресс снять. Как снимет, так уйдет. А вы наливайте, наливайте. И сдачу правильно давайте. А то Альке два рубля недодали…»
«Ты сдурел, да? – меня просто таки распирало от негодования. – Ты куда меня привел?»
«Куда, куда! В магазин. Чтоб со следу сбить».
«Со следу сбить! Может хватит уже паранойи?»
«Какая паранойя!? Ты что, не поняла, что тебя убить хотели? Они ведь наверняка проверят, что в рюкзачке. И когда увидят, что пустышка, лажуха, как папа говорил, вернутся. За настоящим. Поняла?»
«Поняла. Только ведь у меня ведь тоже – лажуха. М-да. Ты, кстати не знал такую – Ивсталию Аристарховну?»
«Это которая у нас на втором этаже раньше жила? Знаю. Да ну ее. Она злая какая-то. Папа сказал про нее так: недобрым людям лучше вообще никого не любить. Потому что любви у них внутри мало, и она у них вся собирается в одной точке, до капельки. Как ртуть. А остальное они ненавидят, иначе никак. Потому что любви-то мало. У нее сын. Дядя Влад. Он стихи писал и нигде не работал, лежал дома и курил. Весь лохматый, бородатый, в толстом свитере. Как полярник. Хотя выходил из дома только за сигаретами и за пивом. Он сейчас уехал куда-то из России. Она его любила, как сумасшедшая. А он на нее кричал. Дурой обзывал, мразью совковой, даже матерно как-то. И все всё слышали. Потому что очень громко кричал, ногами топал. А она знала, что все слышат, поэтому всех и ненавидела. Папа ее прозвал „Судорога“… Аль, ты уж или выпей и пойдем. А? Здесь никого нет, я это чувствую».
«Выпей! Ишь какой! А если я не хочу? Сыскался весь такой. Взялся на мою голову. Гном.».
«Так и не пей. Пошли тогда».
«Погоди-ка. Стресс, говоришь снять? А – пожалуй!»
«Что, выпьешь? А умеешь?»
«Ты и водку меня будешь учить пить?»
«Ну да. Папа так говорил: сначала слабо выдохнуть, потом выпить, потом уже сильно выдохнуть. Вот так: шшш-ша! И сразу закусить».
«Это папа тебя так учил? Нормально».
«Не, не меня. Маму. На своем юбилее. Ну так давай. Поняла, как надо?»
Я кивнула, выдохнула, примерилась и вбросила вовнутрь содержимое стакана. Вышло скверно: залила себе подбородок, водка почему то не сразу пошла вовнутрь, а собралась во рту сгустком, как вода в невесомости. Что-то там как будто заклинило. Как судорога. Наконец она все же просочилась в утробу и уже стало можно дышать. «Шшш-ша!» – громко выдохнула я, да так сипло и мужественно, что мужики за столиками вновь заоборачивались с любопытством и даже, как будто, нервно. Водка еще некоторое время бултыхалась во мне инородным, едучим телом, наконец рассосалась, и тогда пришел удушающий нутряной жар. Уф-ф, пора идти. Так, сейчас. Надо это сформулировать. Ага, сформулировать. Когда язык уже как ливерная колбаса, а в глазах – сиреневый туман. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает… Йо-хо-хо, и бутылка рома…
«Нам пора!»
Получилось скверно. Сплошные согласные, гласные не проговариваются. А жить надо. Вот гласные не проговариваются, а жить – надо. Если глаза не закрывать, мир остается неподвижным. А закроешь, – превращается в волчок, пегий, мишурный и тошнотный. Не беда, главное – быть понятой. Выпьем за роскошь общения. Э, как вас там! Нам, пожалуйста, бутылочку куантро. Да поскорее же! И десерт…
«Аль, пошли уже. Да?»
«Пошли. Да, а ты… ты почему – Гера? А? Ишь какой. У тебя полное имя какое? Герасим? Восемь на семь. Нет? Геростратос? Герберт? Герман! Уж полночь близится, как говорится. Правильно! Не пей вина, Гертруда! А ля гер ком селяви… Стоп! Я сама, партайгеноссе…»
Дальнейшие перемещения были плавны и неторопливы, как толчки в невесомости: от стенке к стенке и далее к выходу по диагоналям. Как морской конёк во мраке грота. Главное – не упасть и воспринимать всё сущее с ясной улыбкою идиотки.
Ух-х, мы, кажется набрались изрядно… Тем лучше! Эй, Герасим! Ты где? Ты со мной? Молодец. А пошли-ка сейчас к Ивсталии Арбалетовне? Придем и скажем, эй, Судорога! Сколопендра Арчибальдовна! И где ж твои пиастры? А?!!.. Всё, молчу. Гер, у тебя в сумке-то что было. Шмотки?
«Ну да. Еще шахматы. Папины. Всё, что осталось от него».
«Здрасьте-мордасте! Так они твою коробку за мою приняли? – мне вдруг стало нестерпимо смешно. – Пипец! Приедут откроют, а там заместо дублонов пешки, кони да слоны. Не желаете ли партию, маэстро?! Ой, ладно, не переживай себе. Купим мы тебе шахматы. А ты, что и в шахматы можешь. Я-то больше в „пятнашку“…»
«Могу. Меня папа научил. Я даже гроссмейстера одного уделал. Не веришь? Ну вот никто не верит. Был такой гроссмейстер Ласло Киш. Из Венгрии. Приехал из города Кечкемет. Прикинь? Ну вроде как мастер-класс. Знаешь, что такое мастер-класс? Эй, не спи!»
«Я и не сплю. Просто глаза закрыла. Что, нельзя?! Мастер-класс? Зна-аю, всем бы так знать, как я знаю… Ну и что твой гроссмейстер?»
«А нормально. Он приехал про шахматы поговорить и дать сеанс одновременной игры. Телевидение приехало. Ну я его и уделал. Он вообще, Аль, фигово играет, если честно. Фуфло он, а не гроссмейстер. Я его и уделал на восьмом ходу».
«Ага. Как говорится, вам мат, товарищ гроссмейстер. Да?»
«Ну типа того. Все тогда смеялись. Кроме директора школы. И телевизионщиков. Они ж видели, что мастер сильно огорчился. И тогда директор взял и предложил нам вживую сыграть. Думал: сейчас он меня сделает, как бройлерную цыпу, и всё будет в норме. А он меня – не сделал. Вообще-то, можно даже сказать я его сделал. Ну всё к тому шло. Не веришь?! Эй, не спи, говорю!.. В общем, когда стало ясно, что дела у венгра плохи, директор мне на ухо шепнул: предлагай ничью. Я и предложил, а куда деваться. А он согласился. А куда бы ему деваться. У-у, ну ты спишь совсем…»
* * *
Аля просыпалась очень долго. Кажется, в пять приемов. Ей очень не хотелось просыпаться, и она придумывала для того всякие предлоги. Проблема была в том, что она решительно не могла вспомнить, как добралась домой, как разделась и легла. Некая локальная амнезия. Но вообще, это скверно, когда ты не помнишь, как ты раздевалась. М-да. Однако надо продолжать жить…
Вика встретила ее на кухне таким отстраненно отсутствующим выражением лица, что она поняла: просто так отмазаться не получится.
– Э… Тут вчера я…
– Ну? – Вика вызывающе шумно отхлебнула чай, зная, что Аля это терпеть не может, но замечания сегодня уж точно не будет.
– В общем…
– В общем, вчера было какое-то торжество. Да? Да. Корпоратив. Семьсот лет со дня основания училища. Да? Да. Дети танцевали чардаш и читали стихи Цветаевой. Тебе налили сверх нормы. Да? Да. Это нормально. Ноги тебе не держали и тебе дали провожатого. А что, другого для тебя не нашлось? Посолиднее. Расхватали других, а тебе – что осталось? Чижик-пыжик, сын полка?
– Не смей хамить! Он мне вчера, может, жизнь спас.
– Мы в восхищении. Робин Бобин Барабек. Расскажешь. Только сперва аспирину выпей. Нет, в самом деле, а что это было? Откуда дитя взялось? Подкидыш?
– Можно и так сказать. А, кстати, куда он девался потом?
– Никуда не девался. Сдал тебя, как переходящее красное знамя, и домой пошел.
– Домой. Нету у него дома!
– Понятно. Звездный мальчик. Жду подробностей. Но не сейчас. У меня дела.
– Дела? Какие дела! Девяти еще нет.
– Мам! Не делай вид, что тебя это волнует. У тебя сегодня другие проблемы. Пока! Я побежала. Хей-хоп!
* * *
Завидев Алю, тетушка Ивсталия удивленно привстала со своего бордового кресельца, чего прежде не делала.
– Я, признаться, тебя сегодня не ждала, золотце. Ежели ты к Стасу, то он сейчас…
– А я не к Стасу. Я, собственно, к вам, Ивсталия Аристарховна.
– А, ты хочешь мне сообщить мне номер ячейки в камере хранения?
– Нет, я хочу сообщить, что вы – старая дрянь.
– Ты как-то не очень удачно пошутила, золотце…
– На сей раз это вы. Не очень удачно. Вот скажите-ка, что это по-вашему? – Аля со стуком выложила на столик отвертку. – Дублон? Талер? Денарий кесаря?
Голова старушки Ивсталии и затряслась от трескучего смеха.
– Ты все же открыла чемоданчик, да? И что? А тебе что было сказано? Доставить на вокзал, не открывая. Какое твое дело, что там, денарии кесаря или образцы помета летучих мышей? Сделала бы как просили, получила бы вознаграждение. Теперь – шиш получишь. Как говорила моя матушка, опоздясь, не воротишь.
– Так как же мне было ее доставить на вокзал, ежели меня машина чуть не переехала. Вы это-то знаете?
– Знаю, как не знать. И про машину, и про пацана какого-то приблудного, про шахматы, – старуха вновь затряслась от смеха. – Шахматисты хреновы, дурачье. Господи, ну почему вокруг такое дурачье.
– А то, что пацана, как вы говорите, приблудного, могли насмерть сбить, это как?
– Как? А плевать, вот как. И это еще мягко сказано. Что вылупилась-то?
– Между прочим, это ваш сосед. Бывший. Из той, девятой квартиры.
– Тогда тем более. Одним полудурком меньше было б. Эка беда.
– Слушай! – Аля вперилась в нее сузившимися от бешенства глазами. – А может, мне тебе сейчас по роже дать, старая нутрия? Со всей дури. Не боишься?
– Нет. Кишка тонка у тебя. И в жопе не кругло. Я ж неспроста тогда сказала дураку Стасу: она мне подойдет. Ты и подошла. Если б ты могла ударить восьмидесятилетнюю старуху, да еще со всей дури, я б разве сказала: подойдет? Я бы другую дурочку приискала. А сейчас – повторяю еще раз: про-ва-ли-вай!
– Ладно. А с отверткой что делать, дозвольте поинтересоваться?
– С отверткой-то? А засунь ее себе поглубже в интимное место.
– Грубите, мадам? Кажется, все же придется – со всей дури.
– Всё, всё! – старуха Ивсталия вскинула руки. – Что пардон, то пардон. Рыбка иглоперая! Однако разговор наш в самом деле закончен. Договоришься со Стасом о расчете. Вдруг чего обломится. Хотя едва ли. Только не вздумай в суд на него подавать. От дерьма не отмоешься.
– Договорюсь. Однако что же все-таки это было-то? Ну вот просто из интересу. Зачем был тот кордебалет? Подвалы какие-то. Ящики с инструментами. Громилы на «Тойоте». Игра?
– А ты не догадалась? Всё было по правде. И коллекция была. Только – не там. Ну я ж не идиотка, а? Это был отвлекающий маневр, понимаешь? Я поняла, что Стас наши разговоры прослушивал, и навешала ему лапши на уши, как теперь говорят. Ну и тебе заодно. Вот он и нанял троих дуболомов, слесарей с автобазы. Я даже слышала его разговор по телефону с этими тупорылыми. Господи, этот болван думал, что если он включит в ванной душ и гнусавит гадючьим шепотком, никто его не услышит. А ты подумала – на тебя мафия, что ли, охотится? Преступный синдикат? – Ивсталия вновь задергалась от смеха. – Нет, к счастью. Потому и торопилась, чтоб не прознали. И никто не собирался тебя сбивать. Уж тем более, убивать. У тебя бы просто вырвали чемодан на выходе из подвала, и всё. Ну в крайнем случае треснули бы по башке, это нормально. А коллекция в это же время – Ивсталия блаженно прикрыла глаза, точно прислушиваясь к отдаленной музыке, – спокойно ушла в аэропорт. – Тут тетушка Ивсталия прямо-таки торжествующе расхохоталась. – И вот недавно она прибыла по назначению. В Чехию, в город Брно. К моему сыну, чтоб ты знала! К моей…
– Кровиночке? Слыхала, слыхала, как же, – Аля коротко хохотнула.
– Слыхала? – Ивсталия тотчас перестала смеяться и вперила в Алю сухой, колючий взгляд. – Что это ты слыхала?
– Да всяко слыхала, – лениво протянула Аля, наслаждаясь производимым эффектом. – Слыхала, что бездельник и дармоед. Что стишки говённые пишет, слыхала, что…
– Да кто ты такая, чтобы о нем судить?! Ты на себя в зеркало глянь, прежде чем рот разевать на людей. Чучело-мяучело!
– А чего глядеть. Я ведь, тетенька-мотенька, престарелую мать одну не бросала. Денег из нее, как вурдалак поганый, не тянула. Стишков правда, не писала, так оно и к лучшему. Стишки-то какие? Небось, без рифм и знаков препинания. Спорим, угадала? Да ладно, не пыхтите, пойду, пожалуй. Засиделась я у вас. А что, теть Тась, может махнем водочки на прощаньице. А?! Небось, больше не свидимся.
– Не свидимся, – Ивсталия сморщилась, как от колик желудочных закатила глаза и некоторое время молчала. – Вот уж точно, не свидимся. А водочку – это ступай себе в рюмочную. Тут неподалеку. «Орфей» называется. Ведь название нашли…
– Не, в рюмочную неохота. Я там вчера была. Хламно, срамно. А плесните-ка что ли вашего «Куантро». А?! Трубы горят после вчерашнего.
– Куантро? А что. А принеси. Ты знаешь, где…
* * *
– А вот теперь, девка, слушай меня. И не пучь на меня глаза. Ты можешь мне городить про то, что Владик пишет говённые стишки, что он пустая бездарь, безжалостный эгоист и сукин сын. Господи! А то я этого не знаю! Да тебе б так знать, как я знаю. Я б тебе добавила еще такого, чего никто не ведает. Если бы не я, он бы сидел, понимаешь? И сидел бы – долго и по скверной статье. Но это мелочи. Я сделала главное. Во-первых, я вызволила Влада из этой страны, будь она проклята. Во-вторых, я обеспечила ему безбедное существование. Тот чемоданчик тянул на миллион евро, если не поболее. Ну и в-третьих, – Ивсталия зажмурилась и единым духом осушила бокал. – Чего уставилась? Я что-то не так сказала? Знаешь, кого я ненавижу? Больных! Опять вылупилась? Сделай лицо попроще. Да! Больных, убогих, припадочных, юродивых, криворотых, косопузых. С собачьими глазами и мокрыми штанами. По мне лучше законченная сволочь, чем убогий. От сволочи знаешь, чего ждать. А убогий высосет из тебя все, что сможет, потом предаст. Утром предаст, в обед забудет.
– Один неглупый человек сказал: недобрым людям лучше вообще никого не любить. Потому как любви у них мало, и она у них вся собирается в одной точке. А остальное они ненавидят.
– Дурак он, твой неглупый. Хотя… может, он и прав. Но это уже ничего не меняет. Потому что ты мне не дала сказать, что в-третьих. А в-третьих, золотце, жить мне на этом свете осталось чуть более месяца. А то и менее, как фишка ляжет. Это не старческое кокетство, это медицинский факт. Диагноз сволочной, но реальный. Потому, не боюся никого, кроме Бога одного. Ты знаешь, страшно вдруг разом, одномоментно осознать, что Бог, как это ни смешно, все-таки есть, и придется за все ответить. Так что не суди строго.
– Я и не сужу, – Аля со стуком поставила на столик не выпитый бокал. – Чёт неохота мне вашего «Куантро». Бог рассудит. А я себе пойду.
– Погоди. – Ивсталия вновь скривилась, зажмурилась, затем судорожно сглотнула слюну. – Подойди-ка, голубушка, снова к шкафчику. Там возьми…
– Что, ликер опять? Сказала же – не хочу…
– Заткнись и делай, что говорят. Вот так оно лучше. Там справа, в углу банка от какао. «Криолло». Нашла? Теперь открой ее и вытащи всё, что там есть.
– Тут… деньги. Много… И пузырек какой-то.
– Всё так. Пузырек дай мне. Деньги возьми себе. Suum cuique, как говорится.
– Не нужны мне ваши деньги! Понятно? Засуньте их себе поглубже…
– Не хами. Мне сегодня нельзя хамить. Деньги возьми. Я тебе задолжала, да?
– Но тут… тут много. Очень много. Куда мне…
– Ничего. Купишь шахматы своему полудурку. Или стоклеточные шашки. Ты… не бросай его. Что там сказано про тех, кого приручил? Помнишь?
– Помню. Но тут в самом деле много. Тут вообще…
– Нормально. Стасу ничего не говори. Будет допытываться – шли в задницу. Это мой тебе наказ. Всё. Теперь пошла вон.
– А пузырек? Там вообще-то что?
– Быстро вон, я сказала!!! Не твоего овечьего ума дело, я сказала! Иди, Кассандра, иди. Ты что-то вообразила себе? Ну так и оставайся при своем воображении. Не заглядывай в брошенный колодец – старая примета. Ключи у тебя есть. Запрешь дверь, ключи положишь в почтовый ящик. Стасу не звони, потому что тебя здесь не было. Всё! The rest is silence. Ступай!
* * *
Маленький, но вполне тугой рулончик, перетянутый черной, траурной резинкой – сколько ж там, интересно? Нет, в самом деле интересно, сколько денариев мне отсыпал человек, которого я еще с утра презирала всем нутром, и который смотрел на меня, как на моль платяную, а моё надрывное «Не нужны мне ваши деньги» прозвучало так хлипко и неубедительно? А? Что, в последний момент мелькнуло: «Начну ломаться, старуха возьми, да передумай»? И потом, что там было в пузырьке? Небось, не корвалол?
Человеческая совесть похожа на аквариум, обитатели которого живут своей, никак от тебя не зависящей жизнью, и ты можешь ее взбаламутить, щелкнув, к примеру, пальцем по стеклу, поднимется ил, дерьмо рыбье, но это всего-то на полминуты, они пройдут, и всё вновь встанет на места; «Я ничего не могу изменить» – вот панацея от всех треволнений душевных, вот то, что разглаживает рябь в аквариуме, побуждает обитателей вновь вилять плавниками, пучить глаза и беззвучно раскрывать рты…
Нет уколов совести, но и радости тоже нет. Есть только мартовская слякоть под ногами, да такая, что сама ощущаешь себя частью этой слякоти…
* * *
– Эй, привет!
Аля вздрогнула от неожиданности, огляделась оторопело.
– Герка?! Ты… откуда? Откуда ты вообще всегда берешься?! И всегда некстати.
Она вдруг поняла, что ей хочется засмеяться. Уже час как хочется. Хотя бы даже сквозь слезы.
– Говорю же – оттуда, откуда все. А чего это у тебя глаза такие? Ты плакала, что ли?
– Я?!! С чего ты взял! И нечего на меня пялиться!
– Я и не пялюсь. А ты откуда идешь?
– А не много ль вопросов для сопливого?
– Ладно. Я и так знаю. От Сколопендры.
– От кого?!
– Ну от Сколопендры, соседки нашей.
– Не называй ее так! Никогда не смей так ее называть! Понял меня?!
– Так она же…
– Что она?! Что ты понимаешь вообще? Тормоз! Ай, да ладно… Ты… чаю хочешь?
– А то!
– Пошли тогда. Чего-нибудь вкусненького прикупим. После пойдем шахматы покупать.
– Ух ты! Чё, серьезно?
– Вполне. Я при деньгах нынче. И еще шашки стоклеточные. Умеешь?
– Умею.
– Ишь ты, гном! Ладно, по дороге расскажешь…
© Copyright: Рустем Сабиров, 2013
