Текст книги "Гном и Кассандра"

Автор книги: Рустем Сабиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Бывший сокурсник предложил Але плёвую работёнку: сиделочкой посидеть у старой тётки, работа не грязная, не нервная, вообще считай, никакая – сиди и слушай, что старушка будет лопотать. А тётка то и дело говорит о каком-то кладе…

Рустем Сабиров

Рустем Сабиров

Гном и Кассандра

Тётушка Ивсталия трогательно напоминала джунгарского хомячка: махонькая, нахохленная, вся серебристо-каштановая, с чрезвычайно подвижными глазками-бусинками и столь же подвижным морщинистым носом. И двигалась вперевалочку, – хомячок и есть. Она была в долгополом стеганом халате с толстым, стоячим воротником. Седые волосы были подобраны назад и схвачены в жгутик, напоминающий помазок для бритья. У нее хитровато-простодушное лицо человека, который все досконально про тебя знает, покудова молчит, но при случае непременно скажет.

– Ну вот, – сказала она наконец скрипучим, надтреснутым голосом, едва увидев Алю. – Я так и знала. Стоило твоей Инге отлучиться, ты уже тащишь в дом шлюху.

– Я… – Аля ошеломленно вытаращила глаза, не зная, что сказать.

– Аль, ну я ж предупреждал, – Станислав Игнатьич засмеялся деланным шуршащим смехом и ободряюще тиснул ее за локоток, – ну она у нас… с причудами.

– Да пошла бы она к чертовой матери со своими причудами! – Аля вырвала руку, глянув на обоих расширившимися от ярости глазами. – И ты тоже – туда же.

– Я так поняла, что «чертовой матери» – это еще слабо сказано? – старушка вопросительно склонила голову. – Так?

– Именно так, – буркнула Аля уже немного смущенно.

– Ха! – тотчас услышала сипловато придушенный голос старухи. – Ха! Это то, что надо, клянусь былой невинностью.

– Я так понял, тетя Тася, что она вам понравилась? – лицо Стаса растеклось, как желток на сковороде.

– Мне не нравится никто. Но она мне подходит, сего и достаточно.

– Зато она мне не подходит! – Аля повернулась, намереваясь уйти. – Хабалка рыбная!

– Кась, ну успокойся ты, – умоляюще запричитал Станислав Игнатьич, заломив по-бабьи руки.

– Это не беда, душечка, – тетушка Ивсталия не удостоила его взглядом. – Главное, ты мне подходишь. И запомни: работодатель, в данном случае я, не обязан нравиться. У тебя характер, у меня характер. Это нормально. Как звать вас, говорите, дитя моё? – спросила она, прищурившись и склонив голову на бок.

– Меня? – Аля все еще не могла оправиться. – Меня – Аля.

– Аля! Это интересно. А полностью как? Алевтина? Альбина? Альфия? Альдонса? Дульсинея? Как? Да перестаньте же вы пыхтеть, как рассерженный ежик! Говорю же – не со зла я. То есть, со зла. Но не на вас. Так как?

– Ариадна, – вызывающе ответила Аля и вновь грозно насупилась. – Вы что-то имеете против, уважаемая…

– Да боже сохрани, душечка. Назвали – носи. Просто – Ариадна… Мне она, помнится, рисовалась этакой пышнотелой, как теперь говорят, сексапильной, критянкой с обильным бюстом и гибкими бедрами. Танцовщицей. Да. Вы знаете, что она была танцовщицей? Ко всему прочему. Вы, кстати, умеете танцевать? Кстати, а почему это Стас назвал вас как-то… Каской что ли?

– Касей. Ну так меня звали в детстве. Просто у меня до двенадцати лет было другое имя.

– Да? Это интересно. И какое? Кассиопея?

– Кассандра, – ответила Аля, густо покраснев.

– Ну-у! Тогда лучше Аля. Кассандра, чтоб вы знали была писаной красавицей. А ты… как бы это тебе сказать…

– Мне плевать, что вы думаете о моей внешности.

– Разумеется, золотко. Как и мне на тебя. Мы с тобой почти в равных правах. Разница одна: я тебе плачу, а не ты мне.

– У вас тоже, если на то пошло, имя не самое частое.

– Не самое, верно. Но тезки у меня есть, поверьте. Мой отец сперва хотел меня назвать Семирой, в честь Кирова, Сергея Мироныча. Но потом передумал. Надеялся, это его спасет. Не спасло, однако… Ну так что ж вы стоите, как часовой у знамени. Сядьте, поболтаем…

* * *

Аля и Стас учились когда-то в одном классе. Потом, так как-то вышло учились в одной группе университета. На третьем курсе у них приключился роман, Стас даже хотел затащить ее в постель, да, собственно, уже и затащил. Но тут вернулись нежданно воротившиеся из гостей родители. Мамаша по обыкновению приревновала папашу к кому-то, они гневно пререкались в прихожей, затем пререкания переместились на кухню, и Аля под этой шершавый шумок успела одеться и безнаказанно выскочить из квартиры, оставив, естественно, косметичку и книжечку стихов Ирины Снеговой.

Засим роман как-то сдулся.

Отец Стаса, Игнатий Борисович, был уважаемый человек. Более чем. Преподавал философию у них на факультете и слыл самым маститым в городе лениноведом. Прозвище у него было Отец Игнатий, а еще – Булыжник. Потому что он в самом деле напоминал известный в ту пору памятник «Булыжник – оружие пролетариата». Причем, не самого пролетария, а именно булыжник. Такой же непреклонный, твердокаменный, волевой. Автор пухлой брошюры «Негасимый свет. Анализ книги В.И. Ленина „Государство и революция“», переведенный, кстати, на два языка – марийский и коми-пермяцкий. Однажды повесил на двери своего рабочего кабинета объявление: «Просьба не беспокоить. Читаю материалы XXVII съезда партии». Студенты не верили и бегали смотреть.

Жена его, Зинаида Эрнестовна, работала на той же кафедре старшим преподавателем, зорко следила, чтобы студенты назубок знали упомянутую брошюру ее мужа, всячески ссылались на нее, и изощренно ревновала его к студенткам, преподавательницам, лаборанткам, буфетчицам и уборщицам.

За обеденным столом Игнатий Борисович имел обыкновение, вдруг перестав жевать, замирать на какое-то время, затем, затем добыв из за пазухи блокнот, делать какие-то заметки. Окружающим надлежало впадать в тоскливо-почтительный ступор.

Это было давно. Сейчас Игнатий Борисович давно на пенсии, но выглядит по-прежнему булыжно. Правда речь его стала немного невнятной, рот почему-то перестал закрываться до конца, а в глазах воцарилась неопределенная задумчивость. Дома ему, однако, не сидится, он работает в приемной регионального отделения партии «Единая Россия». Сидит с секретаршей Дарьей в каморке под лестницей и задает строгие вопросы посетителям.

Зинаида Эрнестовна периодически наведывается к нему на работу, носит термосы с супом и гневно косится на секретаршу Дарью. После этих супчиков в комнате стоит такой дух, будто тут плотно пообедал гороховым супом с чесночком взвод солдат, и Дарья с проклятьями выходит покурить с девочками в туалет, оставив дверь распахнутой настежь.

* * *

Со временем Стас стал Станиславом Игнатьевичем, из комсомольского лидера сначала стал владельцем пиццерии, затем совладельцем сети киосков сперва машинных масел, затем корейского текстиля. Затем чуток отсидел, после чего осел менеджером по продажам дешевых телефонов.

Аля защитила кандидатскую на тему «Слово и философия Германа Гессе», преподавала зарубежную литературу и историю изобразительного искусства в местном театральном училище, и при всём при этом так и осталась Алей. Даже студенты именовали ее именно так и никак иначе.

Мужчины у нее случались, и, кстати, не так уж редко, как кой-кому могло бы показаться. Но они исчезали из ее жизни столь быстро и безболезненно, что она, право, и не успевала их толком разглядеть. От одного из них, заезжего режиссера какого-то питерского молодежного театра, у нее родилась Вика. Приехал в училище дать мастер-класс по режиссуре. Ну и дал. Всем сообща, а ей – персонально. Мастер-класс. Дал да и уехал себе.

* * *

Станислав Игнатьевич окликнул Алю на улице, причем мало того, что окликнул по той дурацкой, давней, с таким трудом отлипшей от нее школьной кличке, но еще и облапил прилюдно, причем много ниже талии.

– Каська! – заорал Станислав Игнатьевич.

– Здрасьте, здрасьте, Станислав Игнатьевич, – зашипела Аля, морщась и с трудом высвобождаясь из потных объятий бывшего друга. От него к тому же густо пахнуло чем-то мучнистым, сахаристым и уксусным. – Что это на вас такое нашло, ей богу?

– Да я… я просто рад тебя видеть, неужели не видно?

– Да видно, видно. Что случилось-то?…

* * *

Разговор переместился в кафе «Дамаскус». Станислав Игнатьич сытно прихлебывал кофий, шумно жевал какую-то хрустящую булочку и снисходительно расспрашивал о жизни, без особого внимания выслушивая ответы.

– А как у тебя с деньгами сейчас? – спросил он вдруг, критически оглядев меня ног до головы. – В смысле – хватает?

Ну да. Разглядел. Не леди Вандербильт, что верно, то верно. Увы. Куртешка пятилетней зрелости. Сапожки – страшнее смертного греха. Зато у нас глаза светло-серые, и ресницы свои, а не благоприобретенные, и ямочки на щечках… А что вас интересует? Что платят кутарки? Что часы опять сокращают? Что грядет переаттестация, и вообще, училище запросто могут признать неперспективным, и тогда – лети, голубка шизокрылая невесть куда?

– Да нормально всё. Как у всех.

Вот тебе и весь мой ответ. А он кивнул, словно ничего иного и не ждал.

– Слушай, Каська, а ты не хочешь подзаработать немного?

Эк, сказано-то как было. С растяжечкой такой леденцовой. Мсье монпансье. Вроде как, куда ты денешься с такими колготками, да с таким прикидом… Плеснуть бы тебе твой кофиёк в рожу. Однако, – спокойно, Аля, спокойно.

– Я тебе не Каська, понял? И если ты еще раз…

Да, вот так, именно так. И глаза чтоб под очочками полыхнули и жилка на лбу запульсировала. Чтоб знал, что ежели у меня растяжки на колготках… Стоп. Главное не разреветься. Итак уж дура дурой. А заработать – оно бы, конечно…

А Стас уже смущенно гогоча, хлопал меня по плечу, мял ладонь и с собачьей лаской глядел в глаза.

– В общем, короче. Работа плевая. Собственно, даже и не работа. Надо сиделочкой посидеть. У тетки моей. Тёти Таси. Она сейчас у меня живет. Ну вышло так. Ей семьдесят восемь лет. Сидеть надо три, от силы четыре часа в день. С трех до шести. До трех соседка согласилась сидеть. Это недели на три. Пока Инга, ну супруга моя, не приедет из Голландии. Работа не грязная, не нервная. Вообще считай, никакая. А?

– А, ну да! Горшки с говном выносить, да? Памперсы менять. И с каким интервалом тетушка опорожняется? Через каждые полчаса? Или процесс непрерывный?

– Аль, никаких горшков-памперсов. Тетя Тася ходит сама, хвала Господу. Надо просто присматривать. Ну вот поставит кофейник она на газ да и забудет. А он перекипит и – сама понимаешь. Апокалипсис. Она вообще-то адекватная. Ну почти. Лопочет порой всяку хрень, так ты и не слушай. То есть слушай, конечно, – тут Стас понизил голос и опустил глаза, – но ненужное пропускай.

– А! Ненужное. А есть нужное?

– Умница! – Стас аж подскочил, точно его булавкой кольнули. – Тебе ведь можно довериться? Раньше было можно. А теперь?…

– Говорите уже, папаша, а то я усну.

– Ну короче, так. У нее – или идея навязчивая, или уж я не знаю, что. Но она то и дело говорит о каком-то кладе. – Тут Стас вновь понизил голос до сиплого шепотка и глаза его выкатились из орбит.

– Кладе? Вау! Леди Макбет! Она, кстати, кто, Тася твоя, Таисия?

– Подымай ваше. Ивсталия! Ивсталия Аристарховна!

– Ух ты! Есть такое имя?

– Есть. Но редкое. Это в честь Отца народов. Усекаешь?

– Ну да. Она что, Сталина чтит?

– Она-то? Она вообще никого не чтит, кроме своего стебанутого сыночка. Но это отдельная тема, и ее лучше не касаться. Я о другом хотел…

– О кладе, что ль? Вы меня не для того ль, друг мой, сватаете, чтоб насчет сокровищ выведать? Если да, то наша встреча была ошибкой. Мне в чужих секретах копаться стрёмно и несподручно.

На самом-то деле я в душе-то давно уже согласилась. Окаянная, сучья нужда давно скребла костяшками по горлу. Кривлялась в зеркале, давила в бок локтями в забитой до отказа маршрутке, насмешливо хамила из-за прилавка. Смотрела на меня моими же глазами, шершавыми от злых, пересохших слез. Вот так. Просто как-то стыдновато было радостно кивая, рассыпаться бисером перед этой пухлой, чмокающей сластеной с глазами цвета толченого стекла. Сыскался тоже, туз без рейтуз.

– То есть, ты меня как бы наушницей берешь? Уткой подсадной.

– Ага, именно так, – Стас глянул с улыбчивой наглостью хозяина положения. – Неважно кем, главное – за сколько. А? Шкала нравственности варьирует и зависит от уровня гонорара. Так?

– Ишь, заговорили-то как, полупочтенный!

– А учителя были хорошие.

– Ха! Уже не Ивсталия ли Архимедовна?

– Аристарховна! И она в том числе. Кстати, она весьма интересный собеседник, когда в настроении. А если к тому же и…

– Об этом позже! – И вот тут я вдруг почувствовала, что разжиженная, слезливая злость вдруг затвердела, сверкнула выпаренными кристалликами. – Ты, Стасик, тут формулировал что-то о нравственности и гонораре. Меня как-то более последнее интересует. Итак?

– Ну… – Стас приосанился и глянул на меня оценивающе. – Я думаю… сто рублей. В смысле, в час.

– Сто? – Я громко рассмеялась. Вроде ничего получилось, естественно. – Это что же, братец-кролик, триста в день, что ль? Да это ж мне на такси туда-обратно проездиться. Не клеится у нас разговорчик.

– Так что, сто пятьдесят? – Стас огорченно насупился.

– Не, точно не склеился разговорчик. Так что вы, господин хороший, докушайте свой кнедлик да и ступайте себе домой к тетушке своей Ивсталии Ахиллесовне.

– Аристарховне, – рассеянно поправил ее Стас и тотчас спохватился. – Так тебе чего двести что ли надо? А?!

– Ну накиньте еще «полтос» сиротке безродной да и сойдемся, пожалуй.

– Ладно, – Стас сумрачно кивнул. – Созвонимся. – Глянул на меня с отдаленным подобием уважения. Правда какого-то странного. – Теперь так, да?

– Ага, – я вытащила из сумочки заранее, с болью душевной приготовленные две сотенные бумажки и – хрясь на стол! – Заплатите за кефир, Шура!

«Да! – сказала я себе, выйдя из кафе. – Именно так! Именно так теперь и будет. Только так теперь и будет. Только так!»

* * *

– Детка, ты ведь не думаешь, что племянник мой такой весь розовый фламинго, целочка в тумане, добился опекунства, которого, кстати, я вовсе и не просила, держит меня тут дармоежкой и тратится на сиделку, из любви к престарелой тетушке?

Шел уже третий день ее работы. Они сидели на кухне и пили какой-то цветочный чай с непроизносимым индокитайским названием.

– Не, не думаю, – Аля отхлебнула из чашки и благодушно зажмурилась. – Я как-то вообще не думаю о том, что меня не касается. Мое дело…

– Я твое дело уже поняла. Но во-первых, там, в квартире на Олькеницкого, прописан, кроме меня, и его сын. Добился-таки, гаденыш, не мытьем, так каканьем. Знаешь, чем примитивнее создание, тем совершенней у него дар убеждения. Сейчас сынок живет в Питере с дамочкой, которая годится ему в мамы. А в Питере он живет потому, что Инга, нынешняя жена, Стаса уже покушалась затащить его в постель, причем, как я понимаю, небезуспешно…

– Я, Ивсталия …

– Слушать сюда! Когда наш дом на Олькеницкого снесут, а когда его снесут – бог весть, так вот, когда его снесут, сынок его получит квартиру. Вопрос в том, кто сдохнет раньше, я или дом. Если я, то сынок его получит однокомнатную хавиру на выселках. А ежели дом, то сыночек, звать его, кстати, Игнатий, в честь деда, такого же дундука, так вот, он получит квартиру сравнительно сносную, а меня верней всего предполагается списать в дом престарелых на картофельный суп с шелухой и килькою в томате. На всю оставшуюся жизнь. А?

– М-да, – сочувственно кивнула Аля и вновь отхлебнула из чашки. – Так они сейчас ждут не дождутся, покуда вашу халупу снесут?

И тут красноватое, вспухшее веко старушки Ивсталии чуть приподнялось и под ним как будто зазмеилась махонькая искорка. Тут же и потухла.

– Ага! Но… тут есть некое «но». Тут, видишь ли, вся моя родня носится с каким-то кладом! Обстукивают стены. Добыли металлоискатель. Сапёры ее величества, итит твою! Соседи даже в милицию хотели заявить. Шапец полный. Вот почему вся моя родня – как на подбор, тупые, как шпалы?..

– Так нету что ли клада-то? – поинтересовалась Аля, простодушно хрустнув сухариком.

Тут искорка вновь чиркнула и пропала.

– А ты сама как думаешь?

– Я, тёть Тась, вообще ничего не думаю. Думать с проком надо. Без проку даже ежик не фырчит.

– И что, совсем неинтересно?

– Совсем-совсем. Я, тёть Тась, в детстве книжку читала. «Остров сокровищ». Вот там интересно было: пиастры, пираты! Карамба-коррида и черт побери!

– Fifteen men on the dead man's chest, – вдруг произнесла нараспев с старушка Ивсталия.

– Чего, чего? – не поняла Аля.

– Я говорю – пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ты пей чай-то, пей. А то ссохнется. А вообще, ты мне определенно нравишься. Мне по душе люди, которые в нужный момент могут убедительно врать. А сейчас – маленькая просьбишка. Попробуй с полчасика перестать валять дурочку, а?

– Я-то попробую. Так ведь и пробовать с проком надо.

– А это от тебя зависит. Стасик тебя просил выведать про клад. Так?!

– Ага.

– Умница. Поморочь ему голову подольше. Дело нехитрое. Теперь о кладе. Клад есть, – Ивсталия выждала тяжеловесную паузу, буравя глазами беззаботно хлюпающую чаем Алю. – Есть. Только – не в доме. То есть, в доме, но не в квартире… Ты меня вообще-то слушаешь, или нет?! – она вдруг властно возвысила голос.

– Ага.

– В доме, – тут тетушка Ивсталия перешла на ужиный шепоток, – есть подвал. Там хранили картошку зимой, соленья-варенья. Хлам разный. В доме девять квартир было, ну и девять отсеков в подвале. Потом в девятой квартире хозяин помер, профессор Сёмин, царствие небесное. Жену схоронил и женился на аспирантке. Сын у него малолетка остался, придурковатый чуть-чуть. Ну а как помер профессор, аспирантка квартиру продала соседу с восьмой квартиры, а дурачка, ясно дело, в детдом со всеми почестями. Сосед две квартиры соединил, а подвал ему – без надобы. Вот там он и лежит. Клад. Там и лежать бы ему, да дом снесут не сегодня завтра. Что молчишь?

– Дык, слушаю я. Интересно же…

– Я просила дурочку не валять? Просила?

– Ладно. А можно чаю еще?

– Можно… Погоди. Давай-ка вот что. Ты ликеры употребляешь?

– Я-то? Да я… Как-то пробовала. Аморетто что ли?

– Тьфу! Это который в ларьках продавали? Достань-ка из шкафчика… Да не там! Выше! Во. Пробовала когда-нибудь? Куантро! – старушка Ивсталия произнесла это с парижским грассирующим «р» и прицокнула языком. – Айда что ли по чуть-чуть?

* * *

– Так вот. Клад, повторю еще раз, есть. Вернее, коллекция. Редких золотых монет. Совершенно уникальная. Ее начал собирать мой дед, профессор всеобщей истории Императорского Петербургского университета, и продолжил мой отец. Когда папа понял, что его посадят, он коллекцию упрятал. От беды, говорят, не простеречься. Энкавэдэшники перешмонали дом, и искали они уж точно не шифрограммы абвера, а коллекцию. Не нашли, и каблуками не выбили, хоть и старались. Папа отсидел свой червонец, вернулся, забрал меня из детдома и спрятанное нашел. В коллекции – около ста единиц. Монеты редчайшие. Золотые червонцы Бориса Годунова, византийский золотой солид, испанский дублон времен Филиппа II, отчеканенный в Перу, двойной луидор Людовика ХIII. Ну и знаменитый нобль Генриха IV. Сказка! Даже если просто тупо переплавить эти монеты в слиток, это уже – деньжищи!

Всё, что надо сделать, это вытащить чемоданчик из подвала. Подвал не заперт, там давно никто ничего не хранит, – тут тетушка Ивсталия перешла на зловеще тихий шепоток, хотя до того говорила как-то театрально громко. – Найти секцию 9. Там вдоль стены – полки. Возле окна, над батареей – дощатый ящик. Там хлам несусветный. Под ним – чемоданчик. Взяла его, сунула в рюкзачок, потом сразу на вокзал. Автобусная остановка почти возле дома садишься в шестьдесят третий, едешь на вокзал, кладешь в камеру хранения. Наутро сообщишь мне номер. Вся работа.

И еще. Одевайся этак попроще да поплоше. Ночью, говорят, все кошки серы, а уж серые – и вовсе невидимки.

– А я что, серая?

– В зеркало-то глянь. Или не гляделась ни разу?

– Ладно. И что я с того буду иметь?

– Думаю, на твой век достанет.

– А нам не думы ваши надобны, потому как век наш никем не мерян, кроме Господа нашего, – заговорила вдруг Аля, да таким складным шепотком, что сама поразилась. Не иначе как с «Куантро». – Нам бы дату с подписью, да сумму прописью, да галочку, где ручку приложить…

– Ладно. Семьдесят тыщ устроит? Устроит. Но только после номера в камере хранения.

– Вы считаете, семьдесят тысяч мне хватит на всю оставшуюся жизнь? Это, матушка, на месяцок. А я немножко больше думаю прожить.

– Нахалка. Ладно, сто. Больше не могу. Не могу и всё. Как будет угодно. Ну так как, угодно?

– Угодно, угодно. Сговорились…

* * *

Двор был тесный, трапециевидный. Проход узкий, заставленный с одной стороны разномастными, размалеванными гаражами, с другой – помойными контейнерами и бесхозными машинами. Это плохо. Ничтожное пространство для маневра.

Неподалёку от входа в подъезд стоит черная «Тойота». Тоже плохо. Двое мужиков возле. Это вообще никуда не годится. Ну вот непохожи эти двое в кожаных кепках на жильцов этого дома, и всё тут. Озираются, по сторонам зыркают. Ой, впёрлась ты, матушка в какое-то дерьмо, причем еще неизвестно за какие коврижки. Дадут по башке монтировкой, вот тебе и все коврижки-кочерыжки. Монеток много, башка одна.

А была не была. В конце концов, я – жилица этого дома. Ну как бы. Как хорошо, что я оделась не так, как говорила старухе Ивсталия. Ведь как чуяла. Уж очень настаивала. Мутная старуха. Нутрецо червивое. Они ждут дамочку в мышино-сером, а на мне курточка цвета луковой шелухи! И рюкзачок у меня не на плечах, а в сумке. И очочки на мне «Маде ин Белгиум»! Как хороши, как свежи были розы!

* * *

Вот вам и подвал. Запахло кирпичным крошевом пылью, затхлостью, паутиной и смертью. Удушливая мерзость запустения. Неужто кто-то способен сам, без принуждения спуститься сюда? Брр! За какой надобностью, господи! Что тут можно найти? Как хочется не дышать. Просто прекратить дышать и всё. Оставить это несказанное удовольствие – вбирать в себя воздух – на потом.

Ну да, вот она, занозистая, щелястая дверь с выведенной, кажется, углем, цифрой «9», напоминающей развернутой задом наперед букву «Р». Ух, сейчас как заскрипит, гадина. Ну не может не заскрипеть. Нет, не заскрипела, просто вяло, недовольно хрюкнула. Разбитый аквариум, ржавый детский велосипед без колеса, череда матовых от пыли и плесени трехлитровых банок с чем-то давно скисшим и стухшим, ночной горшок с выщербленной эмалью, рама от картины.

Однако не станем отвлекаться. Ну вот они, полки, стоят впритык к батарее. Огромный ящик на самом верху с едва различимой размашистой надписью «Maroc», заваленный доверху книгами. Апельсины из Марокко. Аля привстала на цыпочки, и, морщась, взяла первую попавшуюся книжицу, машинально глянула на обложку. «ПОДАРОК ДОМАШНЕМУ УМЕЛЬЦУ». Бред какой-то. Она с внезапно взбухшим ожесточением вывалила эту груду мертвых трухлявых книг. Попался даже фотоальбом, он упал на пол, непристойно распахнув свое пропыленное черно-белое исподнее нутро – мужчины в шляпах, плечистые дамы в гамаках, дети в матросках. О Господи, все там будем!

И еще раз – не будем отвлекаться!.. Так, не это ли самое, искомое, зачем пожаловали сюда, в этот окаянный паучий склеп? Ручка. Основательная, массивная ручка. Как набалдашник трости респектабельного джентльмена. Неужто? Она крепенько ухватилась обеими руками за ручку и со стоном и проклятьями выворотила наконец из-под груды гнили и ветоши увесистый и объемный чемоданчик, окованный с углов железными пластинами, с овальной латунной бляхой на крышке. Тяжелый же, сука! Сундук мертвеца. Пиа-а-стры! Тьфу! Ну вот, кажется, дело сдвинулось…

* * *

М-да. Что-то ты больно новенький, дружочек мой, для сундука капитана Флинта. И пахнет от тебя не солью морей, отнюдь, а новеньким лаком. Или скипидаром? И что же мне с тобой делать? Не надо быть ясновидящей Кассандрой, чтобы понять, что нету там никаких луидоров или экю. Так, а ежели его открыть? Вот просто взять и открыть. Пломбочка! Ах ты боже мой! Да насрать сто раз на пломбочку. При случае скажу: сама сорвалась. Не любопытства ради, а токмо потому, что дурочкой не охота быть. А то, что с меня дурочку лепят, так это без лупы видать. Так что не взыщите, Ивсталия Армагеддоновна, но ведь честную игру в одни ворота не играют.

Я зажмурилась, потянула мизинцем тонкую медную проволочку…

* * *

О, то был поистине великолепный, полыхнувший в душном сумраке подвала сверкающим никелем набор инструментов. Чего там только не было! Изящные тисочки, похожие на вставные челюсти, плоскогубцы, кусачки, маленькая ручная дрель с веером свёрлышек, стамесочки, напильники, надфили, даже фонарик крохотный. И всё радужное и, будто, ненастоящее, словно не для людей, а для эльфов каких-нибудь. Аля осторожно извлекла из бархатистой малиновой ложбинки маленькую реверсивную отвертку. Ну значит так! Сейчас голову ломать не станем, все равно ничего не высидишь, не ночевать же тут, с пауками да мокрицами. В конце концов, наше-то какое дело, что в этом ящике, луидоры Людовика Четырнадцатого или реверсивные отвертки? Никакого решительно. Наше дело – доставить ящик в камеру хранения, взять со старухи гонорарий. И отбыть с Викой в Турцию. Или в Марокко. Там, где зреют апельсины, фиги и так далее. Вот только сначала надобно выбраться отсюда. А то фиги будут, а Турции – нет.

Она с трудом уложила чемоданчик в рюкзак. Он тут же растопырился, стал угловатым и неудобным. Охнув, она взвалила его на плечо и неторопливо, стараясь не шуметь, направилась к выходу.

* * *

Стоп! Блин! Опять эта чертова «Тойота»! Да не просто опять! Подкатила ближе и развернулась прямо-таки задом к подъездной двери. Пожалте, мол, девушка, милости просим в багажник в позе эмбриона. Э, нет дружочки мои, я пешочком лучше. И мне сподручней, и вам без хлопот.

Я на цыпочках отошла от двери и вновь сбежала вниз по ступенькам.

Так. Там ведь было окно. Так и есть. Надо всего-то его открыть, выбраться в полукруглую нишу, там и видно будет.

Ниша была, как водится, заделана решеткой. Подъёмной, но, судя по всему, адски тяжелой. Скинула рюкзак, уперлась поосновательнее ногами, вцепилась руками в прутья…

– Тёть, а вы что делаете?

От неожиданности я едва не уронила решетку на себя. Сперва втянула голову в плечи и зажмурилась, затем все же решила глянуть. То был мальчик лет десяти. Он сидел на корточках возле решетки и глядел на меня с любопытством и безо всякой опаски.

– Помог бы лучше, чем вопросы-то задавать, – выдавила я осипшим от испуга и натуги голосом.

Мальчик пожал плечами и кивнул. Вдвоем подняли неподатливую и скрипучую решетку и с лязгом откинули к стене.

– Так, – сказала я, переведя дух, и уже вполне требовательно. – Теперь уж и чемоданчик прими, будь любезен.

– А что там у вас в чемоданчике? – деликатно поинтересовался мальчик, когда я, обдирая ладони и матюкаясь шепотком, выбралась наконец наверх.

Наконец разглядела его. Интересный пацан. Глаза какие-то особенные. Заглядывающие за. С такими, наверное, говорить легко: врать не надо, а правду они и сами чуют. Такие глаза если и бывают, то только у детей. Иногда у собак. Шапочка синяя в полоску, как гномов колпак. Натурально, гном и есть.

– В чемоданчике-то? – сдула со лба прядь волос. – Уфф!.. В чемоданчике, брат, инструменты. Подарок домашнему умельцу. Истинную правду говорю. Даже сама удивляюсь. Я, брат, не люблю правду говорить. Скучно это… Так. Ты все еще хочешь знать, что я там делала, в вашем гадючном подвале?

– Нет. Я хочу спросить: это не вас дожидается черная «Тойота» у подъезда?

Хоп! Да ты смышлен, mon petit prince. Не многовато ль будет на одного? Хотя… может, всё и к лучшему.

– Очень может быть, что меня. Очень. Ну-ка сделай милость, глянь, что они там делают.

– Которые с «Тойоты»? – Мальчик подошел к углу дома и осторожно выглянул. – Один курит. Другой по телефону говорит. Третий… третьего не вижу, он в машине.

– Так еще третий есть? Господи! И что мне сейчас прикажете делать? Со двора незаметно не выйти. Ну никак.

– А ничего не надо делать. Вы тут побудьте немного. Совсем чуть-чуть. Сейчас они уйдут, и вы пойдете себе. Спокойненько так…

Гномик мой по-воробьиному нахохлился, шепотком сказал «Р-раз!» и вразвалку зашагал в сторону «Тойоты». Я же, стараясь не дышать прильнула к зазору между углом дома водосточной трубой. Мальчик, подойдя к одному из мужчин, долговязому, в кожаной кепке, принялся что-то говорить, размашисто жестикулируя и тряся головой. Мужчины переглянулись, один из них гулко хлопнул ладонью по капоту машины. Из нее тотчас выскочил третий, и они косолапо, разбрызгивая снежную кашицу, побежали в противоположную строну и скрылись за углом дома. Ай да гномик! Ай да сукин сын! Может, свидимся когда?.. Да ладно, не до него сейчас. Сейчас – лапки в руки и – как воробушек, скок-скок – птица малая, серая, глазу незаметная, в темноте все серы, а серые и того серей. Не торопимся, потому как бояться нам некого, мы вот идем себе на автобус и ведать ни о чем не ведаем. Йо-хо-хо, и бутылка рома!..

* * *

Шестьдесят третий автобус как назло долго не приходил. А потом тупо торчал, и урчал на остановке. Ну как будто сговорились все, ей богу!

Не, не, всё. Я – обыватель. Смиренный, безобидный. Пиастры, дублоны, Людовики, Бурбоны – на хрен! Сейчас мы эту мечту идиота спроворим на вокзал, номерок запишем. Предъявим. И тетушка Ивсталия нам всё проплатит. Куда денется. И добавит за молчание. И за урон. И моральный, и матерьяльный. Потому как насчет «Тойот» уговору не было. И насчет кожаных кепок тоже… А номер кассы – это как золотой ключик. Ну вот и тронулся наконец автобус окаянный!.. Ой, да что ж вы как толкаетесь-то, а?! Неужто спокойно нельзя…

– Тётенька, я и не толкаюсь. Я вам говорю, говорю, да вы не слушаете…

Аля поворотилась и оторопела, увидев вновь того мальчика-гномика со двора. С ума сойти. Стоит, рюкзачок за спиною. Почти как у нее, только не желтый, а оранжевый. Ага! И мой сурок со мною.

– Госспади! Ты-то откуда здесь?

Как ни странно, никакого раздражения Аля не испытывала. Даже совсем наоборот. Она вдруг поняла с удивлением, что все это время какой-то отвлеченной, тыльной частью сознания, думала именно о нём. Почему?

– Я? – Мальчик вдруг улыбнулся широкой и какой-то ясной улыбкой. – Оттуда, откуда все. Так мой папа говорил.

– Папа говорил! Папы они скажут.

– Да нет. Мой папа не скажет. Он умер. В прошлом году еще.

– Н-да. Так ты с мамой живешь?

– Нет. Мама давно умерла. Я в детдоме был. Но ушел.

– Как это ушел?

– Ну так. Взял и ушел. Я как-то давно папе сказал, что пацаны в классе меня тормозом дразнят. Он сказал: если кто назовет тормозом, бей по роже. Ну если не девочка. Просто разворачивайся и бей со всей дури. И ни о чем не думай, все само образуется, хуже не будет. Вот. А в детдоме меня преподаватель физкультуры тоже тормозом назвал. Я через «козла» не мог прыгнуть. Он и назвал. Ну а я – со всей дури… У него из носу кровь пошла. Он сказал, что меня убьет. Я и ушел. Потому что он в самом деле убить может. У него даже глаза красные. И руки тоже. Как две моркови кормовые. Честное слово. А рожа такая, как будто ее пожевали и выплюнули.