Текст книги "Вечером в испанском доме"

Автор книги: Рустам Валеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Рустам Валеев
Вечером в испанском доме
^{Повесть}

Рисунки Н. Мооса

1

– Идем, – сказал я собаке. – Кого нам бояться!

И никто из гостей, шастающих по задворью, даже не взглянул на нас, и сквозь чащу картофельной ботвы проломились мы к лазу в заборе. Лаз был укромен и мал: пролезет ли собака? Длинно вытягиваясь, она проскользнула, а там и я пролез – и потрусили рядышком по твердо прибитой коричневой дорожке кривого переулка.

Это была рослая серая овчарка с вогнутой, как седло, широкой хребтиной. Два дня назад привел ее во двор дядя Харис, будущий, или теперь уже настоящий, муж тети Марвы, сидящий сейчас в нижнем этаже нашего большого дома, где совсем ведь недавно ладно и мирно жили тетя Марва, бабушка Бедер и Амина. Они там посиживают, едят и пьют, лишь бабушка Бедер и две-три старушки-пособницы ходят взад и вперед – от очагов с угощением, от клети, где находится наш погреб и где в углу, в желтой сухой соломе, нежатся кошки моей матери, – старухи носят плов и блины в прохладные сумеречные комнаты, где сидит и сидит дядя Харис, и сидит, видать, терпеливо радуясь, мать Амины.

Амина, я подозревал, стеснялась этой свадьбы. С самого утра мы не обмолвились ни единым словом. Не позвала меня, вредная, а с дикариками, сыновьями дяди Хариса, пристроилась на бревнах у забора и рассказывает им разные небылицы.

– Быстрей, быстрей, – сказал я собаке, и скоро мы очутились на речке, вброд вышли на островок, и густые высокие талы надежно укрыли меня и собаку от всех на свете глаз.

Ничком я лег на песок, тут же и собака легла, задев меня своим грузным туловом.

То, что никто не заметил нашего исчезновения, было мне теперь обидно, но возвращаться не хотелось. Свадьба, когда она только-только затевалась, мне нравилась. Я как бы примеривал это событие на себя, на маму, на всю мою последующую жизнь. Но только примеривал – уж моя-то мама, я знал твердо, никогда замуж не выйдет, хотя дедушка время от времени и говорит: «Дочка, ведь даже птицы живут парами». Моей маме, знавшей сердечные тайны своей подруги, тоже нравилась свадьба, и она от души хлопотала в предсвадебной суматохе. Эта роль, думал я кощунственно, хотя немного помогает маме в ее стойкости и хоть немного красит ее вдовью судьбу.

Как оживленно, почти упоенно рассказывала она бабушке:

«Когда Харис познакомился с Марвой, его спросили: понравилась ли Марва? И знаешь, что он ответил? Без-ус-ловно! Но я встретила на улице Ахтема… бедный, он плачет, он так любит Марву. Я говорю: Ахтем, она пожалела его детей, ты ведь знаешь, какое доброе сердце у Марвы!..»

Моя бабушка, вот уже четыре года не встающая с постели, слушала маму с обиженным выражением лица и едва заметно покачивала головой. «Однако этот ваш Харис не зашел ко мне. Ахтем, бывало, обязательно зайдет и спросит: как здоровье, бабушка?.. А что, у этого Хариса двое мальчишек? И он, говоришь, поколачивает их? Ну да шалить не будут. А то, смотри, все яблони пообломают».

Вот и сейчас, наверное, посидев как на иголках среди гостей, мама взбежала к бабушке и с пятого на десятое рассказывает ей о свадьбе, как бы машинально выходит в соседнюю комнату, задернув за собой шторы, и оттуда говорит не переставая, в то время как руки ее воровато открывают комод и вынимают пудреницу – и она поспешно пудрит лицо, только легонько, только чуть-чуть, чтобы бабушка не усмотрела следов пудры на ее лице.

Нет, не хотелось мне возвращаться домой, не хотелось быть свидетелем свадьбы, этого, как мне казалось, нарочитого, неискреннего действа, главным лицом в котором была добрая тетя Марва, терпеливо сносящая всю эту кутерьму. Но больше всего не хотелось мне видеть Амину, окруженную дикариками, лупоглазыми, сопящими ей прямо в уши. У дикариков в носу полипы, и тяжкое дыхание делает их лица глупыми и несчастными. А вот Амина сидит и терпит их, рассказывает им сказки. «Я и моя мама жалеем и любим этих мальчиков». Можно, конечно, и пожалеть, но – любить их, по-моему, невозможно.

Воздух нагревался и застаивался в зарослях, звенела и кусалась мошкара, моя собака запаленно дышала, вывалив наружу алый трепещущий язык.

– Ну, – сказал я, – кого нам бояться? Идем.

И мы пошли к дому на улице Красногвардейцев. Эта улица проходила параллельно нашей, Набережной, ходу до нее был всего квартал, но что это была за улица! Здесь пышно зеленел и цвел сквер с обелиском среди кленов, акаций и сирени, среди ухоженных клумб с астрами, флоксами, мальвами – обелиск в память о красногвардейцах, прогнавших из города дутовских казаков. Клены и акации были посажены красногвардейцами вместе с горожанами буквально на следующий день по взятии города – была весна, а город был гол и пылен. Потом сквер перешел на попечение комсомольцев-студентов; водил их сюда на субботники мой отец, в ту пору еще парень в юнгштурмовке. Мать показывала мне карагач, который они посадили тогда с отцом.

Напротив сквера стоял двухэтажный каменный дом, в котором жили военные с семьями, и рядом тоже двухэтажный каменный, который называли то испанским, то учительским, в нем еще с довоенных пор жили учителя. Но предназначался он для семей испанских эмигрантов. Однако испанцы в наш город так и не приехали, так что, наверно, по этой причине не стали достраивать второй предназначенный тоже для них дом. В нем был поднят только один этаж, работы приостановились, а там война, словом, до него и сейчас ни у кого не доходили руки. Вот его-то мы называли испанским, отнюдь не учительским, который не представлял для нас никакого интереса. А этот был прибежищем мальчишек, штабом, когда затевались уличные драки, а в обычные дни мы забирались в него посидеть, поговорить и послушать разные истории, мальчики постарше назначали там по вечерам свидания. У меня были две главные мечты: заиметь взрослый велосипед и назначить Амине свидание в испанском доме.

Велик был соблазн заглянуть в испанский дом, но мы решили все-таки вернуться во двор – опять же через лаз, огородами. Я оставил собаку возле забора – лопухи и рослая картофельная ботва почти что заслонили ее надежно.

Пока нас не было, что-то произошло. Мама стояла около клети и потерянно звала своих кошек. На меня она едва взглянула. Взбежав на крыльцо, я услышал, как ругается дедушка и хнычет Галейка. Я заглянул в чулан. За столиком сидел Галейка, тянулся к мисочке с пловом, но дедушка хлестал его по руке и твердил:

– Нет, ты признаешься, зимогор… я заставлю!

– Не ломал я, – хныкал Галейка, и зловредные огоньки вспыхивали в его черных глазенках. – Не ломал, зачем мне твоя яблоня… дай поесть.

Ага, значит, кто-то сломал яблоню, и дедушка вытягивает признание у Галейки: ведь только он мог это сделать. Да, у нас так: деревья должен ломать только Галейка, Динка должна кривляться с мальчишками, вообще, с тех пор как ей стукнуло пятнадцать, ее подозревают во всяких шалостях, ну, а что касается меня, то я ускользаю из дома без спросу и – айда куда подальше и нелюдимей: в дикие заросли талов на островке, в пустующие жаркие скалы над омутом.

Тут мама вошла в чулан, бормоча о своем:

– Бедная тетя Бедер, так она огорчена. Но, честное слово, я не попрекнула даже, хотя кошки разбежались от ее непрестанных хождений в клеть… Ну, он все еще не признался? Какой упрямый. Ну, пусть ест.

Дедушка сжал кулаки и метнул на нее негодующий взгляд.

– Эх, дала бы ты их в мои руки!..

Да мы и были в его руках, его и бабушки. А у мамы – ее кошки… Вот тоже странная: любую бродячую кошку подберет, пригреет, та наплодит прорву котят, она и котят обихаживает, а умную красивую овчарку, мою собаку, терпеть не может.

Галейка быстро опростал мисочку и облизал ложку.

– Яблоню сломал Борька, – сказал он, не обращаясь ни к кому.

– Какой Борька? – спросила мама.

– Дикарик.

Дедушка и мама многозначительно переглянулись. Первой опомнилась мама:

– Смотрите, бабушке ни гу-гу! А если про собаку спросит, скажем, ушла. Ее действительно не видать.

Она вышла из чулана, я поплелся за ней, чтобы ей одной сказать, что пусть лучше собака остается, а я постараюсь уговорить бабушку.

В садике, на веранде, тоже насыщались – дикарики, моя сестра Динка и возле нее, конечно, Марсель. Бабушка Бедер и мне принесла мисочку с пловом. Поставила, подмигнула мне ласково и пошла. Ей было не до разговоров.

– Надо есть с хлебом, – назидательно сказала мама и протянула мне ломоть. – Мальчики, мальчики! – И дикарикам по ломтю. Динка сама хмуро потянулась за хлебом. И только Марсель продолжал уминать плов без хлеба. – Ну, а ты? – удивилась мама. – Не надо стесняться. – Она взяла ломоть и с улыбкой протянула его Марселю.

Он вспыхнул:

– Не смейте… не смейте предлагать мне кусок!.. – Он был ужасный чудак, зверел по пустякам. Вот и сейчас в его глазах сверкнул огонек такой неприязни, такой злости, что мама слегка побледнела.

– Ну, я побегу, – сказала она через минуту. – Дина, пожалуйста, проследи, чтобы Галейка не хлебнул браги.

Собственно, благодаря маме и появился в нашем доме Марсель. Он приходился нам сватом– так называют у нас всякого отдаленного родича, когда трудно установить степень родства. О Марселе я знал только то, что мать у него была красавица, а отца называли бродяжкой, он был человеком пришлым, без роду, без племени, чуждым горделивому миру ремесленников и вечно вступающим с ним в конфликты. Оба они умерли от туберкулеза сразу после войны. Маленького Марселя взяла на попечение его старенькая бабушка, но когда и она умерла, уже подростком, Марсель вернулся в их саманный слеповатый домик рядом с нашим домом.

Мне казалось, что только я один понимаю маму и болею ее заботами. Ведь ей так нелегко – ухаживать за бабушкой, сносить ворчание дедушки, не спускать глаз с Галейки.

– А где Амина? – спросил я.

– Пошла за водой, – сказала Динка. – Надо перемыть гору посуды. Сейчас и я побегу. Ой, ты не видел, дядя Риза совсем пьяный!..

– А где он?

– Спит на сеновале.

– Как же, спит! – хмыкнул Марсель. – Он пошел в город, играть в бильярд.

Дядю Ризу, брата тети Марвы, попросили быть распорядителем на свадьбе – трезвей и выдержанней его не было человека, – но вот он взбунтовался, не захотел и оставил свои обязанности еще до окончания пира.

2

На следующий день двор наш огласился отчаянными воплями дикариков. Дядя Харис порол их за сломанную яблоню. Моя бабушка тоскливо звала, сидя на своих перинах:

– Асма, Асма, почему эти мальчики так вопят? Неужели он их бьет? Асма, Асма, скажи, пусть немедленно прекратит!..

– Я не могу, я боюсь, – отвечала мама. – Амина хотела заступиться, он и ее чуть было не хлестнул. А тетю Бедер выставил за дверь.

– А, Бедер, Бедер! – презрительно говорила моя бабушка. – Раба аллаха! Неужели она не может треснуть его ухватом?

Дикарики между тем затихли, но бабушка и мама долго еще обсуждали происшествие и пришли к печальному выводу: покой в семье тети Марвы потерян; плохо придется Амине, плохо бабушке Бедер, а дядя Риза решил, наверное, вернуться к своей жене Лиде – он как исчез со свадьбы, так еще не показывался во дворе.

К вечеру дядя Харис посадил на месте сломанной яблони новую. Стремительно прямо-таки ворвался он во двор, неся трепещущий зелеными листочками саженец, и с какой-то свирепостью вкопал в землю. Дикарики весело прыгали вокруг него и показывали язык Амине, как будто Амину, а не их выпорол отец. Амина только улыбалась, великодушно и скорбно.

Когда дядя Харис скрылся в доме, явился мой дедушка и подозрительно прошелся вокруг яблоньки. Мама вышла звать его: ей казалось неприличным его поведение.

– Но это же дичок, – бормотал дедушка, – чего же можно ждать от дичка?

– Да уж ладно, ладно, – отвечала мама, как бы не решаясь сказать, что и от наших яблонь проку мало; ведь никто за ними не ухаживал, и плоды, едва созрев, становились добычей червей. – Да уж ладно, ладно. – И тут мама доверительно шепнула дедушке: – Он обещал увести собаку.

– Мама, но ведь ты мне говорила…

– Что, что? Мы обязательно что-нибудь придумаем. Ну, я побегу, надо бабушке дать лекарство.

А что придумаешь, если сам дядя Харис решил прогнать собаку! И вот однажды он злой ворвался во двор, отвязал собаку и быстро повел ее. Я бросился к нему, но он так свирепо глянул и с такою, как мне показалось, ненавистью прохрипел:

– Пш-шел вон! – что я тут же отступил. И заплакал. Но что ему были мои слезы!

После того случая я уже вовсе невзлюбил дядю Хариса и целиком принял сторону бабушки Бедер, дяди Ризы, который так в тот день и не вернулся домой, и, уж конечно, Амины. Прежде Амина, оставаясь вдвоем с бабушкой, пела. Бабушка Бедер, бывало, варит, стирает или вяжет – вяжет и тихо улыбается, слушая пение внучки. «Тише, тише, – урезонивала она нас, – вы мешаете мне слушать. Бедная, как она поет!» Меня это задевало: почему бедная? Бабушка отвечала убежденно: «Так поют только ангелы. Бедная, она умрет ребенком. Вы лживы и непослушны, с детства погрязаете в грехах. Амина же чиста, ее бережет бог – и заберет к себе невинной».

Теперь Амина не пела. Дикарики дразнили ее и с воплем уносились прочь, чтобы через минуту просунуть в окно свои отвратительные рожицы и орать непристойности. Мне ничего не стоило их отлупить и хотя бы ненадолго вразумить. Но я всякий раз откладывал наказание: я не хотел мира между Аминой и дикариками. Сейчас она принадлежала мне, мне и бабушке Бедер. За эти дни она очень исхудала, глаза ее стали огромней и прекрасней. Глядя на нее со стороны, бабушка Бедер вздыхала:

– Зябнет мой птенчик. Прежде мать одну ее грела, а теперь их трое.

Все чаще бабушка Бедер вспоминала прошлое. Для нее жизнь будто кончилась и осталась только память о прежнем. Удивительно, не одной ей это нравилось. Приходил дядя Риза – все только днем, когда отец дикариков был на работе, – тетя Марва днем тоже бывала дома (она руководила художественной самодеятельностью в клубе станкозавода), а у моей мамы каникулы, так вот они и сиживали на бревнах и вспоминали: как до войны жили, как в войну. Говорили о трудных временах, но получалось, что жили весело, дружно, хорошо.

– Маялись люди с топливом, с картошкой, – рассказывала бабушка Бедер. – А я не знала забот, все Марва, все Марва – и уголь завезет, и участок под картошку получит, сама вскопает, сама прополет, а там свезет во двор. Я все Амину нянчу, а Марва и стирает, и варит…

– Марва победу в тылу ковала, – скажет дядя Риза как бы шутя, а сам гладит тетю Марву по голове, и глаза дымкой покрываются. – Нет, правда, Марва, мужики до сих пор вспоминают, какие швы ты заделывала – сварщик экстра-класса!

Тетя Марва стыдливо отмахивалась:

– От моей работы одни только убытки – сколько платьев прожгла! Стеснялась в спецовке ходить. Искры сыплются – и обязательно на платье. Бывало, искра в ботинок заскочит, замрешь, пережидаешь, пока остынет, а там разуешься, опростаешь ботинок – и ничего, не ревешь. А из-за платьев ревела.

Моя мама, обычно разговорчивая, тут все больше молчала, и мне очень хотелось, чтобы и она вспомнила что-нибудь из прошлого. Ну да, думал я, что у нее может быть интересного – война, не война, учила себе детей, и все. А дедушка, опять же, война, не война, шил себе пальто и костюмы. А бабушка, наверное, пекла хлебы. Но вот я вспомнил как-то: дедушка сшил только что вернувшемуся с войны дяде Ризе брюки из какого-то замечательного зеленого материала. Вспомнил – и сказал:

– А помните, дядя Риза, дедушка вам сшил брюки?

– О-о! – вдруг обрадовался дядя Риза. – Это были отменные брюки, из чертовой кожи, им сносу нет. Потом я подарил их Феде, своему стажеру. Нет, дядя Ибрай умел уважить фронтовика! Я ему за работу пол-литра спирта предлагал – не взял.

Я глянул на маму и удивился: она сидела пунцовая от счастья. А дядя Риза посмеивался и веточкой протягивался к ее руке, поглаживал. Поглаживал и курил, целое облако надымил, оно окутывало мамину голову, но мама не двигалась и не старалась отмахнуть дым.

– Хватит кадить, Риза, – сказала строго тетя Марва. – Кадишь и кадишь!

– Да, хватит, – слишком серьезно согласился дядя Риза и поднялся, пошел в дом. Я тоже встал; без дяди Ризы беседа уже не казалась мне интересной. Удаляясь, я слышал, как тетя Марва говорила:

– Уж он-то детей твоих бы не обижал…

А разве я или Динка, или Галейка думали иначе и разве мы тоже не любили его, дядю Ризу? Но все-таки лучше, когда твоя мама не выходит замуж.

А вскоре случилось вот что: наших соседей обокрали, и те заподозрили, что воров навел не кто иной как Галейка. Точнее, на него показал сынишка других соседей, видевший, как шантрапа вертелась около дома – и с ними был Галейка.

Для нашей семьи это было как гром среди ясного неба. Но вот что странно: и дедушка, и бабушка как-то очень быстро смирились с напастью, хотя прежде даже мысли не допускали о подобных проделках внука. Дедушка вдруг заявил:

– Вот пусть теперь этого шалопая воспитывают в детской колонии, уж там-то он поймет почем фунт лиха!

Галейка ходил горделивый, как петух, и не только не опровергал своего участия в воровстве, но загадочными недомолвками напускал еще больше туману, из чего, впрочем, можно было бы и понять, что он ни в чем не виноват.

– Я должна поговорить с учительницей этого болтунишки, – решительно заявила мама.

Позже я не переставал удивляться верному направлению, которое она взяла, устремляясь на выручку нашего Галея. Словом, она отправилась в школу, где учился малыш, показавший на Галейку. Но учительница, оказывается, находилась в пионерском лагере.

– Я должна ее повидать. Никто лучше педагога не может знать своего ученика!

– Конечно, – соглашался с нею дедушка, – но при чем тут педагог? Он-то чем поможет?

– А вот увидишь! – многозначительно пообещала мама.

…У дикариков были городки, и играли они отменно. Вдохновение оживляло их лица, обычно тусклые и туповатые. Их отец выходил во двор и наблюдал, как его отпрыски разделывают под орех любого из нас. Временами его сухие жесткие губы неумело и стеснительно складывались в улыбку.

– Дядя Харис, – спросил я однажды, – а где теперь собака?

– Собака? – ответил он мне. – Из собаки сшили унты, если только это интересно твоей бабушке.

Я не поверил ему. Я только грустно вздохнул и сказал:

– Что делать, бабушка терпеть не может больших собак.

– Ах, не сваливай, пожалуйста, на бабушку! – сказал он ожесточенно. – Тебе нравилась собака?

– Да, – сказал я тихо.

– Ну вот! – заключил он повеселевши. – Значит, можно надеяться, что у тебя будет добрая собака. – Голос у дяди Хариса прозвучал не то утвердительно, не то вопросительно, и это меня слегка озадачило.

Амина уже с минуту стояла за спиной дяди Хариса и делала мне знаки рукой. Я подошел к ней, и она тут же повела меня к калитке.

– Собаку он отвел к своему брату, – сказала она. – Но когда мы переедем на другую квартиру, ом возьмет ее обратно.

– А вы собираетесь переезжать?

– Не знаю. Еще, наверно, не скоро.

Мне сразу стало грустно.

– А ты возьми себе щенка, – сказала Амина.

– Мне не разрешат.

– А хочешь, я возьму? Но это будет твой щенок.

– А если ты уедешь?

Амина вздохнула и ничего не ответила.

– Поехать бы в лагерь, – сказал я тоскливо.

– Нынче, наверно, поздно. А на будущий год нас уже не возьмут в лагерь.

– Я никогда не был в лагере, никогда!

Никогда, ни разу в жизни. Я должен был сидеть дома и чтобы бабушка моя видела, что я не тону в реке, не блуждаю в лесу, что я живой и маячу у нее пёред глазами, как ее старинные часы, которые она бережет пуще клада.

Я решил тут же пойти к маме и потребовать, чтобы она отправила меня в пионерский лагерь.

– Только, пожалуйста, не груби, – предупредила Амина.

Мама сидела в гостиной над раскрытой книжкой. Она встрепенулась, когда я вошел.

– Тише, бабушка только уснула. Я дала ей лекарство.

– Ты читаешь нужную книгу или бред собачий? – сказал я словами бабушки.

Мама улыбнулась, притянула меня к себе и обняла.

– Мама, я хочу поехать в лагерь. Ведь ты любишь меня, ведь ты не откажешь?

– В лагерь? Откуда ты знаешь, что я собираюсь в лагерь?

– А разве ты собираешься в лагерь?

– Мне надо повидать Веронику Павловну.

– А кто такая Вероника Павловна?

– Учительница этого маленького шпиона, доносчика. Надо, чтобы она дала ему характеристику. Пусть следователь знает, кого он берет в свидетели.

– Ну, а если?..

– Что, что если? Может быть, ты думаешь, что твой брат вор?

– Ой, мама!

– То-то же! Кстати, я купила Галею баян. Он в комнате у бабушки, поглядишь, когда она проснется.

– Галей умеет только на мандолине.

– Я поговорю с Марвой, чтобы его записали в кружок баянистов.

– Да он не захочет в кружок. Раньше он здорово хотел.

– Раньше, – сказала мама, – раньше… Ты что, не знаешь нашей бабушки? Ой, смеркается, ой, поздно, где наши дети? – Она засмеялась, махнула рукой. – Теперь я сама возьмусь за своих детей.

– Конечно, ведь бабушка болеет.

Она пытливо на меня поглядела, затем погрозила пальцем:

– Мелешь! – И резко поднялась, волосы ее встрепались, лицо загорелось. – Я все это должна сделать сегодня – поговорить с Марвой, съездить в лагерь… Что, ты хочешь поехать со мной? Нет, приглядишь за бабушкой. Ну, подашь ей воды.

– А горшок подавать не буду.

– Ужасные дети! Я с вами сойду с ума.

– Я лучше поговорю с тетей Марвой.

– Поговори. И пусть она немедленно запишет Галея в кружок.

Она уехала в лагерь, пообещав вернуться к вечеру. А был еще только полдень. За шторами, закрывающими дверной проем, я слышал хрипловатое дыхание бабушки. Тихонько ступая, вышел я в сенки, где надрывались черным роем безумные мухи.

У забора, в тени акации, сидела Амина и задумчиво перебирала в руках четки из косточек финика.

– Гляди, я сделала бабушке.

– А Галейке купили баян, – сказал я.

– Ага, – она кивнула и потупилась, не переставая считать финиковые косточки. Лицо ее было бледным.

– Тебя обидели дикарики?

– Никто меня не обижал. – Она оставила четки и улыбнулась, в уголках ее дружелюбного рта возникли, как лучики, две морщинки. – Мама и дядя Риза поспорили из-за пустяков.

– Дикарики?..

– Дядя Риза запер шкаф с моими книжками, а мама велела немедленно открыть. Дядя Риза рассердился: все до одной растащат проклятые мальчишки. А мы с мамой… пусть шкаф открыт и пусть они читают, правда? Они порвали только одну книжку – «Базар», помнишь? Вот Федот кошку Матрешку под руку берет… шли, шли, на базар пришли. – Она засмеялась. – Первоклашки!

– Я давно хочу спросить, – сказал я, – кто такой Пер-Гюнт?

– Бедный лесоруб.

– Я думал, какой-нибудь упырь.

– А упыри – это тролли.

– А Сольвейг?

– Она всю жизнь ждала Пер-Гюнта.

– Наверно, лет десять? (Через десять лет мне будет двадцать четыре года, подумал я, и нам можно будет пожениться.)

– Всю жизнь, – повторила Амина, – всю, понимаешь?

Мы помолчали. Зной нагонял томленье и тоску, не хотелось никаких движений, и я молил бога, чтобы только не проснулась бабушка. Долго, однако, она спит. Ее бабушка, рассказывала она, умерла во сне, и моя бабушка откровенно рассчитывала на такой же конец… Когда у тебя еще жива старая бабушка, ты все еще ребенок… Старики и больные чаще умирают весной или осенью. А сейчас лето.

– Моя бабушка говорит, если человек поет, значит, он кого-то любит.

– Я люблю птиц, – сказала Амина. – Вот если бы у тебя были голуби.

– Голубей хотел Галейка, но ему не разрешают. Вон идет твоя мама.

Шла тетя Марва, а вслед ей, придерживая калитку, мягко ее закрывая, крича договаривал дядя Риза:

– …я давно уже ни во что не вмешиваюсь!..

– Риза-а.

Они подошли к нам и сели на бревна. Тетя Марва привлекла к себе Амину и взяла ее к себе на колени.

– Ну что ты, мама, ведь я не маленькая, – сказала Амина.

– Ты маленькая, – ответила тетя Марва. – Ты очень маленькая, а я люблю маленьких.

А дядя Риза потянулся за мной, охватил меня тяжелыми мягкими руками.

– Как жизнь, сынок? – Уткнувшись лицом в мой живот, он точно дышал мной, подымал глаза и опять спрашивал: – Как жизнь, сынок? – И теребил меня, и тискал.

Тетя Марва урезонивала:

– Оставь, оставь ребенка.

– Нет, она и в самом деле думает, что вы маленькие! А вы не маленькие. Ты помнишь, сынок, день победы?

– Помню, – сказал я.

– Он не маленький, он помнит нашу победу. Ты хочешь быть шофером?

– Нет.

– Жаль. А то бы я взял тебя стажером.

– Галейка хочет. – И тут я вспомнил, что наказывала мне мама: – Тетя Марва, а мама просила, чтобы вы записали Галейку в кружок баянистов. Ему купили баян.

– Но у нас нет кружка баянистов.

Дядю Ризу как будто обидел ее ответ.

– Ну что ты, Марва, – нет кружка баянистов. Неужели в целом городе нет кружка баянистов? Ведь тебя просит Асма!..

– Мама обязательно поможет, – сказала Амина.

– Я же знаю, Марва поможет, – он погрозил пальцем Амине. – И ты помогай!

Амина великодушно улыбнулась его хмельным речам.

– А кому я должна помогать?

– Всем фронтовикам. Потом всем маленьким… если только они помнят нашу победу.

Тетя Марва с улыбкой просила:

– Ну что ты, право, разболтался. Ну будь сдержанней.

Амина спрыгнула с материных колен и побежала в дом. С порога она крикнула:

– Я поставлю чай!

– Дикарики идут, – сказал я.

Тетя Марва не успела нахмуриться, как тут же дядя Риза хлопнул по ее плечу ладонью. Она притворилась, что сердится вовсе не на меня, а на брата:

– Ну и шуточки у тебя, Риза! – И пошла в дом, дикарики побежали за ней, что-то весело гундося.

С минуту дядя Риза сидел молча, затем спросил:

– А где твоя мама?

– Поехала в лагерь. А меня оставила присматривать за бабушкой.

Он поднял палец и пошевелил им назидательно:

– Твоя мама лучшая из мам! Она не сучка, которые… – Он поперхнулся от смущения и, стыдливо прокашлявшись, спросил: – А что бы ты сделал, если бы она вышла замуж?

– Не знаю. А когда-то мы с Галеем думали: запряжем его в телегу и будем бить кнутом до смерти.

– Какие зверята, – сказал он, опять привлекая меня и тиская. – Зверята, зверята.

– Но скоро мне будет все равно, – сказал я.

– Почему же?

– Потому что я буду жить самостоятельно.

– А шофером ты не хочешь быть?

– Нет, – сказал я, слегка сожалея, что не могу ответить иначе.

Он стал совсем печальным.

– Я, пожалуй, подожду, а? Когда она обещала приехать?

– Конечно, подождите, – сказал я, – к вечеру мама обязательно приедет.

Однако он не стал ждать, наверно, потому, что пришел дядя Харис, и тетя Марва позвала всех ужинать. А вскоре же явилась мама. Какой-нибудь час, проведенный ею в лесу, освежил ее. Потряхивая головой, откровенно радуясь удаче, рассказывала она тете Марве:

– Учительница этого оболтуса так прямо и говорит: он такой фантазер, такой лгунишка, может придумать что угодно. Понимаешь, его фантазиям верить нельзя!

Тут мама заметила меня и спросила:

– Ты присматривал за бабушкой?

– Она все время спала.

– Спала? А вон кричит. Ну, достанется мне! – И потрусила к крыльцу.