Текст книги "Парк"
Автор книги: Рустам Ибрагимбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– А если она вообще не уедет?
Это его первый вопрос о Вике, до этого он ни разу не вмешивался в разговоры о ней.
– Как не уедет? – Я начисто отвергаю такую возможность. Даже смешно. Такое мне и в голову прийти не могло.
– Вот возьмет и не уедет, – продолжает напирать Друг. – Ты же сам говорил, что она больше двух-трех дней не задержится.
–Да.
– А сколько прошло?
– Месяц... чуть больше. Не мог же я ее выгнать...
– А потом сможешь?
– Она сама уедет...
– А ты хочешь, чтобы она уехала?
Вопрос неожиданный. Хочу ли я? Еще недавно очень хотел.
– Да мне все равно...
Разговор прерывается, но чувствую, у Друга есть еще что сказать...
Ночью, когда, вернувшись домой, мы раздеваемся, она делится впечатлениями:
– А откуда у них столько всего?
– Чего всего?
– Хрусталь, посуда, картины, мебель... И квартира такая большая...
– Откуда я знаю... Отец его всю жизнь на хорошей работе... Зарплата высокая... Подарки... А что это тебя вдруг заинтересовало?
– Интересно же... Я никогда такого не видела...
Тушу свет.
К трем часам съедены все креветки, выпито пиво. Говорить вроде уже не о чем. Пора расходиться. Но Счастливчик держит нас мертвой хваткой. Он выглядит совершенно трезвым, только разговорчивей обычного, и отвергает все попытки встать из-за стола.
– Я вас знаю... Из-за длинных кудрявых, с сильной проседью волос он похож на цыгана. – Расползетесь по углам, потом собери вас...
– Да нет же, – пытается убедить его Писатель, – завтра, послезавтра, когда скажешь, договоримся и встретимся.
– Никаких завтра. Мы должны вместе встретить рассвет...
– Неудобно же. Мы шумим. Мешаем спать.
– Здесь этому только рады... Как ты? – обращается ко мне за поддержкой. Устал?
Я не устал, мне очень хорошо сейчас с ребятами, но ради приличия тоже говорю о том, что не хотелось бы злоупотреблять гостеприимством.
– Да перестаньте болтать ерунду! – искренне сердится он. – Перед кем неудобно? Я же вам объясняю: здесь рады будут, если мы просидим так до конца жизни... – Обводит взглядом наши сонные лица (Алик уже прикрыл глаза и неуверенно посапывает). – Ну, ладно, раз так – едем есть хаш. Надо растрясти вас немного.
– А где ты его сейчас найдешь? – не открывая глаз, довольно заинтересованно спрашивает Алик.
– Было бы желание. Найдем... Ну что, поехали?..
Вываливаемся на улицу. Ловим какой-то старенький автобус и ползем на нем в гору, где в парке, по уверениям Счастливчика, варится для нас хаш.
Друг сидит прямо за мной. За вечер он не сказал мне ни слова. Но я-то его знаю – усыпляет бдительность. Рано или поздно обязательно последует очередная атака с привлечением самых доказательных, самых справедливых доводов...
Сразу стало понятно, что дело, из-за которого он пришел, важное и неотложное. Иначе у него не бывает. Только ЧП! Полная мобилизация сил! Предельная самоотдача! И обязательно из-за чего-нибудь очень справедливого. Во имя правды!
Играет желваками, воротник поднят, голос глухой, сдавленный, папироса отброшена в сторону, как разряженный и уже бесполезный револьвер.
– Есть разговор!
Накрапывает дождик. Судя по состоянию небосвода, он неизбежно усилится. Поблизости никакого укрытия. Можно пойти в контору, рабочий день закончен. Но там еще есть люди, и это его вряд ли устроит...
Показываю на небо:
– Что будем делать?
Он не слышит моего вопроса.
– То, что ты вчера сказал, – правда?
– А что я вчера сказал?
– Ну насчет Вики?
Ого! Как свободно произнесено это имя! Будто всю жизнь о ней беседуем.
– А что именно тебя интересует?
Он отступает на шаг и торжественно, как судья, узнавший о неожиданно всплывшем и неоспоримо уличающем преступника факте, изрекает:
– Ты сказал, что тебе все равно, уедет она или нет?
– Ну, предположим, – соглашаюсь я – а ты-то что так волнуешься?
– Потому что мне не все равно.
– Что не все равно? – Никак не могу понять, куда он клонит.
– Уедет Вика или нет.
– Ты хочешь, чтобы она уехала?
– Нет, я хочу, чтобы она осталась.
– Зачем?
– Я женюсь на ней! – сообщает он гордо, как о вступлении в ряды Сопротивления в канун страшной угрозы для Родины. – Ты не любишь ее, продолжает он. – Ты сам сказал. И рано или поздно все равно бросишь. А она заслуживает другого отношения.'
– Когда ты это понял?
– Неважно. Ты же не женишься на ней никогда? Со мной ей будет лучше. Согласись...
Можно подумать, что он убеждает отдать ему что-то на хранение.
– Да что ты у меня согласия спрашиваешь? Может, у нее спросим?
Тут он чуть-чуть смущается, косит взглядом в сторону, на кусок ржавой трубы. Очень она его заинтересовала.
– Я спросил, – признается после тщательного изучения трубы, – она согласна.
– Что?! Ты говорил с ней?!
Поднимает на меня свои честные глаза и принципиально выдерживает мой взгляд.
– Да. Я сказал, что хочу на ней жениться, и она согласна.
Все это звучит неправдоподобно, как глупый розыгрыш, – и то, что он решил вдруг жениться, и то, что она ответила согласием.
Тем не менее спрашиваю:
– В таком случае при чем тут я? Женитесь, если обо всем договорились.
– Ты же мой товарищ! Это уже смешно.
– Зачем же ты вел с ней эти разговоры, если товарищ?!
– Из-за нее. Со мной ей будет лучше. Ты не можешь это отрицать! Я сделаю для нее все!
– Мне надо с ней поговорить.
– Нет! – решительный взмах руки.
– То есть как это нет?
– Прошу тебя... Не надо ее мучить.
Обойдя его, иду домой.
Но он находит способ остановить меня.
– Она не хочет с тобой говорить! – кричит он вдогонку. И я замедляю шаг.
– Она сказала. – Чувствую, что он говорит правду. – Честное слово. Поэтому я приехал... Она боится.
– Чего боится?
– Тебя... – Он укоризненно насупился. – И я тоже против. Ей сейчас нужно отдохнуть.
– Она дома?
– Нет, – ставит он последнюю точку. – Она у нас. Маме я все объяснил...
В комнате все прибрано. "Граф Монте-Кристо" поставлен на свое место в шкафу рядом с "Тремя мушкетерами". Из-под пепельницы на столе торчит бумажка. Но это не записка, а квитанция комиссионного магазина на 80 рублей, заплаченные за платье. Почему она не выбросила ее, а, аккуратно сложив, оста вила на видном месте?..
Квитанция лежит на том же столе, где двумя месяцами раньше стоял гроб мамы. И горечь, которую я ощущаю, рассматривая ее, такая же острая, как тогда, в день похорон...
Аллеями парка Счастливчик выводит нас к огромному пивному павильону "стекляшке".
Сквозь запотевшие стены, как в аквариуме, просматривается все пространство, заставленное столами и перевернутыми стульями. На одном из столов возвышается кастрюля, рядом на стуле дремлет человек.
Счастливчик стучит пальцем по стеклу. Человек просыпается и, радостно замахав руками, бросается открывать дверь.
– Это мой друг, – предупреждает нас Счастливчик, – никаких денег, обидите человека.
Дверь распахивается. Очень старенький, очень вежливый человек ведет нас к центру зала и, извинившись за то, что придется подождать с полчасика (хаш еще не дошел до кондиции), усаживает за стол.
Заглядываю в кастрюлю. Хаш вполне готов, но, видимо, старик хочет, чтобы мясо полностью отделилось от костей. Рядом с кастрюлей – стопка глубоких тарелок, ложки, завернутые в газету; в полукилограммовой банке, обвязанной марлей, – уксус с натертым чесноком. Все принесено из дома, как, впрочем, и сама кастрюля. Старик похож на охранника: на цепочке, привязанной к пуговице мехового жилета, болтается металлический
свисток.
Подернутая янтарно-желтой пленкой, густая прозрачная жидкость тихо и ровно урчит. Над верхним, кипящим слоем вьется парок, аромат которого оказывает прекрасное противосонное действие. .
– Хорош хаш? – Он не скрывает того, что хаш интересует его только как предлог: надо же с чего-то начать разговор. – Мы с тобой так и не поговорили толком.
– О чем?
Не замечает моего откровенно насмешливого тона. Или делает вид...
– Скажи честно, ты не веришь в мою идею? Или... – он выдерживает многозначительную паузу, – или просто не хочешь мне помочь?
Ну как объяснить хотя бы часть того, что ощущаешь? Даже не пытаюсь этого сделать. Конечно, я не совсем справедлив сейчас, не такой уж он человек, чтобы только из-за своей диссертации стараться. Но то, что в конечном итоге он ее защитит, – это факт. И я говорю ему об этом, чтобы отвязался.
Смотрит на меня с грустной задумчивостью.
– Ты очень изменился.
– А ты нет. Только прошу, не надо объяснять мне, что лучше добывать больше нефти, чем меньше. Я это и без тебя знаю. И то, что общественные интересы надо ставить выше личных, тоже знаю.
– Тогда в чем же дело?
Он жаждет объяснения, он просто требует его. И убежден в своей правоте. В каждом отдельном случае он всегда прав и всегда взывает к самым высоким чувствам.
– Если эксперимент удастся, то по стране в целом можно будет получать дополнительно тысячи тонн нефти...
Какой же, наверное, скотиной выглядит человек, отказывающийся принять посильное участие в столь всенародно важном, по его уверениям, деле!
– ...Теоретически все доказано – такой эффект получается из-за нелинейных характеристик пласта. Но нужно еще практическое подтверждение...
– А для этого необходима небольшая жертва. Годовая премия двух десятков людей. Пустячок, не так ли?
– Я этого не говорил...
– Но имеешь в виду. А почему бы тебе самому не пожертвовать чем-нибудь?
– Если бы от меня что-то зависело, я бы пожертвовал. ~~– Странно, но почему-то всегда получается так, что из-за твоих идей жертвы приносят другие.
– Приведи хоть один пример...
Сам он ничего вспомнить не может; вижу, как силится, наморщив лоб, но ничего, буквально ничего, в чем бы он мог себя упрекнуть, не всплывает из глубины его памяти.
– Если ты имеешь в виду ту историю...
Ага, кое-что мы все же помним. Но как раз об этом-то говорить не хочется. И вообще нет никакого желания что-то ему доказывать; слишком многое пришлось бы ворошить. Да и смысла нет, его уже не переделаешь.
Сейчас последуют новые доводы, один убедительнее другого, укол за уколом, но плоть, в которую должны вонзиться эти иглы, уже утратила былую чувствительность. В конце концов имеет же право человек хоть раз в жизни поступить так, как удобно ему, а не кому-то или даже многим, будь они и правы тысячу раз! Может же он устать настолько, чтобы позволить себе не откликнуться разок на призыв к очередной жертве для общего блага.
Оставив его у кастрюли с кипящим хашем (он терпеть его не может и никогда не ел), иду к ребятам.
Алик спит. Писатель пребывает в горестной задумчивости. Счастливчик и Старик вспоминают о какой-то давней совместной вылазке на кабана. У них, действительно, многолетние дружеские отношения...
Странно, что он ничего не рассказал ребятам. Обычно он не отказывается от возможности привлечь на свою сторону общественное мнение. (Видимо, почувствовал, что на этот раз поддержки не будет).
Вот бы они удивились моему поведению, ушам бы своим не поверили. Ну что же, рано или поздно это должно было произойти. Раз, как выяснилось, каждый живет своей жизнью, то справедливо, чтобы это право распространялось на всех...
Домой попадаю в седьмом часу. Уже совсем светло. Карьер работает вовсю груженные камнем самосвалы идут один за другим; судя по многоголосому вою, работают все три камнерезных машины...
На этот раз Крошка подогнал свой автомобиль прямо к воротам. Стекло уже вставлено, вопрос с премиями утрясен, что же пригнало его в такую рань?
Выскакивает из машины... Вид опять очень встревоженный. Подойдя поближе, спрашиваю, почему не отдыхает перед ночной сменой.
– Это правда?
– Что?
– Говорят, этот... который диссертацию написал, твой друг?
– Ну и что? Отводит глаза.
– И отец у него какая-то шишка.
– Ну?
– Ребята говорят, что могут надавить на тебя... Навалятся со всех сторон и все!..
Входит вслед за мной во двор, но остается у ворот. Разговаривая, боковым зрением следит за машиной. Таинственное нападение на машину окончательно подорвало его доверие к людям: запутавшись в долгах, он столько водил за нос многочисленных родственников и друзей, что уже и сам мало кому верит...
Еле сдерживаю неожиданно возникшее раздражение. Понять причину не могу, но, несомненно, оно связано не только с ним, Крошкой.
– Там эксперимент какой-то? – продолжает он косить на машину.
–Да.
– Глупость какая-нибудь?
– Нет.
Его начинает беспокоить мой тон настолько, что он забывает о машине.
– И что там такое?
– Способ добывать больше нефти при тех же затратах. И без того не очень красивая физиономия его морщится а плаксивой гримасе.
– Что же нам тогда добычу срезают? Наоборот же получается – не больше, а меньше...
Очень хочется спать, глаза просто слипаются, но что-то заставляет продолжить этот в общем-то бессмысленный разговор – я-то знаю, что никакого эксперимента не будет.
– Это на нашем участке меньше, а на других будет больше. И по промыслу в целом тоже больше. Он искренне обижается.
– Почему это у всех больше, а у нас меньше? Ничего себе способ. Мы, значит, горим, а другие в полном порядке?
– Да, так получается.
– А почему именно мы?
– А почему другие? – бесстрастно любопытствую я, и он окончательно убеждается в том, что премию, на которую он так рассчитывал, мы не получим. И сразу же ударяется в демагогию.
– А где гарантия, что этот... как его... эксперимент получится?
– Нет гарантии.
Не могу понять причины все нарастающего раздражения. Уловив его, Крошка прекращает спор и что-то неуверенно бормочет под нос, глядя в сторону.
– Что?!
– Гарантии, говорю, нету, а мы должны гореть, – жалуется он кому-то невидимому.
И тут я почему-то взрываюсь:
– Да не будешь ты гореть! Не будешь! Пусть другие горят синим пламенем. Лишь бы у нас все было в порядке. Можешь спокойно ездить на своем автомобиле. Выпишут тебе премию. Не волнуйся.
Уезжает, сделав вид, что успокоился.
Не раздеваясь, вытягиваюсь на диване. Под головой вышитая мамой подушка. Вышивка крестиком – последнее ее увлечение...
Рано или поздно это должно было произойти. Нельзя сказать, что это была случайная встреча, скорее наоборот (хотя очень долго не хотелось себе в этом признаваться), – гуляя все свободное время возле дома Друга, просто невозможно было с ней не столкнуться.
Судя по портфельчику в руке и строго деловому выражению лица, она уже где-то училась.
– Ну, как жизнь? – интересуюсь вполне дружелюбно, подчеркивая полное отсутствие каких-либо обид и претензий.
– Спасибо, – голос звучит сдержанно, с достоинством..
– Что же ты даже не попрощалась?
Я все так же легок и ироничен в интонациях, ну, может, еще печален чуть-чуть, совсем немного, самую малость, как старый и добрый учитель, давно привыкший к проделкам своих учеников, – он же не очень огорчается, когда кто-нибудь из них списывает на контрольной! Поскольку она молчит, продолжаю дальше.
– В конце концов, ничего особенного не потребовалось. Элементарная вежливость. Хотя бы записка: "Прости, прощай, я люблю другого". Вот и все. Рыданий и истерик не было бы, я тебя уверяю. И насилия тоже.
– Я знаю...
– Тем более. И зачем надо было говорить, что ты меня боишься?
– Кому я сказала?
– Ты знаешь, кому ты сказала. После короткой паузы:
– Ничего я не боялась. Не хотела тебя видеть.
–Почему?
– Не знаю.
– Но, может, ты все-таки объяснишь свое поведение?
– Зачем?
– Ну как зачем? – Даже старый опытный учитель может растеряться а ситуации, когда накопленный годами опыт вдруг оказывается ненужным. – У нас же все-таки были какие-то отношения...
– Ничего не было, – тон откровенно враждебный.
– Как не было?! Да ты вспомни, что ты мне говорила!
– Ничего я не говорила, – смотрит в сторону.
– Ты!.. – Учителям не положено заниматься рукоприкладством, даже если очень хочется. – Совесть у тебя есть?
– Нет.
– Почему ты со мной так разговариваешь?
– Как?
– Ну, вот так. Будто я тебе враг.
– Мне надо идти, – делает движение в сторону.
– Подожди, – забыв о достоинстве, учитель иногда вынужден прибегнуть к просительным интонациям.
– Я опаздываю.
– Нам поговорить нужно!
– Зачем?
– Странно даже... ты считаешь, что нам не о чем говорить?
– Да.
– Ну ладно, раз так, иди. – Казавшийся вначале тяжким, но необдуманным поступок ученика оборачивается вдруг подлостью, и тогда учителю ничего не остается, как распрощаться с ним. Примирение, быть может, еще возможно, ибо безгранична доброта учительского сердца... Но если ученик уходит, ни разу не обернувшись, – разрыв неизбежен. Это единственное, что остается...
И все-таки бегу за ней. Догоняю.
– Какая же ты гадина, оказывается!.. Ты что, врала мне все?!
–Да!
– Зачем?
– Хотелось...
– Ты что, специально мне все это говоришь?
–Да.
– Ты что, не понимаешь, что унижаешь меня?
– А когда ты меня унижал...
– Я тебя унижал?
– Беспрерывно!
– Ну что ты глупости городишь!
– Тоже мне – благородный человек. Только и ждал, чтобы я уехала.
– Неправда. Это было только вначале.
– Прятал меня от всех. Стеснялся. Соседей даже стеснялся. Видите ли, недостаточно хороша для него. Слишком невоспитанная, грубая, читала мало...
– Я не говорил тебе этого.
– А я не чувствовала? Сам же научил меня, раньше я бы не заметила. Только жалел, больше ничего, я же видела. Жалел, как нищенку. Видеть тебя не могу. И оставь меня в покое, слышишь? Ненавижу тебя, – опять пытается уйти.
– Вика, постой, прошу тебя. Это же было раньше... Ты мне очень нравишься. Честное слово, я все время о тебе думаю. Прости, если я тебя обидел. Но это не нарочно. Мы должны жить вместе. У меня тоже никого нет. Ты же сама говорила, что любишь меня.
– Мало ли что я говорила...
Неблагодарный ученик отталкивает руку учителя, тщетно пытающегося удержать его, и, помахивая портфельчиком, уходит к новому Хозяину...
Уходит, забыв обо всем хорошем, что было для него сделано, и помня только обиды.
И какие обиды?! Разве я виноват в том, что знаю о ней слишком много?! И нужно было время, чтобы сбросить с себя этот тяжкий груз?! Время, которого мне не дали...
Перекрывая шум карьера, женский голос зовет на помощь. Голос кажется очень знакомым. Имя человека, к которому он взывает, тоже знакомо мне. Я слышал его не раз...
– Марат! Марат!
Откуда я знаю это имя? И голос, голос... Я часто его слышал раньше, давным-давно... очень давно...
– Марат! Марат!
Мучительно пытаюсь вспомнить. Но ничего не получается. Голос приблизился вплотную. Дыхание коснулось меня, обожгло...
Вижу над собой лицо. Открытый лоб, строгая, гладкая прическа, ранние морщины вокруг глаз и в уголках рта. Грустная улыбка, веснушки, чуть припудренный носик, бесцветный волосок на подбородке.
– Извини, – голос низкий, грудной, не соответствующий (даже сейчас, спустя годы) детской миловидности округлого лица. – Я стучалась... Но ты не слышал.
– Я слышал. Но думал – это во сне... Я спал...
– Я так и поняла. Загуляли?
– Да.
– Он тоже спит... Удивлен?
– Чем?
– Тем, что я пришла?
– Нет.
– Нет? А я удивлена...
Прохаживается по комнате. Но не от волнения. Если даже и волнуется, то владеет собой великолепно. Какая-то спокойная, печальная уверенность – первое, что обращает на себя внимание в этой женщине.
– Ты вспоминал обо мне?
– Вспоминал иногда. – Мужчина, откинувшийся на спинку дивана, тоже спокоен. Даже безразличен. Сонная вялость голоса усиливает это ощущение. И это ему нравится. А что, собственно, волноваться? Все было давно и потеряло смысл. Как случайно попавшиеся на глаза отметки за третий класс школы. А ведь когда-то очень волновали.
– Он мне все рассказал. (Прекрасно пахнет эта женщина!) Вот не думала, что ты такой злопамятный...
Изучающий взгляд следит за ответной реакцией. Но ее нет. Ждем продолжения...
Садится на стул рядом с диваном.
–Как ты поживаешь? – оглядывает комнату.
– Спасибо. Все нормально.
– Хорошо выглядишь. Почти не изменился. И здесь у тебя ничего не изменилось,– еще раз окидывает взглядом комнату. – Удивительно! Все так же, как было... А как карьер? Помнишь, как я испугалась?
– Да.
– Приближается? Тогда он был намного дальше, по-моему?
– Да.
– И что же будет? – голос полон сочувствия.
– Его закроют.
– Закроют?
– Здесь будет парк.
Надеваю туфли. Встаю. Наталкиваюсь на мудрую, все понимающую улыбку.
– Ты все еще сердишься на меня?
– Нет.
– Боже, как я тебя любила тогда!
Выхожу в прихожую, ставлю на огонь чайник. Вернуться в комнату не могу она стоит на пороге.
– Как я тебя любила! А ты ничего не понимал. Ты был добрый, благородный, ласковый, но ничего не понимал. Ну, ну, что вы еще наплетете?
– А что я должен был понимать? Дай мне пройти. Отступает в сторону.
– Ты был очень наивным. – Идет за мной.
– Еще бы!
– Нет, правда. Ты был умный. Намного умнее меня. Но были вещи, которые ты просто не чувствовал, не понимал.
– Какие, например?
– Я так тебя любила...
– Чай будешь?
– Да... Но ты не понимал, что решается моя судьба. Ты же помнишь, какая я была? Надо было во что бы то ни стало выкарабкаться. А он был первым человеком, который захотел на мне жениться. И я поняла, что это моя судьба, мой шанс...
А говорить-то как научилась! Оратор! Можно подумать, что все эти годы ома только и готовилась в один прекрасный день явиться сюда и поразить меня своим красноречием. Но мне-то известна причина этого запоздалого всплеска чувств, этой пылкой искренности в голосе. Любопытно только, как она потом перейдет к делу, как перескочит через ею же вырытую канаву, не запачкав перчаток и бального платья? Очень уж красиво и издалека начала...
– А ты подумал, что было бы со мной, если бы мы с тобой расстались? Об этом ты никогда не задумывался?
– А если бы не расстались?
–Я не могла рисковать.
– В том-то и дело. Ты предпочитаешь действовать наверняка.
– Я хотела стать человеком. Таким же, как все. Он обещал мне это.
– Ну и что – стала?
Волна вдохновения, охватившего ее, спадает. Устало опускается на стул.
– Ты меня ненавидишь.
– А за что мне тебя любить?
– Ты из-за меня не женился?
– Не знаю.
– Как твои красавицы?
– Спасибо, не жалуюсь.
– Много их?
– Хватает.
– У меня двое детей.
– Знаю.
– Я кончила институт.
– И это знаю.
– Ты поможешь ему? Вот оно! Началось!
– Нет.
– Нет? – подходит ко мне. – Неужели ты так мелко отомстишь мне?
– Это не месть. Я просто не могу помочь.
– Это неправда. Твой управляющий сказал, что все зависит только от тебя.
– Он врет. Там кроме меня еще двадцать человек.
– Они же тебе подчиняются.
– Да.
– Так прикажи им.
– Приказать им никто не имеет права. Их можно только попросить.
– Так попроси.
– Чтобы у твоего мужа плюс ко всему еще была бы и диссертация?
– Плюс к чему? – усмешка прибавляет ей морщин. – А что у него есть? Ничего ты не понимаешь.
Чего-то я опять не понимаю! Ну и семейка! Только им все ясно, а остальные без их разъяснений просто не проживут.
– Ты думаешь – у нас все хорошо, дружная семья, взаимная любовь? И для полного счастья только диссертации не хватает?
Я думаю не совсем так, кое-что об их жизни мне известно, но доля правды в том, что она говорит, есть, и поэтому молча жду продолжения.
– К. сожалению, все далеко не так. Он выполнил то, что обещал мне, но ничего не получилось. Мы просто чужие люди, ничего общего. – Она говорит об этом как о досадном, но в общем-то не имеющем большого значения обстоятельстве. – Дети замучены воспитанием, с отцом конфликт, друзей, не без моей помощи, растерял. А почему мы сюда вернулись? Он же все мечтал без помощи отца обойтись. Из-за этого уехали тогда, очередная идея-фикс обуяла – полная самостоятельность... Все десять лет мотались с места на место. Хорошо хоть аспирантуру кончил, и тут – на тебе! – все уперлось в этот дурацкий эксперимент. Пришлось помирить его с отцом. Наплевали на "принципы", приехали, повинились... Отец договорился с министерством, направили его в ваше управление и...
– Напоролись на меня.
– Не напоролись, он сам попросил.
– Почему?
– Надеялись, что ты нам поможешь.
– Напрасно.
Она утрачивает над собой контроль, и где-то в глубине, в приоткрывшейся на миг многослойной трещине, откровенно обнажается страх.
– Ты уверен, что его предложение не даст результата?
Ответ ожидается со столь неприкрытым напряжением, что начинаю ощущать себя врачом, которому выпала необходимость сообщить пациенту о неизлечимости его заболевания.
– Нет... Но и в обратном я не уверен.
– Но какая-то надежда есть?
– Какая-то надежда всегда есть.
Уверенность больного во враче приятна, но не в том случае, когда он надеется на невозможное.
– Значит, ты поможешь. Я не сомневаюсь! Ты не такой человек... – Подходит вплотную – настолько, что ощущаю ее дыхание. – Я поступила подло тогда... Но хочешь верь, хочешь нет, я любила только тебя... И вообще, что бы я ни делала все эти годы, я всегда думала о том, как ты к этому отнесешься, одобришь или нет? Ты мне веришь?
– Нет.
– Ну, конечно, сейчас тебе удобнее не верить... и вообще...
– Что вообще?
– Все, что я говорю сейчас, смешно, наверное. Давно забытая и никому, кроме меня, не нужная история.
Теперь, когда нажаты все рычаги и кнопки и огонь топки дожирает последние крупицы правды, она умолкает в надежде на то, что переполненный парами воспоминаний, я ринусь в указанном ею направлении. Я должен так поступить, если я настоящий человек и честный гражданин. Этого ждут от меня мой бывший друг и моя бывшая любовь, и если я обману их надежды, они будут очень огорчены.
– Все, что ты сказала сейчас, – ложь! – говорю я довольно спокойно. – Ни в чем ты себя виноватой не считаешь. Для тебя самой это – давно забытая история. И вспомнила ты о ней потому, что нужно, для дела, – два последних слова произношу почти по слогам.
Становится ясно, что состав двинулся не в том направлении, на станции возникает паника.
– Неправда, – она, делает попытку скрыть свое состояние,
– Может, ты и сейчас меня любишь? – Не могу удержаться от соблазна выдавить из тюбика всю ложь, всю до последней капли.
– Да... Люблю!
– И это тоже ложь!
– Я любила тебя все эти годы...
– Ложь.
– Каждый раз, когда я закрывала от отвращения глаза (в ход пускаются последние средства из самых недозволенных), я спасалась только тем, что думала о тебе...
– Гнусная ложь!
Наконец и до нее доходит истинный смысл того, что она говорит. Но как ни странно, это лишь прибавляет ей страстности. И остановить ее невозможно.
– То, что я говорю, действительно отвратительно, но это правда. Ты не представляешь, что такое десять лет физической близости с человеком, который неприятен тебе каждым своим словом, привычками, лаской.
Я настолько себе это не представляю, что забываю в очередной раз обвинить ее во лжи.
Она продолжает, несколько успокоившись и подкрепляя слова выразительной печальной усмешкой:
– Как это способствует сохранению чувств! Все, что я испытывала к тебе, не только не забылось, а, наоборот, обострилось, усилилось, преследовало, мучило меня, как наваждение, как мания какая-то. Я не могла его бросить-слишком много было вынесено и все стало бы бессмысленным, все жертвы... Но и жить так я уже не могла. Я задыхалась. Только ты мог помочь, как глоток воздуха. Только ты!
И тут я не выдерживаю; чтобы прервать этот невыносимый поток лжи, я говорю то, о чем считал необходимым умолчать.
Она потрясена услышанным, но все же делает попытку вывернуться – как воришка, отпирающийся от обвинений только потому, что не пойман за руку в момент воровства.
– Что ты можешь знать?
– Все.
– Странно.
– Не утруждай себя напрасной ложью.
– Ты хочешь сказать, что тебе все известно... – Ты знаешь, как я... лихорадочно подыскиваются слова... – какие-то конкретные факты?
– Я ничего не хочу.
– Откуда ты можешь знать обо мне? – Выдерживается пауза в надежде выжать из меня хоть слово, чтобы понять, что же все-таки мне известно, но я молчу. И если даже так... Если на то пошло, я действительно эти годы вела себя... опять не сразу подворачивается нужное слово, – небезупречно.
Не могу удержаться от насмешки.
– Небезупречно?!
Наконец сомнения ее окончательно рассеиваются. Я, безусловно, кое-что знаю о тех годах ее жизни, когда был необходим как "глоток воздуха". И, поняв это, она начинает плакать...
– Я говорю правду. Клянусь. Я ждала тебя... А то, как я жила... У меня не было выхода... Иначе бы его выгнали... Он нигде не уживался, ни с кем... Мы мотались с места на место.
– Их что – было несколько, этих начальников?
– Прошу тебя, не надо... Не напоминай обо всей этой мерзости. Но я люблю тебя. Что бы ни было, я все равно любила только тебя.
– Не надо плакать...
– Я была вынуждена... Ты не знаешь, что такое семья... Надо жить как-то, выкручиваться... Плохо – хорошо, он отец моих детей... Он же беспомощный совершенно... Вот ты считаешь, что я пришла сюда и говорю все это, чтобы убедить тебя помочь ему. Это так, отрицать бессмысленно... Но и то, что я любила тебя все время – это тоже правда. Иначе получается, что в моей жизни вообще ничего не было! Так же не может быть! Конечно, я вру. Не вспоминала я тебя каждую ночь... И целые месяцы, бывало, не вспоминала... И вообще ни о чем таком не вспоминала и не думала, столько всего наваливалось – дети, болезни, переезды, деньги, экзамены, – не до сердечных проблем было. Но иногда неожиданно и не к месту совсем вдруг ведь возникала боль?! Плакала же я среди ночи? Или в гостях? Это же было? Значит, я все же любила тебя?
Всхлипывая, шмыгая носом, вытирая окрашенные тушью слезы, она ждет от меня ответа; именно я должен уверить ее в том, что она продолжала меня любить, несмотря ни на что.
– Или нет? Неужели ничего не было? И только казалось... Не знаю... Может быть... Я совсем запуталась... Но в одном ты несомненно прав: пришла я сюда и говорю все это для того, чтобы уговорить тебя... Это вне всякого сомнения... Отчаяние и стыд бросают ее в другую крайность. – Была любовь или нет и есть ли она вообще, я не знаю, ручаться не могу, не имею права. Но то, что от тебя зависит, будут ли мои дети иметь на сто рублей в месяц больше, – это несомненный факт.
– А как же наука, нефтяная промышленность, страна? Он же говорил, что печется о государственных интересах?
Она не успевает ответить – в дверь постучались, – но я и без нее знаю, что Друг, пробивая столь необходимый его семье эксперимент, абсолютно убежден в своем бескорыстии.
– Это он...
Видимо, определила по стуку. И, может, знала, что он должен прийти... Почему-то сама идет к двери, чтобы открыть ее. Сейчас все окончательно выяснится...
Он настолько ошарашен, увидев ее, что все сомнения сразу отпадают: конечно же встреча у меня – неожиданность для обоих. Он на нее не смотрит, держится напряженно. Обращается только ко мне:
– Значит, так... Я попросил отца... Он навел справки в горсовете. Тебе нужно как можно скорее выбираться отсюда. Никакого парка здесь не будет. Это достоверная информация. Он сам смотрел план застройки города. Так что соглашайся на то, что они тебе предлагают. Потом будут селить в более отдаленных районах. Если нужно, он может поговорить с кем надо...
