Текст книги "Проснувшись с улыбкой"
Автор книги: Рустам Ибрагимбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Ибрагимбеков Рустам
Проснувшись с улыбкой
Рустам Ибрагимбеков
ПРОСНУВШИСЬ С УЛЫБКОЙ
Конечно, сестра могла что-то и преувеличить, и не все рассказать, женщина есть женщина. Но если даже она и виновата, больше, чем считает, у нее есть муж и родной брат, и это им решать, как ее наказать, раз уж возникла необходимость. А тот, кто не понимает таких простых вещей или, получив на прокорм чуть больше овса, чем полагается, позволил себе поднять руку на женщину,– тот за это пострадает. Обязательно пострадает, какие бы должности ни занимал.
Продолжая нарезать в тазик арбузные корки, Алик пододвинул его ногой поближе к барашку, привязанному к кровати. Колокольчик на тоненьком кожаном ошейнике тихонько звякнул, задребезжали три никелированных шарика на спинке кровати. Раньше их было много (по два больших на каждой спинке и по восемь маленьких), но они легко отвинчивались и постепенно понемногу куда-то подевались – в детстве Алик и сестра любили ими играть.
Барашек одобрительно покосился, когда Алик подбросил в тазик несколько кусков арбузной мякоти из своей тарелки, и сразу же забыл о корках. Алик улыбнулся – как только в сорок пятом или сорок шестом (точно он сейчас не помнил, почти восемь лет уже прошло) в магазинах появился белый хлеб, за ним сразу же выстроились длинные очереди. А еще недавно люди ночи выстаивали за черным, которого стало полно: Месяца не прошло, а народ без белого хлеба уже обойтись не мог.
Алик погладил барашка и пошел за перегородку мыть руки. Долив в умывальник воды из ведра, остаток плеснул на сапоге: во двор проводили газ и к ним прилипла глина. Газ тянули откуда-то издалека, и с жильцов собирали деньги, но Алика из списков исключили из-за противопожарных норм–то ли жилплощади недоставало, то ли дерева в квартире слишком много. В коридоре стена, смотревшая во двор, сплошь деревянная, а перегородка, отделявшая умывальник и кухонный стол от прохода в комнату, – из фанеры. Зато пол по обе стороны перегородки не горючий, а асфальтовый, но это инженер и усатый пожарник в расчет не принимали...
Осложнения с газом Алика не очень огорчали, нормы нормами, а такого, чтобы он остался без газа, когда всем проводят, быть не может. И действительно, пару дней назад ребята-газовики, начавшие рыть во дворе траншею для стояка, обещали поставить ему плиту без разрешения инженера и пожарника, при условии, если он снесет фанерную перегородку. Он, конечно, согласился, перегородка в общем-то ему и не нужна, мать ее поставила, когда сестра еще жила с ними, а сейчас перегородка даже мешает – из-за кровати, на которой спит мать, когда приходит домой, проход в комнату получается слишком узким...
Помыв руки, Алик переоделся и вышел во двор. Газовики завалили его трубами, в беседке под виноградником стоял их набитый инструментами длинный рабочий стол. По этой причине все соседи сидели в квартирах. Обычно в такой безветренный сентябрьский вечер двор полон людьми, а сейчас даже в окнах никого не видно. Только старая Ханмана, как всегда по субботам, месила тесто под балконом второго этажа; тендир в углу двора, между лестницей и беседкой, дымился, еще когда Алик пришел с работы.
Ханмана слепила тендир года два назад, сразу же как пере селилась к ним во двор из Бильгя. А через месяц, когда глина просохла окончательно и звенела от щелчка, как металл, соседи ахнули: старуха разожгла огонь, выждала нужное время, шлепнула первую лепешку к раскаленной стенке тендира и через несколько минут вынула из пышущей жаром дыры желто-румяный с чуть обгоревшими краями чурек. Ведь никто из них не видел, как делается хлеб, покупали всю жизнь в магазине.
Но еще больше поразилась Ханмана, когда Алик раскатал тесто и нырнул с головой в жерло тендира, чтобы прилепить лепешку к стенке. Старуха глазам поверить не могла, увидев его лепешку рядом с своими. Соседи тоже сперва удивились, но потом вспомнили, что он когда-то учился в школе пекарей при хлебозаводе. В сорок четвертом, после седьмого класса. У сестры тогда родился ребенок, муж ее Надир продолжал воевать, похоронку на отца уже получили, и надо было как-то помочь семье. А тут товарищ отца (он, как и отец, до войны водил хлебовоз, а с фронта очень быстро вернулся без ноги) предложил устроить его в эту школу пекарей, где сам уже год работал слесарем: питание, стипендия обеспечены, а после окончания можно кроме зарплаты иметь полбуханки черняшки в день. Из-за этой-то полбуханки и не получилось из Алика пекаря – надо было научиться выносить ее с территории незаметно для охраны; все выносили, а он даже ради маленького племянника не смог себя заставить. Пришлось закончить автошколу.
...Ханмана месила тесто на большом медном подносе с зубчатыми краями, рядом на скамеечке лежало самодельное сито, старуха была мастер на все руки: сама чинила себе обувь, сколачивала сундуки и табуретки и постепенно расширяла свой подвал за счет пустот в фундаменте дома, за два года передвинула стенку метров на десять, целая комната прибавилась.
Алик подошел ближе, посмотрел на тесто и шутливо поморщился.
– Чем недоволен? – нахмурилась старуха.
– Соли мало.
Ханмана, хоть и была лет на пятьдесят старше, на шутки Алика не обижалась и не упускала случая ответить тем же.
– Жену будешь учить, когда женишься... Скажи-ка лучше, как барашек?
– Живет твоими молитвами...
– Отощал небось...
– Отощает, если ты его не кормишь.
– Почему это я должна твоего барана кормить?
– Ты его привезла, ты и корми.
– Я же не знала, что ты с ним дружить начнешь. Гостей
много было?
–Да.
– Что же ты так рано вернулся?
– А ты видела?
– Я все вижу.
– Не спится? Вот подберу тебе хорошего мужа, из сторожей, как шестнадцатилетняя девушка будешь спать.
– Ты все обещаешь.
– Есть один подходящий, с николаевских, времен жениться хочет, он очень уж свистеть любит. Чуть что – за свисток хватается.
Старуха рассмеялась и поправила волосы; ей показалось, что они выбились из-под выцветшего шелкового платка, концы которого были завязаны в тугой узелок и торчали вверх, как ушки.
С барашком действительно смешная история получилась. По его просьбе Ханмана привезла барашка из Бильгя еще в начале августа по случаю предполагаемого обрезания племянника. Уже несколько лет сестра никак не могла решиться на то, что давно проделали со всеми соседскими мальчишками, а тут очень удачно все сложилось: ее муж Надир уехал в командировку – и Алик решил сделать еще одну попытку. Сестра опять испуганно замахала руками, потом постаралась оттянуть окончательное решение до возвращения мужа, но все же в конце концов сдалась, когда он объяснил, что после операции мальчику придется посидеть дома неделю-другую, а лето уже на исходе; что же касается Надира, тому совершенно все равно, обрезан его сын или нет, поэтому даже хорошо, что он в отъезде, будет избавлен от лишних хлопот.
Привезли из Бильгя барашка, но лезгин, зарабатывающий на жизнь обрезанием и регулярно обходивший дворы с предложением своих услуг, в конце лета вдруг куда-то исчез, и, пока ждали его появления, мальчик очень привязался к барашку. Да Алик и сам привык к животному. И поэтому, когда лезгин все же появился, шашлык для гостей, приглашенных по случаю семейного торжества, сделали из мяса, которое Алик срочно достал у знакомого мясника. Мясо было свежее, жирное и, судя по ребрам барана, молодое, но Алик напомнил мяснику о том, что такое же хорошее на вид мясо, купленное здесь же месяца два назад, оказалось почему-то совсем безвкусным, неароматным. Мясник переглянулся с щуплым четырнадцатилетним племянником, помогавшим разделывать висящую в дверях тушу, и не без ехидства в голосе поинтересовался у Алика, а каким, по его мнению, может быть вкус у барана, который живет в квартире с электрическим освещением, ест белый хлеб и вместе с его, мясника, семьей слушает радио и смотрит телевизор?
Шашлык, к счастью, получился вкусным, племянник почти не плакал, когда рыжеволосый лезгин легонько оттянул розоватую мякоть и отсек ее край узенькой, сточенной полоской опасной бритвы. Гостей было довольно много,, в основном родственники и соседи, поэтому и подарков у изголовья кровати, на которой лежал бледный, испуганный, но счастливый оттого, что с достоинством прошел суровое испытание, племянник, тоже было немало...
Алик вышел на улицу. Разговор с Ханманой ему не понравился, случилось то, чего он опасался: глупое и оскорбительное по отношению к нему поведение Надира, все же успевшего приехать в день обрезания и поднять шум, стало известно соседям по двору, иначе Ханмана не спросила бы, почему он в тот вечер вернулся домой так рано, когда празднество у сестры еще было в полном разгаре.
Конечно, Надир имел причину недолюбливать его: трудно, наверное, забыть о том, как шестнадцатилетний мальчишка чуть не заколол тебя кухонным ножом в твоей же подворотне. Все остальное: и фотографии в обнимку с какими-то венгерками, польками или чешками, кто их там разберет, и наглые пьяные россказни в присутствии сестры о веселой европейской жизни, и болбшегрудая любовница Тося, живущая во дворе почты, и многое другое, из-за чего сестра чуть не осталась одна с ребенком на руках, – все это, естественно, забылось, а ненависть за унижение и страх осталась навсегда. А чем еще можно объяснить отношение к нему Надира все последующие годы?
Прижатый к стенке между мусорными ящиками и водяным счетчиком недавний освободитель Европы и не подумал оказать сопротивление, военный опыт сразу подсказал единственно верное решение, и он, не колеблясь, дал слово навсегда стать примерным мужем и заботливым отцом. Иначе остался бы лежать продырявленный в темной подворотне – другого выхода у Алика не было, как, впрочем, и желания причинять кому бы то ни было вред, а уж мужу сестры тем более мусорные ящики у ворот полили какой-то темной вонючей жидкостью, отогнавшей всех дворовых кошек на второй этаж; на узком, опоясывающем двор балконе две соседки взбивали свалявшуюся за зиму матрасную шерсть, и пришлось подождать, когда они перестанут махать длинными гибкими палками...
Племянник уже несколько дней передвигался по квартире в красной набедренной повязке, то и дело осторожно оттягивая ее левой рукой, чтобы не касалась не зажившей еще раны. Надира в это время дома быть не могло, но, услышав в комнате чьи-то голоса, Алик все же насторожился: никакого желания встретиться с мужем сестры и его друзьями он не имел. Уже проходя в кухню, где проводила большую часть дня сестра, Алик прислушался к разговору в комнате и понял, что гостей принимает племянник.
Сестры в кухне не было, хотя на шумно горящем примусе в большой медной кастрюле что-то кипело.
– Кто это? – крикнул из комнаты племянник.
Он и четыре его закадычных друга, прошедшие суровое мужское испытание несколькими годами раньше, разглядывали что-то в альбоме, подозрительно похожем на тот, в котором Надир хранил фотографии фронтовых подруг.
Но, подсев к столу, Алик успокоился – в альбоме лежали конфетные обертки, большей частью им самим племяннику и подаренные (и среди них две редких – с портретами знаменитых американских киноартистов Мери Пикфорд и Дугласа Фербенкса).
Племянник, родившийся, как утверждала сестра, в сорочке, в свои тринадцать лет уже давно считался очень везучим человеком и вполне справедливо имел кличку Счастливчик. С точки зрения друзей, больше всего ему повезло с дядей, то есть с ним, Аликом, и при любой возможности они старались проявить к нему уважительное отношение; вот и сейчас, увидев его, все разом поднялись со стульев (кроме племянника, конечно, у него всегда н на все было оправдание, на этот раз – недавно перенесенная операция).
– Сидите, сидите, – Алик опустился на стул, пододвинутый самым близким другом племянника (настолько близким, что так его и называли – Друг), и с удовольствием оглядел ребят. Достойная подрастала смена. Ничем не хуже родителей. А может, и лучше.
Алик знал их хорошо, с давних пор, когда ему было столько же, сколько им сейчас, лет двенадцать-тринадцать, а им, брошенным на него работающими дотемна матерями, по три-четыре года. Тринадцатилетний мальчишка тогда должен был уметь сам заработать себе на хлеб, поэтому, рассказывая племяннику и его друзьям сказки, смутно запомнившиеся с детства, приходилось вязать женские чулки из ниток, которые мать приносила с фабрики; днем, когда он возвращался из школы, крючки были свободны, и грех было ими не воспользоваться.
Больше других ребят ему нравился Марат, мать которого ночи напролет стучала на старинной пишущей машинке. Друг тоже ему нравился. Преданностью друзьям. Даже сегодня, после всего, что произошло между матерью племянника и его родителями, он все равно здесь... Интересно, знает Фариз, где его сын?..
Племянник и его друзья почтительно выжидали, когда Алик первым начнет разговор. Он понимал это, но не знал, с чего начать; спрашивать племянника о самочувствии не имело никакого смысла, по лицу видно, что легкое кровопускание пошло ему только на пользу. Задавать же шаблонные вопросы про то, как идут дела или течет жизнь, не хотелось. Можно, конечно, поинтересоваться тем, что происходит у них в драмкружке при Доме печати, но как раз этот, единственный по-настоящему интересующий его вопрос задать было трудно. Ребята, правда, ни о чем не догадывались, даже Джон Агаев о том, что произошло, знал только отчасти; вряд ли Майя рассказала ему подробности, но все равно язык не поворачивался...
И все же необходимо было что-то сказать:
– Где мама?
– У Александры Сергеевны.
Сестра каждую свободную минуту бегала к одинокой пожилой соседке с первого этажа, работавшей на фабрике кукол.
– А мы пьесу "Снежок" начинаем ставить, – сообщил Друг.
Об этой пьесе про негритянского мальчика много говорили
еще зимой, когда, поддавшись уговорам племянника и его друзей, Алик несколько месяцев ходил в драматический кружок при Доме печати. Теперь он знал, что те зимние месяцы были самыми лучшими Б его жизни. А тогда казалось наоборот. Репетировали пьесу Сергея Михалкова "Особое задание". Актеров на взрослые роли не хватало, поэтому руководитель кружка товарищ Эмиль, невысокий, смуглолицый горский еврей, согласился, чтобы Алик сыграл капитана Горкушу. Такая фамилия была у одного из офицеров; второго, по фамилии Стрельцов, играл Джон Агаев, студент индустриального института. Алик помнил его по школе, из которой ушел после седьмого класса. Уже в те годы этот Джон подавал большие надежды и на школьных вечерах (Алика таскали на них бывшие одноклассники) с постоянным успехом исполнял на трофейном итальянском аккордеоне арию "Без женщин жить нельзя на свете" из оперетты "Сильва". В кружке он имел большой вес, товарищ Эмиль, ссылаясь на его загруженность в институте и старые заслуги перед кружком, разрешал ему пропускать репетиции. Джон доказал, что действительно имеет право на такое доверие: то, на что у Алика ушло больше трех месяцев (труднее всего давался ему текст), Джон, одетый в темно-синий и, как объяснили девочки из кружка, бостоновый пиджак, осилил за пару репетиций.
Напрягаясь из-за того, чтобы не дай бог не напутать что-нибудь и ляпнуть не те слова, Алик каждый раз забывал указания, которые на всех репетициях вдалбливал в него товарищ Эмиль. Особенно трудно было в сцене, где требовалось пригласить на вальс Майю (по роли ее звали Верой), – он так терялся в этом месте, что не только не мог улыбнуться, как требовал товарищ Эмиль, уверенно и снисходительно, но, наоборот, краснел, запинался и начинал танец не с той ноги. На лбу у товарища Эмиля вздувалась толстая, как макарона, жила, обычно добрые глаза зло выпучивались, густые, похожие на кривые турецкие сабли, брови сходились на переносице, он начинал шумно сопеть и колотил кулаком правой руки по растопыренной левой ладони. Потом, правда, он извинялся, но в эти минуты сдержаться никак не мог, и казалось, что его вот-вот хватит удар.
С появлением на репетициях Джона все пошло как-то легче и веселей. Он быстро успокаивал товарища Эмиля, а Алику, отведя в сторону, внушал, чтобы он ни в коем случае не обижался, потому что актерских способностей у него, Алика, хоть отбавляй, все у него, как говорится, в полном порядке, ну, а придирки нервного Эмиля настолько несправедливы, что обращать на них внимание просто глупо. Алик хорошо понимал, что Джон врет, но слова его все же действовали успокаивающе. Особенно стыдно было из-за того, что Эмиль кричал на него в присутствии племянника и его друзей. Но в любом случае Алик никогда бы не бросил кружок, если бы не произошла та страшная, затеянная Джоном история. Именно страшная, другого слова тут не подберешь...
Так и не спросив ничего про кружок, то есть про то, что с двадцатого февраля по сегодняшний день волновало его больше всего на свете, Алик поднялся со стула и, позвав за собой племянника, вышел в коридор.
Сообразительный Счастливчик сразу же, без всяких вопросов начал рассказывать о том, что произошло в это утро с сестрой. Ее действительно сильно толкнул отец Друга, Фариз, толкнул так, что она упала на перила и ободрала себе весь бок. А он сел в свой "виллис" и уехал в Дивичи, где, судя по машине и серому френчу с накладными карманами, занимал не самую маленькую должность.
Младший сын Фариза, пятилетний Изик опять пописал во двор с балкона второго этажа. И сестра шлепнула его за это по мягкому месту. Не раз уже и самому Изику, не такой он и маленький, чтобы не понять, и его матери, Халиде, объясняли, что писать людям на голову нехорошо, но та только смеялась в ответ, а сыну даже замечания не сделала. И тогда ребята, с согласия Друга, решили сами его наказать – поймали во дворе и хотели обписать с ног до головы, чтобы понял, как это неприятно,– но тут вмешалась сестра и, спасая малыша, легонько шлепнула его по мягкому месту. Он разревелся, тут же выскочил из дома Фариз и, ничего не выясняя, применил силу... Что будет теперь, никто не знает; сестра весь день плачет, Фариз уехал в Дивичи, а муж сестры со вчерашнего дня на дежурстве в госпитале и вернется поздно вечером...
Алик успокоил племянника, объяснил, что сосед совершил ошибку, – никто не имеет права поднимать руку на женщину. А за ошибки люди должны отвечать, какие бы должности ни занимали. Болтовня же соседей о том, что никто этому Фаризу ничего сделать не сможет, – глупость, нет таких людей, которым бы несправедливость сходила с рук безнаказанно. Надо только дождаться возвращения с дежурства отца, тоже, кстати, человека не маленького, прошедшего всю войну, где и не таким, как Фариз, вправляли мозги...
Объяснение вполне устроило племянника, он даже повеселел, а Алик, погладив его по кудрявой голове, вышел во двор.
Дверь Фариза, несмотря на жару, была прикрыта; ни любителя поливать людей, живущих этажом ниже, из собственного краника, ни его родителей видно не было. Мелкие частицы шерсти, взлетая в воздух, поблескивали в лучах заходящего солнца. Соседки па минуту перестали махать палками, с откровенным интересом вглядываясь в Алика.
Спустившись по крутой лестнице в темную парадную и выйдя из нее на улицу, он бросил взгляд направо: там на углу, под акацией, как обычно о это время дня, уже собралось несколько человек. Поэтому Алик повернул налево и пошел по крутой улице вверх. Несомненно, все уже знали про нападение Фариза на сестру и избежать разговора об этом не удалось бы. Дойдя до конца квартала, Алик свернул за угол, потом еще раз и по параллельной улице пошел в обратную сторону, к центру города...
На больших круглых часах у Нового сквера было уже без пятнадцати семь, когда он занял свою обычную позицию у продуктового магазина – тут среди людей, снующих взад-вперед, его заметить было трудно, – и приступил к наблюдению. Примерно через десять минут Майя должна была выйти из подъезда. Без пяти семь она появилась на верхней ступени коротенькой лестницы и посмотрела в сторону магазина. И если бы он не был уверен в обратном, можно было подумать, что она его видит. Он невольно отвел глаза и отступил на шаг.
Сойдя на тротуар, Майя, чуть покачивая довольно широкими плечами, пошла в сторону Дома печати. Выждав немного, он двинул следом, держась не очень далеко, чтобы не потерять ее из виду.
У водяного киоска она выпила стакан воды, опять оглянулась в его сторону, так ему во всяком случае показалось, и пошла дальше. Через квартал она остановилась на минутку у витрины ювелира. Что ее там могло заинтересовать? Вот бы подойти и спросить, улыбаясь при этом так, как учил на репетициях товарищ Эмиль. А почему бы и нет? Лет на пять он все же ее старше, а это не так уж и мало, если учесть, что ей только восемнадцать. А деньги он достал бы. Хоть из-под земли.
Она пойма быстрее, и он тоже прибавил шагу. Лучше, конечно, если бы вдруг возникла необходимость от кого-то ее защитить. Тут уж не надо было бы улыбаться и задавать вопросы, сразу бы стало ясно, что он за человек и как к ней относится. И может быть, прошел бы наконец стыд, из-за которого он не решается заговорить с ней. Все другие делают это запросто, и знакомые и незнакомые, сам не раз видел. А Джон Агаев так тот сразу же обниматься полез, в первый же вечер, как познакомился. И она не оттолкнула. Правда, предлог нашелся удачный. Не придерешься. Вроде из-за к нему же, Алику, хорошего отношения. Понять их тоже можно было: и пульс у него пропал, и дыхание исчезло, и грохнулся на паркетный пол, как труп, закатив глаза. Сам виноват: надо было сесть, как обычно, на свое место в конце зала, первый раз, что ли, кричал на него товарищ Эмиль? По тут подскочил этот самый недавно появившийся на репетициях Джон Агаев, отвел в сторону и начал плести про какие-то его природные способности, якобы зажатые от сильного напряжения, которое нервный товарищ Эмиль своими криками только усиливает. И вдруг все прервалось – провал какой-то получился, темнота и молчание. Ему показалось, что и секунды не прошло, как умолк Джон, а на самом деле, грохнувшись на пол, он пролежал без сознания не меньше пяти минут; Джон подумал, что он что-то увидел под ногами н наклоняется чтобы поднять, а он вдруг с громким стуком ударился головой о паркет. Это все ему потом рассказали, а в тот момент, открыв глаза, он ничего не соображал. И никак не мог понять, почему лежит на полу недалеко от сцены, и все столпились вокруг, а товарищ Эмиль держит его за руку и быстро-быстро шевелит трясущимися губами.
Потом столпившиеся вокруг люди запрыгали от радости, а Джон Агаев бросился обнимать Майю. Он отчетливо это видел, показаться такое не могло...
Остановившись у крайней колонны, он проводил взглядом крепкую широкоплечую фигуру Майи до стеклянных вращающихся дверей Дома печати. Опять он обратил внимание на то, как покачиваются ее плечи. Ничего другого он увидеть не мог, потому что ниже спины его взгляд никогда не опускался.
Теперь он был– свободен до девяти часов. Репетиция меньше двух часов не продолжалась, это он знал по собственному опыту. От воспоминаний о прекрасных зимних вечерах в прохладном, пахнущем мастикой зале Дома печати заныло сердце – как он мог не ценить тогда возможность впервые за всю его жизнь посидеть рядом с умными людьми?! Один товарищ Эмиль чего стоил! Специально ходили в клуб моряков, чтобы посмотреть, как он в фильме "Насреддин в Бухаре", замотанный в чалму, скачет верхом на ишаке, – лицо на весь экран! А как интересно они репетировали! Стыдно было из-за криков Эмиля, но интересно. А как он Майю на вальс приглашал – все холодело внутри, как при прыжке с верхней площадки парашютной вышки! Никогда больше такое не повторится! Эх, Джон, Джон, испортил все! Все испортил! Но он тоже хорош – как можно было согласиться?! Болван.
Обругав себя, Алик, не разбегаясь, с места вспрыгнул на подножку трамвая, который шел мимо, отчаянно звоня, чтобы согнать с рельсов двух пожилых колхозников, тащивших с крытого рынка какие-то мешки.
Как он мог послушаться Джона?
На подножке приятно дул в лицо встречный ветер, но Алик все же заставил себя войти в вагон. Свободных мест не было, и, ухватившись за отполированный до блеска поручень, Алик еще раз обругал себя за то, что принял тогда предложение Джона: "Это типичная клиническая смерть, ты вернулся с того света, надо это отметить!" Вот отметили. Лучше бы он умер в тот вечер!
Джон устраивал все несколько дней. Сперва договорился с девочками, потом с каким-то своим товарищем; тот после смерти матери жил у дяди и имел у Черногородского моста квартиру, в которой уже несколько лет никто не жил.
Поначалу казалось, что все это болтовня, разговоры, никак не верилось, что девочки (особенно молчаливая десятиклассница Валя Гурьянова) согласятся на вечеринку с его, Алика, участием. Но Джон в успехе не сомневался.
Когда они, закупив вина и закуску, ждали девочек у аптеки на Телефонной, он деловито поинтересовался, кого из них Алик предпочитает.
– Сегодня твой день, – сказал он так, будто обе девочки давно ему принадлежат, – выбирай любую.
– Там разберемся, – Алик попытался прервать разговор.
– Нет уж, – запротестовал Джон. – Тут путаницы не должно быть. Мне лично все равно – но я за ясность. Кто тебе больше нравится?
Пришлось признаться.
– Отлично, – повеселел Джон. – Выбор правильный. Майя – верняк!
Стоило бы, конечно, выяснить, что он имел в виду под словом "верняк", но тут из троллейбуса вышли девочки, очень не похожие, – сперва высокая, строгая длинноволосая Валя, а потом крепкая, постоянно улыбающаяся и коротко остриженная Майя – обе нарядные, чистенькие и какие-то торжественные.
– Молодцы, – одобрил их Джон и улыбнулся точно так, как ни разу за зиму не получилось у Алика (несмотря на все старания товарища Эмиля). – Отлично выглядите. А главное, не опоздали...
В холодной, давно не топленной квартире, дверь которой они долго не могли открыть, Джон проворно разложил на столе вино, колбасу и хлеб и дал команду не снимать пальто.
– Пока не согреемся, – сказал он с хитрой улыбкой.
В комнате кроме стола был еще шкаф, диван и тумбочка с патефоном. Стульев вокруг стола было достаточно, но Джон почему-то предложил подтащить его поближе к дивану. Пришлось подтащить; если бы не Алик, Джону помогли бы девочки – так послушно и одновременно они бросились к столу.
– Валечка, ко мне поближе, – скомандовал Джон и хлопнул ладонью по дивану рядом с собой. Словно собачку подозвал. Но строгая Валя Гурьянова не обиделась и послушно заняла указанное ей место. Майя и Алик сели на стулья.
– Холодновато здесь, – сказала Майя. Алик согласился.
Джон разлил вино, и они выпили из рюмок, найденных в шкафу.
– Хорошая квартира, – сказала Майя, разглядывая комнату. – Это столовая, а там, наверное, спальня.
– Правильный ход мыслей, Майечка, – улыбнулся Джон. – Одобряю. А почему бы вам с Аликом не осмотреть спальню?
Майя пожала плечами и покосилась на Алика, он опустил глаза. Кто бы мог предположить, что этот Джон окажется таким нахалом!
– Ну, давайте выпьем на посошок, – поднял рюмку Джон, -> и попрощаемся. Не забудьте взять с собой туда вина, веселей будет.
Если бы кто-нибудь из девочек дал сейчас этому нахалу по морде, было бы не удивительно. Но они даже замечания ему не сделали; к вину, правда, не притронулись.
– Может, музыку поставим? – предложила Майя.
– Да какая это музыка, – остановил Алика, потянувшегося было к патефону, Джон, – он сто лет уже не работает. Ну, вы идете туда или нет?
– Куда? – тупо спросил Алик, хорошо понимая, что речь идет о том, чтобы они с Майей ушли в спальню.
Джон посмотрел на него с сожалением и обернулся к Вале.
– Валюша, – он положил ей руку на плечо, – друзьям надо уступать. Не они, так мы. Пошли?
И гордая Валя Гурьянова, вместо того чтобы сбросить с плеча его руку, молча последовала за Джоном в другую комнату.
Это-то все и решило. Стало ясно, что он, Алик, многого в жизни не понимает. И в смысле слова "верняк", сказанного Джоном на остановке, теперь можно было не сомневаться. Ну что ж, "верняк" так "верняк". Как говорится, с волками жить – по волчьи выть. Во всяком случае, все, что полагается в таких случаях делать, он сделает. Чтобы не дать повода для насмешек. Да и самому хочется попробовать: что он, не мужчина, что ли? Вон как сердце заколотилось!
Дальше он действовал, как бы выполняя чьи-то команды: задав единственный вопрос: "Тебе не холодно?" – и не дождавшись ответа, подошел и обнял Майю. Не обращая внимания на ее удивленный взгляд и продолжая прижимать к себе, потянул к дивану; может, ему и было оказано какое-то сопротивление, но он этого даже не заметил; рывок – и она оказалась рядом с ним на диване...
Левая рука стискивала под шерстяной блузкой мягкое круглое плечо, правой он гладил ее колено. Прижатым к Майе боком он ощущал, как напряжено все ее тело.
– Ну и что дальше? – спросила она, когда взгляды им встретились,
– Ничего.
– Что ты хочешь?
– А ты не знаешь? – наконец у него получилась улыбка, которую он никак не мог выдать ей всю зиму, – товарища Эмиля бы сюда! – улыбка человека, уверенного в TQM, что он своего добьется.
Она ответила на эту улыбку таким взглядом, что руки его чуть не разжались сами собой, но из соседней комнаты доносилось глуповатое хихиканье Вали Гурьяновой и скрипучие кроватные шумы.
– Отпусти, – сказала Майя.
Он попытался ее поцеловать, сделал подряд несколько попыток, по неудачно: короткими и точными движениями головы она отводила губы – и он попадал то в щеку, то в подбородок.
– Пусти!
Он повалил ее на спину; теперь они лежали рядом, левая рука осталась под ее головой, но правая имела возможность действовать. Перевернувшись на бок и почему-то тяжело дыша, он глянул ей в лицо.
– Ну и что дальше? – спросила она.
– Сейчас увидишь.
Она спокойно усмехнулась и вдруг широко зевнула.
– Ну давай действуй, – напряжение, которое он ощущал в ее теле, разом спало, рука, которой она тянула вниз подол юбки, вяло откинулась в сторону, глаза равнодушно закрылись.
Нельзя сказать, что он совсем не знал, что полагается делать в таких случаях, в конце концов ему уже исполнилось двадцать три года и разговоров на эту тему он слышал немало; поэтому сразу же довольно уверенно сунул руку под юбку. Широко раскрытая ладонь коснулась шелковистой поверхности чулка, так непохожего на ощупь на те, что он вязал с матерью и сестрой в войну, пошла вверх по ноге, достигла края чулка, за которым возникла узкая полоска кожи; от соприкосновения с ней его бросило в жар, а она тихо вскрикнула – такой холодной была его рука. Ладонь, дернувшись как от удара тока, проскочила выше, миновала что-то вязанное и туго облегающее тело, после чего опять открылась мягкая гладкая кожа. "Живот", – подумал он, и ухватившись за какую-то узкую полоску, похожую на резиновый пояс трусов, резко потянул вниз.
