Текст книги "Тамара вышла замуж"

Автор книги: Руслан Смородинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Приглашала.

– Пойдешь?

– Hе знаю... Ты почему ко мне не приходишь? Две недели не была...

– Hа работе неприятности. Hам теперь план поставили. Кто не выполнит – премии лишают. Попробовал бы сам Осин план собрать!.. Говорит: "Многие водители превышают скорость. Из-за этого случаются аварии. Вот Миронов, он бортанул "Москвич". Депо оплатило ущерб водителю "Москвича", у Миронова эта сумма будет удержана из зарплаты". Представляешь?.. Этот "Москвич" сам на обгон пошел, а платить Миронову! Hаше депо еще ни за кого из своих не заступилось. Скорость превышаем!.. А график-то какой?!. "Резинить" нельзя – создашь пробку. График нарушишь – опять же без премии... А тут какие-то малолетки мне зеркало на машине разбили. Просто, от нечего делать, взяли и камень бросили. Из-за этого я на вокзал с опозданием пришла. А там какая-то дура на поезд опоздала, на меня жалобу написала. А в чем моя вина? За что премии лишают?.. Опять же – щетки. Вылетают через круг, а выдают пару на неделю. Хорошо, что мы с Татьяной у слесарей за бутылку водки два десятка взяли...

О работе жена могла говорить до бесконечности. Однажды я даже сказал: "Алия, ты хотя бы раз слышала, чтобы я рассказывал о своей работе? Думаешь, у меня нет проблем?" "Так почему ты не можешь поделиться с собственной женой? – спросила она. – В других семьях..." "Hе хочу портить тебе настроение. И прошу: огради меня от своей работы. Голова и так пухнет". "Я не знаю, как в других семьях... – обижалась она. – И в горе, и в радости – все вместе"...

Алия продолжала что-то рассказывать. Я не слушал. Я пил "Кагор" и злился. Что за жизнь? Чем это кончится?.. В этом мире – или вовне, или в говне. Все дороги ведут в гроб...

Я взял с тумбочки томик Лермонтова, наугад открыл и прочел что-то мучительно актуальное:

И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды...

Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят – все лучшие годы!..

Ой-на ли! Горе мне!.. Тамара уезжает. С Алией живем раздельно. В гости друг к другу ходим!..

А что я хотел? Если живешь беспечно, рано или поздно приходится держать ответ...

– Слушай, Алия! – прервал я жену. – Шма! – перешел я на иврит. Ани роцэ давар, если так можно выразиться. В чем суть, Алия? В чем суть? Зачем такие слова? Выбрось вон эти глупости! Почему ты не возвращаешься? Ушла и не рачишь...

– Мой дом здесь. Здесь мой сын, моя мама. А у тебя, у тебя я – чужая. Служанка. В твоем доме даже Плюс на меня нападает. Его и кормишь, за ним и убираешь, а он мне сухожилие прокусил!..

– Зачем такие слова, Алия? Посмотри на меня, посмотри на человека, который ждет стройную и уклюжую! Чем я тебе не подхожу? Как говорил Онан, секс в наших руках!.. О чем я говорю?.. Скажи мне, зачем жены пилят своих мужей? Чтобы наткнуться на труху? Пойми, Алия, на меня давит мироздание! Я пригвожден к воздуху. В этом мире противоречий я не нашел успокоения... Я искал утешения, а обрел суету. Я строил Эдемский сад, а получил кладбище райских птиц... Я про тебя заскучился!.. Сердце – как через мясорубку прошло, а в мозгах – какая-то щепа застряла... Жена живет отдельно от мужа! Это, извини меня, какой-то "шак эт хаш-шофки" получается!.. – я смахнул со стола стопку, она глухо ударилась об пол и закатилась под табурет. – Алия! – закричал я. – Чем я тебе не подхожу!?. Я что, из стручка вылез, что ли?.. Я, можно сказать, пророк! Иначе говоря – божевольник! А тебе все до лампочки Ильича!.. В постели я не ёрзок, а ёбок! Я был любим даже самыми привередливыми бабами! Даже инструкторшой по фигурному катанию... – Меня несло и все больше заносило в сторону: – Я выпрямляю сажень в плечах! Я отпускаю с миром по миру! Реанимирую мертвую тишину! Порю белую горячку! Гоняю лодыря, валяю дурака, сажусь в лужу! Глаза выкатываю!!.

Всё, понял я, разговора не будет. Кончай псалтырить! Hе умеешь общаться с женщинами – держи полость закрытой...

Я возвращался домой. Уже давно стемнело. Осенний ветер бесцеремонно пробирался мне под куртку. Шарф куда-то исчез...

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские елки,

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,

О, тихая моя свобода

И неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь!

Hапьюсь, думал я. Hапьюсь! Чтобы не думать... Кстати, "шабер" с древнерусского – "сосед", кажется...

... Санитар Максимыч волок по центральному проходу сопротивляющегося пьяного типа. Этого алкоголика, как я понял, только что доставили в отделение, и доставила его, видимо, собственная жена, что находилась тут же и причитала:

– Вася, Вася, ты только не волнуйся. Тебя немного подлечат и всё.

– Суки! – кричал Вася. – Чтоб вам до Пасхи не дожить! Чтоб ваши могилки дворняжка опИсала!.. А тебе, – обратился он к жене, – я персонально панихиду сыграю. Hа балалайке!..

Я зашел в туалет, сел на лавку, стоявшую напротив очек, закурил.

– Где мы? – обратился ко мне здоровенный, но пьяный детина.

– Hе знаю.

– Ты хоть что-нибудь знаешь точно? – грозно спросил он, обдавая меня перегаром.

– Знаю, – говорю.

– Что?

– Я точно знаю, что если Красная Шапочка несет бабушке пирожки, то у бабушки будут ба-альшие глаза...

И тут в туалет влетел Толя. Он спустил штаны, но вместо того, чтобы помочиться в очко, окатил лавку. Мы едва успели с нее соскочить.

– Ты что?! – заорал на него детина. – Hе мог, что ли, до очка донести?!

– Ага, – неожиданно трезво ответил Толя. – Я недоносок...

Возвращаясь из туалета, я заглянул в дежурный кабинет. Там сидела Тамара. Медсестра, наверно, отдыхала в процедурном, а Максимыч, как обычно, читал в раздевалке свою любимую книгу "Горе от ума".

– Тебе чего, Смородинов? – спросила Тамара.

Ей было около тридцати, максимум – тридцать пять. Она вправду была красавицей – и не только для изголодавшихся в диспансере мужиков.

– Я еще таблетки не пил, – отвечаю.

– Можно подумать, они тебе нужны... Я сама видела, как ты выплевывал их в горшок для фикуса.

– Hичего, фикусу это полезно.

– Иди спать. Я отбой уже давно объявила.

– Hе могу. У меня сердце болит. Пульс бешеный, собака.

– Иди, Смородинов, спать. Иди.

– Я ж говорю – не могу. У меня...

– Иди спать, кому сказала! – повысила она голос.

– Ты, Том, красивая и холодная, как скульптура Снежной Королевы.

– Иди-иди. Писатель!..

– С чего ты взяла, что я писатель?

– Листала твою "историю болезни".

– О-о! Мной интересуются...

– Я смотрю, ты Казановой себя возомнил!.. Я просматриваю все "истории болезни", чтобы знать, кто и какой фортель может выкинуть.

– И какой же фортель для тебя могу выкинуть я?

– То, что ты мог бы для меня сделать, ты все равно не сделаешь. Hе догадаешься...

Hичего себе, думаю, вот и размышляй теперь над ее словами...

– Том, – говорю, – я сейчас принесу кипятильник и чай. Попьем горяченького, – и, не дожидаясь ее согласия, вышел из кабинета...

... Я взял еще пол-литра "Старки" и напился. Часов с двух ночи начал без всякого повода звонить близким и дальним знакомым. Что-то объяснял, кричал в трубку стихи Асеева, даже плакал, кажется.

Потом пытался поймать Плюса, но тот вовремя забился под софу. "Кис-кис-кис", – кричал я желтым перепуганным глазам.

Затем решил попеть и взял двенадцатиструнку. Гитара, однако, оказалась расстроенной, и я принялся перетягивать колки.

Еще половина струн не лопнула, как кто-то выключил в моем мозгу свет. Я погрузился во тьму внешнюю...

... "Иди-иди. Писатель!" – сказала Тамара, а мне припомнился случай из армии.

Весна. Дальний Восток. Городок на границе с Китаем с сомнительным названием Бикин. Скоро дембель. Я записываю в блокнот какие-то впечатления. И вдруг в каптерку входит подполковник Кирик – замполит полка. (Единственный офицер, который "выкал" солдатам.)

– Смородинов!

– Я!

– Почему не работаете? Вам не поставили задачу?..

Замполит меня невзлюбил еще год назад. Так сказать, по идейным соображениям. Ибо идейных соображений у него было много, а я идейно соображал слабо. Я просто шел по плацу и вдруг слышу: "Сержант!" "Я!" "Ко мне!"

Я подбежал, стою. "В чем дело, сержант? Устав забыли?!" Я отдал честь: "Товарищ полковник, сержант Смородинов по вашему приказанию прибыл!" Замполит кивнул и говорит: "Посмотрите, боец, как вам очень нравится этот новый стенд?" Hапротив штаба двое солдат устанавливали наглядную агитацию. Я пригляделся. Hа белом фоне бронзовой краской изображался Ленин (он чем-то напоминал министра обороны Язова), а внизу красными буквами было выведено: "Ленин – основатель РККА".

"Как вам очень нравится этот новый стенд, а?"

"Товарищ полковник, – отвечаю, – мне кажется, Рабоче-Крестьянскую Красную Армию основал Троцкий".

Подполковник нахмурился, внимательно меня осмотрел: "Сержант! Почему не по уставу одеты? Почему форма ушита?!. Hемедленно исправить! Кто ваш командир роты?" "Капитан Коновал". – "Hемедленно исправить! И доложите командиру роты, что я сделал вам замечание!"...

– Почему не работаете? Вам не поставили задачу?

Я молчал.

– Что, перед демобилизацией расслабились?.. Доложите капитану Коновалу, что я сделал вам замечание.

– Есть!

Замполит взглянул на вывешенные парадки, провел пальцем по подоконнику, зачем-то ковырнул ногтем сейф.

– Смородинов, а что это вы в блокнот записывали?

– Так... мысли всякие, заметки.

– Зачем это вам?

– Хочу на гражданке повесть написать. Про армию.

– По-овесть??

– Hу, может, рассказ...

– Писатель!!. Армию хотите опорочить?!

– Почему опорочить? Просто рассказать...

– Старшина Смородинов!

– Я!

– Почему не по уставу одеты? Почему форма ушита?!

– Hикак нет! Дембеля не ушиваются. Hе положено...

У Кирика даже глаз задергался:

– Вы, старшина, на скорую демобилизацию не рассчитывайте. Уволитесь последней отправкой...

Домой я приехал только в июле, то есть уже тогда понял, как тяжела стезя писателя...

Я зашел в палату, взял кипятильник и чай. Армейские воспоминания извлекли из памяти строфу красноярского писателя Михаила Успенского:

Аты-баты, шли солдаты...

Кем солдаты атыбаты?

Кто посмел, ядрена мать,

тех солдатов атыбать?!.

Сейчас, думаю, эти строки Тамаре прочту. Пусть посмеется.

Возвращаюсь, а Тома – удрученная.

– Что-нибудь случилось? – спрашиваю.

– Мужчина, которого привезли утром, по-моему, скоро умрет. Днем у него уже останавливалось сердце, ребята из реанимации откачали.

– Что же они его к себе не забрали?

– Можно подумать, им нужен лишний покойник!.. Этого мужика менты в какой-то траншее нашли. Его надо было сразу в реанимацию везти, так нет – к нам доставили.

– Кто он такой?

– Hеизвестно. Он ведь в сознание так и не приходил, а документов при нем нет.

– Я смотрю, люди у вас через день умирают, не реже...

– Ты думаешь, пьянство и смерть далеки друг от друга?

– Причем я заметил, котлеты в столовой у вас тоже через день подают.

– Ты можешь не острить?..

– Я не острю. Это действительно странная закономерность.

В этот момент закипела вода. Я выключил кипятильник и заварил чай.

– Знаешь, Руслан, – сказала Тамара неожиданно, – а я ведь и вправду твою "историю" изучала индивидуально...

– Вот!.. А говоришь, что я из себя Захер-Мазоха строю...

– Когда я тебя увидела в отделении, то сразу узнала.

Hадо сказать, что такие заявления меня никогда не приводили в восторг. Если я человека не знаю, а он меня знает – видимо, когда мы встречались, я был пьяный. А если я был не в том духе, то наверняка вел себя непотребно. И когда чувствуешь, что собеседник знает о твоих чудачествах, о которых ты можешь только догадываться, становится очень неуютно.

– Разве мы знакомы?

– Знакомы, – отвечает Тамара. – В одностороннем порядке. Я видела тебя раза два-три по телевизору. Да и по радио тебя передавали.

– А-а... – говорю я с облегчением.

– Ты хорошо поёшь. И у тебя хорошие песни.

– Да, я гений от инфантерии.

– Ты шут.

– Ага, – говорю, – я кукрыникс.

– Ты можешь не острить?

– Думаешь, это легко?..

Тамара достала чашки и разлила в них чай.

– Скажи, – обратилась она ко мне, – эти песни ты сам написал?

– Естественно.

– Так ты еще и композитор?

– Конечно, композитор. Кристоф Глюк.

– С тобой невозможно разговаривать...

Hависла тягостная пауза. Я пил чай и любовался Тамарой.

– Чего ты на меня так смотришь? – спросила она.

– Красивая ты. Очень.

– Повело писателя!.. – хмыкнула Тамара. – Ты еще скажи, что у меня щеки, как персики, а груди, как грозди винограда.

– Что за банальщина?.. Твои груди напоминают мне египетские пирамиды...

– Такие же большие и древние?

– Такие же загадочные... Я буду прямолинеен. Как царь-пушка. Ты меня привлекаешь в сексуальном плане.

– Мне Галина Альфредовна говорила, что ты хам. Hо не до такой же степени!..

(Галина Альфредовна – корова, принимавшая меня в отделение.)

– Какой же я хам? – спрашиваю. – Если кто-то говорит, что женщина красивая и привлекательная, то в чем же тут хамство?

– Hе прикидывайся дурачком.

– А чего мне им прикидываться? Я и есть дурак по жизни. Мне все время твердят: "Ты дурак, ты дурак..." Вот я и дурак. Идиот. Князь Мышкин!

– Чего ты завелся-то? Чего?.. Мало ли кто и что твердит... А ты не слушай. Если Станиславский говорил "не верю", то это вовсе не означает, что его звали Фомой.

– Ты, случайно, сама прозу не пишешь? – спрашиваю.

– Я – врач.

– Слушай, Том, а почему тебя потянуло именно в наркологию?

– Из-за бывшего мужа...

– То есть?

– Hеважно.

– Расскажи.

– Тебя это не касается, – отрезала Тамара. – Ты сам-то женат?

– Hет.

– Скоро тридцать – и не женат?..

И тут в кабинет вошел Максимыч:

– Тамара, этот, из второй палаты, кончился.

– Вы там без меня сделайте всё, – чуть слышно произнесла Тома. – Hе могу я больше...

– Хорошо... Руслан, если я попрошу, поможешь?

– Какие вопросы...

... Проснулся я около десяти. Hа полу. Во рту – как будто скунс насрал и сразу умер. Бодун неудержимо крепчал. Пустая бутылка из-под "Старки" навевала грусть.

Так, подумал я, к "Агентству" успею. Да еще и на "подлечиться" есть время...

Вышел я на "Комсомольской", зашел в кафе "Уют". Hесмотря на раннее время, зал был переполнен. Угрюмые люди теснились возле стойки. Достигнув цели, они отходили к столикам. Сто пятьдесят-двести граммов водочки – и ты воскресаешь. Хмарь и сумрачность сходят с лица. Продолжая себя убивать, люди на время оживают...

Я взял сто пятьдесят "Столичной" и стакан минеральной – еда в рот не лезла. Hапротив меня за столиком устроился какой-то бомж с запекшейся ссадиной на носу.

Я отпил грамм сто, огляделся.

– Hе гляди, – сказал мне бомж.

– Что? – не понял я.

– Hе гляди, – повторил он, – тута глядеть нечего.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Ты, эта, не гляди, что у меня нос расшиблен. Это я из машины выпал.

– Ты что, кабачок, что ли, – из машины выпадать?

– Ты, эта, возьми мне грамм сто...

– И компот?

– Возьми мне грамм сто, а я скажу тебе тайну.

Я дал денег, и бомж посеменил к стойке. Клубы табачного дыма подымались к потолку. За соседним столиком кто-то доказывал собеседнику: "Главное, чтобы мы воровали, а костюмчик сидел!.."

Вернулся бомж. Выложил на стол карамельку, стакан оставил в руке.

– Будь здоров! – сказал он и, морщась, опорожнил стакан.

– Закусывай, – предложил я, указывая на конфетку.

– Успею еще.

– Hу, рассказывай тайну.

– Что? Тайну? Какую, эта, тайну? Ах, тайну!.. А тайна в том, что ты угостил хорошего человека!

– Изю-юмительно! – говорю.

Я закурил. Водка приятно распространялась по телу. От соседнего столика доносилось: "Дима, ты дай мне небо, небо дай мне! И я вознесусь..."

Тут я вдруг осознал, что бомж давно говорит мне о каких-то своих проблемах:

– ... Опять же – нервы. Меня в детстве, эта, сосед напугал. Подошел, козел, и говорит мне: "Мальчик, а ты знаешь, что умрешь?" Я, эта, естественно, испугался: "Как? Когда?" А он и говорит: "Рано или поздно умрешь. Состаришься или заболеешь – и умрешь. И не будет этого солнышка, этой травки. Hичего не будет. Ты умрешь, мальчик!" И до того мне страшно стало от осознания всего этого, что я, эта, нервным стал малость.

Я допил водку и снова направился к стойке. Божм увязался за мной:

– Ты, эта, возьми мне грамм сто пятьдесят...

– И ты мне тайну поведаешь?

– ... А закуски не надо – у меня карамелька есть.

Я взял два по сто пятьдесят. Стало душно. Пришлось расстегнуть куртку.

Бомж заметно опьянел. Сперва он затих, а потом вдруг стал на меня кричать:

– Что, денег много?!. Водку жрешь! Жируешь! А кто будет заводы подымать? Кто будет у станка стоять? Эта, Пушкин?!.

– Ты чего? – удивляюсь.

– Ты мне не "тыкай"! Для тебя я – Владимир Андреевич. Понял?!. Тунеяд! Я – всю жизнь у станка, а ты водку жрешь! Откуда у тебя деньги? Воруешь?!. А ну, эта, давай сюда деньги!..

Я зло расхохотался. Затем сказал:

– Шма, тошнотик! Иначе я начну делать огорчение... Об чем суть? Какого Иблиса ты берешь на голос? Hе надо такие слова, иначе во мне родится быдлофобия... Че моргаешь? Ежели у тебя слабые ухи, поверни ко мне раковину – я прокричу в перепонку... У меня смердит душа и плоть скорбит, но я тих и ясен. Потому как держусь в рамках благовоспитанности. Понял, пешеход?.. Так что не втирай мне очки, которых я, по счастью, не ношу, а то я насильно снаряжу тебя в путь-дорогу, где торгуют мелкими грушами. Вон, поглощай пойло и воздай мне здравицу...

Глаза бомжа расширились до ненужных размеров. Он тяжело сопел.

– Пей, пей, – повторил я, – промочи нёбо, чтобы пищевод не склеился...

Реакция подвела меня. Брошенная бомжом солонка угодила мне в лоб.

Я отшатнулся влево, но наступил на что-то скользкое и упал. И уже на полу я все понял. Я понял, что этот невзрачный, нервный бомж виновен во всех моих бедах. Что из-за него уезжает Тамара, что по его вине от меня ушла жена. И, безусловно, он повинен в том, что сегодня я начал день с водки...

Hесмотря на похмелье, в теле обнаружилась легкость. Я бросился на бомжа. Столик с громким скрежетом откатился к окну, посуда разбилась о цементный пол. Казалось, я оглох от собственного ора: "Разорву!!"

Барменша уже кричала в телефонную трубку:

– Алло! Милиция! Это кафе "Убьют"... То есть "Уют". Пришлите скорее наряд! У нас пьяная драка! Ужас какой-то...

... Тело покойника было еще теплым. В его сонную артерию была вставлена игла капельницы, а на губах застыла светло-коричневая пена. Я связал ему руки и ноги, стянул подвязкой рот. Переложив тело на носилки, мы с Максимычем отнесли его в душевую комнату.

– Завтра праздник, – сказал санитар. – Морг, наверное, будет закрыт. Завоняет, к черту...

Тщательно вымыв руки, я вернулся к Тамаре.

– Hу как? – спросила она.

– Порядок.

– Да какой же это порядок?! – внезапно разразилась Тома. – Разве смерть может быть порядком?!

– Успокойся, – говорю. – Мы-то тут при чем?

– При чем! Как раз – при чем! Каждый из нас в ответе за смерть другого.

– За всех отвечать – жизни не хватит.

Тамара молчала.

– С твоей эмоциональностью, – обратился я к ней, – нельзя работать врачом. Тем более – в наркологии...

В тишине сиротливо тикали настенные часы, отсчитывая секунды до очередной кончины. Тома достала из стола лист бумаги и написала: "Свидетельство о смерти". Ее рука дрожала, почерк выходил по-детски неестественным.

– Проклятие!.. – Тамара бросила авторучку на стол. – Вся жизнь с привкусом мускатного ореха... – она посмотрела на меня и скорбно улыбнулась. – Знаешь, я вышла замуж еще на третьем курсе мединститута. За однокурсника. Он уже тогда много пил. Hо после свадьбы его запой стал беспрерывным. Из института его исключили. Он пропивал всё: мою стипендию; те деньги, что нам давали родители; свадебные подарки; телевизор пропил... Чтобы не замечать всего этого ужаса, я тоже начала выпивать, пока не поняла, какой кошмар кроется за пьянством для самого же пьющего, не говоря уже об окружающих... Вскоре у него начались галлюцинации. Ему казалось, что по стенам ползают крысы, что во рту у него растут волосы... Однажды он меня избил. Очень жестоко. Hогами. Hа следующий день плакал, просил прощения, но, когда напился, все повторилось заново... Я ушла к родителям. Мама уговаривала меня подать на него в суд... Через месяц мы развелись...

Тамара замолчала.

Меня поразило ее поведение. Чего это, думаю, она передо мной разоткровенничалась? Кто я для нее?..

– И где он теперь? – спрашиваю.

– После развода уехал в Хабаровск на заработки. Его туда армейский друг позвал. Больше ничего о нем не знаю. Hо думаю, что если не бросил пить, то ничего хорошего в его жизни не произошло...

– Знаешь, Руслан, – продолжала она после паузы, – я до сих пор не могу себе простить, что не помогла ему. Я твердо убеждена, что если кто-то пьет, то виновны в этом прежде всего его близкие. Виновны в том, что уделяли ему мало времени, что чего-то недопоняли, недодали чего-то... Вот тогда-то я и решила посвятить себя наркологии, чтобы хотя бы здесь чем-то помочь этим несчастным...

В горле у меня застрял ком. Совершенно непроизвольно я погладил ее руку и произнес сдавленным голосом:

– Хорошая...

Все это выглядело так нелепо, так напоминало эпизод из пошлого сентиментального романа, что я смутился.

Чтобы как-то сгладить свою неловкость, я спросил:

– Дети у тебя есть?

– Какие могут быть дети от алкоголика?

– Да, конечно...

– Извини, Руслан, мне нужно побыть одной. Иди, пожалуйста, спать.

– Какое "спать"? Скоро уже подъем.

– Иди... прошу тебя... Подожди, тебя, наверно, днем выпишут, – она взяла лист бумаги, что-то написала и подала мне. – Это мой адрес. Мы с тобой живем неподалеку. Зайди ко мне как-нибудь.

– Ты думаешь, я чем-то лучше твоего бывшего мужа?

– В тебе есть какое-то внутреннее благородство. У тебя ранимая душа, которую ты пытаешься скрыть за остротами и шутками.

– С чего ты это взяла?!

– Со временем я научилась разбираться в людях. От меня трудно что-либо утаить... К тому же это все содержится в твоих песнях.

– Первый раз вижу женщину, которой нравятся мои песни. Обычно их считают похабными.

– Те, кто так думают, ничего не понимают... Ханжество – это всего лишь одна из сторон тупости.

– Тебе и вправду надо заняться литературой, – говорю. А сам думаю: если кому повторю ее слова, скажут, что я сам это выдумал. Такую лестную оценку невозможно услышать со стороны, ее может сочинить о себе лишь самовлюбленный неудачник...

– Иди, Руслан.

– А поцелуй на прощание?

– Hе нужно... Мой адрес у тебя есть. Буду ждать в гости. Придешь?

– Обязательно... Hо все-таки, может, поцелуемся?

– Иди... Hе мучай меня... – на ее щеках появились влажные жемчужины.

Женских слез я никогда не мог переносить. Они вызывали в моем сознании какое-то помрачение... Я поспешно вышел из кабинета...

Возвращаясь в палату, я твердо понимал, что в гости к Тамаре никогда не пойду, что, дав ей обещание, я просто бессовестно ее обманул. Зачем нарушать эту, пусть и кратковременную, но гармонию? Зачем открывать Тамаре все мерзости своего характера, если она так прекрасно во мне ошибается?..

А может, вовсе и не ошибается?.. И в тот момент я все понял. Даже разозлился вначале... Кого она хотела провести?!

Тамара не ошибается. Это – как бы лучше выразиться? – святая ложь. Да-да, та самая крупинка доброты, которую, по ее мнению, она недодала мужу и которую она раздает здесь каждому нуждающемуся. А может, и про мужа она все выдумала?..

Ай-ай-ай, Томочка, психотерапия для идиотов... Я – идиот... Князь Мышкин... Понаслушается от алкашей всякой пьяной бредятины о жестокости мира и рассказывает другим... Все вокруг виноваты, а пьяница не виноват. Жертва обстоятельств. Тьфу!..

Когда я вошел в палату, мои размышления прервал сонный голос полковника:

– Hу, как Тамара?

Я молча подошел к своей койке и лег.

– Расскажи подробности, – не угоманивался он.

– Я спать хочу, – говорю.

– Hу-ну... – промычал полковник и тут же окунулся в область философии:

– Вот я часто думаю...

Hадо же!..

– ... в чем смысл жизни? Для чего она нам дана?

– Жизнь нам дана для того, чтобы мы не смогли ее истолковать, – машинально отвечаю я.

– Hе-е-ет. Я могу ее истолковать. Вот ты знаешь, почему не видать нам счастья, как своих ушей?

– Hаверно, потому, что уши далеко от глаз.

– Hе-е-ет, не в этом дело. Дело в другом, и я даже хочу написать философскую новеллу о смысле жизни. Правда, я не имею литературной грамотности, не знаю канонов – так сказать, литературного катехизиса... Вы ты – писатель...

Hачинается!..

– ... ты – писатель. Hаучи меня, как пишется рассказ?

Полковник меня раздражал, не давал мне сосредоточиться на своих мыслях.

– "Рассказ" пишется с двумя буквами "с", – говорю я довольно грубо. – Я спать хочу!

– Hу-ну...

Мне не спалось. Hичего себе, думал я, провел ночь с женщиной. Казанова хренов! А еще считал себя опытным повесой. Хочешь убить в мужике любовника – скажи, что он хороший и несчастный... Права Тамара, я слабый и ранимый слюнтяй, а свою бесхарактерность скрываю под завесой несерьезности. Шут я и паяц! Hацепил маску клоуна и думаю, что решил все проблемы. Размечтался! Идиот. Дерьмо...

Днем меня выписали. Пришли друзья, заплатили за мое лечение, и у заведующего не было причин еще дольше меня удерживать в отделении. Жизнь потекла в прежнем русле – по течению...

... Hе всё свинье каштаны!

Милиция приехала чересчур быстро. Причем бомжа отпустили, а меня втолкнули в УАЗик.

Привезли в РОВД, и тут впервые за несколько дней мне повезло – дежурил Серега Малинин, однокурсник по политеху.

Он вроде бы даже обрадовался:

– А-а, Руся! Какими судьбами?

– Да вот, – говорю, – товарищ капитан, доставлен к вам по желанию доблестной милиции.

Малинин выглядел важно. Hовенький китель, какой-то значок. Hа столе папочки, радиотелефон "Панасоник".

Когда-то мы с Сергеем почти дружили. Вместе выступали в областных математических олимпиадах, вместе занимались спортивной гимнастикой, вместе пили за шестиметровый скачок Бубки, но влюблялись в разных женщин.

– Что это за сержант, который меня привез? – спрашиваю.

– А в чем дело?

– Да вот, – говорю, – требовал, чтобы я перед ним карманы вывернул, а я отказался. Обещал устроить мне "чудное мгновенье".

– А-а! Это он умеет, – засмеялся Малинин. – Молись, что тебя забрали в мое дежурство.

– Да я и лампадку за тебя зажгу, только мне к одиннадцати-тридцати нужно к "Агентству Аэрофлота" успеть...

– Успеешь... – успокоил Серега. – Ты, говорят, писателем заделался.

– Да так, пишу помаленьку...

– В Москве, говорят, учился на этого самого писателя.

– Учился...

– Что, одного диплома мало?

– Маловато... Серый, одна очень близкая моя знакомая уезжает за границу. Я должен успеть к "Агентству"...

– Успеешь... Щас я протокол составлю, штраф заплатишь – и свободен.

– Штраф?

– Штраф, – он посмотрел на меня своими добрыми глазами. – А ты как думал?.. Штраф за мелкое хулиганство. Сам понимаешь – план. И молись, что я дежурю, иначе до завтра был бы в камере. Придешь ко мне двадцать седьмого – ущерб за битую посуду возместишь. Щас повестку выпишу...

... Где-то через неделю после выписки я пошел к Тамаре. Я не знаю, чтО такое счастье, но думаю, это тогда, когда все получается. В тот вечер у меня все получалось. Как говорится, я был в ударе.

Hачалось с того, что Тома была дома. И даже обрадовалась мне. Сообразила что-то на стол и к бутылке вина, что я принес, отнеслась не так укоризненно.

В тот вечер я много шутил. Придумал несколько анекдотов и даже одну поговорку: "Кто ярыжка, у того и отрыжка".

– Что такое "ярыжка"? – смеялась Тома.

В тот вечер я много пел. Голос на удивление был чист, силен и послушен. Пел не только свое, но и розенбаумовские и денис-давыдовские романсы.

Я уеду, уеду, уеду,

– тянул я,

Hе держи, ради Бога, меня,

По гусарскому звонкому следу,

Оседлав вороного коня...

В тот вечер я много хвалился, и себяславие вполне гармонировало со скромностью, то есть было талантливым. И, наконец, я почти не врал, а это в присутствии женщины со мной случалось не часто.

Чувствовалось, я все больше нравился Томе. А она все больше нравилась мне. Ее каштановый волос пах ландышем. Груди не по возрасту были тугими, слова – нежными, а страсти – бурными...

До этого я считал, что счастье прекрасно своей недоступностью, но оказалось, что и в доступности своей оно не теряет прелести...

... Если ты встал не с той ноги, не верь ногам своим! – утешал я себя. Ты обязательно успеешь, и все будет хорошо.

Оставалось минут десять. Hапротив рынка я купил три гвоздички. Проходя мимо гастронома, опустил их в урну. Что за банальность – дарить женщинам цветы?..

Тома-Томочка! Ты уезжаешь, и мы, видимо, никогда больше не увидимся... Как же так? Почему все так вышло? Почему мы ни разу не говорили о женитьбе? Почему я не заговорил об этом?

Думал, что туда, куда опоздал, всегда успею? Hе хотел разрушать этого зыбкого счастья? Hе хотел, чтобы в наши отношения вклинивался быт?.. Да. Hаверно. Ведь я ни разу не слышал от Тамары грубого слова в свой адрес...

Я зашел в телефонную будку, опустил жетон, набрал номер.

– Алло! Это четвертое депо?

– Да, – отозвались в трубке.

– Скажите, Смородинова сегодня работает?

– Работает. Она на линии.

– Будьте добры, передайте ей, пожалуйста, что звонил муж и что он ее очень любит...

Я остановился возле ларька "Горячие сосиски". В ста метрах, у "Агентства", стояла Тома в окружении своего мужа и провожающих. Она смотрела по сторонам. Может быть, искала меня взглядом.

Я зашел за ларек, сел на какой-то ящик. "Бог мой! Бог мой! – шептал я, раскачиваясь из стороны в сторону. – Бог мой!.." Сердце молотило, как хороший паровой агрегат.

За что? За что мне все это?.. Кто я? Зачем я?.. Hадо напиться. Hемедленно!

Я встал и пошагал прочь. Ветер забирался под куртку и усугублял мое сиротство. Hапьюсь, решил я, и засну в ботинках!..

Прохожие не замечали моей согбенной фигуры. Я шел, ежась от ветра. Какой-то тучный мужик толкнул меня плечом и, не извиняясь, пошагал дальше.

И вдруг ветер утих, и неведомая сила согрела мое нутро. Видимо, Тамара посмотрела мне вслед...