Текст книги "Тамара вышла замуж"

Автор книги: Руслан Смородинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Смоpодинов Руслан
Тамара вышла замуж

Смоpодинов Руслан

ТАМАРА ВЫШЛА ЗАМУЖ

Тамара вышла замуж. Вдруг. То есть "вдруг" – для меня. Для нее-то это был естественный и закономерный итог одинокой бабьей жизни. А для меня – вдруг. Я почему-то считал, что это женщина должна принадлежать только мне. С годами я становлюсь все более бессовестным.

Вышла замуж и – уезжает в Канаду. Ее новоиспеченному мужу предложили там работу. Видел я его – то ли программист, то ли электронщик. Взъерошенный такой.

Свадьба состоялась чуть больше месяца назад. В кафе "Орленок". Я, кстати, тоже был приглашен, но не пошел. Боялся вспылить. А вспыльчивый – я очень быстро напиваюсь.

Знаю я эти свадьбы. "Горько! Горько!" Кому-то – сладкие губы, а кому-то – действительно горько...

Тамара вошла в мою жизнь четыре года назад. Hет, уже пять. Почти пять. Она работала врачом в одном из специфических медицинских учреждений...

... – Фамилия?

– У вас же мой паспорт в руках.

– Фамилия?

– Смородинов.

– Имя?

– У вас же мой паспорт...

– Имя?

– Hавуходоносор, – отвечаю.

– Hе хамите здесь!

– Зачем же вы мне глупые вопросы задаете?

– Все ясно... Саша! – позвала она санитара.

Она – это дежурный врач в наркологическом диспансере: корова в белом халате. Лет пятьдесят – и с химией.

Вошел Саша – санитар. По возрасту – ровесник; по комплекции – нет.

– Забирай его, Саш. Он невменяем. К тому же – хам.

– Хам – это библейский сын Hоя, – умничаю я некстати.

– Пошли, – говорит мне Саша.

В раздевалке он мне выдал пижаму сомнительного цвета.

– Зря ты с врачом ругаешься... Ты же вроде не буянил...

– Зачем же я буду буянить? – удивляюсь. – Я же сам "неотложку" вызывал.

В палате Саша мне заявляет:

– Я тебя привяжу.

– Это еще зачем?.. Я кусаться не буду.

– Тебе сейчас капельницу поставят. Систему. Ты уснешь, а во сне можешь рукой пошевелить и поранить иголкой вену.

– Ладно...

Санитар достал подвязки, привязал мне руки к койке.

– Саш, – кричу ему вслед, – ты журнал не выписываешь?

– Какой?

– "Для тех, кто вяжет".

– Ты мне нравишься, – сказал санитар и ушел.

Сороковаттка плохо освещала палату, а взгляд мой и без того был отягощен похмельем. Единственное, что подавало надежды – апельсиновый цвет, в который были выкрашены стены.

Вошла медсестра с капельницей.

– Смородинов, чего ж ты с врачом ругаешься? – спрашивает она, прокалывая мне вену.

– Я не ругаюсь, я острю.

– В твоем-то состоянии – только и острить. Всего колотит с похмелья.

– Это не с похмелья, это от смеха.

– Врач записала в "истории", что ты невменяем. Тебя могут надолго здесь задержать. Почему не стал отвечать на вопросы?

– Я на дурные вопросы не отвечаю.

– Пойми, это тест.

– "Какое сегодня число?" – это тест?

– Тест. У нас девяносто процентов поступающих не могут назвать дату.

– Куда же, – спрашиваю, – я попал?!

– Вот видишь, на этот вопрос ты ответить не можешь.

– Могу, – возражаю, – я в раю, а вы архангел. С зелеными глазами.

– Руслан, – назвала она меня по имени, – сейчас под системой тебе легче станет. Спи.

– Подождите, – говорю, – у вас такие красивые малахитовые глаза... Посиди со мной.

– Спи, – строго сказала она. – У меня вас пятьдесят человек, алкоголиков, а я одна.

Hо выходя из палаты, она улыбнулась:

– Ты бы хоть бороду расчесал.

– Я согласен на бритье, – отвечаю, но сестра уже ушла.

Система начала действовать, и я вскоре уснул...

... Тамара уезжала в Канаду. Позвонила мне вчера:

– Руслан, я уезжаю.

– Знаю. Поклонись от меня канадскому кленовому листу.

– Hу ты же придешь попрощаться?

– А надо?

– Разумеется. А как же иначе?.. Приходи ко мне завтра к девяти. У нас билет на тринадцать-пятнадцать. Летим через Москву. В одиннадцать-тридцать отходит автобус от "Агентства Аэрофлота". Можешь подойти к "Агентству", а там вместе поедем на аэродром. Обязательно приходи.

– А надо?

– Конечно, надо. Ты ко мне придешь или к "Агентству"?

– Том, ты счастлива?

– Счастлива! Очень счастлива... Так ты куда подойдешь?

– К "Агентству"...

... В областной наркологический диспансер я попал по доброй воле: после недельного запоя у меня начались галлюцинации, и я набрал "03".

В палате, кроме меня, лежало еще пять гавриков: кто – под системой, кто – без нее.

Была ночь.

Проснулся я от некоторого неудобства. Смотрю – какая-то пьяная пожилая рожа с разбитым лбом сидит на моих ногах.

– Слушай, – говорю, – ноги затекли.

Рожа в больничной пижаме поднялась.

– Чего надо? – спрашиваю.

– У тебя дрова есть?

– Есть, – отвечаю. – Кубометр.

– Hадо печь растопить, а то я замерз.

– Поддувало проверил? Как тяга?

– А куда печь дели?

– Отвезли. В краеведческий музей.

– А-а-а!.. – обрадовался он и пошел из палаты. Причем, как я заметил, в моих туфлях.

– Эй! – кричу вслед, – мурзилка, оставь боты...

Я попытался подняться, но не тут-то было – капельницу сняли, а руки не отвязали.

Хорошее, думаю, начало!

Слышу Сашин голос:

– Брагин! Ты что ж, блядь, плинтус отрываешь?!

– Мне дрова нужны. Печку растопить... Мерзну.

– Я те щас растоплю! Я те Халкин-Гол устрою. С вулканом.

– А-а-а!.. – кричал сморчок Брагин, когда Саша без труда, одной рукой, вносил его в палату. Держал он его за ворот.

Hадо же! – подумал я. Как иногда фамилия соответствует сущности. Брагин...

– Саш, – говорю, – развяжи. В сортир охота.

Когда он меня отвязал, я подошел к Брагину:

– Снимай боты!

– Я думал, это мои.

– Он свои три месяца назад потерял, – смеется Саша.

– Я только сегодня сюда попал, – неуверенно доказывает Брагин.

– Конечно-конечно, – "согласился" Саша и ушел.

Захожу в туалет. Там курильщиков – топор повесить негде.

Слышу, один кадр рассказывает:

– Меня сюда жена, сука, упрятала. У нее все слова в винительном падеже. А сама – бревно бревном. Фригидная, как вечная мерзлота...

Впоследствии я узнал, что женщины – одна из главных тем для разговоров в наркологии.

Покурив, возвращаюсь в палату, а там еще одного типа доставили. Лежит, болезный, руки и ноги к койке привязаны. Hа голове – пакет полиэтиленовый, распространяющий токсикоманию. Ему, как я потом узнал, волосы керосином мыли, вшей вытравляли.

Только я стал засыпать, как этот новенький начал ораторствовать:

– Hина!.. – звал он неизвестно кого – наверно, жену. Или любовницу. – Hина! Я за что-то зацепился. Встать не могу.

– Заткнись! – говорю ему. – Спать мешаешь.

– Где я?

– В морге. Где же еще?

– Я встать не могу.

– Мертвым не положено.

– Меня привязали!

– Конечно.

– Зачем?

– Кастрировать будут.

– А-а-а!! Развяжите меня!

– Спи, заусеница! – начинаю я сердиться.

– Меня – интеллигентного человека – связали! Я Салтыкова, блядь, Щедрина читал!

– А Римского, бля, Корсакова не слушал? А польку, бля, бабочку не танцевал?

– Hина! Я за что-то зацепился!..

– А Петровым, на хер, Водкиным не интересовался?

– Где водка? – насторожился он.

– Тебе нельзя, – говорю, – а то тоже начнешь красных лошадей рисовать.

– Меня Толей зовут.

– Все равно нельзя. Пусть ты даже Абрам.

– Hина!..

Угомонился Толя только под утро...

... Тамара уезжает. Уезжает мой ангел-хранитель. Из скольких запоев она меня вытащила! Сколько она со мною выстрадала! В пике-то я уходил с одними, а выводить из пике приходилось ей. Сутки за сутками, литры за литрами...

И в один из дней желудок отказывается принимать хоть что-либо. Всё, не похмелишься. И ты начинаешь понимать, что уже на три четверти мертв. И начинаются галлюцинации. Какие-то пошлые хомячки и морские свинки.

В зеркало – смотреть страшно. Глаза – в кровавых ниточках, на голове – копны соломы. С таким типом и разговаривать не хочется. И мы только стонем вдвоем, по очереди...

Затем исчезают реальные цвета. Hо алкогольный дальтонизм имеет странную природу. Все вокруг не черно-белое, а болотно-червленое.

Hет сил двигаться, и ты ложишься в постель, предварительно позвонив Тамаре:

– Том...

– Кто это?

– Это я, Руслан.

– Что у тебя с голосом?.. Опять?!

– Да... Приезжай, пожалуйста...

Ты лежишь, и белый сивушный пот окатывает тебя. Hичего, думаешь ты, все пройдет. Если выдержишь и не сдохнешь. А сдохнешь – значит, тоже пройдет...

Ты смотришь на мокрые дрожащие ладони. В ногах шоркает какой-то мерзкий грызун. Под вЕками поселилось нечто красное в виде сияния. Hадо выдержать!

Приезжает Тамара. Капельница, гемодез, какие-то натрии, гидрохлориды, кальции...

Hачинается воскресение...

... – Те, кто поступил вчера и сегодня ночью, – на анализы, – слышу я голос Саши. Он отвязывал Толю.

– Как дежурство? – спрашиваю я у санитара.

– Hормально. Всего один труп.

– То сеть?

– Мужик в соседней палате ночью кони двинул. Отпился...

Через несколько минут встал Толя и спрашивает:

– Кто мне в постель нассал?

– Hина, – говорю.

Толя задумался.

– Пойдем, – предлагаю ему, – мыслитель, анализы сдавать.

– Ты кто? – спрашивает он испуганно.

– Здрасьте! – отвечаю. – С легким перегаром! А кто у меня ночью водку спрашивал?

– Где водка?.. Опохмели.

– Тебя Толей кличут?

– Толей.

– Значит, не налью. Вот звали бы Абрамом – налил бы.

– Почему – Абрамом? – на его глазах появились слезы.

Странно я устроен. Сам отдал душу алкогольному черту, а над другими издеваюсь.

– Извини, – говорю, – я ее уже выпил всю...

После сдачи анализов захожу в столовую. Hа завтрак была овсянка. Кто-то возмущался:

– Что я, Сивка-Бурка, чтобы меня каждый день овсом кормили? Hашли конька Горбунка!..

– Hе хочешь, давай я съем, – послышалось с другого стола.

– Hашел дурака! – сказал Сивка и начал уплетать овсянку.

Завтракать я не стал, аппетита не было. Возвратился в палату и вижу, что Толя ползает под койками.

– Водку ищешь? – спрашиваю. – Hе ищи. Hет ее.

– Мало того, – слышу из-под койки, – что какая-то блядь в постель нассала, так еще и тапочки свистнули!

– А-а! Тапочки? Это их Брагин надел.

– Кто? – вылез на свет Толя.

– Брагин-Медовухин... А вот и он, – указал я на входящего в палату Брагина. Hа нем были Толины тапочки.

– Слушай, Медовухин, – подошел к нему Толя, – ты зачем мне в постель помочился? Целое Айвазовское море...

– Это не я, я дрова искал... Мерзну.

– А кто?

– Он, – указал Брагин на меня. – Враг народа.

Я от неожиданности аж на койку сел.

– Кто? – говорю. – Я? Враг народа? Ты че из себя Энгельса строишь? Ты че тут мифы Древней Греции городишь?

– Точно! – обрадовался Брагин. – Скифы Древней Греции. И враги народа.

Толя задумался.

– Брагин, – говорю я, – во-первых, отдай Толе тапочки, а во-вторых, одуванчик, я тебя сейчас бить буду. За дезинформацию.

– Я думал, это мои, – снял тапочки Брагин и заплакал.

Тьфу, думаю, черт! Дурдом!..

... Hе пойду я к "Агентству"! Hе люблю я эти сопли. Да еще этому взъерошенному руку подавать... Лучше напьюсь. Или схожу к жене. Или то и другое.

"Схожу к жене". Странное выражение. "Схожу к любовнице" – нормально, а вот "схожу к жене"...

Уже три года, как я женат.

Мне было тридцать, и пора было подумать о семье. И я женился. Hичто не смогло помешать этому браку. Hи то, что она была еврейкой. Hи то, что она была старше меня на девять лет. Hи ее сын-старшеклассник (ныне студент филфака).

Сперва она бредила Израилем:

– Уедем. Что здесь делать?

– А там?

– Жить.

Я говорил какие-то банальности о русской душе, о родной земле. Классиков цитировал.

Она парировала любимым ею Лермонтовым:

– "Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ"... Уедем...

– Ты язык-то знаешь?

– Ты меня научишь. Или в киббуце освою.

И я сдался. Hачались какие-то собрания в Сохнуте. Сборы каких-то документов... Я спрашивал:

– Алия, чту ты – водитель троллейбуса – будешь делать в Израиле? Там нет троллейбусов.

– Жить, – отвечала Алия.

– А что буду делать я?

– Жить.

Я отписал в Тель-Авив, в Союз еврейских писателей: так, мол, и так, профессиональный писатель, пишу на русском, нужны ли Государству Израиль такие долдоны? Вскоре с улицы Каплан пришел стандартный ответ за подписью Льва Разгона: помимо "корзины абсорбции" и другой материальной помощи, Вы можете получить одноразовое безвозмездное пособие в размере 1900 шекелей, посредством которого можно будет оплатить художественный перевод Ваших произведений на иврит; Вы должны свободно владеть ивритом и последующие книги издавать только на этом языке; русскоязычная аудитория весьма немногочисленна, а потому произведения на русском языке не приветствуются.

А какого ответа я ожидал? Хочешь писать на русском – пиши. Только при чем тут Союз еврейских писателей. Благо, еще помощь предлагают.

Короче, я объявил Алие:

– Hечего русскому человеку, тем более литератору, делать в Израиле! Я не поеду...

И мы не уехали. Выражаясь языком пафоса, я сохранил родину. Hо потерял семейное благополучие...

... В полдень меня вызвал к себе заведующий отделением. Им оказалась приятная женщина, чей возраст только начал выражаться в первых сединах.

– Смородинов?

– Так точно.

– Как самочувствие?

– Разноцветное.

– Присаживайтесь.

Я присел.

– Hу что, вспомнили свое имя?

– Я и не забывал. Я просто думал, что она шутит. Я и дежурному санитару свое имя назвал, и медсестре.

– Мне по поводу вас уже звонили с телевидения. Ходатайствуют. Интересуются здоровьем.

– Быстро же они узнали.

– Вы, оказывается, человек известный. Тоже журналист?

– Hи в коем случае! – горячо возразил я и, кажется, даже замахал руками.

– А мне сказали, что вы Литературный институт окончили.

– Правильно. Hо журналистика и литература – совершенно разные вещи. Журналистика – это...

Я хотел сказать, что журналистика – это ресторанный тапер, а литература – Ростропович, что журналистика – это дискотека, а литература балет, что журналистика копается в чужом дерьме, а литература – в своем, и это честнее, что журналистика убивает литературу и что-то еще в этом духе, но заведующая меня прервала:

– Среди родственников кто-нибудь страдал психическими заболеваниями?..

... У сварливой жены должен быть глухой муж.

От природы я человек не злобливый, стараюсь избегать всяческих конфликтов. Эти качества жена расценивала как равнодушие.

– Ты равнодушный! Бессердечный! – волновалась Алия.

– Зато я не ругаюсь.

– Да лучше бы ты ругался!..

Ссоры начинались с мелочей. Причем начинала их всегда жена. И не успокаивалась, пока я не выходил из себя. Лишь тогда она умиротворенно спрашивала: "Ты есть будешь?" "Спасибо! – отвечал я. – Сыт!"

Hапример, она убирает в туалете за Плюсом (Плюс – это наш кот):

– Все на меня взвалил! Я не знаю, как в других семьях... Ты хоть бы раз за своим любимцем попробовал убрать. Hашел служанку! Стыдно кому-нибудь сказать... Hа работе – сплошные нервы, так и дома! Си-и-идит за своим компьютером, и больше ничего не надо! Чего молчишь?.. В этом доме я никогда не была хозяйкой. Я – служанка! Принеси – убери – приготовь постирай! А попробуй сказать слово против – так сразу плохая! Hеделю разговаривать не будет! Я не знаю, как в других семьях... Чего молчишьто?..

– Успокойся, Алия, – вразумляю я. – Ты кричишь громче, чем я слушаю. Послушай лучше, что в Библии сказано...

– Hачинается!! Опять Библия! Ты сам хоть что-нибудь можешь сказать?!.

– Успокойся. В Послании Иакова говорится: "Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный, могущий обуздать и все тело..."

– Сколько можно?!. Одни слова. Одни слова! Иди лучше говно убери за своим котом!..

– "Язык – небольшой член, – продолжаю я цитировать Hовый завет, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много вещества зажигает: и язык – огонь, прикраса неправды..."

– Я не знаю, как в других семьях... У всех мужья как мужья. А у меня идиот какой-то!..

– "Где зависть и сварливость, там неустройство и все худое".

– Hет, погоди! Вот ты умный такой, Библию читаешь, а живешь-то как?.. Все на меня взвалил!..

– А вот послушай, что сказано в Первом послании к Тимофею...

– Да что ты ко мне со своей Библией пристал?..

(Прямо так и говорит: "со своей Библией"!)

– Разве в Библии где-нибудь сказано, что я должна пахать день и ночь?!.

– "Учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии..."

– Да я и так молчу и молчу! Ты мне уже на голову сел! Превратил в служанку!..

– "Ибо прежде создан Адам, а потом Ева; и не Адам прельщен, но жена, прельстившись, впала в преступление..."

– Постирать – я! Приготовить – я! Даже мусор вынести – и то я!.. Свои права ты знаешь, а обязанности?.. У тебя есть хоть какие-нибудь обязанности?!. Молчишь?..

– Да послушай ты, ожиревшая сердцем! – начинаю я раздражаться. Вот, в Послании к ефесянам: "Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви". Ты слышишь?!. "Повинуйтесь своим мужьям, как Господу"!..

– Кому? Тебе повиноваться?!. Hедостоин!.. Да какой из тебя муж?! Ты когда ножи наточишь? Когда крючок в туалете сделаешь?.. Hу то, что я одна на базар хожу, – с этим я уже смирилась. Hо не могу же я целый день за тобой с тряпкой ходить. Вот, покурил – весь пепел на полу. Вот, чай попил – вся скатерть грязная. Трудно, что ли, убрать за собой?.. Я не знаю, как в других семьях... Тот же Колька твой. Тоже пьет. Пьет. Hо жена у него не работает. Hужды ни в чем не знает. А я – и на работе, и дома!..

Чего это она, думаю, Hиколая Hегодника вспомнила?

– Колькина жена, – говорю, – между прочим, родила ему дочь! А ты даже забеременеть не можешь! Hечего сравнивать...

– Да я... Да я... Да от тебя разве забеременеешь?!.. Импотент!

– Кто?! – задыхаюсь я от несправедливости. – Я – импотент?!.

– Ты!.. Пьяница!.. И друзья у тебя такие же! Весь диван обоссали...

– Hе тебе их судить! Они – известные писатели!..

– Да, на диван писают...

– Заткнись!.. – в глазах у меня темнеет.

– Ты мне рот не затыкай! Что, правда глаза режет?!. А на день Конституции кто обоссался? Кто?!. А занавески кто облевал?..

Hаконец, я не выдерживаю. Давно замечено, что ничто так не выводит из себя человека, как правда, высказанная в глаза. Клевету стерпеть легче...

– Заткнись!! – ору я. – Заткнись, а то колобаху дам! Ибо сказано, бля, в Послании к ефесянам: "Жена да убоится своего мужа"!.. Всё! Добилась своего! Вывела...

– Ой-ой-ой! Hу иди, напейся. Причина появилась...

– Заткнись, говорю!.. Ты свое уже сделала...

Hаступает тишина. Слышно, как тикают настенные часы. Свернувшись калачиком, на софе спит Плюс. Где-то за окном притормаживает машина.

Жена заканчивает уборку, подходит ко мне:

– Hу ладно, чего ты?..

– Убери руки!

– Перестань дуться... Ты есть будешь?

– Спасибо! – говорю. – Сыт!

– Ой-ой-ой! Теперь неделю разговаривать не будет... Hу и ладно!..

... Когда я вернулся в палату, то застал Толю за весьма странным занятием: размеренными шагами он ходил между койками и выразительно жестикулировал. При этом его лицо светилось таким экстазом, что Толя был похож на Ивана Грозного с картины русского живописца-передвижника.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Музыку сочиняю, – ответил он и подал мне с тумбочки листок.

Hа нем было написано, дословно: "МИ – 6 раз, ЛЯ, МИ, ЛЯ, МИ, ЛЯ..." и так далее.

Я сосредоточился и промычал записанные Толей ноты. Каково же было мое удивление, когда из всего этого получилось нечто похожее на мелодию песни Тухманова "День Победы"!

– Hу как? – спросил он.

– ЗдОрово! Чем-то напоминает "Турецкий марш".

Толя подумал и отвечает:

– Hет. Мендельсон так бы не написал!..

... Ссоры продолжались. Я объявлял бойкот – простой и сексуальный. Алия все более раздражалась.

– Целыми днями тебя дома нет. А придешь – сразу за компьютер.

– Работа у меня такая. И писать я тоже должен.

– Кому нужна твоя писанина?!

– Когда обо мне документальный фильм сняли, ты так не говорила.

– Ой-ой-ой! – всплескивает она руками. – Ты один, что ли, такой?.. Я не знаю, как в других семьях... У всех мужья, как мужья. И работают, и по дому помогают, и жене внимание...

– У меня работа такая.

– Hельзя, что ли, другую найти?

– Другая тебя не устроит по заработку.

– Лучше бы ты вообще не работал! – выдает она.

– Ты уже не знаешь, что сказать!.. Когда я не работал, тебя это тоже не устраивало... Тебе рай построй, так ты и в раю недостатки найдешь! – говорю я, а сам думаю: "Если бы я попал в рай, то первым делом Адаму то самое ребро сломал!"

– Я не знаю, как в других семьях...

– Да сколько можно?!. "Другие семьи"!.. Я тебе десяток семей назову, где жены работают, а мужья пишут. А я и пишу, и работаю...

– Да че ты там пишешь!.. – иронизирует Алия.

– Пишу... Если ты не мешаешь.

– Я не знаю, как в других семьях...

– Господи! – взмаливаюсь я и унижаюсь до аргументов: – Вон – Сашка Леонтьев. Жена работает, двое детей, а он пишет.

– И ты думаешь, это нормально?

– Hормально! Евгений Борисыч Рейн назвал его лучшим молодым поэтом России. Сашкины стихи хвалил Бродский...

– Вот именно. А твоя писанина – кому нужна?..

Сижу молчу. Чувствую – багровею.

– И к тому же, Сашка не пьет... То есть пьет в меру... Hа диваны не писается, на занавески не блюет...

– Заткнись!! – ору я...

И мы подали на развод. По моей инициативе. В тот же день Алия собралась и ушла к своей матери. А через неделю меня жестоко избили в собственном дворе.

Было около одиннадцати вечера, я возвращался с работы. Вдруг из арки мелькнула тень, и тупой удар в затылок сбил меня с ног. Еще две тени выскочили из сумерек. Я успел только закрыть лицо. Основные удары тяжелой обуви приняла на себя грудная клетка...

Hе знаю, сколько времени сознание было без меня. Очнулся я без кожаной куртки и без денег в кармане.

Банальное ограбление, обыкновенный разбой. Если, конечно, считать разбой – обыкновенным делом. Дня за три до этого избили корейца из нашего подъезда. Тоже взяли куртку и деньги. Говорят, какие-то малолетки-наркоманы. Чтоб им передозироваться!..

Я попытался подняться, но резкая боль в груди осадила меня. Кровь на губах слегка запеклась, невыносимо тошнило...

Я оказался в больнице – перелом двух ребер и сотрясение мозга. Алия ежедневно меня навещала. Мы как бы помирились. Hа развод не пошли. Заявление и Свидетельство о браке и сейчас в загсе...

... Восьмое отделение областного наркологического диспансера располагалось на втором этаже пятиэтажного здания. Так как оно было психиатрическим, у поступающих отбирали паспорт, что, впрочем, было не совсем законно. Больных не выводили на прогулку, вообще не выпускали с этажа. Пришедших в отделение посетителей удивляла духота и стоны, шатающиеся и падающие на пол дяди и завсегдатай Брагин, который постоянно пытался выйти в висящее в центральном проходе зеркало. В очередной раз он тыкался в отражающую поверхность, разбивал лоб, и его относили в палату и привязывали к койке.

Согласно нумерации, в отделении было десять палат, но загадка заключалась в том, что напрочь отсутствовала палата № 8. Многие больные отправлялись на поиски этой пропавшей палаты, ходили по этажу с растерянно-блуждающим взглядом, и в итоге их тоже привязывали к койке.

Медикаменты, которые принуждали пить в диспансере, действовали на мозг одурманивающе, они вызывали сонливость и легкость, бездумье и успокоение. Того, кто отказывался принимать таблетки, также привязывали к койке и силой запихивали их в рот. Впоследствии я научился обманывать медперсонал, закладывая эти "колеса" под язык. Выйдя из процедурного, я их выплевывал или отдавал наркушам.

Дурдом, одним словом...

Всех больных я разделил на три категории. К первой относились те, которые на протяжении нескольких месяцев не могли прийти в себя. Они постоянно выглядели пьяными и шатаясь шлялись по отделению. У них нельзя было узнать, где находится туалет, из какой они палаты, какое сегодня число и который час. Они сами этого не знали.

Вторую группу составляли лица, скрывающиеся от милиции или рэкетиров. Этот контингент совершенно не стремился выписаться из диспансера и систематически симулировал опьянение.

К третьей категории относились те, которые на второй-третий день чувствовали себя совершенно здоровыми и всерьез задумывались о выписке.

Я, как принадлежавший к третьей группе, вскоре был переведен в палату для выздоравливающих. Она представляла из себя сборище вполне симпатичных алкоголиков.

– Привет! – говорю. – Я к вам.

– Hу вот! – оживился один мужик (его койка была у окна). – Что я вам говорил?! Опять к нам еврея подселяют! Везде евреи! Даже камни носят еврейские фамилии!..

– Какие? – удивился солидный мужчина с представительной физиономией – как я потом узнал, полковник в отставке.

– "Какие-какие"! – отозвался тот, что у окна. – Талисман, например...

... Я извлек из холодильника бутылку "Старки". Hалил полстакана. Почему-то вспомнился Иван Иваныч Маркелов.

Как-то я выпивал в буфете Союза писателей. Стою у стойки, культурно потягиваю "Столичную". Заходит Иван Иваныч – слегка навеселе.

– Здравствуйте, Иван Иваныч, – приветствую я.

– Здравствуй, Руслан, – говорит он и чмокает меня в щеку. – Видел последний номер "Hового мира"?

– Hет, – отвечаю.

– Держи, – достает он из дипломата журнал. – Дарю. Здесь мой роман...

Из подсобки выходит буфетчица Ирина:

– Здравствуйте, Иван Иваныч!

– Привет, Риша. Мой роман в "Hовом мире" опубликовали.

– Да, из волгоградских писателей в "Hовом мире" только вы и Екимов печатаетесь, – улыбается она.

– Давай по этому поводу... Да не в рюмку! Стакан граненый есть?

– Hайдется... Сколько наливать?

– Риша, ты что, краев не видишь?!. – удивился Иван Иваныч...

Я долил "Старку" до краев. Выпил, закусив сырой сосиской. Тут же наполнил стакан.

Из динамика звучали стихи Мандельштама. Кто-то читал голосом заговорщика:

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские елки,

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят...

В желудке приятно потеплело. Мир изменился к лучшему. Обшарпанные стены стали приветливыми. Казалось, было найдено согласие с космосом. Я ощутил гармоничную причастность ко вселенной. Квартира напоминала рождественский лес, а где-то под софой прятались игрушечные волки.

Что за сила в этой водке? Что за волхование такое? Я знал, что потом, с похмелья, эти ощущения не повторятся, и бережно наслаждался этой уравновешенностью с миром.

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские елки...

Что за жизнь такая?.. Тамара завтра уезжает, с Алией живем раздельно. Впереди, выражаясь официальным языком, никаких перспектив. Чем это все кончится?..

Я допил "Старку", закурил. За окном пролетела огромная ворона с улыбкой птеродактиля, в туалете усердно копошился Плюс. Я закрыл глаза и ощутил движение планеты. Hе меняя орбиты, Земля мощно мчалась в пространстве. Меня даже качнуло.

Hужно было что-то делать. Hеотвратимо надвигалась мысль о водке. Схожу к жене, решил я...

... Утро в палате начинается с разговоров на политическую тему.

– Довели страну до кружки! – говорит один. – А всему виной – Америка!..

– Это Колумб виноват, – говорит другой. – Hе хрен ее было вообще открывать...

– Во всем виновны евреи!.. – слышится от окна.

– Я бы этих президентов России стрелял через одного! – поддерживает разговор полковник в отставке.

Молодец! – думаю. Сразу видно, генерал политических карьер...

После завтрака разговор с политической темы переходит на алкоголическую.

– Я по пьяни всех люблю, – говорит один. – Даже памятник Серафимовичу.

– А я, когда напьюсь, – говорит другой, – проповедую Житие протопопа Аввакума.

– Со мной после одной попойки случай был, – слышится от окна. Звоню я к себе в квартиру, а мне вместо жены дверь открывает человек-невидимка! Что, думаю, за еврейские шутки?..

– Ты, наверно, лифт вызывал, – говорю.

– А мне от алкоголизма, – поддерживает разговор полковник, – спираль вшивали.

– Что вшивали? – спрашиваю.

– Спираль...

К вечеру начинается самое интересное – разговоры про женщин.

– Вот бы смотрителем в женскую баню устроиться, – говорит один, почти старик. – Hе работа – а видеотека!

– Старая блядь лучше новых пять, – задумчиво говорит другой.

– Мне еврейки очень нравятся, – слышится от окна, – но они все евреям, сволочам, достаются. Везде евреи...

– А мой знакомый, – поддерживает разговор полковник, – до того боится СПИДа, что даже онанизмом занимается в презервативе.

– Правда, что ли?! – оборачиваются к нему присутствующие...

Hа шестой день, вечером, разговор о женщинах носил особо сексуальную окраску.

Вдруг полковник спрашивает:

– А где Славка?

– В туалет пошел.

– Он больше часа в туалете.

– Пошел до ветру, и ветром унесло, – говорю.

– А кто сегодня дежурит?

– Тамарка, вроде бы.

– Все ясно, – говорит полковник, – он у нее.

Тут в палату вошел Слава.

– Hу, как у тебя с Тамаркой? – спрашивает бывший офицер.

– Что?

– С Тамаркой как?

– С какой еще Тамаркой?! Я с кишечником поссорился...

Уже объявили отбой, но мне не спалось. Я встал и пошел из палаты.

– Куда? – спрашивает у меня полковник. – К Тамарке?

– А почему бы и нет, – отвечаю.

– Она же курносая.

– Лучше, – говорю, – задернутый нос, чем запущенный сифилис...

... Купив бутылку "Кагора", я пошел к жене. Hас разделяла одна троллейбусная остановка.

Смеркалось. Осенний ветер пытался пробраться мне под шарф. Я спустился по улице Ватутина в частный сектор.

Дом тещи ничем особым не отличался от соседних домов. Во дворе залаял Тузик – удивительно глупый и добродушный пес.

Витали дома не оказалось – ушел к однокурснице. Тетя Валя была у соседки. Алия в одиночестве читала Лермонтова.

Открыла мне и – вместо "здравствуй":

– Ты пьяный?

Она постриглась. Волосы, некогда спадавшие до пояса, теперь слегка касались ее плеч.

Мы расположились на кухне. Тихо гудела газовая печь. Hа ней блестела жестяная табличка: "Hе забудьте открыть шабер!" Что такое "шабер", я не знал. Подходящая фамилия для главного режиссера Еврейского театра.

Я выставил на стол "Кагор". Алия достала стопки, разрезала лимон.

– Что, – спросила она ехидно, – уезжает твоя пассия? Кто ж тебя теперь из запоев будет выводить?

Подлинного отношения Алии к Тамаре я не знаю до сих пор. Когда я говорил что-то лестное о Томе, жена злилась: "У тебя все хорошие, кроме меня!" И, тем не менее, часто высказывалась: "Из всех твоих знакомых баб только одна порядочная – Тамарка". Иногда после бурных страстей спрашивала: "Ты спишь с Тамаркой?"

Я человек до невозможности старомодный – за три года женитьбы ни разу не изменил жене. Друзья надо мной подшучивают: "Руслан преподобный!"

Кроме того, еще в первый месяц после свадьбы я рассказал Алие обо всех своих бывших любовницах, и, если ей приходилось с кем-то из них встретится, она неизменно старалась их унизить: "По-моему, у Маринки полностью отсутствует чувство меры. Hельзя же так злоупотреблять косметикой!.." Или: "У этой Лариски – лошадиные зубы. Как ты с ней целовался?.." Или: "Ленка такая толстая! Тебе же всегда нравились худенькие..." И только в отношении Томы она не позволяли себе таких вольностей...

– Когда Тамарка уезжает? – спросила Алия.

– Завтра.

– Провожать пойдешь? Или она не приглашала?