355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Руслан Ковальчук » Небесная канцелярия. Сборник рассказов » Текст книги (страница 1)
Небесная канцелярия. Сборник рассказов
  • Текст добавлен: 20 августа 2020, 00:30

Текст книги "Небесная канцелярия. Сборник рассказов"


Автор книги: Руслан Ковальчук


Жанр:

   

Ужасы


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Удавшаяся жизнь

В ту ночь луна светила на редкость ярко. Ее белый вкрадчивый свет пробивался сквозь маленькое окошечко деревенской хаты, выхватывая из ночной темноты нехитрую обстановку сельской жизни. И как бы между прочим лунный свет падал на изможденного старичка, сидевшего на кровати.

Алексею Митрофановичу тем днем особо нездоровилось. Еще с утра в голове был полнейший кавардак и кружение, в ушах стреляло, как на войне, спина ломила, не вздохнуть. И эта чертова нога! Нога, что почти не слушалась Митрофаныча после третьего инсульта. В тот день она была на редкость непослушна. В общем, день с утра не задался. И ничего путного по хозяйству не сделал, и сил не было. Словно и не было того дня.

А уж той ночью, когда Митрофаныч по нужде на ведро сходил, и вовсе беда. Не понятно, какими силами добравшись до кровати, старик сидел вконец измочаленный. И лишь одна мысль вертелась в голове: «Надобно бы лечь по-людски. А то окочурюсь вот так, сидячи, так сидячего и похоронят, ироды!». Собрав все силы, старик неимоверным усилием забросил на кровать сперва абсолютно непослушную и уже бесчувственную ногу, за ней последовала не намного послушнее вторая… Все, справился.

В тот момент силы покинули старика окончательно, а всего его словно под воду опустили, не вздохнуть, не повернуться. Словно гад какой морской на дно утянул. Проваливаясь все глубже и глубже в пучину, дед даже и не думал сопротивляться. Сил на сопротивление просто не осталось. В один момент его старое, измученное тело пронзила адская, нестерпимая боль, словно током ударило. Но боль тут же отошла, сменившись изумительным зрелищем перед глазами. Тысячи и тысячи разноцветных огоньков замигали вокруг Алексея Митрофановича, переливаясь дивными, невиданными красками. Может, и не перед глазами, может, это все в голове старика – не важно, уж больно красивы были огоньки. «Ишь ты, какая красота! – думал Митрофаныч. – Салют, что ль кто устроил?».

Но салют продлился недолго. Как бы само собой, Митрофаныч оказался в длиннющем, светлом коридоре. Ни какого цвета коридор, ни из каких материалов сделан, старик так и не мог понять, одно понятно: светлый. Он стоял в длинной очереди каких-то людей, а впереди едва виднелась стойка, что-то вроде регистратуры в поликлинике.

И снова, как бы в одночасье, как бы само собой, Митрофаныч оказался возле этой самой регистратуры. За стойкой сидела какая-то женщина, не пойми во что одетая, не пойми какого возраста, с собранными в «гульку» волосами. «На докторшу нашу похожа», – подумалось Митрофанычу. Докторша, вся обложенная какими-то папками и бумагами, что-то писала, не поднимая взгляда на старика.

– А вот и Алексей Митрофанович пожаловал, – сказала она, не отрываясь от работы.

– А я чего, в больнице, милочка? – поинтересовался у нее старик.

Дама на мгновение оторвала глаза от бумаг и пристально, словно рентген, взглянула на старика, просветив его насквозь.

– Докторша! – хмыкнула дама. – Отлечился уже, поди, болезный. Хватит!

– Так это я чего? – забеспокоился Митрофаныч. – Это я того… как бы это…?

– В процессе, – бросила докторша старику, не отрываясь от писанины.

– А где ж тогда эта, безносая, с косой? – недоумевая, вопрошал Митрофаныч.

Барышня снова оторвала взгляд от бумаг, взглянув на старика уже как-то недобро.

– А Харона с лодкой тебе не подать, эстет деревенский?! – возмутилась она. – Эка, требовательные пошли! Тому тоннель со светом, тому сады райские. Скажи спасибо, что салют устроили!

– Спасибочки конечно, да только я не заказывал, – ответил виновато старичок.

– А тебя и не спрашивали! – отрезала дама. – Сюрприз на дорожку. И вообще, – продолжила она, уже копаясь в бумагах, – давай сюда свое согласие, не задерживай мне очередь!

Старик обернулся назад. А за ним вдоль бескрайнего светлого коридора, стояло бесчисленное количество каких-то безликих людей. Хвост очереди уходил куда-то вдаль, за горизонт, словно скрываясь в загадочной дымке.

– Подписать чего надо, милочка? – поинтересовался старик.

– А ну-ка, руки покажи! – деловито сказала дама.

Старик поднял обе руки и с ловкость фокусника продемонстрировал отсутствие чего-либо в них.

– Так, – продолжила докторша или кто она там такая, – еще один несогласный.

Старик хотел было возразить, что, мол, ничего против не имеет, пожил, мол, как скажут. Да и вообще, спорить с такими… м-мм, кто они там, не его ума дело. Но пока он собирался с мыслями да думал, как сказать, чтоб чего лишнего не ляпнуть, дама решительным движением сняла телефонную трубку, что-то невнятное буркнула – и возле стойки образовался (то ли пришел, то ли ветром принесло) какой-то элегантный мужчина, одетый во все светлое.

Как и с докторшей, Митрофанычу совсем не удалось понять ни возраста, ни каких-либо особых примет мужика. Но единственное, что сразу обратило на себя внимание – это запах, исходивший от мужчины. Этот дивный аромат цветущего весеннего луга, благоухания природы после дождя, запах надежды в ожидании чуда и непередаваемый аромат юности, щекочущий нос и душу…

«Дорогие, поди, духи», – подумал Митрофаныч.

– Спасибо за оценку! – сказал мужчина, нисколечко не смущаясь, как это обычно бывает с теми, кого хвалят.

И уже более деловито продолжил:

– Ну что же вы, Алексей Митрофанович? 78 годков, 3 инсульта, сердечко совсем больное…

– Да я же ничего, – робко возразил Митрофаныч, – я же не бузю. Надо – так надо. Мне бы только внучку, Настеньку…

– Замуж выдать? – перебил старика мужчина.

– Да! Она у меня такая… – мечтательно, с любовью сказал старик.

– А то без тебя она век в девках проходит! – язвительно заметила докторша, не отрываясь от работы.

Мужчина в светлом взял какую–то папку, протянутую ему дамой за стойкой, и, не открывая оную, сказал Митрофанычу:

– А пойдемте-ка, друг разлюбезный, со мной.

Старик покорно проследовал за мужчиной в какой-то просторный, такой же как коридор, светлый кабинет, где ему было предложено усесться в уютное кресло. Да и как проследовал-то? Словно по воздуху пронесся! Ни нога, ни спина, что так досаждали Митрофанычу в жизни, никак о себе не напомнили. Да и голова была ясна и светла. Как будто и не было тех хворей и тех прожитых лет.

В кабинете мужчина продолжил:

– Алексей Митрофанович, не поймите меня превратно, я никоим образом не приговариваю вас к чему-то, не казню и на тот свет не отправляю. Только, голубчик мой, срок пришел.

– Да все я понимаю, – обреченно ответил старик, – мне бы только пару неделек… – продолжил он с мольбой и надеждой в голосе, – внучка моя младшенькая, Настенька, замуж выходит. Мне бы хоть одним глазком на нее взглянуть.

– Отчего же не взглянуть? – ответил мужчина и достал из кармана какой-то пульт.

На пульте он нажал какую-то кнопку и на стене кабинета невесть откуда образовался большой телевизор. И там, по телевизору, показывали Настеньку! Всю в белом, с фатой, при цветах, улыбающуюся и счастливую, словно ангел, спустившийся с неба! От этой картины по морщинистой щеке старика сей же час потекла скупая мужская слеза счастья.

Она, Настенька, самая младшая внучка, была его любимицей. Может, от того, что младшая, а, может, и от того, что уж такой распрекрасной уродилась. И сам Митрофаныч, и жена егойная, в Настеньке души не чаяли. Бывало, сядут они с бабкой на скамеечку под вишней, а она, Настенька, станет перед ними на табуреточку, да как зальется песенкой али стишком каким – словно соловей щебечет. И от этого щебета дедкина да бабкина души так и расцветали белым цветом, что та вишня по весне!

И внучка отвечала той же любовью. На лето Настина мать, Митрофаныча дочка Светлана, отправляла внучку к деду в деревню. На все лето. Эх, какие времена были! Хоть и приходилось возиться с непоседой Настенькой, да только в радость были эти хлопоты. И он, уже не молодой, и жена его, давно не девочка, сбрасывали с плеч лет по двадцать, лишь только Настенька оказывалась на пороге их деревенского дома. И потом она частенько заезжала к Митрофанычу, даже когда уже крепко повзрослела, когда в институт пошла. То продуктов привезет, то по хозяйству поможет. Никогда не забывала о дедушке с бабушкой. И даже когда благоверная Митрофаныча Богу душу отдала, Настенька не забывала наведываться к уже одинокому, старому и больному деду.

– Да все с ней будет хорошо, – прервав сладостные стариковские воспоминания, сказал мужчина в светлом, – и жизнь у нее будет долгой, и счастье ей будет в этой жизни. Да и никуда она не денется, точно замуж выйдет.

На лице старика читались нотки сомнения. Не верить мужчине в светлом Митрофаныч не хотел, уж больно хорошо от него пахло. Но и верить вот так, на слово…

– Зря сомневаетесь, Алексей Митрофанович, – словно читая мысли, заметил мужчина, – я и о вас, и о внучке вашей, и о том, как она в Вашей жизни появилась, знаю гораздо больше, чем вы можете подумать.

С этими словами мужчина распахнул папку, быстро перелистнул исписанные странички и, ткнув пальцем в нужную строку, протянул папку старику.

– Извольте убедиться сами.

На том листе ровным и красивым, совсем не стариковским, но знакомым до боли в сердце почерком было написано: «А на старости мне усладой пусть будет внучка – ангелочек маленький. И пусть не забудет она меня, когда вырастет, пусть навещает, хоть иногда. Уплачу за нее дорогую цену».

Последняя фраза как–то смутила старика, но мужчина в светлом развеял смущения:

– Уже заплатили. Первым инсультом.

«Был такой, зараза», – подумал старик.

– И жизнь у нее будет долгая и интересная… – как бы куда-то вдаль сказал мужчина в светлом.

И уже обращаясь к старику, добавил:

– Вот у вас, да, у вас, Алексей Митрофанович, жизнь-то удалась?

«А что, а удалась-то!», – подумал Митрофаныч.

И вновь перед его глазами, словно по тому телевизору, четко и ясно понеслись картинки его долгой и нелегкой, но удавшейся жизни.

И военное детство, когда с братьями и сестрами, босиком в простывшей избе стояли подле матери в ожидании краюхи. Молча стояли, не толкались, не дрались, а смиренно ждали, когда мать разделит нехитрую снедь, невесть откуда добытую в тяжелые военные годы. Может потому та краюха была слаще любого заморского мармелада. И работать приходилось за ту краюху всем: и стару, и младу. Да и потом, в послевоенную разруху, когда после тяжелого дня в поле, вечерами в райцентр на учебу топать приходилось. Это после уже председатель грузовичок снарядил возить детишек в школу. А поначалу пешком. Да ведь что оно, 7 км в одну сторону для молодых ног? Удовольствие – да и только! Особенно когда кто из пацанов махорочку раздобудет на всю честну компанию. Ядреную такую, чтоб горло драло, да глаза слезились.

А потом армия. Танкистом. Потому как к технике у Митрофаныча руки были ой как прилажены. Весело было, хоть и тяжело временами. И после, когда в колхозе трактористом да шофером работал с утра до ночи. До бригадира дорос. Может, и председателем бы стал, да только горькая с пути сбила. Да и как шоферу-то не пить? Там нальют, там угостят. Шофер и тракторист – он всем нужен. Вот все-то, чем могли, тем и благодарили.

Ох, и крутила порой фортели эта горькая с Митрофанычем! Когда узнал молодой папаша Алексей о том, что мальчик у него родился, первенец, так загулял – аж вся деревня содрогнулась. Три дня кряду! А после такая похмелуга была – вспоминать не хочется! Даже жену с дитем забрать с роддома не мог, другана Митьку послал. Влетело же потом Митрофанычу от его супружницы по самое «не балуй»! Но поделом.

– А пить и курить вы бросили как раз после второго инсульта, – как бы невзначай заметил мужчина в светлом.

«Да, 2 недели в больнице провалялся, уколами и таблетками нашпигованный. 2 недели – ни грамма в рот, ни сигареты в зубы. Да и куда? В перекошенную рожу не то что стопка, еда с трудом влезала, на одних больничных кашках сидел. А уж после, когда домой вернулся, и начинать как-то не хотелось. Да и незачем? Дел-то и так полно, гулять да дымить некогда».

– А с женой мы вам как, угадали? – вопросом–наводкой спросил мужчина в светлом.

Да, жена–то у Митрофаныча справная была!

По молодости он, Митрофаныч, еще Алешкой, парнем был – хоть куда! Статный, рослый брюнет без единого намека на седину. И работать был горазд, и веселиться. Хоть и гулял за троих, но парнем был добрым, отзывчивым. Любил его народ.

А уж девки как за ним – словно пчелы за цветком! Всякие разные: и чернявые, и белявые, все по Лешке сохли. А уж какие красивые! Глянешь лишь – ноги подкашиваются.

А он, первый красавец на селе, Верку себе в жены взял. Неприметную такую, росточка невысокого. Никто не верил до последнего, что женится. Друзья-товарищи об заклад бились, что свадьбы не будет. А он взял – и женился!

Да что ж такого в ней было то? Так, шкет-коротышка. Хоть и одевалась не броско, да только на личико была ну такая красавица – хоть картины пиши! И росточка Бог не дал, но складная была – словно куколка! А уж работящая какая! И в поле, и в кузне молотобойцем, и по хозяйству. Да и в гулянке – первая плясунья, никто переплясать не мог. Искорка в ней была какая-то. Божья искорка. Горела она вся, словно солнышко маленькое в ней было. Вот ее-то, искорку, и углядел тогда Алексей Митрофанович. А потому и в жены взял.

И не прогадал. Вера Ильинична и женой была отменной, в хате завсегда чисто и вкусно; и матерью – лучше всех на свете. А уж бабка из Ильиничны вышла – всем бабкам бабка! И накормит, и развлечет, и убаюкает. Бывало, сказку внукам на ночь рассказывает, а Митрофаныч рядышком сидит, слушает. Уж больно хорошо Вера Ильинична рассказать могла, любой заслушается!

Ладно они с супругой жили. Хоть и не богато, но по чести-совести, чтобы от людей глаза не прятать. И детей подняли. Они, детишки, потом разлетелись кто куда, взрослые стали, самостоятельные. На то ведь и растили. И внуков выпестовали. Ладно жили.

И не сказать, чтоб вот так прям в рот друг дружке заглядывали. Всяко случалось. И размолвки, и скандалы… все, как у людей. Что по Веркиной дури бабской (а куда ж без нее?), а где и Митрофаныч маху давал. Все по пьянке–гулянке.

Митрофаныч, хоть и женатым уже был, да только натуру свою блудную никак приструнить не мог. То тут, то там по девкам шлялся. И повадился он как-то к Нельке, что на третьей улице, после работы захаживать. День захаживал, два захаживал… А третьего дня неладное почуял. Уж больно там чесаться начало. Наградила его Нелька этими м-ммм, как их м-ммм, вошками, что там. Ух и скандалище тогда Верка ему учинила! Чуть не разбежались.

– Все, как по заказу, – вновь в раздумья вмешался мужчина в светлом, – убедитесь сами.

С этими словами он распахнул папку на нужной страничке и протянул Митрофанычу. А там тем же стройным знакомым почерком было написано: «А если при живой жене в блуде меры мне не будет – пусть станется хворь мне какая, деликатная, излечимая».

– Как видите, сами заказали, сами и получили, – как бы с поддевкой заметил мужчина в светлом, – и деликатная, и излечимая.

– Уж да… – то ли сказал, то ли подумал Митрофаныч. Уже и не разберешь, что сказано, а что, как наяву, помянуто.

Но прощала ему, гуляке, Вера Ильинична его поступки срамные. Потому как любила очень. И женщиной мудрой была. Мужик гуляет – что кобель по селу носится. Погуляет, погуляет, да домой обратно вернется, избу сторожить.

А уж когда Митрофаныч всерьез занедужил – не до гулянок, жена его верная подле него была, обхаживала. Если бы не она, Митрофаныча бы уже давно ногами вперед понесли.

И всегда в ней огонек тот горел, искорка Божья. Даже когда бабкой уже была. Всегда светилась. А потом, к глубокой старости, эта самая искорка угасать потихоньку начала. А вместе с ней и глаза у Веры Ильиничны. Угасала, угасала, да и вся потухла. Огонь погас – и жизнь угасла. Проснулся одним утром Алексей Митрофанович, повернулся к жене своей, Вере Ильиничне – а она уже и холодная. Во сне Богу душу отдала. Тихонечко так ушла, без стонов и шума, словно тревожить его, старика, не хотела. Его тогда третий инсульт и разбил. И ногу отняло. Когда ж это было то? Пять? Шесть лет тому?

– Три года назад, – уточнил мужчина в светлом, – ровно три года и одна неделя.

«Ишь ты! Три года!», – подумалось Митрофанычу.

– И касательно вашей просьбы, – продолжил мужчина уже более деловым голосом, – ваше присутствие на внучкиной свадьбе, хоть и нежелательно, но вполне возможно.

Старик аж оживился.

– Но платой за это будет четвертый инсульт и полный паралич, – с этими словами мужчина в светлом вновь начал искать запись в папке, но Митрофаныч остановил его.

– Верю, что сам, – сказал Митрофаныч.

– Инсульт приключится вам прямо на Настиной свадьбе, – продолжил пророчить мужчина в светлом, – год после бревном пролежите, даже моргать сами не сможете. Досматривать вас особо и некому будет. Разве что внучка ваша, Настя. Да дети иногда. И то, по возможности.

Старик очень явственно, словно бы это было на самом деле, представил себе… да нет, увидел этот печальный финал, длиною в год. Он видел себя, обездвиженного, словно мумия, лежащего в собственных нечистотах, совершенно ничего не чувствующего, незрячего и почти глухого, лежащего на кровати в ожидании хоть кого-нибудь. Да в ожидании смерти! Увидел сей ужас безутешными глазами Настеньки, глазами своих детей, полных скорби. Ужас и отчаянье, когда перед тобой вроде и родной человек, а уже и не человек вовсе.

В те секунды мыслей наяву Митрофаныч не просто видел, он чувствовал. Чувствовал сердцами своих близких. Переживал их скорбь, их опустошенность и злость. Ту злость, когда ты совершенно не в силах что-либо изменить и просто ждешь избавления, хоть каким бы оно ни было. То ли на себя злость, то ли на судьбу-злодейку, то ли на Бога…

Да разве для того он жил, для того детей растил да внуков пестовал, чтобы вот так, под конец жизни, злыднем по своей воле стать?! Не бывать тому!

– Нет! – решительно и в то же время обреченно отрезал старик. – Раз пора, значит пора.

– Вот и ладушки, – по-доброму ответил мужчина в светлом, – пойдемте-ка, любезный мой.

С этими словами мужчина в светлом взял под руку старика и они вместе, то ли ногами, то ли по ветру, проследовали к той самой регистратуре, к той самой даме-докторше.

У регистратуры мужчина отдал папку Алексея Митрофановича даме и на прощание, ничего не говоря, пожал старику руку. Не просто, как мужчина мужчине, а как отец сыну с напутствием в дорогу. И так тепло и светло стало Алексею Митрофановичу от того рукопожатия, что ни от страха, ни от сомнений никакого следа не осталось. Лишь решимость и вера в то, что все будет хорошо.

– Согласие? – вопрошающе сказала Митрофанычу дама, не отрываясь от писанины.

Старик взглянул на свою руку. А в руке неведомо каким образом появилась бумаженция. Старик протянул эту бумаженцию даме. Дама быстрым движением вложила бумажку в папку, встала к шкафу, что за ее спиной и вложила дело всей его ладной жизни в стопку к другим, стройно стоявшим папкам, коим не было числа.

– Следуйте прямо по коридору, – сказала Митрофанычу дама, – никуда не сворачивая.

И старик пошел. Пошел прямо по светлому коридору в ту загадочную даль, о которой живущим знать никак не положено.

***

В то утро Настенька, внучка Алексея Митрофановича, заглянула к деду пораньше. Часам к 7 уже была.

По обыкновению Настя распахнула двери деревенской избы и, зная плохой слух деда, громко сказала: «Здравствуй, дед ты мой прекрасный!». Но ответа не последовало. «Спит еще», – подумала Настя. И хоть в это время дед обычно уже не спал, она решила повременить с побудкой. Не теряя времени, Настя пошла открывать курятник.

Вернувшись, она так и не увидела улыбающегося деда, хромой походкой на всех парах бегущего к ней, чтобы обнять свою ненаглядную внучку. А вместо этого увидела она Алексея Митрофановича, мирно лежащего на кровати, с закрытыми глазами и руками, скрещенными на груди, словно в знак смирения. И лицо деда. Умиротворенное лицо. Лицо человека, почивающего после тяжелого, сложного, но крайне удачного, законченного дела. Дела всей его удавшейся жизни.

Безделушка

Свежий ноябрьский воздух весело подхватывал сизые клубы сигаретного дыма, унося их прочь от форточки куда-то в даль. На улице дым послушно рассеивался без следа, как рассеиваются наивные детские мечты или сказочные сны в отрезвляющих холодом буднях.

Марина докурила очередную, уже не понятно какую по счету сигарету, ловким движением метнула окурок в форточку, помахала рукой в сторону окна, то ли пытаясь выгнать остатки курева, то ли прощаясь с дымом, и направилась в сторону кресла. На сегодня остался последний клиент. В первый день после отпуска совсем не хотелось работать «до звонка», но махнуть на все рукой Марине не позволяла с трудом заработанная репутация. Уронив грузное тело в насиженное кресло, Марина приняла многозначительное (то есть ни о чем) выражение лица и стала покорно ждать очередного визитера.

Помощница Люся завела в кабинет какую-то грузную женщину. Тетка за 40, давно разменявшая центнер в теле, пыхтящая как паровоз, с ловкостью слона в посудной лавке, продефилировала к предложенному ей стулу и плюхнулась в него всем своим неподъемным естеством. По обилию украшений поверх не дешевой одежды можно было заключить, что визитерша не из бедных. А по тому, с каким поразительным безвкусием все это было подобрано, явно торгашка. «Жирный клоп, трухнем», – мельком подумала Марина, сохраняя при этом «ниочемное» выражение лица. От тетки исходил дорогой, но катастрофически тяжелый, удушающий муху в полете, аромат духов. Почти таких же, какими пользовалась Марина.

Со стороны казалось, будто бы одна сестра пришла проведать другую. Но ни братьев, ни сестер по крови из ныне живущих у Марины не было. Может, кто и был, но о них Марина решительно ничего не знала.

Тяжело вздохнув, дама полезла в сумочку, чтобы достать фотографию.

– Вот, – произнесла дама, вручая Марине фото какого-то смазливого мужика, – мой муж. Две недели как пропал. Телефон отключен, на работе его нет, друзья ничего не знают… Я уже и в полиции была, и больницы все обзвонила, и морги! – срывающимся на рыдания голосом продолжала дама. – Даже и не знаю, что думать?!

Марина понимающе кивнула головой и, ничего не говоря, начала всматриваться в фото. За годы работы Марина приучила себя не болтать лишнего с клиентами. Все по делу. А по делу Марина всегда отвечала пространно, старалась не давать какой-либо конкретики, оставляя пространство для отступления. Профессиональная сноровка.

Откровенно говоря, фотография ей не особо то и нужна была. Но нужно было делать вид хоть какой-то деятельности. «Надо возноситься», – тяжело подумала Марина и, мысленно оставив визитершу наедине с ее безутешным горем, начала привычный сеанс «вознесения».

Туман перед глазами, чувство падения, адская кратковременная боль во всем теле… и Марина оказалась в длинном, светлом коридоре. Марине не очень нравилась эта боль, хоть и была она короткой, как выстрел, но иного способа «вознестись» она не знала. И потому Марина старалась не злоупотреблять «вознесениями». Пару раз за день, не больше. Остальные насущные вопросы решались наобум или профессиональной интуицией, как она ее называла.

Все, что нужно было сделать в «Бюро находок» (так Марина называла место, куда она регулярно «возносилась» по производственным вопросам) – это взять уже заполненный бланк заказа за стойкой, совершить мизерную оплату и получить испрашиваемый ответ на клочке бумажки. Плевое дело. Но не сегодня.

«Да что за чертовщина тут твориться?!» – в сердцах, но про себя возмутилась Марина. Вместо привычной очереди из десятка от силы человек Марина оказалась в хвосте безнадежно огромной толпы. Стойка заказов, к которой, собственно, все и стояли, с трудом угадывалась где-то далеко впереди, словно скрываясь в загадочной дымке, как скрываются заветные мечты. Ей на мгновение даже показалось, что в этой жизни она своей очереди точно не дождется.

Благо дело, «Бюро находок» – особое место. Тут все мысли, все мечты и все воспоминания обретают потрясающую реалистичность, словно яркие сны в далеком детстве. Это когда ты просыпаешься, а реальность менее реальна, чем то, что с тобой происходило во сне. Можно было мечтать о чем угодно. Да хоть о розовом слоне! И эта огромная, ушастая и хоботастая мечта, появившаяся еще секунду назад, тут же принималась скакать и топотать, содрогая стены в общем-то тихого помещения. Было очень забавно.

А еще можно было мечтать о самом откровенном, интимном, не боясь досужих домыслов и осуждений. Прелесть состояла в том, что никто не видел твоих образов и не знал, о чем ты сейчас думаешь. Все происходило в твоей собственной вселенной, словно ты сейчас совсем не в очереди, а в какой-то сфере, абсолютно непрозрачной для всех остальных. И что происходило внутри, было тайной для всех. Почти для всех…

«Бюро находок» – не базар и не магазин, тут без очереди не протолкнешься. И дабы скоротать время, Марина принялась мечтать о чем-то совсем не напрягающем мозги. Но, то ли день сегодня был не мечтательный, то ли мозги под конец дня киселем… Вместо чего-то эдакого Марина начала вспоминать тетку Симу.

Серафима Андреевна была удивительной доброты человеком! Вместе с матерью Марины тетя Сима работала на каком-то очень вредном производстве. Поговаривали даже, что оттуда живимы на пенсию не уходят. Но тетке с матерью удалось, хоть и не без последствий. Мать до конца своих дней мучилась сердцем, а у тетки болело все: от мочек ушей до пяток. И единственным в Серафиме Андреевне, что не испортило вредное производство, была ее добросердечность. Чудаковатая, по мнению Марины, тетя Сима никому в помощи не отказывала. Словно бы мир станет вверх дном, если она хоть кому-то не поможет. Кому деньгами (благо, пенсия была большой), кому делом каким, а кому и добрым словом. Бывало, накупит тетя Сима конфет – и раздает ребятишкам. А те гребут жменями, улыбаются. И тетя довольна.

А уж в Марине тетя Сима души не чаяла. Как придет к ним домой – так сразу принималась одаривать любимую племянницу дорогими конфетами, куклами и девчачьими безделушками. А еще денежку украдкой могла сунуть в пухлую ладошку девочки. Чтобы мать не заметила. Пригодится.

А к широте душевной был еще у Серафимы Андреевны чудесный дар: исцелять людей. Кому руки к голове приложит – и боль утихает. Пошепчет что-то на ухо – глядишь, а язва-то зажила. Люди за этим ее даром к ней толпами ходили. Никому тетя Сима не отказывала, пока в силах была. И денег за свою помощь не брала. Так, что принесут.

Марина не очень любила ходить к тетке в гости. Тетка жила на отшибе, в своей простенькой однушке с очень простеньким интерьером. Даже телевизора не было. Чего уж ей, Марине, центровой девочке, которой мало в чем отказывали, туда хаживать? С тетей Симой жил ее сынок-полудурок. Нет, сын у нее был вполне вменяемый. Добрый, безобидный. Только с головой у него непорядок был какой-то. «Умственно отсталый», – как говорили взрослые. Марина его частенько дразнила. А он только улыбался. Дурачок, что с него возьмешь. Когда тети Симы не стало, он из окна-то и сиганул. Не спасли.

Тетя Сима, пока жива была, все пыталась Марине рассказать о тайнах врачевания, об обрядах потаенных. Книжку свою показывала. Такую толстую амбарную книгу, всю исписанную какими-то каракулями. Да только кто там слушал чудаковатую тетю Симу?! Не до нее было Марине, совсем не до нее с ее наукой. Все телевизор да игрушки. А как постарше стала – гульки-покатульки… «Да чего же я такой дурой-то была?!» – внезапно для себя подумала Марина.

Когда тетя Сима умерла, оставила она Марине после себя эту книгу. А еще ридикюль чудной, полный каких-то лоскутков и пуговиц. И шарик стеклянный – сущую безделушку.

Это уж потом Марина поняла, каким щедрым наследством одарила ее Серафима Андреевна – расчудеснейший человек в ее безалаберной жизни.

Было это уже в институте. Затерялась у Марины брошка. У Марины много этого добра было. Но эта брошка больно подходила ей под надуманный наряд. И тут нет, и там не видно… Попался тогда Марине на глаза стеклянный шарик, что тетя оставила. Она взяла его крепко в руку и стала усердно думать о брошке. Тогда-то первое «вознесение» и случилось. Что-то подхватило Марину и понесло в небеса через облака. В голове кружилось, дыхание спирало. А потом молния ударила. Больно! И очутилась Марина в большом светлом коридоре прямо возле какой-то стойки заказов.

Женщина, сидевшая за этой стойкой, протянула Марине бланк заказа, в котором значилось «найти брошь».

– Десять, – сухо отрезала дама с заказов.

– Чего десять? – спросила Марина.

Женщина молча указала на руку Марины. А в руке непонятно каким образом оказался теткин ридикюль. И не лоскутки с пуговками там были, а банкноты разноцветные, разного достоинства. И мелкие были, и монетки, но преимущественно крупные. Марина нашла десятку, вручила даме и в ответ получила клочок бумажки, на котором почерком Марины было написано: «Под подушкой в зале». Там брошь и оказалась. С тех пор Марина прозвала это место «Бюро находок». И со стеклянным шариком больше никогда не расставалась.

Ах, какой же все-таки чудесной была ее тетка! «Дура, дура, дура! – все крутилось в голове Марины. – Как можно было променять бесценный кладезь знаний на какую-то ерунду?!». От этих мыслей внутри у Марины все больно сжималось и кололось, словно она ежика в руках мнет, только внутри. И это чувство решительно не нравилось Марине. Впервые за долгие годы ей стало совсем неуютно в ее собственной вселенной.

Марина легонько щелкнула себя ладонью по щеке, встряхнулась, словно отряхивая ночные грезы, и стала всматриваться в очередь, ища кого-то.

Вдоль невообразимой очереди живо двигались какие-то субъекты неопрятной внешности. «Ускорители», как их называла Марина. За относительно небольшую благодарность, сущие копейки, «ускорители» легко могли приблизить Марину к заветной стойке.

Марина искала Рыжего, одного из «ускорителей», к услугам которого Марина чаще всего прибегала. Выглядел он, откровенно говоря, не ахти. Низенький, полноватый, с каким-то несуразным лицом, увенчанным грязно-рыжей шевелюрой. Потому и прозван был Рыжий. Одевался Рыжий чуть лучше вокзального бомжа. А уж вонь какая от него исходила! Как от того же бомжа, не протрезвевшего от чудовищного шмурдяка и не знавшего слова «туалет». В реальной жизни таких на пушечный выстрел не подпускают. Но только не здесь, не в «Бюро находок». В «Бюро находок» Рыжий был человеком важным, нужным и решал весьма серьезные вопросы. И он, кстати, был одним из тех, для кого все секреты внутренней вселенной посетителей были, как на ладони. В общем, еще тот тип.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю