Текст книги "Уносимые ветром"

Автор книги: Руслан Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Итак, у самого уха, а вернее, в ухе, раздался оглушительный писк. Мелентьев вздрогнул и сильно хлопнул себя по уху. Это было инстинктивным движением, память о котором, видимо, сохранилась в сугубо городском человеке Мелентьеве с древнейших времен, когда его далекие предки жили еще в лесах и спали в пещерах. Во всяком случае, сознательно он убивать никого не хотел. Это уже потом была разработана специальная стратегия по поимке комара с учетом различных биологических и психологических факторов. Например, он клал в качестве приманки на свою тахту жену, которая обычно спала в соседней комнате с детьми, а сам с мощным фонариком, специально приобретенным для этой цели, стоял наготове. О его терпении и мужестве при этом дает некоторое представление следующий факт.

Стоя над женой с фонариком и поднятой рукой, Мелентьев почувствовал, как у него чешется лоб, но даже бровью не повел, хотя зуд все усиливался и стал в конце концов нестерпимым. О силе этого зуда и опять-таки о мужестве Мелентьева красноречиво говорила шишка, которую оставил ОН. Да-да, это был ОН, коварно пьющий у Мелентьева кровь, пока Мелентьев с фонариком и воздетой рукой дежурил над лежащей в темноте женой.

Но все это случилось уже потом, две или три недели спустя, когда все иные способы изловить ЕГО – многие из них были разработаны сообща с коллегами – не оправдали себя. А в ту первую ночь Мелентьев просто хлопнул себя по уху. Подкрадывающийся сон, разумеется, отлетел, но скоро начал подкрадываться вновь, однако тут ОН запищал опять, и опять оглушительно. Теперь Мелентьев не ограничился тем, что хлопнул себя. Он помахал в темноте ладошкой и сказал:

– Фы! Фы! – После чего, замерев, стал ждать. Чего? Не сна, нет, а его очередного появления, потому что как можно ждать сна, если в любой момент в ухе может разразиться тонкий, но пронзительный звук?

Итак, Мелентьев лежал и ждал, а ОН не подавал признаков жизни, и это раздражало Мелентьева. Какой уж тут сон! Поднявшись, он включил свет и внимательно обследовал комнату. ЕГО не было. За все пятьдесят два дня, которые ОН прожил в квартире Мелентьева, он ни разу не попался хозяевам на глаза, хотя какие только хитроумные ловушки не изобретали они! По совету Адекватова из контрольно-ревизионной службы Мелентьев установил над кроватью бра, а выключатель спрятал под подушку и несколько раз включал свет в самый разгар писка. Бесполезно! Дело в том, что Адекватов, а вместе с ним и вся контрольно-ревизионная служба, которая активно участвовала в обсуждении проекта, не учли физиологии человеческого глаза. Он, глаз, не может сразу после темноты воспринимать яркий свет, требуется несколько мгновений, чтобы привыкнуть, а этого более чем достаточно, чтобы подпольный жилец мог скрыться в своем убежище. Поэтому совместно с племянником Володей и его товарищами по работе, близко к сердцу принявшими бессонные страдания Володиного дяди, был разработан другой, более совершенный проект.

Как и в варианте с фонариком, пассивным участником тут была жена. Она лежала в качестве приманки на тахте Мелентьева, а сам Мелентьев стоял в коридоре за закрытой дверью при свете. Это-то и было главным в проекте – что при свете. Таким образом, глазам не требовалось даже доли секунды, чтобы перейти от полной темноты к полному освещению. В тот момент, когда ОН подавал голос, жена громко говорила условное слово «гоп», одновременно зажигая бра, и Мелентьев был тут как тут с уже полностью готовыми глазами. Однако условное слово «гоп» вспугивало ЕГО, и он успевал спрятаться. Вот почему потребовалась система бесшумной сигнализации.

Это была лампочка, которая вспыхивала в коридоре. Оставалось открыть дверь и быстро войти, но это теоретически. На деле все обстояло куда сложнее. Ведь в коридоре горел свет, и стоило распахнуть дверь, как он сейчас же скрывался, подлец! Стало быть, свет надо было предварительно тушить.

Круг замкнулся. ОН приходил что ни день – вернее, что ни ночь, и отловить его не было никакой возможности. Оставалось жертвенно выкладывать поверх одеяла руку, чтобы он насытился, и лишь после этого, смазав ранку одеколоном, спокойно спать до шести утра, когда его величество изволило завтракать. Обычно Мелентьев просыпал это время, поэтому ОН ел что под руку попадало. Вернее, под хоботок. Ухо. Нос. Щеку. Но чаще и охотнее всего – верхнюю губу. Со временем коллеги приноровились заключать пари, чем ОН позавтракает сегодня – ухом или губой, и стоило Мелентьеву выйти утром из лифта, как изо всех дверей на него устремлялись нетерпеливые взгляды.

Мужественно нес он свой крест. Раз или два в порядке эксперимента мазался специальной мазью от комаров, но тогда ОН пронзительно пищал всю ночь, голодный, и Мелентьеву приходилось вставать, принимать душ, а затем ложиться и мирно кормить своего незримого постояльца.

В общем, это было не такое уж кровожадное существо. Оно ело всего два раза в сутки, а остальное время тихо спало неизвестно где. И когда в одну прекрасную ночь ОН вдруг не появился, Мелентьев так и не заснул до утра, ожидая ЕГО. Напрасно! ЕГО не было ни в эту ночь, ни в следующую, ни во все другие.

– Ну что, Мелентьев? – с надеждой и некоторым упреком спрашивали коллеги. – Не вернулся?

Постепенно надежда гасла, а упрек слышался еще долго, будто Мелентьев был повинен в ЕГО исчезновении. Вот только гардеробщица тетя Наташа относилась к нему с прежним вниманием.

– Как дела, Алексей Федорович? – искренне интересовалась она, замирая с пальто в руках. – Что ОН?

– Ничего, тетя Наташа, ничего! – оптимистично отвечал Мелентьев и, подбадривая, касался ладошкой плеча гардеробщицы.

«Какой простой, какой милый человек!» – сострадательно думала та и верила, очень верила, что рано или поздно ОН вернется.

ЗОНТИК

– Моя фамилия Вараночкин, – услышал я и с неудовольствием обернулся.

Мне ласково улыбался розовощекий Боровичок с синими глазами.

– Ну и что? – спросил я не очень, быть может, учтиво, поскольку пребывал в дурном расположении духа: только что буквально на мне кончились импортные складные зонтики, за которыми я выстоял в давке и духоте без малого два часа.

– Не сердитесь, – попросил Боровичок. На голове у него белела кепочка. – Я искал вас по всему универмагу. Может, мы выйдем?

Я пожал плечами и, лавируя среди покупательских масс, направился к выходу. Мы устроились на скамейке под старой липой. Над нами в густой и пахучей зелени жужжали пчелы, а выше синело жаркое июльское небо.

– Вараночкин я, – повторил он. – Вам ни о чем не говорит моя фамилия?

Я подумал.

– Увы! Не имею чести.

– Ну что вы, что вы! – застеснялся человечек. – Просто… Дело в том, что обо мне в газетах писали. А как-то даже фото было: я и рядом «Москвич». Это когда я еще в первый раз выиграл, – скромно прибавил он.

Я заинтересованно повернулся.

– То есть как в первый?

Человек по фамилии Вараночкин с неловкостью засмеялся.

– В первый. А всего по разным лотереям – четыре машины. Двух «Москвичей», «Запорожец» и «Жигули». Кроме того, разные мелочи: холодильник, пылесос, пуховый платок, который я подарил Нюре из Сыктывкара. Это моя племянница, у них там холодно. Никогда не были в Сыктывкаре?

– Нет, – пробормотал я, не спуская с него внимательного взгляда.

– А я ездил. Дай, думаю, погляжу, как люди на Севере живут. На собственной шкуре, так сказать, испытаю. Ну, и, конечно, всю неделю, пока я гостил там, стояла чудесная погода.

– Повезло.

Он снял кепочку и вытер платком голый череп.

– Я вам больше скажу. В лесу я и шагу не могу ступить без того, чтобы под ногой у меня не оказался гриб, причем, заметьте, за всю мою жизнь мне не попалось ни одного червивого. Я никогда никуда не спешу, но у меня не было случая, чтобы я опоздал. Кроме одного раза – на самолет. Пришлось платить неустойку, но, как вы понимаете, я был несказанно рад: наконец-то и мне не повезло! Однако радость моя длилась недолго: едва мы приземлились, как я узнал, что предыдущий рейс потерпел аварию.

– Но вы просто счастливчик! – воскликнул я.

Боровичок обреченно покачал головой.

– Пожалуйста, дайте руку, – и приложил мою ладонь к своей груди. – Слышите? – Под прохладным чесучовым полотном уверенно и спокойно стучало сердце. – А теперь сюда, – и передвинул мою удивленную ладонь на правую сторону, где тоже что-то билось – так же спокойно и уверенно.

– Что это?

– Сердце. Их два у меня, и оба работают безукоризненно.

Мне показалось, он ждет от меня сочувствия. Я рассмеялся.

– Вы что, подделываете лотерейные билеты? Или сами вставили себе второе сердце, похитив его у соседа?

– В том-то и дело, что не подделываю. Но ведь число выигрышей строго определено, и не только в лотереях. Всюду. И если я без конца вытаскиваю счастливые билетики, то кто-то, стало быть, довольствуется одними пустыми. Эта мысль не дает мне покоя. Покуда мир несовершенен – а вы согласитесь, что до совершенства нам еще далеко, – всякий благоустроенный человек, если есть в нем хоть капля совести, должен чувствовать себя в некотором роде подлецом. Ведь благоустроен-то он за счет кого-то. Лично я уже много лет выискиваю этих людей, чтобы поделиться с ними своим везением. Вернее, отдать им свой долг. Увы, мне это редко удается. Вы не поверите, но люди своими несчастьями дорожат не меньше, чем своими удачами. Никто, например, не соглашался поменять мой выигравший билет на свой пустой. От меня шарахались, как от зачумленного, а один даже вызвал милицию.

Я нахмурился. Мне никогда не везло ни в спортлото, ни в денежно-вещевые лотереи, но тем не менее…

– Простите, но если вы намереваетесь предложить мне счастливый билетик…

– Вы откажетесь, я знаю, – подхватил Боровичок. – Но вы не беспокойтесь, билетов у меня нет, я не покупаю их больше. Потревожил я вас из-за другого. Дело в том, что я случайно видел, как на вас кончились зонтики.

– Пустяки!

– Ну все-таки. У вас было такое расстроенное лицо. Когда очередь разошлась, я поинтересовался у продавца, что тут давали, и она выложила передо мной вот это, – и Вараночкин извлек из кармана то самое заморское чудо, из-за которого меня понапрасну теснили и сдавливали почти два часа.

– Она сама вам предложила?

– Как видите, – вздохнул Боровичок. – Оставался один на витрине, впопыхах все забыли о нем, а когда вспомнили, то я оказался тем самым счастливчиком… В общем, как всегда. Я купил его и тотчас бросился разыскивать вас. Ведь это был тот редчайший случай, когда я воочию увидел человека, оплатившего мое очередное везение. Возьмите! – И он обеими руками протянул мне чудо-зонтик. – Это мой скромный подарок вам.

Я живо спрятал руки за спину.

– Ни в коем случае! С какой стати вы должны дарить мне что-то?

Вараночкин потерянно покивал головой, соглашаясь.

– Как всегда. А ведь я купил его специально для вас. Мне он ни к чему. Я никогда не попадаю под дождь.

– В таком случае я заплачу вам.

На Боровичка жалко было смотреть. Синие глаза потускнели, а плечи опустились.

– Но если другого выхода нет… – выдавил он.

Я отсчитал деньги и, горячо поблагодарив своего неожиданного благодетеля, отправился домой.

– Послушай, какой удивительный случай произошел со мной, – сказал я жене и, обстоятельно поведав всю историю, нажал рычажок.

Зонтик не раскрылся. Я еще раз нажал и еще – результат тот же. Да и что-то подозрительно легок был этот сложный механизм. Я заглянул внутрь и ахнул: там было пусто. Никакого зонтика, только футляр от него, а может быть, даже и не от него, а искусная имитация.

– Прохвост твой Вараночкин! – сразу же вынесла жена приговор. – Да и где ты видывал, чтобы человек мучился из-за того, что ему хорошо, а другим плохо.

Не говоря ни слова, я отправился в универмаг, но, разумеется, там меня и слушать не стали. Без проверки ни один зонтик не отпускался.

– А самый последний, с витрины? У вас его такой Боровичок купил… В чесучовом костюме.

Боровичка не помнили. Однако передо мной до сих пор стоят синие, полные тоски глаза, и я склонен думать, что произошло недоразумение. Какой-нибудь шутник на конвейере в заморской стране из озорства не начинил футляр, а дальше – проказы своевольной судьбы. Запамятовав, она сунула было пустой футляр своему баловню, но тут же спохватилась и переправила его по назначению. То есть человеку, у которого номера всех лотерейных билетов не сходятся с таблицей минимум на три единицы. Логично.

Но если даже жена права и Боровичок обманул меня, – что ж, у меня теперь есть утешение. В самом деле: не приобрети я у синеглазого прощелыги в чесучовом костюме пустой футляр, он наверняка всучил бы его кому-то другому. Так или иначе, но замечательный баланс не был бы нарушен.

МИСТИФИКАТОР

Стоял сентябрь, когда он впервые появился у меня. Женщины еще в платьях ходили, мужчины – в рубашках, на моем же визитере темнела кожаная куртка. Тогда это не считалось шиком, как теперь. Потертые рукава, белые трещинки там и тут… В руке он держал небольшой баульчик.

Помню, мы осваивали электронные часы. Как всегда при изменении ассортимента – миллион проблем, и все их директор спихивал на меня, своего зама. В сильной запарке был я, а тут еще он. (Мистификатор.)

– Чем могу служить? – спросил я.

Он был коренаст, широкоплеч, с массивной головой на короткой шее. Возраст? Затрудняюсь определить даже приблизительно.

– Мне хотелось бы заказать у вас часы.

Заказать? Но часы, напомнил я, не ботинки, их не изготовляют по индивидуальным заказам. Время, слава богу, для всех одинаково.

– Вы так думаете? – осведомился он.

Зазвонил телефон (мой гость как-то странно покосился на него), я взял трубку, показал глазами на стул. Помедлив, он осторожно сел, баульчик же поставил на колени.

– У каждого человека, – пояснил он, когда я закончил разговор, – свое время. Ваш час не равен моему.

Я не без ехидства полюбопытствовал, какова же в таком случае разница между его и моим временем.

Он доверчиво посмотрел мне в глаза.

– Не знаю. У меня ведь нет часов.

– Таких, которые измеряли б ваше собственное время?

Он открыл баульчик, достал вышитый «крестиком» носовой платок, отер испарину со лба.

– Вы, конечно, слышали выражение «обогнал время». У вас его употребляют в переносном смысле…

– У вас?

Он поправился:

– У нас. Разумеется, у нас. – И замолк. Баул оставался открытым, и оттуда вдруг донесся шорох.

– Уж не хотите ли вы сказать, что обгоняете время?

– Обгоняю, – признался он. – Вот только не знаю, намного ли… Я тут разработал одну принципиальную схему…

Он снова полез в баул, но вместо чертежей и расчетов извлек средних размеров черепаху. Держа ее на весу, копался в баульчике, пока не достал пачку исписанных листков.

– Вот! Кое-что я опустил, но это несущественно. Часы будут показывать не время вообще, а скорость проживания конкретного индивидуума. Того, кто носит их.

– На руке? – уточнил я.

Самый что ни на есть простой вопрос, но моего собеседника он поставил в тупик. С беспокойством косясь на меня, признался, что об этом не подумал как-то.

Хорошо помню, что именно в этот момент я поверил ему. Ненадолго, не до конца, но поверил. К несчастью, меня срочно вызвал директор, а когда я вернулся, кабинет был пуст. Вскоре я забыл о загадочном посетителе, но, увидев его через семнадцать лет, узнал сразу. И его самого, и потертую кожанку, и баульчик. Ни единой морщинки не прибавилось на гладковыбритом лице. Поклясться готов, что он не изменился совершенно. Это-то, вероятно, и было главным козырем в его мистификаторской игре. Всерьез утверждал он, что вовсе не семнадцать лет минуло после нашей встречи, а что-то около месяца.

– Точно сказать не могу, поскольку…

– Поскольку у вас нет часов, – подхватил я. – Вы ведь не оставили бумаг. И зря! За эти семнадцать лет мы, возможно, что-нибудь сделали б.

– К сожалению, я не мог прийти раньше. Я колебался.

– Все семнадцать лет?

– Весь месяц, – поправил он терпеливо. И объяснил, что если каждый начнет жить по своему времени, то люди просто-напросто перестанут понимать друг друга. Жена спрашивает, к примеру, будет ли муж бутерброд с сыром, он отвечает: нет, лучше с колбасой, – но отвечает через неделю. По ее часам…

– Но вы же находите с ней общий язык! С женой своей.

Он медленно покачал головой.

– Нет. К сожалению, нет… Мне вообще трудно удержаться с кем-либо в одном времени.

На лбу его, как и тогда, выступила испарина. Можно было подумать, что ему и впрямь стоило усилий не улететь в бог весть какие дали, куда мне, простому смертному, тащиться потом и тащиться.

О бумагах напомнил я. О той самой принципиальной схеме… Он открыл баул, но не бумаги вынул, а носовой платок. Знакомый мне вышитый «крестиком» носовой платок.

– Простите, но я должен еще немного подумать.

– О чем?

Баул оставался открытым, но – никакой возни, никаких шорохов.

– Я должен подумать, какие последствия повлечет переход на индивидуальное время.

– Но семнадцать лет назад… Простите, месяц назад вас эти последствия не волновали. – Очень уж хотелось мне хоть краем глаза взглянуть на его каракули.

– Тогда я только что закончил разработку. Как всякому автору, мне не терпелось воплотить ее в жизнь.

– Что же теперь останавливает вас? Пусть каждый знает… скорость своего проживания.

Он промокнул платком лоб.

– Вы полагаете? Но если люди поймут, что время, которое сегодня непреложный закон для всех, – ложь… Что у каждого – свое собственное время… Что тогда? Какое из них правильное? Человек ведь непременно задаст себе этот вздорный вопрос.

Не только на лбу, но и на щеках его заблестели капельки пота. Видимо, ему все труднее было оставаться в одном со мной времени.

– А ваша черепаха? – вспомнил я. – Она жива?

Рука с платком замерла. Тревожно глянув на меня, он полез в баул. Некоторое время шарил там и, наконец, вытащил своего бессловесного компаньона.

Тут в кабинет вошел кто-то, я отвлекся на минуту-другую и не заметил, как мой собеседник исчез.

Шесть лет минуло с тех пор, но он так и не появлялся больше. Впрочем, что для него шесть лет? Неделя какая-нибудь… От силы – полторы.

Я жду.

ГРЕК НА ЗАБОРЕ

– Сократ, – напомнил я, – не написал ни строчки, но тем не менее…

Народ слушал, но не так чтобы очень. Кое-кто конспектировал. Свободных мест было десятка полтора, не больше, – для лекции на философскую тему весьма недурственно.

Я поежился. То ли в аудитории стало прохладнее, то ли меня знобило. Незаметно отвернув лацкан пиджака, мельком взглянул на крошечный с фирменным знаком термометр. Плюс восемнадцать. Маловато…

– Истопник в котельной с обеда еще спит, – произнес лысый толстячок с предпоследнего ряда. – Наклюкался!

Я вежливо поблагодарил за информацию, застегнул пиджак и перешел к суду над великим греком.

– Признанный виновным, – говорил я с умеренным пафосом, – Сократ принял яд. Но разве себя обрек он на смерть? Он обрек на смерть – ибо позор равносилен смерти! – своих судей. Сократ жив…

– Но у него болит печень, – грустно вставил толстячок.

Теперь я посмотрел на него внимательней. Рачьи глаза, двойной подбородок… Явно великоватая ему, не первой свежести рубаха. Удивительные типы являются порой на публичные лекции!

Из клуба мы вышли вместе. Фирменный термометр под лацканом показывал минус десять, а мой спутник был бос.

– Вам не холодно? – осведомился я.

– Привык! – бросил он небрежно и заговорил о Платоне. – Экий поросенок? – пожурил он величайшего из философов. – Как суд описал, а?

– Так вы из Общества? – догадался я и окинул взглядом его странную фигуру. Термометра не было. – Как, простите, величать вас?

– Сократ, – представился он и добавил, поколебавшись: – Из Общества, конечно, но давно. Скоро уж два тысячелетия.

Я невольно замедлил шаг.

– А вы неплохо выглядите, доложу я вам. Почти не постарели.

Он провел ладошкой по розовой лысине.

– Печень, – пожаловался смущенно. – А так ничего… Что новенького в мире?

Признаюсь, его любопытство насторожило меня.

– Органы пересаживают, – уклончиво ответил я. – Сердце, почки… А паспорт, простите, у вас есть? Или хотя бы военный билет?

Толстяк, сопя, вытащил из-за пазухи лепешку с творогом.

– Вот все, что у меня есть. Хотите половину?

Я благодарно покачал головой. Благодарно, но вместе с тем отрицательно.

– А чем, простите, вы докажете, что вы Сократ?

Он развел руками. Комочек творога упал на снег и затерялся бесследно.

– На вашем термометре – девять и семь десятых градуса.

На сей раз я не удивился.

– Понимаю, – сказал. – Понимаю… Вы проницательны. Вы видите то, что от простых смертных скрыто. Это прекрасно, но для современного мыслителя этого недостаточно. Нужен документ. Иначе вас могут привлечь за бродяжничество.

Сократ шмыгнул носом.

– Последний раз меня привлекали за что-то другое. Не помню. Каждый раз что-то новенькое.

– Прогресс, – сказал я. – Мир, как вам известно, дорогой коллега, не стоит на месте.

Подтверждая мои слова, из-за угла выкатил троллейбус. В дверях торчала женская сумочка.

Взяв философа за руку – чтобы, чего доброго, под колеса не угодил! – я заботливо перевел его через дорогу.

Слева от нас был невысокий каменный забор. Мы остановились.

– Я тут диссертацию о вас написал, – сделал я признание. – Докторскую.

Подпрыгнув (довольно резво для своего возраста), Сократ уселся на заборе.

– Зачем? – полюбопытствовал он.

Теперь настал мой черед развести руками. Про себя же думал: вдруг на защиту явится? И ладно бы сидел, слушал, сопел в две дырочки… а то ведь вопросики задавать начнет. С подковырочкой.

Я ласково обнял его.

– Послушайте, дорогой, на кой черт вам все это?

– Что – это? – спросил он, болтая, как ребенок, ногами.

– Все! Слава у вас есть? Есть! В энциклопедиях о вас пишут? Пишут? В университетах изучают? Изучают! Ну! Что, скажите, еще вам надобно? Зачем по свету шляетесь? Лежали б себе под кипарисиком.

Рачьи глаза мечтательно затуманились.

– Я бы с удовольствием…

– Ну так в чем же дело? Ведь вы приняли яд, насколько мне известно.

Сократ усмехнулся.

– Яд! Разве это яд! Вот во времена Гомера, говорят, был яд.

– Другой бы попробовали.

– Пробовал. Чем только не потчевали меня – не помогает. Только печень испортил. Вот, на диете сижу, – кивнул он на лепешку с творогом.

Я задумался. Жаль было мне коллегу, искренне жаль, хоть он и не написал ни строчки. И тут меня осенило.

– Послушайте! – воскликнул я. – А ртуть?

Великий грек с интересом повернул свою лысую голову.

– Ртуть? Вы думаете, поможет?

– А то нет! Обязательно поможет! – Я проворно достал термометр.

– А как же вы? – забеспокоился философ. – Вам ведь нужно следить за температурой.

– Пустяки! – браво сказал я. – Напишу заявление, сактируем, и мне выдадут новый.

Сократ колебался. Он был щепетильный человек и не желал доставлять ближнему лишние хлопоты. Да и печень к тому же…

Я дунул на термометр, аккуратненько тюкнул его о забор и бережно вылил ртуть в пухлую ладошку.

Мудрец с улыбкой предложил мне половину. Я благодарно покачал головой. Благодарно, но вместе с тем отрицательно.

– Я, знаете, обедаю дома… И потом, у меня еще лекция о Платоне.

КОНСУЛЬТАЦИЯ

В дверях стоял юноша с голубой папкой. Это был автор. Начинающий… Он сказал, что высоко ценит мои книги и хотел бы…

– Никогда, – отрезал я. – Никогда не буду я читать этого. – И – на папочку глазами, на папочку.

– Почему? Может быть, в моих скромных опытах…

– Тем более! – перебил я. – Даже если они не безнадежны. Даже если в них мерцают проблески таланта. Или россыпь таланта. Или целые залежи. Вы слышите? Целые залежи! Читать все равно не буду.

– Но почему?

– Потому что все уже сказано. Кое-кто, между прочим, понял это еще четыреста лет назад. И стал, не таясь, пересказывать – правда, собственными словами – уже написанное Например, историю Ромео и Джульетты. Так что вы пойдете по третьему или даже по четвертому кругу. Если не по сотому.

Юноша переложил папку из одной руки в другую.

– Но я не могу не писать.

– Пишите, – сказал я. – Пишите письма, жалобы, докладные записки и записки объяснительные, заявления на отпуск, анонимки, черт возьми. Заведите тетрадь расходов и дневник погоды. Собственноручно Заполняйте бланки в прачечной. Хорошо писать приходные ордера в сберкассах или на худой конец расходные. Пишите в лифте, когда вас никто не видит, но мелом, дорогой, мелом, дабы можно было стереть. В крайнем случае сочиняйте записки любимым девушкам. У вас есть любимая девушка?

Он потупился, розовея.

– Есть! – вскричал я. – У вас есть любимая девушка, а вы, простите, занимаетесь ерундой. Вы рискуете, безумец! О-о, вы очень рискуете.

– Чем?

– То есть как это чем? Да вы и впрямь спятили! Сейчас вы берете ее под руку, и дрожь бежит по вашим членам. Вы видите ее улыбку, и у вас замирает дыхание. Это сейчас. А потом? Вы знаете, что станет с вами потом? Что сделает с вами вот это? – И я кивнул на рукопись, залог бед и крушений.

– Что? – прошептал он.

– А то, что, беря за руку прекрасное создание и ощущая дрожь в теле, вы непроизвольно отметите: ага, дрожь! Пригодится для любовной сцены. Запомнить: возникает в районе лопатки и идет… Куда она идет? В район селезенки. Какая уж тут любовь! Какое самозабвение, когда день и ночь находишься под неусыпным надзором. Смеешься, а живущий в тебе секретарь регистрирует: смешно. Плачешь, а он заносит в протокол: грустно. Ужасный соглядатай! Хочешь прогнать его, а он фиксирует: гонит И так изо дня в день, из года в год. Лишь последнюю запись не успеет он сделать: «умер», – поскольку отдаст богу душу одновременно с вами. Но ведь и вы не успеете порадоваться, что хоть раз одурачили его. Вы боитесь собак?

– Собак?

– Ну да, собак. Обыкновенных собак. Дворняжек, овчарок, доберманов-пинчеров, московских сторожевых, колли, пуделей и бульдогов.

Он поморгал глазами, не понимая.

– Не боюсь.

– Так будете! – заверил я. – Собак, грозы, автомобильных катастроф, несвежих пирожных (и свежих тоже), хулиганов, болезни Боткина, а уж о раке и говорить нечего.

Он молчал. Судя по всему, он был смелым парнем. Пока…

– Пока! – произнес я и поднял палец.

– Пока – что?

– Пока у вас не разовьется фантазия. А она у вас разовьется непременно, коль скоро вы будете упражнять ее, – без этого какое ж писательство? И вот тогда-то, стоит вам увидеть на улице собаку, как перед мысленным вашим взором предстанет жуткая картина. К вам, оскалив зубы – ах, как хорошо видите вы эти чудовищные зубы! – устремляется пес, клыки его вонзаются в вашу мягкую белую икру, брызжет кровь, вам делают сорок уколов.

– Сорок?

– Именно сорок. Или даже сорок два. Парочку лишних вы, мнительный человек, выцыганите сами – на всякий случай. Потом вы слышите в автобусе, что кто-то умер от рассеянного склероза, приходите домой, открываете энциклопедию и тотчас обнаруживаете у себя все симптомы… А вы думали? Или вы полагаете, что фантазия, которую вы дрессируете ежедневно, так-то всегда и будет вашим покорным псом? Э, нет! Очень скоро она выйдет из повиновения и начнет такое вытворять… Такое… А мания несовершенства? А гарантированный проигрыш в вечном соревновании с классикой? А отсутствие выходных и отпусков, ведь настоящий писатель, как известно, работает всегда?

Я видел, что мой гость колеблется.

– Но я…

– Понимаю! – воскликнул я. – Вы не мыслите подлинного счастья без сочинительства. Прекрасно! В таком случае назовите мне хотя бы одного счастливого писателя. Хотя бы одного! Толстой? Но он сбежал из дома и умер на чужой койке. Бальзак? Его убил кофе в пятьдесят лет – самый расцвет для мужчины. Стендаль умер на улице, и всего лишь одна газета напечатала о нем, переврав фамилию, крохотный некролог. Мопассан сошел с ума, а Сервантес подался в монахи. Гоголь…

– Довольно! – закричал он. – Довольно!

И бросился вон, унося рукопись.

Я придвинул стопку чистой бумаги и вывел: «Часть шестая. Глава первая».

СРЕДЬ ШУМНОГО БАЛА

«Итак, – написал я, – секрет долголетия открыт…» И тут по потолку, только с обратной его стороны, застучали каблуки. Они стучали звонко и радостно, как, собственно, и полагается стучать каблукам на стройных ногах девятнадцатилетней красавицы.

Задрав голову, я терпеливо ждал. Вот, услышал, открыли шкаф, вот уронили что-то (кажется, губную помаду), вот наконец бросили: «Адью!» – и долгожданная тишина наступила. «Итак, – написал я, – секрет долголетия…» Но в этот момент сосед слева врубил Аллу Пугачеву. Нет, дома работать положительно невозможно. Сунув в карман блокнот и ручку, я выскочил на улицу.

До парка было двадцать минут на троллейбусе. Блюдя тишину, водитель не объявлял остановок, так что все три десятка пассажиров без помех внимали захватывающей истории некоего Мишки по кличке Сундук. Ее громоподобно излагал стоящий на задней площадке юнец. Трое других прерывали рассказ смехом, от которого вибрировали стекла. Не вытерпев, я вышел на остановку раньше.

Мысли, одна другой замечательней, стали вновь выстраиваться в нечто связное. Это были все те же мысли о долголетии, секрет которого поведала мне 92-летняя баба Фрося. Или, точнее, не поведала, а продемонстрировала.

То был миниатюрный приборчик, название которого не отражало его сути. Я лично именую его генератором бессмертия. Конечно, тут имеет место преувеличение. Бессмертия, полного бессмертия приборчик не обеспечивает, но вот что продлевает жизнь, и продлевает надолго, сомнению не подлежит.

Обо всем этом я и собирался писать. В голове окончательно созрела первая фраза (та самая, начатая еще дома), но у входа в парк мимо меня с самолетным ревом пронеслись двое мотоциклистов. Фраза рассыпалась, а я испуганно нырнул под спасительную сень вековых деревьев.

По вечерам в парке крутили музыку, но сейчас, слава богу, время массово-развлекательной работы еще не наступило. Я углубился в тенистый уголок, однако едва вывел, расположившись на пеньке: «Итак, секрет долголетия…»– как воздух сотряс женский голос:

– Водитель Куренков, зайдите в диспетчерскую!

Вздрогнув, я огляделся. Ни диспетчерской, ни водителя Куренкова поблизости не было, лишь верхушки сосен качались. Я глядел на них, задрав голову, и думал, что если забраться туда и поглядеть в бинокль, то, наверное, можно обнаружить и гараж, и диспетчерскую, и водителя Куренкова, копающегося в двухстах метрах от нее возле своей машины, и даже репродуктор, что неведомо зачем разносит далеко окрест ведомственный голос. А еще я думал, что не существует, наверное, такого места в нашем благословенном городе, где можно было б закончить в тишине и покое бедное сочинение. Да и только ли в нашем?..

Пройдя с грехом пополам экологический ликбез, мы берем наконец под защиту воду и воздух, но ведь тишина – это тоже окружающая среда. Вернее, бывшая окружающая, поскольку теперь вовсе не тишина окружает нас, а какофония звуков, как естественных, так и искусственных. Набор этих последних особенно велик: от густого утробного урчания катка, что утюжит под вашими окнами свежеположенный асфальт, до пулеметных очередей отбойных молотков, с помощью которых асфальт этот спустя месяц рушат. А транзисторы и магнитофоны, триумфально заглушающие пение птиц в наших парках и шум прибоя на морском побережье! А автомобильный террор, что преследует нас и дома, и на работе!