Текст книги "Уносимые ветром"

Автор книги: Руслан Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Утвердили… Предали коллектив. (Так классифицировали Пал Палычи.) Бросили в беде. Отдали варвару на растерзание. И тогда-то он, то есть коллектив, уже, правда, поредевший на шесть с половиной душ, взялся за варвара сам.

Пал Палычи, как мы уже говорили, народ сознательный. Они не против инициативы, не против нового и вообще прогресса. За! Пусть гуляет ветер перемен, пусть взвихривает все и освежает. Но только чтоб не разворошил собственного их гнездышка. Другие – пожалуйста, те давно пора потрясти, но свое не дадим в обиду.

Сколько сил ухлопано, чтобы свить его? Сколько лет! Так бы до пенсии и коротать деньки, попивая с домашним пирогом чаек, беседуя о том о сем и изливая праведный гнев на нашу косность. От души радоваться за одного Пал Палыча, у которого родился внук, и переживать за другого, тяжело захворавшего. Для первого скидываться по рубчику на подарок, второму – доставать импортное лекарство. Добрые, отзывчивые все люди, одна семья, над которой нависла вдруг смертельная опасность.

Тотальная война была объявлена генеральному директору. По всем правилам военного искусства велась она. Составлялись диспозиции. Писались донесения. Работала связь.

По-прежнему шли акты из-за плохой тары, но теперь уже ни один из Пал Палычей, этих гениальных крючкотворцев, не цеплялся к формальностям. Посему больше стали платить штрафов. Поделом! Ни один из Пал Палычей отныне добровольно не сопровождал шефа, когда того вызывали пропесочивать, а если Танцорин все же прихватывал кого-либо из специалистов, то у того начисто отшибало память. Кожаной же с монограммой папочки почему-то не оказывалось с собой.

Но все это так, партизанщина. Люди ждали решающего сражения. И оно грянуло.

О, это был еще тот бой! На всю жизнь запомнил его Алексей Дмитриевич.

В конференц-зале давался он (еще, слава богу, не оттяпанном). Публично… На собрании с дежурной, скучной, не обещавшей ничего занимательного повесткой дня.

Явка тем не менее была стопроцентной. Люди нервно улыбались. Многих знобило. Но зато как говорили они!

Бах, бах, бах! – и все по генеральному, прямой наводкой. Тут уж не бумажный десантик, тут целая армия двинулась, развернув знамена.

Вы хотите знать, что было начертано на них? Все, что надо, будьте спокойны. Не буду повторять тут этих высоких слов, скажу лучше, что инкриминировали Пал Палычи моему герою.

– Что такое ГОСТ, товарищи? – с пафосом вопрошал один из них. – Это закон, святая святых, а товарищ Танцорин его попирает. И, стало быть, попирает государственную дисциплину.

Государственная! Припомнили-таки двухсотграммовые баночки. Хотя сами же полгода назад руку жали!

– Торпедирует линию на интеграцию производства! – гремел, задыхаясь от гнева, другой Пал Палыч.

Торпедирует! Линию!

– Ставит под сомнение принцип планового хозяйства, – ужасался третий, женского пола. – Завод-то теперь что хочет, то и творит, в то время как директивные органы нацеливают нас…

Да-да, директивные! А вы думали? Мощные следовали удары, хорошего прицела. Не одного человека (Иванова, Петрова, Сидорова) видел перед собой Танцорин, а глухую, огромной толщины стену с черными бойницами глаз.

На страже государственных интересов стояли люди – ни больше ни меньше. Яростью полыхали и великой отвагой. Самоотверженностью. В грозных ратников превратились мирные Пал Палычи, причем не за себя воевали, не за свои гнездышки, не за теплые местечки, не за ярмарку, где можно отхватить модные портки, а за интересы общества. За принципы…

Сколько умных лбов разбилось о подобные стены, сложенные – камушек к камушку – тихими Пал Палычами! Сколько добрых начинаний разлетелось вдребезги!

Протокол на этот раз велся с особым тщанием. Позже его размножили на копировальной машине и стали рассылать по инстанциям. Не анонимно – за подписями. От имени коллектива, который отказывал в доверии незрелому руководителю.

…Ах, Пал Палычи! И обласкают, и защитят, и протянут руку помощи любезному сердцу руководителю. И, конечно же, пылко поддержат всякое начинание – только б лично у них не было при этом никаких неудобств. Лично у них! А иначе – вот он, камушек, за пазухой. У одного, у другого, у третьего…

ИМЯ

Уподобим его капиталу – имя. И да не оскорбит вашего слуха такое сравнение. Очень даже правомерно оно, ибо как и капитал, как и ценности материального порядка, наживается оно годами, а то и десятилетиями. По наследству тоже передается от отца к детям и лелеется бережней иной семейной реликвии. Справедливо. Вот и закон тоже охраняет его от посягательств – наравне с государственной или личной собственностью… Внимание, читатель. Именно здесь прервем перечислительно-сравнительный ряд и спросим: а надо ли, собственно, повторять эти очевидные истины?

Не очевидные. Во всяком случае, очевидные не для всех. Перевелись или почти перевелись карманные воришки, поскольку однозначна и дружна реакция общественности на их злодеяния. Рубль с мелочью спер юнец в переполненном троллейбусе, вы его – хвать за руку, и пассажирский коллектив мигом консолидируется в праведном гневе. Водитель в том числе. Даже у постового притормозит, дабы возмущенные граждане могли передать злоумышленника в карательные руки. Поделом…

А теперь представьте, что в том же троллейбусе совершено покушение не на рубль с мелочью, а на ваше имя. Каким образом? А самым банальным и всем нам знакомым, если не по собственному горькому опыту, то по опыту очевидца.

– Билетик попрошу! – И горе вам, если вы, едва втиснувшись в салон, еще не успели нашарить в кармане медяки или, нашарив и опустив, не добились от привередливого полуавтомата ответной реакции. С маху будет перечеркнуто ваше доброе имя на глазах у всего троллейбуса, и не взывайте к состраданию, не требуйте остановить машину, чтобы сдать милиционеру клеветника. Не мелочитесь. Откупитесь скорее рублем и, выскочив на первой же остановке, ступайте с богом до ближайшей аптеки. Валидол без рецепта дают…

А если не словесно оклеветали вас, а письменно, да еще в нескольких разных местах одновременно? Нет-нет, не об анонимке идет речь, состряпанной под копирку ц запущенной в разные адреса. Не о ней, хотя проблема анонимщиков, как, впрочем, и легальных клеветников, вплотную примыкает к нашему разговору. Но мы локализуем его. Мы так и не выйдем из троллейбуса. Мы даже станем специально раскатывать в нем – в одном, другом, третьем, изучая по пути бюллетени «Крокодил информирует», которые вывешиваются на всеобщее обозрение в троллейбусах города Ц.

О чем же информирует наш иногородний сородич? А о том, что «за безбилетный проезд задержан…» И далее идут фамилии с инициалами и местом работы. Немного – три-четыре, дабы не рассеивалось внимание публики и концентрированней был удар.

Грозное оружие ввел в арсенал начальник троллейбусного управления. Грозное – никакого сравнения со штрафным рублем, а раз так, то и к соответствующему обращению обязывает оно – весьма и весьма осторожному. Может, и не ко всем следует применять его, а лишь к «зайцам» хроническим. К тем, кто попадался с поличным не раз и не два.

Это хлопотно. Это требует возни и тщания, а зачем? Не о материальных же ценностях идет речь, за незаконное изъятие которых взгреют крепко, а всего лишь об имени. Не пощупать его, не взвесить на весах, не обозначить в соответствующей графе суммой прописью. Вот и проявляются в бюллетене «Крокодил информирует» лица, уличенные лишь однажды – в чем? Необязательно в злонамеренности, необязательно в покушении на пять государственных копеек, но, может быть, просто в рассеянности? Вошли и забыли. Рубль штрафа за этакую несобранность– кара справедливая, но публичный общегородской десятидневный позор – не слишком ли круто? А если к тому же вы никогда не подвергались штрафу? Ни штрафу, ни даже контролю, и тем не менее в один прекрасный день слышите от доброго знакомого:

– Как же это тебя угораздило?

– Что? – тревожно недоумеваете вы.

– Как что? Видел сегодня тебя в троллейбусном «Крокодиле».

– Не может быть…

Может! Спросите у жителя города Ц. Осташева, и он подтвердит вам это.

Когда ему любезно сообщили о заочной встрече с ним в Ювеналовом листке, сразу же поспешил тов. Осташев в троллейбусное управление.

– Выясним, – пообещал, выслушав, руководитель контрольной службы, и через день тов. Осташеву было объявлено, что фамилия его, и имя-отчество, и место работы записаны со слов некоего безбилетного лица, фамилия которого, имя-отчество и место работы не установлены. Документов не было при нем, а проверять не хотелось. Это когда о материальных ценностях идет речь – будь добр, выложи паспорт или нечто заменяющее его, а тут всего-навсего имя. Просто имя, без «суммы прописью» в соседней графе.

– Снимем листок, – заверили тов. Осташева, и он с облегчением перевел дух.

Напрасно. Не прошло и двух недель, как он, теперь уже собственными глазами, увидел в одном из троллейбусов собственную фамилию. Потрясение было столь велико, что ошеломленный пассажир наверняка бы забыл оторвать билет и был пойман с поличным, кабы в течение уже нескольких лет не приобретал проездные.

И вот тут-то в голову тов. Осташева пришло то, о чем мы уже упоминали в самом начале: закон охраняет имя. Прямиком отправился он в суд и потребовал защиты. Двадцать шесть лет прожил в городе Ц., окончил техникум, учится в институте, работает на заводе мастером участка, председатель товарищеского суда и член редколлегии стенной газеты… Вот какое доброе имя было, а теперь ни за что ни про что его аннулировали.

– Вернем имя, – пообещал в присутствии судьи руководитель контрольной службы, и через несколько дней в троллейбусах появилось официальное извинение управления перед тов. Осташевым за «несправедливую информацию» о нем. А еще через два месяца тов. Осташев снова увидел свою фамилию в «малом» троллейбусном «Крокодиле»… Вот тут-то он и написал в «Крокодил» «большой».

В «большом» «Крокодиле» на письме тов. Осташева поставили красным карандашом гриф «Срочно». Тот самый гриф, которым отмечают здесь тревожные сигналы о гибели дорогостоящего оборудования, о тысячах, бросаемых на ветер, или крупных хищениях. Все правильно. Достоинство и доброе имя человека – достояние государственное.

Начальник управления, с которым доверительно беседовал ваш корреспондент, отнесся к этому постулату с некоторым скептицизмом. Пять копеек, которые иные пытаются зажилить, – это да, а вот имя… И, вздохнув, пообещал выяснить, каким образом злосчастная фамилия всплыла вновь.

Не выяснил. Укатил на симпозиум транспортников, где шла речь о культуре обслуживания и прочих важных вещах, а его заместитель, главный инженер управления, развел руками: понятия не имеет он, каким образом Осташев умудрился снова увидеть себя в сатирическом листке. Иное дело, если б жаловались такие товарищи, как… И он назвал проштрафившихся граждан, чьи фамилии раскатывали по городу – ввиду очередного недосмотра – с июня по сентябрь вместо отмеренных десяти дней. Но эти не жаловались. На что? Не в карман же залезли к ним.

ДЕЖУРНЫЙ ПРИ ЧЕЛОВЕКЕ

Тридцатилетний электросварщик Леонид Пахнов покидал областной центр в отличном расположении духа. Еще бы! Экзамен на пятый разряд сдан, куплены гостинцы, и если повезет, то уже через несколько часов он вручит их жене и детям.

Если повезет… В данном случае это следовало понимать не в переносном, но в самом что ни на есть прямом смысле слова. Автобусом домой добираться долго, а вот коли поезд повезет… Повезти-то, конечно, повезет, но остановится ли на родной станции Орехово?

Кассир заверила, что остановится, и тут же продала билет. Около полуночи подкатил поезд, и Леонид Пахнов, не встретив проводника, спокойно вошел в свой вагон. Всерьез располагаться, однако, не стал, поскольку выходить ему было ровно через час.

Час минул, показались огоньки Орехова. Но что это? Поезд и не думает тормозить. Залихватски свистнув, мчит дальше. К бригадиру бросился обескураженный пассажир, но бригадира на месте не было. Почивал где-то, как объяснил отыскавшийся наконец проводник, и посоветовал ехать до ближайшей станции, а уж оттуда дежурный отправит обратно.

Дежурный ближайшей станции бодрствовал. Вернее, бодрствовала, ибо то была женщина. Однако разговаривала она с заблудшим пассажиром отнюдь не по-дамски.

– Кто, – отрезала, – завез тебя сюда, тот пускай и вывозит. – И углубилась в дела, поскольку дел у дежурного по станции прорва.

Тогда к другому дежурному двинул Пахнов – по локомотивному депо, но у того дел было еще больше.

– Я-то здесь при чем? Поезд вела не наша бригада. Откуда мне знать, где останавливалась она, а где нет.

Почесал в затылке электросварщик, пересчитал мелочь, что звенела в кармане – нет, на обратный путь не хватит, – и отправился бить челом к дежурной по вокзалу. А у дежурной по вокзалу тоже дела и тоже много. Но все-таки оторвалась на миг, полюбопытствовала:

– Я, что ли, продавала тебе билет?

Пахнов глянул на нее внимательно, вздохнул глубоко и признался, как на духу:

– Не вы.

– Так что же ты хочешь от меня? Тут и без тебя забот знаешь сколько?

Пахнов знал. Теперь знал. На все-таки еще раз осмотрелся по сторонам – в надежде отыскать еще какого-нибудь дежурного. И представьте себе, отыскал! На сей раз им был милиционер, но он, как и все прочие дежурные, находился при деле – общественный охранял порядок. Данный пассажир порядка не нарушил, так что с какой стати должна им заниматься милиция?

Никаких других дежурных Леонид Пахнов на станции не обнаружил. Поэтому не оставалось ничего иного, как добираться домой на попутных машинах. Долгий и трудный был этот путь, зато бывший железнодорожный пассажир имел возможность всласть подумать.

О чем? О том, видимо, что очень много развелось у нас всевозможных дежурных и все они, в общем, состоят при деле. А вот дежурного при человеке нет. Не предусматривают штатные расписания…

А может, и не надо предусматривать? Может, работу эту – дежурный при человеке – следует выполнять по совместительству? И при этом считать ее основной?

ПОКУШЕНИЕ НА СЕРВИС

У товарища Северцева затосковала душа. Она тосковала мучительно и неотступно. Чего только не предпринимал Владимир Петрович! Совершал вечерние моционы, пил вишневый сок с мякотью, читал перед сном детективные повести. А она, душа, все тосковала и тосковала…

Неслышной тенью проскальзывал тов. Северцев по затемненным улицам Розгорода. Иногда взгляд его натыкался на зеленый огонек такси. Ах, лучше бы он натыкался на что-нибудь другое! Другое было не так мучительно. А от огонька Владимир Петрович отворачивался, кусая губы. Каким холодным презрением окатывал он тех, кто толпился на стоянках, карауля машины с шашечками!

Процветала несправедливость. Почему домохозяйка из Саратова, прибывшая в Розгород навестить дядю, разъезжает на изящной «Волге»? Почему? Это унижало Владимира Петровича. Оскорбленный, усаживался он в персональный свой фургон, предварительно пнув колесо ногою. На душе было пасмурно. Ну, скажите, кто поверит, глядя на фургон, что это едет начальник коммунхоза? Неэстетичный зад фургонизированной «Волги» являлся по ночам Северцеву кошмарным видением.

И вот Северцев не выдержал. Северцев посетил автоуправление и предложил меняться.

– Я вам фургон, вы мне такси. Идет?

Начальник управления Иваниев хитро покачал головой.

– У города астма, – молвил он. – Город задыхается от нехватки таксомоторов.

Тогда Владимир Петрович перегнулся через стол и сказал конфиденциально:

– Послушайте, дорогой, вы ведь тоже начальник. Неужели вы не понимаете? А кроме того, фургон можно отлично использовать как такси. В нем больше жизненного пространства. Представьте, пассажир везет козу. Ну куда с ней в обычную «Волгу»? А здесь – пожалуйста.

– Зачем? – поморщился Иваниев. – Мы призваны возить людей.

– Домохозяек из Саратова? – с иронией поинтересовался Владимир Петрович. – Эх, Евгений Семенович, Евгений Семенович! Знали бы вы, какая тоска у меня! Отдайте мне «Волгу»! Ну что вам стоит? А я без «Волги» не человек. Не начальник. Когда-нибудь и вы ко мне обратитесь.

Евгений Семенович сопереживал. Ему ли не знать, что автомобиль-основа начальственного сервиса! Отнимите автомобиль – и не будет сервиса. А нет сервиса – нет начальника. Зачем же рядовые граждане из Саратова покушаются на основы?

За сервис, как известно, борются. Примеров тому множество.

Была в детском саду заведующая. Имелся у нее кабинет с полированным столом и мягкими стульями. Заведующая руководила, а в соседних комнатах подрастающее поколение лепило из пластилина лошадей и космонавтов. В отведенные часы оно поглощало манную кашу. Идиллия, буколики! Ан нет– и здесь готовилось покушение.

Садику выделили телевизор. Пусть смотрит поколение про Незнайку и «Спокойной ночи, малыши!». Поставить аппарат собирались в музыкальной комнате. Это ли не прямое покушение на начальственный сервис! Заведующая подозвала Матвея Ипполитовича, завхоза, и выдала распоряжение установить телевизор у себя в кабинете. Три раза в неделю, когда передают уроки иностранных языков, она включает его на полную громкость и отправляется на кухню пить чай с лимоном. Родители, приходя за детьми, шепотом поражаются интеллектуальному уровню руководства.

Остальное время телевизор молчит. Но заведующую посещают люди и зреют его. Аппарат рассеивает нехорошие сомнения в масштабности начальствования. Возьмите, к примеру, заведующую овощным ларьком. Обладает ли она голубым экраном служебного пользования? То-то и оно! Сервис и только сервис определяет масштабность.

Вооруженный этой истиной, директор предприятия осматривал новое здание конторы. Директор был бдителен. Он вовремя заметил, что помещение библиотеки больше его, директорского, кабинета. Поманил пальцем плотника и приказал перевесить таблички.

– Но книги не поместятся там, – робко сказали ему.

Тогда директор отобрал издания, отличающиеся высоким полиграфическим мастерством, и приказал поместить их у себя в кабинете. Покушение со стороны читательских масс было предотвращено.

Но душой современного начальственного сервиса является, безусловно, автомобиль. Сколько копий поломано в сражениях за черные и голубые «лимузины»! Потому-то и не удивился Евгений Семенович, когда пришел к нему начальник коммунхоза и интимно заговорил о сердечной тоске. А затем развернул деятельность. Звонил, писал, требовал. И, знаете, добился своего. Пришла с горьковского завода партия новых такси. Шашечки на одной из них быстренько замазали, сняли счетчик, и – в распоряжение товарища Северцева. С тех пор Владимир Петрович регулярно слушает по утрам сводку погоды. Если обещают дождь, он отменяет дневные поездки. Осадки могут смыть краску, и тогда проступят шашечки. Опасно! Но зато душа успокоилась. Не тоскует более.

ТОРЕАДОР ТОПОРЩИТ УСЫ

В городе Кузине назревала радость. Кузианки осаждали семейные зеркала, кузиане полировали туфли. До начала концерта «На голубой волне» оставалось два часа.

Кузин невелик. Эстрадные концерты здесь не часты. И потому всякий концерт встречается с великим воодушевлением.

Публика города Кузина хорошо воспитана. Больше всего на свете боится она опоздать к началу. Не беда, если кто задержался на работе и не успел отобедать – борщ ставят на цемент и, на ходу пережевывая бутерброд, летят в клуб. Да здравствует сухомятка! – лучше она, чем неуважение к артистам.

Зал полон. Притихшая публика глядит на занавес, ожидая. Занавес обнадеживающе шевелится. Живущий при клубе кот Тореадор задумчиво проходит по авансцене.

Время тикает, праздничность улетучивается, малосознательные начинают тосковать об остывающем на цементе борще. Другие беспокоятся: не случилось ли чего с артистами?

С артистами случилось. Разом повспоминали они вдруг, что все они служители своенравных и капризных муз. Богини – покровительницы древней Эллады имели к ним, оказывается, самое непосредственное отношение.

О своей близости к божествам артисты «Голубой волны» вспомнили в тот самый момент, когда к гостинице подкатил автобус местной филармонии. Ударник поставил ногу на ступеньку, и тут его осенило. Ба, да он не просто ударник, он служитель богини музыки Эвтерпы. Автобус показался ему не слишком фешенебельным. Родился ультиматум: или автомобиль с мягкими сиденьями и особой амортизацией, или он, служитель Эвтерпы, торпедирует концерт.

– Но ведь вы всегда ездили на таких автобусах! – наивно воскликнул администратор.

Рядовой член месткома, он не подозревал, какая могучая гордыня вздыбила «Голубую волну». «Волна» дружно поддержала ударника.

– Послушайте, – урезонивал «Волну» администратор. – Билеты распроданы, люди ждут вас…

Что такое? Их ждут? Кузиане и кузианки, что слышали вы о неистовой Мельпомене? Кузиане и кузианки, удостоила ли вас хоть единым взглядом грациозная Терпсихора? Они, видите ли, ждут их! Пусть ждут, велика беда!

Администратор, бия себя в грудь, уговаривал руководителя бригады снизойти до рядового автобуса. Руководитель не поддавался. Вдохновенный исполнитель «Безумного сердца», он почитал себя племянником тетушки Мельпомены. Не отыщется ли в филармонии «кадиллака» с откидным верхом?

«Кадиллака» не было. Администратор панически звонил по инстанциям. Зрители города Кузина ждали. Кое-кто, печально поглядев на празднично отполированные туфли, отправился восвояси. Остальные дождались: артистов в конце концов заставили поехать. Оскорбленные, гордо прошествовали они мимо кота Тореадора. Тот выгнул спину и зашипел. А что! – коты, говорят, чутки к потустороннему. Не дыхание ли разобиженных божеств ощутило мудрое животное?

БЗИК

Решено! Поскольку не существует, видимо, иного способа избавиться от моего навязчивого состояния, опишу его в рассказе. Выставлю, так сказать, на всеобщее осмеяние. Безжалостен буду и самокритичен. И откровенен как на духу.

С чего все началось? С того, пожалуй, что в один прекрасный день мои домашние с изумлением обнаружили, что я не зажигаю в ванной света. «Ах, какой рассеянный!» – думали они и заботливо щелкали выключателем.

Я сердился. Не благодарил, а сердился, бурча при этом, что мне и так все видно. Но это было полуправдой. Полная же и окончательная правда таилась в выключателе. Я боялся, что от частого употребления он выйдет из строя. Для меня это было б катастрофой. Надо куда-то звонить. Или, что еще ужаснее, идти самому. Раз, другой, третий… Пока, наконец, не явится мастер и, бросив профессиональный взгляд, не заявит с порога, что ничем не может помочь. Почему? А потому, что выключатели такого типа не выпускаются в настоящий момент. Сняты с конвейера. Или, напротив, еще не поставлены.

– То есть как это не поставлены! – возмущусь я робко. – Откуда же взялся он?

Мастер пожмет плечами.

– Экспериментальная партия. Но, на ваше горе, эксперимент оказался неудачным.

И попытается улизнуть, но я остановлю его вопросом, нельзя ли сунуть на место погибшего какой-нибудь другой выключатель.

– Нельзя. Отверстия в панелях вашего дома рассчитаны именно на этот.

Отсюда вытекает, что надо менять панель. И, может быть, даже не одну. Все ведь взаимосвязано… Тут уж взбунтуются соседи. Вряд ли позволят они разбирать дом.

Вот какие зловещие картины рисуются мне, когда я думаю о выключателе. И не только о нем. О кранах тоже. Всем известно, что есть в них какие-то таинственные прокладки, но никто в мире не знает, где достать их, если, не приведи господь, они выйдут из строя. Словом, я стараюсь как можно реже пользоваться водопроводом и призываю к этому мою семью.

Надо ли говорить, что с некоторых пор я запретил прикасаться к электрической кофемолке, заменив ее ручной? Во-первых, мне показан физический труд, а во-вторых, где найдешь мастерскую, которая возьмется починить перегоревший моторчик?

Хуже обстоит дело со стульями. На них время от времени приходится садиться, и они, замечаю я, начинают поскрипывать. Лучше бы уж скрипели мои суставы! Тут хоть знаешь, куда идти, – поликлиника рядом, а вот где ремонтируют мебель, неизвестно. И ремонтируют ли вообще.

Объятый страхом, брожу я по собственной квартире. Будь моя воля, я б никогда не включал телевизор, законсервировал бы холодильник и спал бы стоя, как лошадь, поскольку тахта, как осторожно ни укладывайся на ней, издает всякий раз предостерегающий скрип. Сущее безумие – не внять ему.

Я понимаю, что это бзик. И что дальше жить так невозможно. Надо предпринять что-то решительное. Например, написать рассказ. Выставить себя на всеобщее осмеяние.

Пожалуй, так и сделаю. Сяду, вставлю лист в машинку и…

О боже, в машинку! А кто потом будет ее чинить?

ПЯТНЫШКО

На лице Чижикова выступил румянец. Чижиков был смущен и растроган. Он знал, зачем его вызвал начальник. Начальник вызвал его затем, чтобы окончательно выяснить, согласен ли он, Чижиков, на повышение. Чижиков был согласен на повышение.

– Мы ценим ваши заслуги, – сказал начальник. – Вы прекрасный специалист. Вы скромный. Вы отзывчивый. Вы хороший.

Чижиков сопнул носом. Умильная слеза была на подходе.

– И все мы, – продолжал начальник, доставая из папки исписанный лист бумаги, – возмущены нелепой кляузой на вас.

Слеза остановилась где-то на полпути.

– Кляузой?

– Представьте! Какой-то тип написал нам, что якобы вы доите по ночам козу соседки Грушенович. Экая глупость!

Чижиков конфузливо улыбнулся.

– Я не дою козу, – сказал он. – Я и доить-то не умею.

– Знаем! Мы все знаем! Вот справочка: «Дана настоящая в том, что тов. Чижиков Ф. Ф. со дня рождения и по настоящее время живет в городе». Подпись и печать. А как, спрашивается, научиться доить в го-роде?

– Да и молочное-то…

– Знаем! Мы все знаем. Вот выписка из вашей истории болезни: «Тов. Чижикову Ф. Ф. противопоказано молочное ввиду…» Ну и так далее.

– И козы…

– Тоже знаем! Нет никакой козы у соседки Грушенович. Вот акт обследования: «На улице, по которой живет тов. Чижиков Ф. Ф.» зарегистрированы комиссией следующие представители животного мира: четыре собаки породы дворняжка, рыбы неизвестного происхождения в аквариуме писателя Со, а также одиннадцать кошек обоего пола. Мелкого рогатого скота на улице не обнаружено».

– И…

– И это нам известно! Нет никакой соседки Грушенович. Есть соседка Парилова, соседка Ашкинази, соседка Яр-Перемайская, а также персональный пенсионер Мальчиков. Все, как видите, проверено, все выяснено. Кляуза, выходит. Нелепая, мерзкая – тьфу! И так некстати. Мы-то ведь повысить вас хотели.

– Хотели? – переспросил Чижиков и поморгал глазами.

– Хотели. А теперь что ж – сигнал получили. Кляуза, мерзкая – тьфу! А все же сигнал. Пятнышко, так сказать. Никуда не денешься. Придется подождать с годик.

На лице Чижикова выступил румянец.

ВОВИК И СТУЛ

Среди ночи жена проснулась. Она села на кровати и прошептала:

– Не надо обвинять стул.

Не открывая глаз, я сладко потянулся. Жена легонько толкнула меня:

– Ты слышишь! Ни при каких обстоятельствах не надо обвинять стул.

Я укутался в одеяло и сел рядом. Разговор предстоял длинный.

– Ни при каких… – проворчал я недовольно. – Ты всегда любишь крайности. А в воспитании, между прочим, крайность может быть роковой. Вспомни девятый номер «Семьи и школы» за прошлый год.

Я еще не понимал, почему нельзя обвинять стул, но уже не сомневался, что речь идет о воспитании. С тех пор, как родился Вовик, никакой другой вопрос не волновал нас так сильно. За эти два года мы проштудировали всю имеющуюся в библиотеке педагогическую литературу. В газетах, журналах и календарях мы читали лишь «Советы для родителей». Тут же вырезали их и вырезки наклеивали в альбом. Чтобы не пропустить ни одной радиопередачи на темы воспитания, мы работали в разные смены. Потом информировали друг друга о прослушанном. Сегодня у приемника дежурила жена, и, по-видимому, она забыла рассказать мне что-то очень важное. Это-то и разбудило ее.

– Да, так что стул? – спросил я, прерывая неожиданно возникшую дискуссию о формах контроля за ребенком.

– Стул? – спросила жена. – Ах, да… Если ребенок ударится о стул, то ни в коем случае нельзя обвинять стул. Нельзя говорить: какой, дескать, плохой стул, давай побьем его. Это развивает некритическое отношение к собственным поступкам.

Я подумал и согласился.

– Ты сказала это маме? – спросил я.

– Когда же? Ты ведь знаешь, я весь вечер просматривала старый комплект «Семьи и школы».

Утром мы позвонили моей маме и сказали, что ни при каких обстоятельствах нельзя обвинять стул. Вовик жил у нее, и мы держали ее в курсе всех педагогических новостей.

ОН

Именно так и называл его Мелентьев – сперва мысленно, а затем и вслух: ОН. Другие – тоже.

– Ну что, Мелентьев? – спрашивали другие. – Сегодня ОН приходил?

Даже гардеробщица тетя Наташа интересовалась взаимоотношениями Мелентьева с НИМ.

– Как дела, Алексей Федорович? – говорила она, замирая с плащом в руках, потом – с демисезонным пальто, а под конец, когда ОН исчез, с зимним. – Что ОН?

– Ничего, тетя Наташа, ничего! – оптимистично отвечал Мелентьев и, подбадривая, касался ладошкой плеча гардеробщицы. Та вздыхала и растроганно глядела вслед энергично удаляющемуся Мелентьеву, думая: «Какой простой, какой милый человек! И вот надо же – напасть такая! И чего ОН к нему пристал?»

Он – это комар. Обычный комар, невесть откуда взявшийся на девятом этаже мелентьевской квартиры. Впрочем, всех, кто так или иначе был посвящен в эту историю, удивляла не этажность, поскольку комар мог подняться сюда и сам по себе, наружным, так сказать, путем, и в лифте, и, например, на обшлаге рукава. Тут ничего поразительного не было. Известный же феномен заключался в том, что жил Мелентьев в самом центре города. Никаких прудов, никаких болот, речек или хотя бы колодцев поблизости не было. Откуда же в таком случае взялся ОН?

Это и на сегодняшний день тайна, хотя предположений, догадок и смелых гипотез была масса. Самую экстравагантную идею выдвинул Кусов из отдела Черешниковой. Он предположил, что комар зародился из ничего, как когда-то из ничего зародилась на земле жизнь.

Сослуживцы размышляли и щурились.

– Так, значит, – произносили они, – сразу, как потушишь свет…

– Не сразу, – доверительно говорил Мелентьев. – В том-то и дело, что не сразу.

Временной зазор между гашением света и появлением ЕГО колебался от минуты до получаса. В тот день, когда ОН впервые обнаружил свое присутствие, прошло, наверное, минут десять, не меньше, потому что Мелентьев уже начал засыпать, когда вдруг у самого его уха раздался оглушительный писк. Именно оглушительный и именно писк, хотя на первый взгляд кажется, что это понятия несовместимые. Но это кажется только тем, кто не испытал подобного на собственной шкуре.