Текст книги "Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

29

...Вышел на улицу и, пройдя квартал или два, почувствовал, что Павел Грачев рядом. Почувствовал, потому что мы с ним есть единое существо, пребывающее теперь в особом пространстве, а не в том, в котором от жизни хочется удавиться. Я шел по улице Судакова мимо магазина «Досуг» и знал, что, когда миную овощной киоск, он выскочит из-за него и с разбега ударит меня сзади, так, что я потеряю равновесие. Потеряю равновесие, но не упаду. И еще знал – это не он меня бьет, это я сам себя бью, это Бог Сын, Бог Отец и Святой Дух, это все люди и все человечества изгоняют из меня, из себя, то, что не должно существовать внутри них.

Они объединяют меня со мной. С Софьей, Любой, Грачевым.

Он ударил, но я не упал, я исхитрился схватить его за руку, и вот, мы стоим и смотрим друг другу в глаза. Точнее, я смотрю ему в глаза, а он смотрит мне в глаз (мне хватило сил не закрыть его в унисон битому).

Да, это Павел Грачев. По крайней мере, он был из Паш Грачевых. Лет пятьдесят, маленький, рыжеватый, голова по-боксерски опущена, в глазах активная ненависть, ненависть ко мне и ко всем, болезненно смешавшаяся с ненавистью к себе. Всем своим видом он олицетворял все человеческие несчастья – нищету, стыдное детство, беспроглядность существования. Он смотрел, не двигаясь, смотрел как-то по-особому мутно и остро, и я узнал, что нужен ему. Он должен меня бить, чтобы устоять, и я должен быть бит, чтобы устоять.

Он отнял руку, понурился и пошел прочь. Он тоже это узнал. Узнал то, что давно знал подспудно – мы с ним одно и тоже, одна часть, одна часть кристалла, но так получилось, что связаться со мной, достучаться до меня он мог только... только стуча по моей голове.

Я не пошел за ним следом. Теперь он никуда не уйдет. А если уйдет, то я всегда буду знать, буду знать с точностью до ангстрема, где он находится.

30

Утром прошелся по городу. Люблино, Марьино – это ужасно. Кругом кичливые бетонные коробки – бездушные, разрозненные, несоразмерные человеку. Они все раздавили здесь, они раздавили город моего детства.

* * *

Днем узнал, что Евгений Евтушенко живет в Штатах. Нет, он не Христос.

Представляю Христа, переселившегося в Вечный Город Рим и за сребреники читающего лекции в Колизее.

* * *

Апостолы Петр и Павел переселились в Рим.

* * *

Днем, часа в два, пришла мама с коробкой печенья; усевшись за стол, принялась рассматривать мой покрасневший и все еще слезящийся глаз и красные полосы от пальцев Грачева на лбу и щеке.

Предварив вопрос: "Опять пил?!", я сказал, что до меня дошло, что я – Христос, Бог Отец и Святой дух. И что она тоже Христос, Бог Отец и Святой дух, но только женского рода, и мы с ней, а также остальные люди есмь одно и то же.

Конечно, у меня были сомнения: стоит ли делиться с мамой тем, что засело в голове, и засело по первому делу наперекосяк, стоит ли ее беспокоить. И перед тем как сказать, я распахнул Библию в четвертой ее четверти и прочел:

* * *

37. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин Меня;

Тяжко, но истинно. К Богу надо уйти, оставив все, но оставив дверь открытой. И близкие войдут в нее и соединятся с тобой в Боге.

38. И кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня.

39. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее.

Закрыв Писание, я решил говорить откровенно, тем более, знал, более уверенно знал, что она – это я, а я – это она.

* * *

– Смеешься? – выслушав, посмотрела подозрительно.

– Да нет! Ты поверь мне, прими мои слова, как принимают ребенка на руки, и проникнешься этим также откровенно, как я.

* * *

Надо сказать, я не ожидал, что мама тотчас станет моим апологетом, поскольку я сам себя чувствовал Христом лишь в какой-то мере. Ведь человек, откопавший в огороде добротную кирзовую сумку, туго набитую золотыми монетами, не скоро начинает верить своим глазам, и ночью вскакивает и бежит к шкафу, чтобы еще раз взглянуть на сумасшедшее сокровище, вдруг показавшееся привидевшимся.

И еще одно. Конечно же, в подкладке всего этого было еще кое-что. Я, именно я, продолжал смотреть со стороны на себя же, умершего для закона, которым был связан, освободившегося от него, чтобы служить (Богу) в обновлении духа, а не по ветхой букве. Смотрел, дееспособен ли он, ступивший в сторону, смотрел, чтобы решить, соединиться ли с ним, если мать поверит, или посмеяться над собой, если поднимет на смех.

* * *

Мама с минуту рассматривала утюжок, продолжавший свою нескончаемую трапезу. Она осмысливала слова «прими мои слова, как принимают ребенка на руки».

– Ну что, прониклась? – посмотрел я ей в глаза, когда они вновь сфокусировались на красных полосах на моем лбу и щеке.

Она покивала.

– У тебя белая горячка... – губы ее презрительно сжались, нога импульсивно двинулась и бутылка из-под вина, стоявшая под столом, упала, звякнув о свою товарку.

– Если это белая горячка, то я жалею, что она не охватила меня раньше желтой, – пропитался я негодованием.

– Какой это желтой?

– Да никакой... – остыл я.

– Ну и что ты собираешься с этим делать?

Я пожал плечами.

– Пойду, наверное, по городам и весям, поищу людей, которые меня поймут. Знаешь, сегодня утром я встретился с одним... Видимо, их достаточно много, почти столько же, сколько людей.

Я рассказал о Павле Грачеве. Подумал: "Павел – имя апостола-первосвященника и генерала, не вынесшего крест". Мама продолжала смотреть с неприязнью, смешанной с жалостью. Мысли ее легко читались: "Ходит по улицам пьяный, с алкашами путается. Скоро на лице ничего, кроме синяков не останется. Вот ведь послал бог сыночка!"

– Квартирой, дачей и всем моим имуществом можешь распорядиться по своему усмотрению, – перешел я к практическим вопросам. – Кстати, передачу движимости можно начать прямо сейчас.

Я сходил в гостиную, достал из секретера две сберегательные книжки, обручальные кольца, которые когда-то связывали меня с Надей, Ларисами и Светой. И сережки девочек. Софьи и Любы.

С сережками я расстался с трудом. Помогла Библия, наугад раскрытая:

59. Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки.

* * *

Положив золото в карман черного парчового халата, очень шедшего ей, она раскрыла одну из книжек. Глаза, найдя основную цифру, расширились и, тут же вскинувшись, вцепились в мои воспаленные глаза. Записи во второй книжке вызвали похожую реакцию.

– Копил всю жизнь... – смущенно улыбнулся я. – А деньги можно получить без хлопот – в банках я оставил на тебя доверенности.

– И когда ты собираешься по городам и весям?

– Завтра, – ляпнул я. И обрадовался скоропалительному ответу: "Решено!! Без нее я, без всякого сомнения, тянул бы с уходом к Богу, к Себе, до маразма, как тянул Лев Толстой". – И, пожалуйста, не присылай отца промывать мне мозги.

Когда я дурил, она присылала рассудительного мужа в расчете, что тот наставит меня на истинный путь.

– Вечером я зайду, – буркнула она и ушла, не поцеловав, как всегда.

Постояв у окна, я лег с ностальгической своей книжкой – "Сердцем Дьявола".

* * *

"После правки носа (заговорил хирургище, зубы и вдарил с маху резиновым молотком) Лида несколько часов приходила в себя. Вечером пришел Чернов с шоколадкой и сказал, что надо выздоравливать – послезавтра будет вертолет, и надо лететь на участок с Савватеичем, главой маркшейдерского отдела.

– Он кричал в Управлении, что на штольнях завышен уклон, и странно, что до сих пор ни один состав не улетел в отвал. И теперь начальник экспедиции посылает на участок комиссию. "Обратного рейса, – сказал, – не будет, пока этот тип не подпишет бумагу, что существующие уклоны не опасны".

– Ну-ну... Савватеич опять в строителя коммунизма играет...

Лиде хотелось отлежаться в больнице, а тут такое.

– Ничего он не играет. Надо, говорит, уклоны сделать нормальными и все тут.

– То есть проходить все штольни заново. А это нам не надо, да?

– Факт. Так что даю тебе тридцать шесть часов на выздоровление, и вперед и прямо, как говорят проходчики. Поговори с ним, уговори как-нибудь. Он ведь может в Госгортехнадзор пойти. Начнутся разборки – отчет в срок не сдадим, премию не получим.

– И я в котлован не упаду... – печально улыбнулась Сиднева.

...Узнав, что Лида летит на законсервированный участок, Житник пошел к Чернову.

– Слушай, начальник! Полечу-ка я с ними. По пятой штольне анализы хорошие пришли, но пробы из руды не вышли – надо добрать, – сказал он, самодовольно улыбаясь (как же, классный резон придумал!).

– Да ладно придумывать. С Лидой, что ли, полететь хочешь?

– Нет, начальник, неправда твоя. Подсчета запасов ради алчу полета, клянусь.

– Ну, ладно, лети. И привези тубус со старыми планами опробования.

– Пузырь с меня! – обрадовался Житник, но Чернов уже не слушал: грызя карандаш, он думал, что делать с 3-ей штольней.

* * *

Четыре часа Сиднева ходила с рейкой по штольне. Савватеич не доверил ей нивелира и правильно сделал – у Лиды получилось бы не что есть, а как надо. Остальные члены комиссии в гору не пошли, они сели думать.

– Это Черствов, начальник отдела кадров виноват... – покачал головой инженер по технике безопасности Владимир Аржанов, доставая из видавшего виды портфеля свертки и банки с закусками.

– Не понял? – выкатил белесые глаза начальник участка Владимир Куликовский, сто пятидесяти килограммовый по натуре человек.

– Надо было ему в милицию позвонить, в которой Савватеич работал. Узнал бы тогда, что его оттуда за принципиальность выперли.

– Маркшейдер, а в милиции работал! – хохотнул Владимир Абрамчук, горный мастер. Его взяли обобрать заколы, но он любил начальство и не смог его покинуть.

– Может Сидневу ему подпустить, пусть обработает? – Аржанов, разливая водку, подумал вслух витавшую в воздухе идею.

– А она согласится? – Абрамчук попытался представить маркшейдеров в постели. Получились, правда, с теодолитом.

– Нальем – согласится, – махнул рукой Куликовский. – Только вот этот хрен моржовый, Житник... По-моему, он на нее неровно дышит.

– А на кой ты его взял? – Аржанов забыл о поднятом стакане.

– Сказал, что Чернов его посылает.

– Вечно эти геологи под ногами путаются. Давайте, что ли, за все хорошее.

* * *

Савватеич с Сидневой, замученные, залепленные рудничной грязью, явились в восьмом часу. Лида, не увидев на столе водки, расстроилась. Куликовский, показав ладонью «Счас будет!» вытащил из-под стола две бутылки «Столичной».

Житника к столу не пригласили – техническое начальство геологами брезговало. Он явился сам и встал в дверях. Савватеичу стало неловко, он жестом предложил ему сесть рядом. Тот сел.

– Ты бы рассказал, как баня у тебя сгорела, – не посмотрев на него, попросил Аржанов Куликовского. – Все по-разному смеются.

– Он до утра рассказывать будет, давайте я! – загорелась захмелевшая Лида. – Идет, значит, Куликовский по лагерю и видит, что баня нештатно дымиться. Ну, пошел к проходчикам в землянку и говорит: "Ребята... баня горит..." А те в "тысячу" режутся и на такой малохольный призыв ноль внимания. Постоял, постоял Куликовский, выглянул, увидел, что вовсю уже полыхает, и опять тянет: "Ребята... баня горит..." А те отвечают: "Ты что, начальник, стоишь? Садись, наливай, вон, чаю". И опять за карты. Куликовкий сел и опять свое тянет: "Ребята, баня горит..." А проходчики торгуются: 80, 100, 140... И тут дверь землянки срывается с петель – это Генка Кабалин заорал снаружи: ... ... вашу мать ... ... горит!!!

– Да, командного голоса тебе не хватает, – посмеявшись, сказал Аржанов. – Имей ввиду, Мазитов об этом знает...

– На участке 351,5 – 472,8м уклон штольни завышен на 50%, – встрял Савватеич.

– В самом деле? – просиял Аржанов. – Что ж, придется снимать рельсы и задирать почву выработки.

И зашептал на ухо Сидневой. Та, меланхолично кусая яблоко, покивала. Житник, заподозрив неладное, прислушался, потерял бдительность и механически выпил стакан водки, протянутый Куликовским.

– В восточном штреке уклоны также завышены, – продолжал Савватеич.

– Да ладно, заладил – уклоны, уклоны. – На, лучше поешь курочки жареной.

Савватеич, стал есть ножку, протянутую Аржановым. Житник мужественно считал круги перед глазами. Сиднева курила, разглядывая непосредственного начальника. Абрамчук смотрел в ночное окошко и думал о жене и двух мальчиках, дожидавшихся его в четырехметровой барачной комнате. Куликовский, раскинув в стороны ноги в ботинках 47-го размера, флегматично подозревал, что ему не удастся удержаться в начальниках до первого смертельного случая, и придется соглашаться на горного мастера или опять устраиваться в домоуправлении. Аржанов смотрел на часы – он знал, что дизелист в 10-30 вырубит свет. Когда свет погас, он зажег керосиновую лампу и налил на посошок. Выпив, члены комиссии подхватили Житника и, пожелав спокойной ночи маркшейдерам, ушли.

Оставшись наедине с женщиной, Савватеич растерялся. Лида, не обращая на него внимания, переоделась в ночную рубашку и пошла в сени чистить зубы.

Когда она вернулась, Савватеич лежал в постели. Лида села к столу, порылась в рюкзаке, нашла бутылку пива, обрадовалась и, открыв о край стола, попила из горлышка. Вообще-то она давно была на автопилоте и все, что ей хотелось, так это лечь к Савватеичу и с клубящихся облаков опьянения насладится любимым своим десертом, то есть обычной для мужиков шестого десятка неуверенностью: "Получится? Не получится? Встанет? Не встанет?". Ей с детских лет нравились лежать рядом с такими мужчинами. Хотя воспитатель детского дома и бил ее, если у него не получалось, но боль от побоев никогда не перебивала этого удовольствия.

– Слушай, ты, верный ле... лелинец, – начала она, оставив на потом пива на донышке. – Знаешь, что в экспедиции о тебе говорят?

– Пусть говорят, – пробурчал верный ленинец.

– Так вот, люди говорят, что ты это затеял, чтобы стать главным диспетчером экспедиции.

Савватеич дернулся, но продолжал молчать.

– И, похоже, ты на правильном пути. Но люди сомневаются: может, ты и в самом деле коммунист? Назначат тебя, а ты за старое?

Он продолжал молчать и после того, как Лида легла к нему. Это неприятно ее удивило: Неужели не будет десерта?

Она приподнялась на локте, посмотрела коллеге в глаза. "Нет, мой!" И прижалась к нему упругой, не кормившей еще грудью.

* * *

Когда Савватеич поверил, что у него получится, в дверь забарабанили. А когда он увидел себя и Лиду глазами начальника Управления, щеколда сорвалась, и в комнату ворвался свирепый Житник. Лида поняла, что спектакль по охмурению главного маркшейдера продолжается. Взяв с тумбочки пачку «тушки», перевалилась к стене через оцепеневшего Савватеича и с удовольствием закурила.

"Житник – самец, – думала она, отправляя колечки дыма к заплесневевшему фанерному потолку. – Утром буду в синяках". Проводив глазами уходившего начальника, вспомнила однокашников, насиловавших ее на полу физкультурного зала. "Маты ведь были. А они – на полу. Мальчишки..."

Житник молотил всю ночь. Лида, курила, откинув голову назад, просто смотрела в потолок. Между третьим и четвертым разом вырвалась к столу, выпила стакан водки и, кое-как добравшись до кровати, рухнула замертво.

Утром Аржанов радировал в экспедицию о победе и просил кинуть в вертолет водки. Лида валялась в постели, Житник что-то точил на токарном станке, Абрамчук лепил снежную бабу, Куликовский говорил поднявшимся из кишлака рабочим, что если они будут красть солярку такими темпами, то весной он их на работу не возьмет".

31

«Замечательно, однако, что его семья открыто выступила против него и решительно отказалась верить в его признание. Однажды его мать и брат стали утверждать, что он помешан, и, относясь к нему, как к возбужденному мечтателю, хотели схватить его силой».

Эрнст Ренан «Жизнь Иисуса»

Утром – собрав рюкзак, я привязывал к нему палатку – в дверь позвонили. Увидев в глазок мать, открыл дверь и через три минуты мчался в машине скорой психиатрической помощи, ехал квалифицированно спеленатый смирительной рубашкой.

Это было отвратительно, и я смеялся.

В больнице меня изолировали в отдельной палате с пожухшими синими фиалками на подоконнике и санузлом, блестевшем чистотой и никелем – мать никогда не скупилась на взятки, да и денег у нее было достаточно: тех, которые были на сберегательных книжках, хватило бы на съем палаты "Люкс" в течение многих лет. Очнувшись от тяжелого лекарственного сна, я подошел к окну, раздвинул шторы. Открывшийся с высоты второго этажа пейзаж нет необходимости описывать, но мне хочется это сделать, чтобы еще раз испытать чувства человека, наконец, получившего то, к чему он стремился всю жизнь. Я увидел высокий кирпичный забор с новенькой спиралью Бруно на нем, под ним газон – зелено-желтый, перестриженный, у нас не умеют стричь газонов. И, конечно же, увидел товарищей по несчастью (или счастью – это как посмотреть) в мышиного цвета халатах – такой же был на мне. Они безучастно сидели на скамейках или шли по растрескавшимся асфальтовым дорожкам, или просто стояли, бессмысленно глядя в голубые прорвы неба.

Упоительное чувство, Стефан Цвейг назвал бы его звездным, рассеялось под взглядом двух санитарок, остановившихся под окном. Они, открыв рты, смотрели на меня если не с благоговейной надеждой, то с трогательным интересом.

К сожалению, я не сделал, того, что сделал. Оставаясь еще человеком, на себя со стороны смотрящим, я не сделал это, а выкинул: я осенил женщин крестным знаменем. Они, испуганно отшатнувшись, стали креститься. Закончилась сцена тем, что одна из женщин закашлялась, и другая увела ее, поддерживая за талию.

– Ничего еще не сварилось – ни я, ни они, и потому все так нелепо получается, – подумал я, отойдя от окна и усевшись на кровать.

Она, со специальными приспособлениями для обездвижения пользователя (крючками, ремнями и т.д.), походила на садомазохистскую. Я представил себе врача клиники, укрепляющего на ней хихикающую молоденькую медсестру, и помянутый тут же явился. Было ему лет сорок, он страшно и кругло смотрел огромными глазами сквозь толстенные линзы очков. Впрочем, прежде чем посмотреть, он подошел к окну, собрал с подоконника осыпавшиеся с цветов лепестки, бережно поместил их в карман, поправил шторы так, что они стали равно широкими, осторожно притворил приоткрывшуюся дверцу шкафа и лишь затем обратил взор на меня.

Мы поговорили. Я рассказал ему все. И о том, что являюсь обладателем сокровищ Александра Македонского, и об оральном типе характера, и о том, что говорю сам с собой и сплю с грезой, и воспитываю грезку, и покупаю им подарки и обувь, и о Павле Грачеве рассказал, и о триедином Боге, охватывающем собой все, и состоящем из всего и из каждого.

– Так по-вашему получается, что и я есть Христос, Бог Отец и Бог Дух? – выслушав, спросил он серьезно.

– Да, – ответил я. – И вы – это я, а я – это вы. И, по сути, мы с вами друг для друга еще и Иоанны Крестители. И сейчас я пытаюсь вас вылечить в добрую веру, так же, как вы пытаетесь вылечить меня от аутизма.

– Меня можно вылечить?..

– Конечно. Вы должны это знать. Вы же, смею полагать, психиатр высокого класса.

– Судя по вашим высказываниям, вы знакомы с психоанализом?

– Более чем поверхностно. Но кое-что мне известно.

– Ну и к какому типу характеров вы бы меня отнесли?

– Прежде чем увидеть меня, вы увидели опавшие лепестки на подоконнике, поправили шторы, прикрыли шкаф. Лишь потом вы обратили взор, смею надеяться, на главную причину вашего здесь появления. И тут же увидели, что эта причина сидит на кровати и мнет покрывало. Вы – анальник, доктор.

– Что ж, правильно поставленный диагноз – половина лечения... – попытался улыбнуться доктор.

– Теперь ваш ход...

– У вас, по-видимому, паранойяльная прогредиентная шизофрения, – сказал, утвердительно покачивая головой.

Я вспомнил Макмерфи с удаленной душой. Макмерфи, душа которого была уничтожена электрошоком, и вздохнул, представляя себя таким же:

– У всех паранойяльная прогредиентная шизофрения...

– Я бы выписал вас, но меня просили вас подлечить...

– Мамуля?

– И она тоже. Но вы не беспокойтесь – никакого Макмерфи, я из вас делать не буду. Вы об этом подумали, признайтесь. Не буду, потому что в настоящее время мы располагаем обширным спектром мягких средств для действенной коррекции поведения.

Доктор угадал мою мысль и перед тем, как ответить, я подумал, что какой-то частью понимания он проникает в мой кристалл.

– Вы вытравите из меня Христа?

– Упаси Господи! Я сам верующий человек. Я сделаю из вас совершенно нормального человека.

– Нормального человека? Это так скучно... – "Ни черта он не проникает".

– Да, скучно, да, пресно, если смотреть свысока, то есть с точки зрения паранойяльного прогредиентного шизофреника, но зато вы будете прекрасно себя чувствовать. Вы с удовольствием станете зарабатывать и тратить деньги, общаться с нормальными людьми, и я, ваш лекарь, – есть у меня такая уверенность, – еще посижу на вашей свадьбе, последней свадьбе... Вы прекрасно выглядите, лет на сорок пять, и, думаю, не раз еще станете отцом.

– Вижу, мама многое вам обо мне рассказала...

– Она просто ответила на мои вопросы.

– Что ж, придется рожать... – улыбнулся я. И вскинул глаза, вспомнив, что вообще-то рожают женщины, и в одну из них придется влюбиться:

– Послушайте, доктор, а что, после лечения любая женщина будет казаться мне прекрасной?

– Да! И любая книга будет вам казаться любопытной, и всякое кино стоящим внимания!

Я сморщил лицо. Если бы я с кульком карамели "Слива" пару раз сходил с братом Андреем в общежитие текстильного комбината, вместо того, чтобы читать Майна Рида, слушать Окуджаву и рассматривать журнальных девочек, то с юности стал бы нормальным человеком, стал бы без всякого электрошока и мягких средств для действенной коррекции поведения.

– Это же замечательно, быть нормальным! – приязненно улыбаясь, кончиком указательного пальца коснулся моего плеча доктор. – Представьте себя на улице или на пляже! Вы идете по делам или лежите без дел, а кругом сплошные красавицы! Вы читаете книгу – любую! – и она вызывает у вас удовлетворение, только потому, что вы держите ее в руках, вы – чтец. Да об этом можно только мечтать!

– Да уж...

– Я бы сам не прочь стать таким, но, к сожалению, моя мамочка считает меня совершенно нормальным человеком. А сам я не в силах себя переделать. Как говорил один талантливый хирург, делать себе трепанацию – это не автопортрет писать.

– Да уж, – автоматически проговорил я.

Упомянутый хирург, Витя Лихоносов, помешавшийся на клятве Гиппократа, фигурировал в одной из моих книг. Видимо, мама ознакомила доктора не только с моими отклонениями, но и творчеством, что, впрочем, одно и тоже.

– Вечером мы сделаем вам электроэнцефалограмму, а пока отдохните, – вернулся к делу доктор. – И, умоляю, перестаньте терроризировать моих сотрудников.

– Терроризировать ваших сотрудников? Вы что, считаете, что я придуриваюсь?

– Ничего я не считаю. А что касается моего приказа не терроризировать моих сотрудников, да, приказа, отнюдь не просьбы, уж не обессудьте. Вы, конечно, не знаете, что у Клавдии Петровны, нашей лучшей санитарки, мост выпал, и она его проглотила. После того, как вы осенили ее крестным знаменем.

– Передайте, чтобы не ставила его на место, – понесло меня. – Он ей не к чему – через два года у нее вырастет новый зуб. А вам, как анальнику, я посоветую вот что. Найдите себе партнершу, приведите ее домой, предварительно, конечно, отправив мамочку к подруге, и попросите ее поиграть роль мужчины-гомосексуалиста и...

Доктор не стал слушать. Опустив голову, он удалился. Я подошел к окну, осторожно выглянул. Все ходячие пациенты клиники стояли перед ним. Лица их светились благоговением, ибо, как я узнал позже, подавившаяся Клавдия Петровна страдала несносностью характера и потому воровала у них котлеты и плевала в щи.

* * *

Прогредиентная шизофрения проявляется параноидным синдромом и обычно возникает после 30 лет. Появляется систематизированный бред (преследования, величия, ипохондрический и др.), который по мере прогрессирования болезни сочетается с явлениями психического автоматизма Кандинского – Клерамбо, т. е. ощущения постороннего насильственного влияния, отчуждения собственных психических актов. В ряде случаев бред и галлюцинации сосуществуют с правильным поведением и сохранной трудоспособностью. Иногда развитие болезни ограничивается стадией систематизированного бреда (паранойяльная Ш.). Малопрогредиентной Ш. (называется также стертой, мягкой Ш.) свойственно преобладание навязчивых явлений, проявлений ипохондрии, истерии в сочетании с выраженным аутизмом (преобладание замкнутости, активное отстранение от внешнего мира). В клинической картине приступообразно-прогредиентной Ш. преобладают острый, фантастический бред, кататоническое возбуждение. Периодическая Ш. протекает с возбуждением, спутанностью сознания, аффективно-бредовыми, кататоно-онейроидными (см. Онейроидное состояние) приступами и незначительным изменением склада личности.

Онейроидное состояние, онейроид (от греч. уneiros – сновидение и йidos – вид), грезоподобное помрачение сознания, характеризующееся смесью ярких и обильных фантастических представлений и фрагментов отражения реального мира.

Паранойя (от греч. parбnoia – умопомешательство), стойкое психическое расстройство, проявляющееся систематизированным бредом (без галлюцинаций), который отличается сложностью содержания, последовательностью доказательств и внешним правдоподобием (идеи преследования, ревности, высокого происхождения, изобретательства, научных открытий, особой миссии социального преобразования и т.д.). Все факты, противоречащие бреду, отметаются; каждый, кто не разделяет убеждения больного, квалифицируется им как враждебная личность. Эмоциональный фон соответствует содержанию бреда. Борьба за утверждение, реализацию бредовых идей непреклонна и активна. Явных признаков интеллектуального снижения нет, профессиональные навыки обычно сохраняются долго. В современной психиатрии преобладает мнение, что П.-симптомокомплекс, возникающий в течении шизофрении и некоторых других психических болезней. Крайне редко П. описывается как самостоятельное заболевание.