Текст книги "Увлекательный рассказ о двойном изнасиловании (СИ)"
Автор книги: Руслан Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Annotation
В то утро – был понедельник – я увидел в вагоне метро женщину лет двадцати семи, необыкновенную женщину. Это была моя женщина – все в ней с первого взгляда бесконечно мне нравилось. И прекрасное лицо, уверенное, но не спесивое, с удивительными зелеными глазами; и статная шея, заметная грудь; и стройные ноги в обворожительных туфельках на высоких тонких каблучках, и дорогое, но скромное платье. На кольцевой в вагон ринулась толпа, и так получилось, что мы стали рядом. Еще как рядом! Ее тонкие духи кружили голову, объединяли общим пространством, ее локоток упирался мне в грудь, моя левая рука прижималась к теплому ее упругому бедру, ее рыжеватые волосы, колеблемые струями воздуха, касались моих щек, шаловливо щекотали нос... Я, скованный строгим воспитанием, стоял, украдкой посматривая. Стоял, сникая душой, стоял и думал, что никогда такая женщина не протянет мне доверчивую руку, и никогда мы не пойдем с ней в одну сторону, в уютную нашу квартирку, не ляжем в нашу постель. И никогда такая женщина не подарит мне искренних слов любви и нежнейших прикосновений.
Белов Руслан Альбертович
Белов Руслан Альбертович
Увлекательный рассказ о двойном изнасиловании
Содержание
1. Бес.
2. Бес два.
3. Бес три.
4. Два беса.
Стоит мне немного пожить без радости и без боли,
подышать вялой и пресной сносностью дней,
как во мне загорается дикое желание сильных чувств,
сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую,
мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь,
неистовая потребность разнести что-нибудь на куски...
Герман Гессе "Степной волк"
1. Бес.
Тогда я работал в небольшой аудиторской компании на скромной должности. У меня все было, была квартира, раз в неделю ко мне приходила женщина, раз месяц я ходил в ресторан, раз в год ездил на море.
Женщина моя мне не нравилась – у нее неприятная большая родинка под мышкой и плохие дезодоранты. Зато с ней не было никаких проблем – она приходила в субботу поздним вечером и уходила утром, когда я еще спал. Ресторан мне нравился, но только тем, что официанты знали, что от меня ждать, а скрипач – что ждать нечего. Единственно, чем я жил, так это поездками на море, на свободу. Они были прекрасны, но быстро проходили, и приходилось ехать домой, как в чужую жизнь, как в тюремную камеру.
В то утро – был понедельник – я увидел в вагоне метро женщину лет двадцати семи, необыкновенную женщину. Это была моя женщина – все в ней с первого взгляда бесконечно мне нравилось. И прекрасное лицо, уверенное, но не спесивое, с удивительными зелеными глазами; и статная шея, заметная грудь; и стройные ноги в обворожительных туфельках на высоких тонких каблучках, и дорогое, но скромное платье. На кольцевой в вагон ринулась толпа, и так получилось, что мы стали рядом. Еще как рядом! Ее тонкие духи кружили голову, объединяли общим пространством, ее локоток упирался мне в грудь, моя левая рука прижималась к теплому ее упругому бедру, ее рыжеватые волосы, колеблемые струями воздуха, касались моих щек, шаловливо щекотали нос...
Я, скованный строгим воспитанием, стоял, украдкой посматривая. Стоял, сникая душой, стоял и думал, что никогда такая женщина не протянет мне доверчивую руку, и никогда мы не пойдем с ней в одну сторону, в уютную нашу квартирку, не ляжем в нашу постель. И никогда такая женщина не подарит мне искренних слов любви и нежнейших прикосновений.
Мысли эти, разумеется, расстроили меня, но не особенно, ведь приходили они ко мне по меньшей мере раз в полгода – в столичном городе много прекрасных женщин, и многие из них ездят в метро. Посему, выходя из вагона на своей остановке, я уже думал об отчете, который в тот день кровь из носу нужно было закончить. В зале, импульсивно обернувшись, я увидел, что всколыхнувшая меня женщина идет следом. Сделав вид, что рассматриваю вывеску с названиями улиц, я пропустил ее вперед. Она взошла на эскалатор, оглянулась, конечно же, не заметив меня, стоявшего несколькими ступеньками ниже.
Да, я стоял несколькими ступеньками ниже. Я ездил в метро, одевался, как бог пошлет, был рядовым служащим с рядовыми мозгами, а она была богиня, по стечению обстоятельств спустившаяся под землю. Украдкой, я рассматривал ее нежную шею, ноги, впивался глазами в гвоздики каблучков, и желание обладать ею овладевало каждой моей клеточкой. Я смотрел на нее и вспоминал свою женщину, Тамару, недалекую, не умевшую себя подать, и жившую со мной только лишь потому, что полагается с кем-то жить.
Третью неделю Тамара не приходила – отдыхала в Турции то ли с подругой, то ли с матерью – и третью неделю у меня не было женщины. В который раз разозлившись на нее, своей поездкой нарушившую мой привычный уклад жизни, лишившую меня привычной опустошенности, я принудил себя не смотреть на незнакомку.
Это не помогло. Напротив, оставшись наедине с собой, приковав зрение к ребристой ступеньке эскалатора, я оказался во власти чувств, неведомых ранее, чувств, готовых разорвать меня и мир в кровавые клочки. В паху распалялась неуемная жажда соития с высшим существом, руки стремились схватить это невозможно лакомое тело, повалить, не важно куда – на землю, в грязь, на ступеньки эскалатора, – и, сорвав платье, позволить обезумевшей крайней плоти вогнать в него похоть, освободить ее победными движениями.
Тут глаза мои вновь впились в ягодицы женщины, стесненные упругой тканью; я живо представил, как насилую ее, как это прекрасно, как не сопоставимо с тем, что давала мне любовница, ненавистная моя любовница, давала, фальшиво постанывая. Не знаю, чтобы я сделал бы в тот момент, что сделал, если бы троица молодых парней не встала между нами. Один из них рассказывал в вполголоса сальный анекдот; когда он эффектно кончил, я засмеялся вместе с ними, засмеялся в попытке хоть как отгородиться от своего наваждения.
Все кончается, кончился и эскалатор. Сойдя с него, я осмотрелся, и женщины в толпе не увидел – видимо, последние ступеньки она прошла. Подумав с облегчением: – Вот и славно, – вышел на улицу.
Стояло светлое утро, умытое коротким ночным ливнем, голубое небо неторопливо пасло кудрявые свои облачка, чистые лицами люди шли по своим делам, покупали билеты в театр, сигареты и кулинарные книги. Вместе с ними я постоял у прилавка, заваленного дешевым женским бельем и, решив, что Тамаре надо прикупить что-нибудь эдакое, кружевное и распаляющее, – авось, станет желаннее, привычной дорогой направился на работу. Когда в голове ничего не осталось, кроме отчета, который нужно было написать вчера, увидел ее. Она шла впереди, метрах в семи.
Как она шла! Как женственны были ее движения, как уверены, как она поворачивала гордую головку, чтобы рассмотреть что-то заинтересовавшее! Я весь сам в себе и ней растворился – ничего в мире не осталось, кроме этой женщины и моего зрения! Но что это?! – вдруг испуганно екнуло сердце.
Я увидел небольшое белесое пятно на телесных ее колготках, чуть ниже подола.
Господи, это засохшая сперма, конечно, сперма! Она ночевала у своего растакого мужчины, и утром, расставаясь с ней в прихожей, он распалился, увидев ее другой, одевшейся не для него одного, но для других.
Распалился, увидев только что накрашенные губки и подведенные глаза, распалился, увидев ее в обворожительных туфельках на высоких каблучках! Распалился и овладел ею! Да, они целовались на прощанье, он, подожженный запахом ее кожи, загорелся и овладел ею сзади, овладел, задрав платье на голову, чтобы была видна ее беленькая спинка и жадно врезавшийся в нее бюстгальтер! А она стояла, упершись руками о дверь, стояла и стонала: – Не в меня, милый, не в меня!
И он кончил на ее чулки, потом она вытиралась платочком...
Бедное мое воображение! Брюки мои от него вздыбились, я сунул руку в карман, поднял член, поместил его под ремень и пошел, стараясь смотреть под ноги, пошел, желая лишь одного – скорее свернуть в узкий свой переулок, скорее спрятаться в нем, скорее избавиться от наваждения, скорее избавиться от этой женщины.
Но нет. Она, вернее, изящные ее остроносые туфельки, иногда попадавшие в поле моего зрения, пропуская поворот за поворотом, переход за переходом, продолжали идти моей дорогой. Когда в возбужденную мою голову пришло, что меня ведут, ведут в преисподнюю, я поднял глаза и увидел, что проводницы в ад впереди нет.
Нет, потому что она свернула в мой переулок.
– Господи, что происходит! – остановился я, пораженный молнией сверкнувшей мыслью, мыслью, что я и эта женщина связаны бесовской волей, волей, решившей материализовать фантазии, распалившие меня на эскалаторе. – Нет, это полная чепуха, просто совпали наши маршруты, ведь каждое утро вместе со мной от метро к зданию, в котором размещается мой офис, продвигается десяток людей, незаметных, не таких заметных, как она, и их я просто не замечаю, как они не замечают меня.
Я успокоился, но ненадолго – мои глаза, как я их не укрощал, вновь приклеились к моему наваждению. Господи, как сказочно она хороша! Наверное, так же была хороша египетская Клеопатра, за ночь с которой мужчины платили жизнями.
– За обладание же этой волшебной женщиной ты можешь заплатить пустяк – всего восемь лет общего режима. И это при худшем стечении обстоятельств, – шепнул бес из моего подсознания. – Всего восемь лет – и она твоя.
Реплика подсознания мне не понравилась – что ему тюрьма, всю жизнь в ней, то есть во мне, сидит? Я прикусил губу и в который уже раз решил не смотреть на свою беду. Но бес сделал очередной ход, и тут же послышался ее серебряный смех. Вскинув глаза, я увидел, что она стоит рядом с недурно одетым мужчиной средних лет, и тот, положив руку ей на талию, что-то счастливо произносит.
Налившись ревностью – она целовала его, это очевидно!!! – я постарался сделать вид, что меня заинтересовали объявления во множестве прикрепленные к подвернувшейся водосточной трубе. Я не видел букв, сами объявления расплылись шевелящимися серыми пятнами, сердце дико и неровно билось, стиснутые во злобе зубы грозили хрустнуть. А они шли по улице, держась за руки и говоря, как это здорово, что они встретились, что непременно как-нибудь надо посидеть в том кафе или еще где, вспомнить беспечное прошлое, и, может быть, что-то из него вернуть.
Я шел за ними напрягшейся тенью, шел, поочередно пронзая глазами ее шейку, его красивое гордое лицо и... пятно на чулке.
– Сука, сука, – стонал я беззвучно. – У нее еще чулки не просохли, а она.... Господи, как она хороша! И потому он от нее не отстанет, он привезет ее в свою холостяцкую квартиру, и после рюмочки коньяка она раздвинет ему ноги. Ему раздвинет, не мне, не мне!
Не мне. Мы столько времени рядом, столько времени идем в одном направлении, а она ни разу меня не заметила. Для нее такой я невидим, да, невидим. Для нее я не мужчина, не человек. А может, и в самом деле, я не человек?
Да, я – не человек, я дух, я злой дух, ее преследующий. Дух, который все повернет, так, как ему захочется, который сделает то, что хочет!
Нерушимая сила злом вошла в мою кровь – она ринулась по жилам – и я почувствовал себя нечеловеком, почувствовал себя маньяком, ужасным маньяком, за которым охотится весь свет, охотится, постоянно проигрывая, потому что завладевшая им страсть огромна.
На перекрестке они простились, договорившись, конечно, о встрече. Он, маслянисто глядя, задержал ее руку в своей, она чмокнула его в щеку, девчонкой перебежала улицу, и, размахивая сумочкой, легко пошла по скверу.
Пошла по дорожке, по которой я ходил десять раз в неделю. Пять раз туда, и пять обратно.
Меня передернуло, как будто что-то во мне переключилось. Что-то переключилось, и один человек стал другим. Если бы она не пошла по скверу, пошла другой дорогой, своей дорогой, я пришел бы ровно в десять в офис, заварил в своей кружке со львом – я Лев по гороскопу – крепкий чай, сел за компьютер и с головой ушел в никак не получавшийся отчет.
А так я стал другим. Все забылось – и однообразно серая жизнь, и служба, и воспитание, заставлявшее жить серой всеобщей жизнью, заставлявшее служить, служить, служить, чтобы покупать предметы и отношение.
Я двигался за ней и чувствовал, что разорву, наконец, в клочки этот свой предметный мирок неистовым взрывом страсти, годами заключенной. Способен разорвать. Способен разорвать его своим звериным рыком, криком и стенаниями жертвы, треском ткани ее тонких одежд, способен окрасить его алой кровью, белой обнаженной плотью, прекрасной и желанной, как свобода. Да, я это чувствовал, знал, но что-то во мне продолжало вяло сопротивляться, что-то потягивало детски назад.
Потягивало к безликой Тамаре, к компьютеру с Интернетом, вечным отчетам, что-то умоляло вернуться к пусть нормированной,стерилизованной, но такой привычной и предсказуемой жизни.
И я, ставший другим еще не вполне, но, тем не менее, уже по-новому злорадствуя, решил дать своей жертве, своей беззащитной мыши, последний шанс.
– Если она, перейдя скверик и дорогу за ним, пойдет мимо рыбного ресторанчика, пойдет, как я всегда иду, но потом свернет к гастроному, как большинство людей – то пусть. Я отпущу ее и пойду пить свой чай, и за счет адреналина, сейчас хлещущего через край, может быть, даже напишу отчет не к вечеру, но к обеду, чем заслужу похвалу начальства. Но если она пойдет дальше моей дорогой – я был уверен, что пойдет, и желчно засмеялся – если она пойдет к тем домам, между которыми глухая щель, скрытая снизу кустарником, то я что-нибудь придумаю, чтобы завлечь ее туда, завлечь и взять силой.
Все было уже решено высшими силами – я чувствовал это. И потому все мои железы бешено и в унисон вырабатывали секреты и гормоны, стремительно превращавшие меня в расчетливого маньяка. Желание сексуального насилия, жестокого насилия, стало непреодолимым, мозг наполовину отключился. Отключился, чтобы дать волю животным инстинктам.
Она же шла, беззаботно оглядывая умытые купы деревьев, лужайки, дам, отгонявших детишек от шампиньонов, выбравшихся подышать утренним воздухом. Шла, шла, перешла сквер, улицу; я следовал за ней, следовал, искренне ее жалея.
Жалея, ибо воочию уже видел, как владею ее телом, как корежу ее душу насилием, как отнимаю у нее будущее.
Я воочию видел, как схватываю ее под локоть, как веду к щели, грозя облить лицо кислотой.
Я воочию видел, как срываю платье, как валю на землю, как стаскиваю с себя ставшие тесными брюки.
Я воочию видел, как, упав сверху, беру ее за плечи, как обжигаюсь сосками полных грудей, как впускаю в себя ее запах и зелень широко распахнутых глаз.
Я видел, как врываюсь, рвя половые губы, в ее теплое влагалище, как...
Тут мысли мои прервались – впереди, у скамейки, я увидел пузырек коричневого стекла, пузырек из-под спирта, которым перебиваются пьяницы всего нашего государства. Он стоял на асфальте дорожки, несомненно, меня поджидая. Поравнявшись со скамьей, я воровато поднял его, живо сунул в карман.
Она продолжала путь к глухой щели. Я двигался вслед, напряженно сжав губы, в кармане брюк лежал пузырек, не пустой уже, а с серной кислотой, крепкой серной кислотой, которой так панически боятся красавицы.
Она пошла мимо рыбного ресторанчика, и я на мгновение растерялся. Но не оттого, что обратного пути, пути в прошлое, безрассудно растворившее себя бесцветностью, уже не было. Просто в разгорячившейся моей голове клином стал вопрос:
– Как затащить ее в щель? Ведь кругом люди?!
Но все обошлось. Бес мой адски усмехнулся и сделал предпоследний ход, ход блестящий, ход неожиданный для меня и матовый для бедной моей королевы.
Бес спустил курок, и запятнанный ее чулок побежал!
Побежал в то самое время, когда я заворожено смотрел на упруго-стройное ее бедро – такие всегда пленяли мой взгляд бесконечной завершенностью. И потому, когда чулок "треснул" сверху донизу, мне показалось, что это мой взгляд, не дырявящий, но жадный, был тому причиной.
Она почувствовала это. Почувствовала мой взгляд, ставший победным.
Или просто ощутила кончину чулка.
Ощутила, повела волшебной ручкой по тылу бедра – как ярко алели ее ноготки!
Повела волшебной ручкой по тылу бедра. Обнаружила шелковыми подушечками пальцев шероховатость пятна.
Застыла на секунду, прикусив виноватую губу.
Застыла, вспоминая, как час всего назад шептала, шептала, терзаясь и блаженствуя:
– Не в меня, милый, не в меня!
Опомнившись, продолжила осязающее движение.
Оно оборвалось, там, где должно было оборваться.
Оборвалось, и мы увидели сцену в прихожей, увидели, как ее любимый мужчина, мерно двигая членом, мнет ей ягодицы, как цепляет ногтем чулок, как повреждение затаивается на час, чтобы в нужный провидению момент бесстыдно распуститься...
Она повернулась спиной к пустому еще ресторанчику, повернулась, чтобы прохожие не могли усидеть ее пассажа.
Повернулась, конечно, в который раз не увидев своего преследователя. Ему, то есть мне, не было необходимости всматриваться в ее лицо, чтобы понять, что в таком виде (о, боже! В побежавшем чулке! Как можно!), она ни при каких обстоятельствах не может появиться там, где ее ждут.
– Что делать? – ожили ее глаза. – Ресторан? Закрыт...
Гастроном напротив? Просить уборщицу со шваброй в руках пустить ее в служебный туалет или, о, боже, в подсобку, чтобы там она могла сменить чулки?
Нет! Противно представить, как злорадно взглянет уборщица на подкачавшую "фифочку", что выцедит сквозь зубы, прикинув, что чулок – один! – стоит ее дневного заработка.
– Ходют тут всякие, – выцедит она сквозь зубы.
Бес, насладившись моментом, делает последний свой ход.
Взяв в сообщники вертляво подвернувшийся ветерок, он хлопает форточкой за спиной женщины.
Повернув головку на резкий звук, она замечает за правым плечом метровый ширины простенок меж высокими панельными домами.
Видит – снизу он прикрыт кустами сирени, и потому с тротуара не просматривается.
Раскрывает сумочку.
Убедившись, что пакет с запасными колготками на месте, решительно направляется к поворотному пункту своей, нет, нашей жизни.
Случается то, во что еще десять минут назад поверить было невозможно. От этого вольта жизни меня, за эти десять минут ставшего зверем, зверем самого дьявола, намертво схватывают сбесившиеся гормоны, секреты, воображение. Тем не менее, я решаю не спешить. Решаю явиться на сцену в кульминационный момент.
Я появлюсь, когда она снимет чулки, снимет, с отвращением глядя на матрацы, дочерна замаранные бомжами и бомжихами всех трех вокзалов, матрацы, принесенные со свалки отнюдь не для укрепления сна, но для комфортного секса на свежем воздухе.
Выждав пятнадцать секунд, я вынимаю из кармана пузырек с кислотой – клянусь, она в нем появилась, овеществилась, стремясь скорее выплеснуться на белое тело, – и, крадучись, направляюсь к щели. Бес рядом – как только я подобрался к ней, наружу темной птицей вылетел чулок с кружевной резинкой. Легко подхватив его на лету – ведь стал зверем – я натягиваю не самую последнюю причину происходящего на голову и врываюсь в щель.
Она стояла на пластиковом файле, на правой ножке, надевая на левую колготки. Рядом, мысками ко мне, аккуратно стояли туфельки. Увидев меня, нет, конечно, не меня, пузырек с кислотой, застыла.
Я пожалел ее. Толкнул на матрацы, но платья рвать не стал. Чулок был тонким, и не мог помешать зрению.
Я получил все. Все испытал. Нежность ее плоти, устремленность напрягшихся глаз, глаз, ставших мне подвластными, бешеный излив страсти, звериный восторг, чувство полного освобождения.
Клянусь, она кончила. По крайней мере, мне показалось, что кончила.
На работу я опоздал на одиннадцать минут. У нас это допускается. Пришел, поболтал с коллегами в курилке о последней игре футбольного ЦСКА, стабилизационном фонде и IPO, затем попил крепкого чая из своей любимой кружки со львом и в два часа добил отчет.
На следующий день у меня было прекрасное настроение: во-первых, был окрылен случившимся накануне, и, что скрывать, вожделенно подумывал о следующем аналогичном похождении. Во-вторых, утром позвонила едва приземлившаяся Тамара, и я без обиняков сказал, что встречаться с ней больше не могу, так как по воле случая влюбился по самые уши. После обеда в офис пришел участковый милиционер с фотороботом. Естественно, узнать меня в нем было невозможно, волос на месте происшествия я не терял – ведь был в чулке, а пузырек, тщательно протертый, бросил в мусорный бак, содержимое которого при мне переместилось в соответствующую автомашину. А что касается спермы, то не станут же брать ее у всех мужчин в округе? Ведь берут ее лишь у подозреваемых, а я – добросовестный служащий, регулярно получающий, хоть небольшую, но премию.
2. Бес два.
...Перед тем, как поехать к нему, они зашли в салон-парикмахерскую. Он пробыл у мастера почти на час больше, чем она у своего. Наталья не сердилась – привыкла, да и настроение у него после маникюра и всего прочего, поднималось, как у ребенка, наконец, получившего в подарок долгожданного щенка. Потом они ужинали у «Пушкина». Он, как всегда, привередничал, и ей, чтобы сохранить благодушное расположение духа, пришлось «пропустить» на фужер больше. В постели он кокетничал, то есть вел себя как красная девица перед дефлорацией. С этим Наталья тоже мирилась. Тем более, Ваня, предыдущий, вообще не мог лечь в постель, не прикрыв своего тела кружевным женским бельем, которое, что говорить, частенько по многим параметрам превосходило ее белье, ведь на поиски его и выбор он тратил много больше времени и страсти. Утром за кофе она рассказала, – видимо, разговорилась неудовлетворенность, – как подруга Любаша давеча хвасталась, что перед уходом на работу муж нередко овладевает ею в прихожей, и это у них называется «встать на дорожку».
– Представляешь, как смешно! Он ей говорит: "Ну, что, душенька, встанем на дорожку?" – улыбалась Наталья, и он понимал, что эта встреча может стать последней. Лишаться блестящей и так идущей ему пары, не хотелось, и, провожая ее, он пробормотал, скомкано глядя:
– Ну, что, встанем на дорожку?
Получилось так себе, и то благодаря Наталье, и в метро она сразу приметила жадно поедающие ее глаза. Мужчина, которому они принадлежали не вызвал у нее антипатии, скорее, наоборот. Она подумала:
– Такой в прихожей не отстанет...
Внизу как никогда сладко заныло, и всю дорогу она делала все, что делает женщина, чтобы возбудить мужчину, превратить его в своего зверя, ласкового и нежного. Она бедрами чувствовала непрерывно исходившую от него страсть, такую редкую в ее рафинированном и стремительно голубеющем мире. Эта страсть проникала внутрь, ласкала порывами, рождала ответные чувства.
Эта страсть, боровшаяся сама с собой и с ней, вероятно, и повернула Наталью в переулок, в котором подвернулся Ваня.
Встреча с ним, возбужденным покупкой новых колготок, многое решила. Ей захотелось отдаться преследовавшему ее тяготению, отдаться на ступеньках эскалатора, на земле, в грязи, где угодно. Страсть, готовая отдать все, ну, пусть не все, пусть свободу, извилина за извилиной овладела ее умом. И он, завороженный этот ум, хорошо знакомый с местностью, привел женщину к простенку.
То, что случилось на грязном матраце бомжей, ее поразило. С одной стороны она глубоко и протяжно кончила, с другой – этот вонючий матрац, эти замаранные женские трусики, лежавшие на нем! Трусики побитой бомжихи...
Но как она чувствовала! Напор, страсть, голубое небо сверху, что-то нужное ей в его глазах!
Да, что-то нужное...
Приведя себя в порядок, она выбралась из щели. Пройдя несколько шагов, потеряла сознание, увидев двигавшуюся навстречу бомжиху. Бомжиху с застарелыми синяками на лице.
...Бьет, значит, любит...
Привели ее в чувство в отделении милиции. Она рассказала, что мужчина в чулке пытался изнасиловать ее в простенке, но у него ничего не вышло. Тут же с ее слов был составлен фоторобот, потом ее отпустили. По понятным соображениям написать заявление о попытке изнасилования она отказалась.
3. Бес три.
До следующего понедельника я едва дожил. Вступив в вагон метро, сразу же ее увидел. Увидел, спокойный, с пузырьком что ни на есть настоящей серной кислоты в одном кармане и счастливым чулком в другом (не смог я его выбросить, как ни просила осторожность, оставил в качестве талисмана).
На этот раз это была высокомерная платиновая блондинка, стрижка "каре", открытое короткое платье, отчаянно идущее и мало что скрывающее, и, конечно же, высокие тонюсенькие каблучки. Мою остановку она проехала, однако, со следующей, на которой мы покинули вагон, идти мне было на работу те же двенадцать минут. Она пошла моей дорогой – этому я не удивился, ведь мой, хм, бес был при мне. Пошла к щели, пошла, изводя меня чувственными своими бедрами, аккуратными ушками и сладчайшими духами, которыми она, выйдя из метро, за ними помазала. Я шел за ней, вдыхая воздух зрелого лета, запах этих духов, шел, кривя рот безотчетно змеиной улыбкой, шел, пытаясь предугадать, что на этот раз придумает бес, засевший в моем подсознании, придумает, чтобы завлечь нашу жертву в щель.
Я не угадал, хотя и мог бы, если напрягся. Но к чему было напрягаться в этот упоительный час? Может, вы угадаете, что он придумал? Ну, считаю до десяти?
Не угадали. Подходя к моей щели, блондинка, замедлила шаг.
Остановилась, о чем-то задумавшись (или ощутив мой кинжальный взгляд?).
Посмотрела себе за спину. На подол платья.
Покачав головой, раскрыла сумочку.
Порылась в ней.
Убедившись, что искомое (конечно же, тампоны!) на месте, посмотрела на вывеску рыбного ресторанчика. Остановила глаза на цифрах, сообщавших, что заведение откроется через час с лишком.
Посмотрела через дорогу.
На вход в гастроном.
Покачала головой, представив уборщицу со шваброй в руках.
Обернулась на хлопок форточки (эта улица – форменная аэродинамическая труба, а бесу отжать задвижку – делать нечего).
Увидела глухую щель меж панельными домами.
Мою мышеловку.
Посмотрев вокруг, решительно направилась к ней.
И попалась!
4. Два беса.
Конечно, вы подумали, что волею случая я стал серийным маньяком-насильником. Ошибаетесь, бог миловал. В тот памятный день, когда я впервые глотнул запретного воздуха полной свободы, впервые оказался в своей щели, произошло еще одно событие.
Вечером, после работы, меня, естественно, потянуло на место преступления. Постояв на тротуаре напротив щели, я пережил заново самый яркий эпизод своей жизни и пошел к метро обычной дорогой. Пошел, намереваясь прокрутить пленку случившегося в обратном направлении. Прокрутить, чтобы вновь все увидеть, увидеть себя, превратившегося в дикую природу, себя, обезумевшего от страсти, увидеть ее.
Я увидел ее в сквере. Она стояла на моем пути. Напрягшаяся, непонятная, опасная. Стояла, меня дожидаясь. Сейчас я знаю – если бы я испугался, стал озираться, попытался скрыться, все пошло бы по-другому. Но я не стал озираться. Я замер. Не от страха, от постижения, что, несмотря ни на что, эта дивная женщина была моей, я мог к ней прикасаться и... любить.
Она, продолжая смотреть неотрывно, беззвучно заплакала.
Я потерялся, как ребенок, не знал, что делать, что предпринять. Подойти, прижать к груди, попросить прощения? Нет! Я ведь изнасиловал ее, изнасиловал самое дорогое мне существо, изнасиловал свою любовь.
Слезы потекли из моих глаз. Мы стояли и плакали, долго стояли, потом она приблизилась и сказала:
– Давай, мы сделаем это еще раз, сделаем вместе, и все пройдет?..
Я часто размышляю об этих ее словах. И каждый раз прихожу к выводу, что она нашла единственные. Для нас единственные. Если бы не они, эти слова, мы бы разошлись по своим нормированным жизням, и ничего в них не нашли. Если бы она не встала на моем пути, и не сказала этих слов, я бы стал преступником, она – поруганной потерпевшей. Она без любви и удовлетворения продолжала бы жить со своим жалким трансвеститом, я – со своей Тамарой. Но она, истинная женщина, поразмыслила, и мы стали счастливы.
Она поразмыслила... А может, просто Бог сыграл шахматную партию с Сатаной и выиграл?..
