Текст книги "Диверсант Петра Великого"

Автор книги: Руслан Агишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

В моей речи, естественно, почти не будет подробностей и проблем. Это будет идеал, лубочная картинка, но сейчас юному Петру нужно именно это. Сначала прекрасный миф, а только потом сопутствующие ему пот, грязь и кровь.

…На этой мысли я очнулся. Было зябко. Оказалось, так и продолжаю стоять возле конюшни с приспущенными портами.

– Ну я и дал! Сколько же тут, как статуя, стоял? – чертыхаясь на себя, на Петра и на судьбу, я подтянул порты и быстро завязал завязки. – Аж все хозяйство окоченело… Все, хватит философствовать. Я готов, готов! Я на него столько всего вывалю, что он мне в рот будет заглядывать. Да что там в рот?! Молиться на меня будет, – продолжал бормотать я. – По каждому вопросу советоваться будет. Я же все знаю. Я же ходячая Википедия!

Это были очень смелые и самоуверенные заявления. Ну и что?! Я был воодушевлен. Мне казалось, что прошлое уже не повторится и дальше все пойдет как по маслу. К сожалению, мне это только казалось…

Глава 4. Заговорщики наносят удар

Коломенский дворец, построенный еще при царе Алексее Михайловиче и сейчас служивший резиденцией для царевны Софьи, со стороны реки был похож на нарядную игрушку, что во множестве привозят коробейники на рынки и базары городов и городков огромной страны. Раскинувшийся на невысоком холме, дворец, состоявший из двух десятков башен и теремов, был окрашен в самые разные цвета. Золотом сверкали пузатые шатры церкви Казанской иконы Божией Матери, старым серебром – оловянные пластинки на крышах разноуровневых теремов, багровым и желтым цветом – высокие резные наличники на остроконечных окнах, светло-бурым цветом – неровные четырехугольные плашки осинового теса на стенах, так похожего на луговой камень.

Эта красочная игрушечность, пряничная нарядность казалась, на первый взгляд, такой милой и беззащитной, что многие заграничные послы, искавшие милости могущественной царевны Софьи, лишь разводили руками и славили невиданную смелость российской правительницы. Мол, только очень сильный духом и любимый подданными государь, не боящийся ни хитрости наемных убийц, ни ярости нищего люда, может править из такого открытого всем ветрам дворца без высокой каменной стены, без глубокого рва и мощных защитных бастионов. Конечно же, дьяки Посольского приказа и встречавшие послов бояре на все эти восхищения важно кивали головами с длинными бородами и говорили, что наша государыня «великими милостями воспылала к черному люду, вельми заботлива к сирым и убогим, даже самый грязный калика перехожий могет к ее милости воззвать».

Тот же, кто обладал наметанным глазом и хотя бы раз бывал при штурме городов и крепостей, при всех этих россказнях непременно бы улыбнулся или даже рассмеялся. Уж слишком нелепо звучали эти слащавые комплименты о великой заботе и милости государыни к народным низам в этом месте… Дворец лишь казался нарядной игрушкой, которая сама просилась в руки врага. На самом деле все было совсем иначе. Со стороны видневшегося вдали леса дворец защищал почти километровый частокол из мощных дубовых бревен, концами упиравшийся в невидимые для гостей глубокие овраги. Вражеская атака с этой стороны почти сразу же захлебнулась бы, так и не став опасностью для правительницы. Со стороны реки вражеским ратникам пришлось бы карабкаться по довольно крутым склонам холма и стать прекрасной мишенью для лучников, защищающих дворец. Казавшаяся беззащитной широкая дорога, ведущая прямо к Передним воротам дворца, также таила в себе множество опасных сюрпризов для тех, кто посмеет нарушить покой грозной правительницы Российского государства. Нападавших здесь подстерегали и многочисленные ручницы, спрятанные в стенах стрелецких изб у дороги, и многопудовые пушки, ждавшие своего часа за фальшивыми стенками. Крепким орешком были и внешние стены дворца, составленные из неохватных руками мореных дубов, лишь для красоты обшитых в хрупкий и нарядный осиновый тес.

Вот и сейчас все это подобно молниям в июньскую грозу промелькнуло в голове у мчавшегося во весь опор по дороге всадника в развевающемся на ветру дорогом стрелецком кафтане и украшенной седыми соболями шапке. Как все это было не знать самому Федору Леонтьевичу Шакловитому, могущественному главе Стрелецкого приказа, по одному слову которого под стены дворца могли подойти почти два десятка тысяч стрелков с огнебойными мушкетами и пушками. Шепотом рассказывая о могуществе боярина, не забывали упомянуть и об особой благосклонности к нему со стороны царевны-девицы, которая всякий раз одаривала его всякими дорогими подарками – заморскими стеклянными кубками, уральскими яхонтами и новгородскими соболями. Поговаривали даже, что были они тайно обвенчаны друг с другом и в одной из верных семей рос плод их любви – светловолосый мальчонка, которого даже прочили в новые государи. Но знал ли кто-нибудь из этих шепчущих правду? Вряд ли. Ведь сенным девкам, прислуживавшим самой царице, за слишком длинные языки было обещано их вырвать, а их самих стегать батогами до костей. Сама же государыня хоть и сияла ярче солнца при встречах с милым другом, но также никому ничего не рассказывала.

– Милостивец, испей квасу с дороги, – к пересекшему Передние ворота всаднику уже подскочил один из стрелецких голов, что ведал охраной дворца. – Матушка государыня с утречка уж не раз тебя поминала. Как, мол, там боярин Федор Леонтьевич поживает? Я, как вами было и велено, всегда ответствовал, что по государевым делам занят.

Шакловитый, хмурый и недовольный, молча спрыгнул с коня.

– Вот, милостивец, испей. Ядреный, с хренком и чесноком.

Тот рыкнул на него так, что крынка с квасом выскочила из ослабевших рук стрелецкого головы и упала на землю, щедро разливая ядреную жидкость на пыльную дорогу. Сам же боярин, бросив поводья, едва ли не бегом понесся через весь двор к крыльцу.

Внутри дворец, состоявший из двух десятков теремов и башен, для непосвященного человека больше напоминал лабиринт, по которому можно было часами бегать в поисках нужной комнаты. Двести семьдесят разных помещений, соединенные переходами и лестницами в единый комплекс, впечатляли и поражали. Однако боярин здесь был настолько частым гостем, что все эти красоты его совсем не прельщали. Да и дело, что привело его сюда, было не настолько радостным, чтобы любоваться великолепными росписями стен и деревянной резьбой мебели.

Вот уже показался знакомый коридор, весь залитый светом от широких стрельчатых окон, ведущий к покоям царицы. Не успел Шакловитый сделать и пары шагов, как показалась сама она, Софья. Статная, дородная, с высокой грудью, она была облачена в царские одежды, поражавшие своей пышностью и богатством. На ней было темно-синее парчовое верхнее платье, богато расшитое крупным жемчугом. Оплечье, плотно охватывавшее шею царевны, серебрилось от блестящей вышивки серебряными нитями и от этого казалось каким-то невиданным восточным украшением. Вставки из шелковистого бархата и капелек белоснежного жемчуга украшали наручи царевны. Однако больше всего поражал своим богатством высокий головной убор царевны, искрящийся в лучах солнца от многочисленных сердоликов, опалов и кораллов. Встречавшая в таком облачении послов, Софья не одного иноземца заставляла в восхищении застыть на месте, а потом, втайне, скрежетать зубами от зависти и злобы.

Царевна, выскочившая в коридор, руками отстранила служанок, что-то ей подававших. Круглое лицо ее светилось радостью от встречи с любимым человеком. Вряд ли бы в это мгновение у кого-то могло возникнуть сомнение в том, что этих двоих связывало нечто большее, чем служба или дружба. С такой теплотой и любовью, с диким желанием прикоснуться к любимому человеку друг на друга могли смотреть лишь влюбленные.

– Федорушка, свет мой, что же ты так долго? – Из-за длинного, до пола, одеяния казалось, что царица не бежала, а плыла по деревянной поверхности коридора. – Заставил меня волноваться. Я же все глаза проглядела в окошко и думала уже послать за тобой. Почто ты так?

Обнявший ее Федор тоже шептал ей что-то ласковое, что было слышно только им двоим. Возможно, это была какая-то милая дребедень, которой так любят обмениваться любящие люди. Но вот он отстранился от нее и замолчал, с тревогой вглядываясь в глаза Софьи.

– Что с тобой? – сразу же почувствовала неладное царица. – Али случилось что?

Оглянувшийся по сторонам Шакловитый дернулся в сторону покоев царевны.

– Пройдем в светлицу, любушка, – сделав несколько шагов, он оказался у двери. – Про братца твово говорить будем. Новости у меня нерадостные есть, Софьюшка.

Вскоре, выпроводив служанок и накрепко затворив дверь, они сидели рядышком на низкой тахте. Ее руки касались рукава его кафтана, словно в страхе, что он снова куда-то исчезнет. Он же в задумчивости теребил пустой кубок, по стенке которого медленно стекала кроваво-красная капля.

– Плохо, Софьюшка, плохо. Братец твой, как оженился, силу стал набирать. И пяти ден не прошло со дня свадебки, а он уже разных людишек вокруг себя собирает. Да и Нарышкины головы стали поднимать. Смотрят дерзко да рты свои поганые не закрывают. Гутарят, что скоро всех противников своего Петеньки вешать будут на заборах.

Гримаса исказила лицо царевны, сделав его угрожающе жестким. Окаменев, она уставилась куда-то вдаль, в сторону окошка.

– Верные людишки донесли, что седни уже на Кукуе он шабаш свой сбирает. Будет там много иноземцев, что полками и ротами нашими командуют, – продолжал рассказывать Шакловитый нерадостные новости. – Сказывают, что выскочка этот уже похвалялся, что тебя, Софьюшка, в монастырь отправит на вечное сидение, а меня и боярина Василия Голицына, дружку твово, жизни лишит при всем народе. Вот что за участь нам сготовил нарышкинский ублюдок. Нежто ты, любушка моя, такой себе судьбы хочешь?

Правда, не сказал своей любовнице Шакловитый, что чуть приврал он в своей речи. Веселились и праздновали, конечно, Нарышкины, что родственник их Петр Алексеевич женился и теперь по закону станет полновластным государем. Но никто особо волком на Софью не смотрел и слова особо дурного в ее сторону не говорил. Никто крови ее не хотел. Придумал он это, чтобы царевна слушать его речи стала и планам его не сопротивлялась. Был у него свой резон нагонять на женщину такого страха. При всей своей кажущейся силе и грозной власти, не готова была царевна к открытой и кровавой борьбе за трон. Брату своему она, конечно же, совсем не благоволила и считала малолетним оболтусом и разгильдяем, но и смерти его не желала.

Федор же Леонтьевич имел совершенно иное мнение на все это. Царевича Петра, что бегал за немцами как собачонка и со своими потешными ратниками игрался, он уже сейчас признавал за своего кровного врага. Его совсем не обманывало малолетство царевича, кажущаяся наивность и отсутствие интереса к трону. Все это может измениться в один момент. Малолетство сменится юностью, наивность – расчетливостью, а трон покажется очень желанной целью. За странными и смешными развлечениями Петра с потешными войсками он видел совсем не потеху и дурость, а нечто иное, более серьезное, что очень скоро вырастет в настоящую угрозу для всех них. Эти деревенские увальни, которые бегали вместе с царевичем по полям и оврагам, стреляли из пушек пареной репой и штурмовали ледяные крепости, уже завтра превратятся в первоклассных воинов, которым погрязшие в хозяйстве стрельцы будут на один зубок. Не забывал Шакловитый и про иноземных офицеров, которых Петр особо привечал. Среди всякой иноземной швали, что валом валили на Русь, глава Стрелецкого приказа встречал много опытных военных, которые очень многому могли научить петровских солдатиков.

– Ты пойми, душа моя, еще пару ден, и все станет другим. Нашепчет матушка свому сынку Петруше про великие обиды от тебя, а остальные Нарышкины ее поддержат.

Прикусившая губу Софья еще сильнее вцепилась в рукав Федора.

– На моих стрельцов тоже скоро надежи может не быть. Жалованье мы им задержали почти за полгода. Разговоры среди них разные ходят. Полковники уж двоих нарышкинских людишек у себя ловили, что стрельцов смущают и речи разные говорят. Тебя поносят и братца твово хвалят. Как бы чего не вышло.

Шакловитый всем своим нутром чувствовал, что Петр сегодня, завтра или послезавтра все равно станет для них угрозой. Он же, будучи опытным воякой, привык устранять такие угрозы, пока они не превратились в настоящие проблемы. Он был убежден, что действовать нужно как можно скорее, и старался это свое мнение донести до Софьи.

– Самое время сейчас, Софьюшка, – напирал Шакловитый, видя, что царевна уже готова во все поверить. – Нарышкинские людишки еще дня четыре, а то и всю седмицу, гулеванить будут. Мои послухи вызнали, что всей дворне десяток бочек пива и вина столько же выкатили. Закуски любой поставили. Ешь и пей, сколько душеньке угодно. Если сейчас выступить, то всех их можно со спущенными портками взять. Саму Нарышкину и сынка ее в монастырь отправить надо, в Соловки, чтобы света белого там не видели. А если пожелаешь, Софьюшка, – тут черты лица Шакловитого сделались жесткими, словно высеченными из камня; чувствовалось, что принимать и исполнять такие решения ему было совсем не впервой, – то и не доедут они до монастыря. Мало ли каких татей на дорогах водится? Вдруг кто из них позарится на добро и кровь им пустит? Как пожелаешь, так и сделаю.

Царевна его словам едва уловимо кивала. Но едва до нее дошел смысл последнего предложения, она вздрогнула.

– Ты что, Феденька, царскую кровь пустить хочешь? – всплеснула она руками. – Душу свою загубишь. Проклянут нас Нарышкины, да и другие не простят.

На губах Федора едва уловимо мелькнула улыбка, но тут же спряталась где-то в густоте усов. Конечно, ему было наплевать на чьи-то проклятия и угрозы. Он был главой Стрелецкого приказа и слышал все эти стенания и проклятия по десятку раз на дню. Сейчас его заботила лишь эта угроза, а не что-то иное, мистическое.

– Софьюшка, ради тебя я готов и душу свою загубить. – Он с чувством приобнял ее. – Я же тебе добра желаю. Нарышкины тебя погубить мечтают, нешто ты этого не желаешь видеть? Защитить тебя хочу…

Однако царевна все еще не сдавалась. Ей владели противоречивые чувства. С одной стороны, она уже вкусила и распробовала это сладостное чувство власти, когда перед тобой склоняют голову тысячи мужчин и женщин, а твой взгляд ловят могущественные дворяне и бояре. Ей нравились роскошные царские одежды, кричащее богатство отцова дворца, ликующие сотни стрельцов под ее окнами. И она почти поверила, что так и останется всегда. Верила, что братец ее перебесится и сам собой признает власть более опытной сестры. Мамаша его тоже не скажет слова поперек ее воли. С другой стороны, она боялась сама себе признаться, что так, как раньше, уже больше не будет. И взрослеющий Петр вот-вот начнет показывать свои клыки, а его матушка призовет под свои знамена многочисленных родственников. Она просто боялась принимать решение.

Все это, к своему неудовольствию, прочел в ее глазах и Шакловитый, которому не терпелось начать действовать. Тогда он решил вытащить последний козырь, который, по его мнению, должен был все расставить по своим местам.

– Добра ты больно, матушка, – с тяжелым вздохом произнес он после некоторого молчания, всем своим видом показывая, как сильно он за нее переживает. – Жалеешь кажного сирого и убогого. Врагов своих жалеешь, что погубить тебя желают. Поступаешь с кажным, как Господь наш Иисус Христос завещал… А знаешь ли ты, что вороги твои давно на Господа нашего наплевали? Да, да, любушка моя, истинно реку тебе. Наплевали. Хулу на него возводят. Требы языческие и богопротивные справляют.

Глаза у царевны в мгновение ока расширились, ноздри затрепетали, как у хищного зверя. Софья была истово верующей женщиной и считала себя защитницей православной веры. Вот тут-то Федор понял, что его удар достиг цели. Теперь, что бы он ни сказал, Софья поверит во все.

– Говори, говори, Федорушка. Все правду мне говори, – дрожащим голосом сказала она, оглядывая его в нетерпении. – Кто в нашем православном царстве посмел требы богомерзким богам класть и веру нашу хулить? Не бойся, не стану я жалеть таких людишек. Говори…

– Человек с утрева мне верный донес, что на Кукуевой слободке у полковника Лефорта, что с братцем твоим тесную дружбу водит, служка есть по прозванию Лексашка. Недавно еще энтот Лексашка с голым задом по улицам бегал и пирожками торговал. Сейчас же Лефорт приблизил его к себе, в доме своем поселил и деньгу немалую платит. Слышал мой человек, как энтот Лексашка ночью богу неведомому молился, зовя его сатанинским именем Вукупедия. Поспрошал я седни дьяка одного про энто сатанинское имя. Дьяк ответствовал, что у Вельзевула много тьма поганых слуг и Вукупедия среди них один из главнейших. Видишь, матушка, что у ноженек твоих белых творится. И братца твого хотят они к язычеству склонить, а можа, и склонили уже, – округлил глаза Федор, словно сам испугался своего предположения. – Видели же, как братец твой пускает богомерзкий дым носом и ртом с вонючего табака…

Софья вдруг подняла руку, прерывая любовника. Сейчас в ее глазах не было и намека на сомнение и жалость. Перед стрельцом стояла настоящая государыня, одним мановением руки посылающая тысячи и тысячи людей на верную смерть.

– Давай же, Федорушка, с Богом. Подымай полки. – Встав с места, царевна с тяжелым вздохом перекрестила своего любовника. – Не след никому веру православную рушить. Еретиков же всех в порубы сажать надо, а послед выспрашать их всех. Кто их к порушению веры православной склонял? Братца же мово, Петрушу, схвати. Токмо в живости он нужен. В монастырь я ево отправлю, грехи свои замаливать. Матушка ево також в монастырь отправится. Там энтим самое место. Тех же, кто богомерзкие требы клал, в поруб посадить. Без жалости, Федорушка. Без жалости! Иди…

Не скрывая радости, глава Стрелецкого приказа с чувством обнял Софью и быстро вышел из покоев. Впереди его ждало множество дел, которые должны были лишить его всех врагов и расчистить для Софьи путь к трону. Естественно, и Петра, и его мать он уже списал в неизбежные, но так нужные потери. И было совершенно не важно, как они умрут – от сабли ли неизвестного стрельца, или задохнутся в пожаре, или их затопчут всадники, или от чего-то еще. Главное – их не станет!

Поднимать он решил не все полки. Слишком уж аморфной и неоднородной массой стали стрельцы, разжирев на подачках и погрязнув в безнаказанности. Были среди них и те, кто с большим интересом посматривал в сторону юного и любопытного наследника, который не делил своих подданных на знатных и незнатных. Шакловитый, как глава Стрелецкого приказа, водил особую дружбы с девятью полковниками, за которыми стояло больше семи тысяч стрельцов. Их-то он и «подкармливал», задабривал, и жалованье выплачивая раньше остальных, и оружейную «сброю» выделяя наилучшую. Не забывал он и разговоры с ними разные вести: про старые времена, про крепкую веру, про порушение основ, про стрелецкую правду, про неопытного наследника и мудрую государыню, которая очень милостива к верным слугам. Словом, ничего не надо было придумывать. В его голове уже все было.

…Я же этим утром встал в самую рань и даже подумать не мог, что над всеми нами, а над моей головой в особенности, сгустились черные тучи. Да и откуда я мог это знать? В моей памяти была лишь одна тревожная дата – 1700 год, когда Россия вступила в войну против сильнейшего государства Европейского континента – Шведского королевства. Я был бесконечно уверен, что до этого года в жизни Петра, да и моей тоже, были тишь и гладь. Никаких мыслей о бунте стрельцов у меня даже в мыслях не было.

– Лексашка, сукин сын! Слязай живо! – в окне сарая, где я валялся на сене, показалась обозленная рожа Ганса. – Хозяин тебя кличет. Бегом, обормот! Бегом!

Помня, какой сегодня день, я птицей слетел с сеновала и оказался на земле. На проклятия Ганса, который, кряхтя, слезал с лестницы, я никакого внимания не обратил. Он постоянно на меня орал и чем-то грозился. Что теперь по каждому поводу чесаться, что ли?! Хотя если бы я в тот момент прислушался к бормотаниям Ганса, то в будущем избежал бы очень и очень многих проблем…

– Лексей, где тебя носить? – у крыльца я как раз и наткнулся на самого Лефорта, который до этого внимательно всматривался в сторону видневшейся макушки протестантской церкви. – Скоро Петр Алексеевиш пожаловать. Рубаху менять, а то на оборванца похож. В доме, – махнул он рукой. – Аксинья што-то нашла. Подождать!

Я уже было рванул в дом, как Лефорт ухватил меня за плечо.

– Лексей, ты помнить наш договор? Ты держать слово?

Я кивнул, и в этот момент с улицы раздался залихватский свист и следом же пронзительный мальчишеский вопль:

– Едут, едут!

Таким же воплем отозвался другой звонкий голос с противоположной стороны, где стояла еще парочка прикормленных Лефортом пацанов:

– Едут, едут!

Через несколько мгновений в дверь ворот с грохотом кто-то забарабанил.

– Господин Лефорт! Господине! Едут!

Мы подскочили к воротам одновременно. Я тянул на себя одну створку, швейцарец – другую. С улицы тут же появилось трое босоногих подростков, радостно тыкавших пальцами в сторону церкви. Именно оттуда и должен был появиться долгожданный гость со своей свитой.

– Вот. Ваша плата. – Лефорт в каждую протянутую ему ладошку важно кидал по крошечной медной чешуйке-деньге. – Хорошо работать. Гут. А теперь идти отсюда! Быстро! – Три грязные мордахи переглянулись и мгновенно исчезли за воротами. – Шнель!

Вскоре показались сами гости. Из-за поворота, стуча копытами по брусчатке, вырвалась кавалькада всадников, впереди которой на здоровенном жеребце скакал сам Петр. Что и говорить, смотрелся он очень колоритно! Я, в своих до серой холстины отстиранных портах и рубахе, даже в воротину вцепился.

В свои семнадцать лет Петр Алексеевич был довольно высоким, с неплохим разворотом плеч. Его кулакам даже сейчас могли позавидовать многие мужики. Вдобавок он был весь какой-то порывистый, резкий, словно на шарнирах, что отражалось и на его походке, движениях. Казалось, Петр все время куда-то боялся не успеть, опоздать сделать что-то очень важное. Отсюда и его широкие, буквально аршинные, шаги, порывистые движения, быстрая перемена настроения и желаний. Он очень быстро переключался с одного дела на другое, практически все пытался делать сам…

Петр осадил жеребца у самых ворот и тут же ловко спрыгнул с него на землю. Одетый в камзол иноземного покроя, он с радостным воплем бросился обниматься с Лефортом.

– Ждал, небось, Франц?! – усмехнулся он, оглядывая встречающую его дворню. – Давай показывай, как готовился!

Теперь уже я усмехнулся, слыша все это. Правда, усмешку эту пришлось спрятать. Сейчас, если повезет, за такое могли и в зубы дать, а если нет, то батогами отстегать. «Ждали, Петя. Столы ломятся от припасов, как тебя ждали. С вчера еще бочки с пивом и вином заготовлены. Смотрите вусмерть не упейтесь и не ужритесь! Блин, и куда только столько влезает?» Если честно, в свое время, читая исторические книги об этих временах, смотря фильмы, я с большим сомнением относился к описаниям таких столов. Все эти безумные нагромождения еды, выпивки мне казались преувеличенными. Нельзя же столько жрать! Сорок – пятьдесят перемен первого, второго! Потом ведрами и бочками самого разного питья! Это же все физически не могло влезть! Однако здесь я убедился, что это не преувеличение! На царских пирах и боярских застольях гости жрали так, что засыпали за столами, падали замертво.

– Ждали, государь, ошень ждали. Для меня это есть большая честь. – Лефорт чуть посторонился, пропуская Петра вперед. – Я приготовить подарки… для рихтиг… правильного государя. Для настоящего зольдат, для воина.

Невооруженным глазом было видно, что Петру такая неприкрытая лесть нравилась. Очень нравилась. Блестели его глаза, на губах гуляла улыбка. «Как окучивает, немчура… почти немчура. Просто подметки рвет… Интересно, а точно ли все это из-за денег? Может, Лефорт просто на кого-то работает? Была же байка, что большая часть петровских реформ, мягко говоря, оказалась губительной для страны. Читал ведь, что Петр свет Алексеевич положил чуть ли не четверть населения страны: в Азовских походах, Северной войне, своих гулаговских стройках. Притащил из Европы новые шмотки, безбородые лица, оргии, табачок и т. д. и т. п. Может, Петя это не ангел небесный, а черт рогатый?» Признаться, после таких мыслей на Лефорта и Петра я взглянул совершенно другими глазами. «Нужно ли было все это городить? Особенно такими методами? Лес рубят, щепки летят, да или нет? Может, надо было идти совсем другим путем? Что, совсем не было других вариантов? Я, даже не будучи великим экономистом и военачальником, могу назвать пару вариантов, как бы действовал на месте Петра Великого. Может, попробовать рискнуть? Сейчас ведь тот самый момент, когда можно повлиять на государя. Его еще можно в чем-то убедить…»

Я не успел дожевать эту мысль, заметив выразительный кивок Лефорта. По всей видимости, вскоре он собирался представить Петру и меня. «Ладно, война план покажет».

– Ах! – и тут дверь отворилась и на пороге в дурманящем аромате розового масла появился кто-то весь в воздушных рюшечках, между которыми поблескивало белоснежное тело. – Ой!

Как же это прозвучало невинно и одновременно дико сексуально! Мы все трое – Лефорт, Петр и я – «сделали стойку» одновременно, словно договаривались об этом заранее. «Бог мой! Вот это мадама! Как же она расфуфырилась! Просто бомба!» В какой-то момент я даже позавидовал юному царю, на которого и была заряжена эта скромно улыбающаяся штучка.

Вы видели этот растиражированный образ баварской подавальщицы с двумя здоровенными кружками пенного пива, прижатыми к необъятной груди улыбающейся дивы? Если да, то примерное представление о том, как выглядела в это мгновение Анна Монс, должны иметь. На ней было белое платье с таким декольте, что очень и очень многое открывало нескромному взгляду. Ее пышные черные волосы, красиво обрамлявшие белоснежное личико, были перехвачены сверкающей диадемой. В очаровательных ушках виднелись серебряные сережки с красными камешками, похожими на крошечные капельки крови. Если же скользнуть взглядом к ногам этой юной обольстительницы, то чуть ниже края подола можно было увидеть носики ее аккуратненьких башмачков. «Черт побери, у бедной женушки Петра нет ни шанса. Куда дочурке захудалого дворянчика тягаться с такой штучкой, да еще специально заряженной на царя! Сто процентов, ни шанса! И дело тут, конечно, не в сиськах… Слишком уж многое стоит на кону… Хотя, надо признать, выглядят они завораживающе».

– Прошу меня простить…

Петр, не отрывая взгляда, смотрел на невинно хлопающую ресницами Анну; вид у него сильно напоминал состояние контуженного.

– Я – Анна…

Лефорт тут же сделал шажок вперед и чуть ли не торжественно проговорил:

– Государь, прошу меня простить, я не познакомить вас со своей гостьей.

Барышня вновь потупила глазки, сложив ручки на животе и явив собой просто образец убийственной невинности.

– Это есть дочь мой лучший фроенд… друг торговец Монс, Анна Монс.

Тут она изобразила книксен, чуть присев и открыв такой вид на ее восхитительные полушария, что у меня волосы дыбом встали.

– Она помочь мне показать мой дом. Прошу, государь.

«Блин! Я тут голову ломаю, как на себя внимание обратить. А она даже париться не стала, как показала товар лицом… Молодец! Далеко девка пойдет. Я тогда что парюсь?! У меня, конечно, такого природного богатства нет, но зато есть кое-какие знания».

Дальше началась действо, которое сам же Петр назовет красивым словом – ассамблея. Я же, видя все собственными глазами, скажу проще. Начавшееся довольно чинно и благородно сидение за пиршественным столом через пару часов превратилось в безудержную пьянку с диким хохотом, воплями, криками и с довольно странными развлечениями. В одного пытались влить чуть ли не ведро вина, другого заставляли глотать сырые яйца и нечищеные лимоны. А в одном из закутков лефортовского дома я вообще наткнулся на какого-то петровского офицера, пытавшегося задрать юбку служанке. Хорошо наклюкавшийся офицерик все время откидывал мешавшую ему шпагу и одновременно пытался удержать вырывавшуюся девицу.

От собравшихся не отставала и красотка Анна. Она, конечно, придерживалась известных границ, но залихватски хохотала вместе со всеми. От вина тоже не отказывалась.

Ближе к вечеру, когда Петр и его гости явно подустали от шума, гама и танцев, застолье начало плавно перетекать в фазу, когда начинались полуфилософские разговоры за жизнь и «как обустроить Россию». Чувствуя, что скоро может выпасть и мне шанс блеснуть знаниями, я незаметно занял позицию возле одной из длинных штор и замер.

В какой-то момент взмокшие от бега слуги начали освобождать часть стола от многочисленной посуды, объедок и мусора. Петр, раскрасневшись от выпитого пива, громким голосом требовал от Лефорта рассказать про Азовские походы. Голоса швейцарца из-за шума-то и слышно особо не было.

– …А ты всем поведай! Что, друг Франц, думаешь, мы про Ваську Голицына ничего не знаем? – Петр с чувством шмякнул глиняной кружкой о стол. – Какой он такой воин? Сколь людишек в степи положил?

Чувствовалось, что юного государя несло. Так долго сдерживаемое раздражение, а может, даже и ненависть, к тем, кто отделял его от власти, наконец-то выплеснулось. Ему явно хотелось посмеяться над неудачей Василия Голицына, так и не сумевшего овладеть Азовской крепостью.

Швейцарец же замялся. Он что-то пытался говорить. От волнения его акцент еще сильнее коверкал речь.

– Эс вар катастрофии. – Лефорт на освобожденной части стола начал показывать движение российских войск, которые изображали моченые яблоки. – Магометане жечь степь. Было очень много дыма, государь. Зольдаты не могли дышать, часто кашлять и падать замертво. Все колодцы и источники на нашем пути были засыпаны. Едер таг… каждый день мы теряли фюнфциг одер зексциг зольдатен. Магометане кружили вокруг нас и осыпали стрелами. Мы стрелять из пушек и фузей, но был маленький урон. Пули не доставать. – Вскоре яблоки, лежавшие на столе, оказались в окружении рассыпанной соли. – Я посылать фуражир за водой и припасами, но никто не возвращаться обратно… Ничего нельзя было сделать, государь.

Во время этого рассказа я превратился в «одно большое ухо», понимая, что сейчас все зависело только от меня одного.

– Государь, там есть земля магометан. Простым наскоком с ними не справиться. Нужно много припасов, огненного зелья, дальнобойных пушек, кирасы на всадников. – Лефорт сгреб в сторону и яблоки и соль. – Я думать, государь, нужно строить крепости. Каждая крепость есть форпост, и на него можно опираться.