Текст книги "Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»"

Автор книги: Рудольф фон Риббентроп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

В отчете Лукасевича, польского посла в Париже, польскому министру иностранных дел Беку о беседе с американским послом в Париже Уильямом Буллитом сообщается:

«Соединенные Штаты располагают по отношению к Англии различными и неимоверно значительными средствами принуждения. Одной только угрозы их применения может оказаться достаточно, чтобы удержать Англию от политики компромисса за счет Франции[224]224
  Polnische Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, Auswärtiges Amt (Hrsg.) 1940, номер 3, первая Teil, Berlin 1940, S. 23f., Отчет Лукасевича от февраля 1939 года; Drittes Weißbuch der Deutschen Regierung (Hrsg.: Auswärtiges Amt), Erste Folge, Dok. Nr.11, S. 104.


[Закрыть].

Запись в дневнике Джеймса В. Форрестола, ставшего позднее министром обороны США, воспроизводит разговор с Кеннеди, американским послом в Лондоне, из которого он узнал о заявлении, сделанном Кеннеди Чемберленом, что «Америка (…) загнала Великобританию в войну (против Германии)»[225]225
  Millis, Walter: a. a.O., S. 129.


[Закрыть]. Рузвельт являлся решающей фигурой. Он желал вершить мировую политику, безусловно зная, что с огромным потенциалом Соединенных Штатов он имеет на руках наилучшие карты для глобальной «Powerplay».

В отчете от 12 января 1939 года[226]226
  Drittes Weißbuch der Deutschen Regierung (Hrsg.: Auswärtiges Amt, Basel 1940): Polnische Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, Erste Folge, Dok. Nr.6.


[Закрыть] польский посол в Вашингтоне граф Потоцкий раскрывает польскому министру иностранных дел Беку игру Рузвельта и его соратников. Согласно отчету, острие американской пропаганды внутри страны односторонне направлено против Гитлера и национал-социализма, причем Советская Россия остается совсем исключенной. «Если она вообще упоминается, то это делается по-дружески, и вещи представляются таким образом, как если бы Советская Россия кооперировалась с блоком демократических государств». Потоцкий подробно останавливается на влиянии средств массовой информации, находящихся в еврейских руках. Раздуванием военного психоза президент, по словам Потоцкого, преследует двоякую цель: с одной стороны, он «хотел бы отвлечь американский народ от внутриполитических проблем» путем нагнетания воинственных настроений и распространения слухов об опасности, угрожающей Европе, с другой стороны, американскому народу должна быть навязана непомерная программа вооружения Америки, выходящая за рамки оборонной потребности Соединенных Штатов. Далее Потоцкий пишет:

«Вся проблема обрабатывается таинственным образом: Рузвельту были предоставлены полномочия оживить внешнюю политику Америки и одновременно создать на этом пути колоссальные военные запасы для будущей войны, к которой евреи стремятся вполне осознанно. Внутриполитически очень удобно отвлечь внимание публики от постоянно растущего в Америке антисемитизма, говоря о необходимости защиты веры и индивидуальной свободы перед атаками фашизма[227]227
  В связи с графом Потоцким мне вспоминается маленькое происшествие, не имевшее, правда, дипломатических последствий, наоборот. Супружеская пара Потоцких побывала, должно быть, в январе 1935 года у нас в Далеме на обеде; по моим воспоминаниям, холеные, элегантные люди. Мужчины курили после еды сигары, с негромким щелчком вдруг превратившиеся в нечто вроде метлы, в то время как графиня, вскрикнув, выплюнула шоколадную конфету в пепельницу. Оказалось, моя сестра Беттина за несколько дней до семейного новогоднего вечера для его оживления подложила в отцовские сигары небольшие пистоны, а в материнские конфеты несколько штук с начинкой из перца. Как всегда, когда общий настрой и без того является благодушным – и он был таким во время посещения Потоцких, – подобные малые происшествия лишь дополнительно поднимают настроение.


[Закрыть].

Если бы для Рузвельта речь шла лишь о мире, он, собственно, должен был бы повлиять на Польшу, чтобы она приняла исключительно благоприятные для Польши немецкие предложения. Но он этого не сделал. Так же он вынудил позднее Японию «сделать первый выстрел»[228]228
  Согласно дневниковой записи Генри Л. Стимсона от 25 ноября 1941 года, вопрос ставился, «как мы могли бы завлечь [США] их [японцев] без того, чтобы самим подвергнуться большой опасности, в положение, когда они сделают первый выстрел». Напечатано в: Hearings before the Joint Committee on the Investigafion of the Pearl Harbor Attack, 79th Congress, 21 Session, P. 11, S. 5433. Вопрос о том, мирился ли Рузвельт в случае вступления в войну США с нападением на Перл-Харбор, поскольку оно ему было выгодно, или даже спровоцировал его, до сегодняшнего дня является предметом интенсивных дискуссий среди историков. Критическую позицию в отношении Рузвельта занимают, в частности: Morgenstern, George: Pearl Harbor 1941 (1947); Toland, John: Infamy: Pearl Harbor and Its Aftermath (1986); Bavendamm, Dirk: Roosevelts Krieg 1937‑45 und das Rutsel von Pearl Harbor (1993), и, наконец, Stinnett, Robert B.: Pearl Harbor: Wie die amerikanische Regierung den Angriff provozierte und 2476 ihrer Burger sterben lies (2003, 2-е издание).


[Закрыть]. Речь шла вовсе не о находящейся под угрозой польской независимости, как утверждала пропаганда союзников, а о том, чтобы побудить Германию сделать первый выстрел. Англия надеялась вызвать тем самым военный путч, Рузвельт рассчитывал на глобальное противостояние, которое полностью утвердило бы чрезвычайный вес США. В британско-польском союзе, которым Польша скрепила себя с антигерманской линией, привязав свое процветание и гибель к британцам и тем самым к США, достойно упоминания то, что вмешательство союзных сил было предусмотрено лишь в случае немецкого выступления против Польши, и не предполагалось, если бы Польша оказалась в конфликте с Россией[229]229
  Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 169, заявление помощника госсекретаря Ричарда Остина Батлера в Палате общин 19 октября 1939 года.


[Закрыть].

В Польше удовлетворенно приняли к сведению, что «Запад» и, в особенности, США пристрелялись по образу врага в лице Германии. В глазах Бека была тем самым создана решающая предпосылка, чтобы отважиться на конфликт с Германией. После переговоров в Варшаве можно было с очевидностью исходить из того, что в недалеком будущем урегулирование немецко-польских отношений недостижимо, не говоря уже о дружеских отношениях в смысле готовности к совместной обороне против Советской России. Польша опиралась на союз с Францией и германо-русские противоречия, которые польское правительство считало непреодолимыми. Стратегически невыгодная немецко-польская граница и все еще существующая чешская армия означали в этих обстоятельствах дополнительную проблему, так как приходилось считаться с враждебностью остаточного чешского государства так же, как и с соперничеством Польши.

Несмотря на неудачный ход отцовского визита в Варшаву, в Берлине еще не оставили надежду, что с Польшей удастся договориться. Еще 21 марта 1939 года отец в беседе с польским послом Липским вновь передал приглашение Беку. Бек, однако, поехал в Лондон, где получил, очевидно, от британского правительства словесные обещания гарантий, побудившие его отвергнуть теперь по всей форме направленные Польше немецкие предложения и начать мобилизацию армии[230]230
  Ср. Scheil, Stefan: Fünf plus Zwei, S. 57f., Рыдз-Смиглы: «Поверьте мне, пожалуйста, что мобилизация не являлась только демонстрацией. Мы были в то время готовы к войне […].»


[Закрыть].

Неудача немецко-польских переговоров доказала невозможность организовать Восточную Европу в антибольшевистском смысле при помощи соответствующих договоров. Так как западные державы этого не допускали, немецкая политика должна была найти иную концепцию. Уже на обратном пути из Варшавы отец уяснил для себя следствия, вытекавшие из поведения Польши. Он заявил своим сотрудникам: «Теперь у нас, если мы не хотим быть полностью окружены, остается лишь один выход: объединиться с Россией»[231]231
  Ribbentrop, J. v., a. a.O., S. 160; см. также: Tansill, Charles: a. a.O.; Fish, Hanulton: Der zerbrochene Mythos, Tübingen 1982.


[Закрыть].

«Рокировка»

После отрицательного опыта в Варшаве отец немедля начал развивать первые соображения в совершенно ином направлении. Посланник Шмидт (пресса) сообщает в деталях сцену в спецпоезде на обратном пути[232]232
  Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 78–80.


[Закрыть].

«Риббентроп ни в коем случае не был убежден 27 января, что переговоры нужно было рассматривать как окончательно потерпевшие неудачу, хотя и был в то же время настроен очень пессимистично. (…)

Тем более я был поражен, когда министр иностранных дел вызвал меня во время обратного пути для доклада о прессе в свой салон-вагон и после короткой вступительной беседы задал мне в присутствии госпожи Риббентроп четкий вопрос:

«Полагаете ли Вы, что имеется возможность прийти к германо-советскому сотрудничеству?»

Я, должно быть, выглядел очень озадаченным, так как госпожа фон Риббентроп рассмеялась, сказав мужу: «Доктор Шмидт совсем испугался», и министр тогда сразу добавил: «В политике нужно, как в Генеральном штабе, проигрывать все возможности, так же и этот, естественно, чисто теоретический вопрос. И вы уже не раз говорили мне, что интенсивно занимались историей немецко-русского сотрудничества после Первой мировой войны».

Риббентроп намекал на мое известное ему пристрастие к исторической главе германо-советских отношений между 1918 и 1933 годами. (…)

Поэтому я ответил на его вопрос в салон-вагоне шутливо: «Сталин, пожалуй, едва ли сможет присоединиться к Антикоминтерновскому пакту». У меня чуть не отнялся язык, когда госпожа фон Риббентроп находчиво возразила: «Почему бы и нет, если его переименовать?»

До меня сразу дошло, что Риббентроп, очевидно, очень серьезно занимался вопросом немецко-советского соглашения. (…)

В салон-вагон подошел Вальтер Хевель, приняв участие в разговоре. В течение беседы ход мысли Риббентропа достаточно прояснился: в последних разговорах с Мольтке (немецкий посол в Варшаве) он, очевидно, пришел к убеждению, что сопротивление поляков в отношении тесного сотрудничества с Германией было все же упорней, чем он полагал, и не видел никакого реального шанса для решения вопроса о Данциге или большего сближения Польши с рейхом с целью создания плацдарма[233]233
  Военный термин «плацдарм», как он понимается экспертами, заключает в себе наступательный компонент. Шмидт не был военным. Здесь этот термин употребляется в смысле восточноевропейской оборонительной зоны против Советского Союза.


[Закрыть] против Советского Союза. Из осознания положения вещей для (…) министра иностранных дел настоятельно напрашивался соответствующий вывод.

Если Польша с молчаливого согласия Франции не может быть впряжена в упряжку немецких интересов, то следовало загнать Варшаву в старый германо-русский переплет, всегда вызывавший у Пилсудского страх до того панический, что он оставил польской дипломатии в качестве своего рода политического завещания предотвращение немецко-русского сотрудничества».

Обращает на себя внимание привлечение Хевеля к этой беседе. Хевель был старым соратником Гитлера, принимавшим участие в «марше к Фельдхеррнхалле» во время путча в Мюнхене в 1923 году, а затем уехавшим на много лет в Юго-Восточную Азию. Я был свидетелем того, как он присоединился в Лондоне к отцу, чтобы в конце концов стать постоянным представителем отца или Министерства иностранных дел у Гитлера. Наверно, Хевель был привлечен для ознакомления уже на этой стадии с соображениями, с которыми отец намеревался попробовать «повернуть» Гитлера с антибольшевистского курса на «пророссийскую» линию – не вызывало сомнений, что это должно было явиться крайне сложным делом. Гитлер вошел в политику с максимой: война марксизму, коммунизму, большевизму. Я изложил его концепцию внешней политики, которую он последовательно проводил с момента прихода к власти, проследив ее отдельные шаги. Основной максимой германской политики являлась организация Восточной Европы для отражения агрессивного русского большевизма. И вот теперь его же министр иностранных дел хотел навязать ему поворот на 180 градусов и союз с дьяволом. Как он заявил в 1933 году, вскоре после своего прихода к власти, Надольному, германскому послу в Москве: «С этим народом я не желаю иметь ничего общего»[234]234
  Nadolny, Rudolf: Mein Beitrag, Wiesbaden 1955, S. 167.


[Закрыть].

Этот его министр иностранных дел Риббентроп, разве он когда-либо принимал участие в ожесточенных уличных схватках с коммунистами? Разве он не был, как он сам заявил Гитлеру, в течение многих лет сторонником Штреземана? Разве он не вышел из буржуазной среды, за которой Гитлер отрицал способность и, прежде всего, готовность осознать идеологический аспект его борьбы с большевизмом, не говоря уже о готовности вести эту борьбу с необходимой твердостью? В этих условиях было бы совсем неплохо, если бы «старый боец» вроде Хевеля мог в подходящий момент замолвить словечко в смысле необходимого, по мнению отца, «разворота» немецкой политики.

Об этих принципиально новых идеях в германской внешней политике я услышал впервые в те несколько дней между получением аттестата зрелости и началом прохождения службы в Имперской трудовой повинности, которые я смог провести дома. Матери вновь пришлось перенести операцию на лобной пазухе, на этот раз в Киле. По каким-то причинам она должна была вскоре после операции находиться в Берлине, поэтому ее забрали самолетом из Киля. Я воспользовался возможностью полететь вместе с ней, чтобы рассказать ей об успешном окончании средней школы. Меня приветствовали словами: «Если мы попадем в аварию, ты получишь оплеуху». (Это было произнесено на майнцском диалекте, всякий раз, когда она волновалась, ее речь звучала слегка по-майнцски.) Конечно, это было сказано в шутку, однако она очень не любила, когда члены семьи без достаточного на то основания летали вместе в одном самолете.

Полет предоставил возможность обстоятельно поговорить о политической ситуации, со времени визита родителей в Варшаву прошло всего несколько недель. Первым, о чем заговорила мать, была «речь о каштанах» Сталина. 10 марта 1939 года Сталин заявил в своей речи на съезде партии: определенным державам не стоит полагаться на то, что Советский Союз будет «таскать» для них «каштаны из огня». Сталина вполне можно было понять в том смысле, что Советский Союз не собирался ради западных держав вести дело к прямой конфронтации с Германией. Формулировка могла означать «сигнал» в немецкий адрес, однако необязательно, она могла также явиться тактическим ходом в отношении западных союзников. Я понял из рассказа матери, что отец был готов испробовать с русскими. Здесь, казалось, открывалась возможность разорвать кольцо окружения и, таким образом, избежать ошибок политики рейха до Первой мировой войны. Мать указала также на трудности убеждения Гитлера в этой политике. Ее рассказ произвел на меня огромное впечатление!

Я был – частью непосредственным – свидетелем многолетних усилий поиска дружбы с Великобританией. В описанных выше поездках на выходные с родителями отец рассказывал о негативном влиянии на его усилия злополучного испанского «комитета по невмешательству». Англо-германские отношения являлись осью, вокруг которой все вращалось. Я впитал разочарование немецкой стороны. Не забылась статья лондонского корреспондента «Берлинер Локальанцайгер» фон Криса под заголовком «Пробная мобилизация» – он написал ее о британской политике в период «майского кризиса», придя к однозначному выводу, что Великобритания готовится к войне с рейхом. Невозможно было проигнорировать изменившуюся атмосферу в Англии, ее я ощутил во время нашей поездки по обмену в Бат. Бисмарковская политика «перестраховки» с помощью договора с Россией была мне знакома. Отказ германского канцлера Каприви от ее продления в 1890 году являлся чуть ли не «коньком» деда Риббентропа. Конечно, и в царской России имелось панславистское движение, довольно агрессивно направленное против Запада и поддерживаемое широкими кругами в Москве и Санкт-Петербурге. Однако именно из-за потенциала Советского Союза было желательно, даже необходимо, получить передышку в этом направлении. Германия должна была выбрать Запад, но, если эта опция не являлась доступной, тогда Восток. Чуть позже я услышал от матери, что российское правительство после установления «протектората Богемии и Моравии» повело себя вполне кооперативно в вопросе о технической стороне ликвидации российских дипломатических миссий в Чехословакии. Также и эта деталь, по мнению отца, могла означать очередной сигнал.

Конечно, мы с матерью говорили и о создании «протектората». Мать, казалось, была погружена в раздумья по этому поводу и ничего не ответила, когда я рассказал ей о теме моего выпускного сочинения. Отец также остался очень серьезным и промолчал, стоило разговору зайти на эту тему. После Мюнхена ситуация в оставшейся от Чехословакии области не разрядилась, наоборот. Различные этнические группы теперь также желали добиться независимости, они стремились удалиться друг от друга или сблизиться со своими метрополиями. Словаки не хотели жить в государстве, управляемом чехами. Чехословакия являлась искусственным продуктом союзнической державной политики, без ее постоянной протекции она должна была распасться – что и произошло в действительности сразу после 1989 года. В ситуации 1939 года за поддержкой обращались к Германии. Войтех Тука, ставший позднее премьер-министром Словакии, заявил Гитлеру буквально:

«Я передаю в ваши руки, мой фюрер, судьбу своего народа, мой народ ожидает от вас полного освобождения!»[235]235
  Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 148.


[Закрыть]

Словаки хотели быть свободными, то есть добиться национальной независимости, венгры желали присоединиться к метрополии. Польша бесцеремонно, без каких-либо соглашений или переговоров, аннексировала области, на которые предъявляла претензии, в том числе уже упомянутую Тешинскую область. Распад Чехословакии в 1938 году не был вызван немецкой интригой – он явился следствием внутренних противоречий этого государства.

Отец в своих набросках описывает события и их последствия следующим образом:

«В течение месяца я несколько раз говорил с министром иностранных дел Хвалковским, и он, после того как в результате вторжения Венгрии в Карпатскую Украину и провозглашения независимости Словакии сложилось совершенно новое положение, запросил меня через нашего поверенного в делах в Праге, предоставит ли фюрер президенту Гахе возможность личных переговоров. Адольф Гитлер согласился и заявил мне, что он хотел бы взять дело в свои руки. В этом смысле состоялся обмен телеграммами с Прагой, нашему посольству я указал проявить сдержанность. Президент Гаха получил ответ, что фюрер его примет.

Как Министерству иностранных дел, так и мне до этого времени не были известны военные приготовления с нашей стороны. Незадолго до приезда президента Гахи я спросил у Гитлера, нужно ли подготовить государственный договор. Он заявил мне, что собирается “зайти намного дальше”»[236]236
  Ibid. S. 149–151.


[Закрыть].

Визит Гахи в Берлин 15 марта завершился, как известно, созданием «протектората Богемии и Моравии». Отец продолжает:

(…) На следующий день я поехал с Гитлером в Прагу и здесь должен был от его имени прочесть переданную мне прокламацию, провозглашавшую Чехию и Моравию протекторатом рейха.

В заключение этого государственного акта я имел в Пражском Граде длительный серьезный разговор с Адольфом Гитлером. Я указал ему, что оккупация Богемии и Моравии неизбежно вызовет значительное противодействие в англо-французском лагере. Со времени этого разговора в Праге я неизменно подчеркивал ему свое убеждение, что дальнейшие территориальные изменения не будут больше мирно сноситься Англией, чьи оборона и союзная политика были форсированы во всех отношениях. До самого дня, когда началась война, я со своим взглядом находился в противоречии с мнением фюрера. (…)

На мои возражения по поводу возможной реакции Англии Адольф Гитлер ответил утверждением, что чешский вопрос является для Англии совершенно второстепенным, для Германии же это вопрос выживания. (…)

Я сказал тогда фюреру, что Англия будет рассматривать оккупацию Чехии и Моравии только с точки зрения приращения мощи Германии (…), но Адольф Гитлер настаивал на своем мнении».

Эти откровенные слова, обращенные к главе Германского рейха, в очередной раз обозлили «старых борцов». 13 марта 1939 года Геббельс записывает в дневнике по этому поводу:

«До 3 часов ночи внешнеполитическая дискуссия у фюрера. Также присутствует и Риббентроп. Он утверждает, что с Англией должно позднее дойти до конфликта. Фюрер готовится к нему, он, однако, не считает его неизбежным. У Риббентропа совершенно отсутствует тактическая гибкость. Он непримирим и потому держится не совсем верно. Но фюрер его уже исправляет. (…)»[237]237
  См.: Геббельс, запись в дневнике от 13 марта 1939 года: «Der Spiegel», № 29/ 1992, S. 122, Irving, David: Goebbels – Macht und Magie, Kiel 1997, S. 300.


[Закрыть]

Исправлена должна быть в свете этих строк в первую очередь клевета фон Вайцзеккера и других заговорщиков на Иоахима фон Риббентропа, утверждающая, будто он ложно докладывал Гитлеру в том смысле, что Англия выродилась и не станет воевать[238]238
  Так утверждает Шверин фон Крозиг (Schwerin von Krosigk, a. a.O., S. 237), также и Вайцзеккер (Weizsäcker, Ernst: Erinnerungen, München 1950), Шпици и др.


[Закрыть]. В Англии можно было узнать правду. Четвертого мая Хендерсон, британский посол в Берлине, написал Александру Кадогану из Foreign Office, занявшему тем временем бывший пост Ванситтарта:

«Несомненно, Риббентроп не оставил у меня впечатления, будто он думал, мы не хотели бы войны. Наоборот, он, кажется, верил, что мы ищем ее[239]239
  DBFP, Third Series, Vol. V., 1939, Dok. No. 365: «[…] and certainly Ribbentrop did not give me the impression that he thought we were averse to war. Quite the contrary: he seemed to think, we were seeking it.»


[Закрыть].

Во-вторых, как раз его враг Геббельс обвиняет министра иностранных дел в «непримиримом» поведении по отношению к Гитлеру, без «гибкости», как он выражается. Другими словами, это означает, что отец отстаивал свою позицию, хотя Гитлер, по видимости, с ней не был согласен. Геббельс в подобном случае, несомненно повел бы себя в собственном понимании «искусней». Геббельс считался в правительственных кругах мастером выведывать через посредников мысли и высказывания Гитлера, для того чтобы затем – напрямую перед Гитлером или в его присутствии – выдавая их за собственный продукт, выставлять себя в выгодном свете или оказывать на Гитлера определенное воздействие. Отец рассказал однажды, что Гитлер как-то раз это раскусил и заявил ему, что он в скором времени запретит тот способ, каким Геббельс «играет в пас» с людьми из его окружения, чтобы влиять на него.

Дневники Геббельса указывают на постоянную полемику с отцом по поводу пропаганды за рубежом – главный пропагандист ошибочно видел ее своим специфическим полем деятельности. Особенно в условиях диктатуры пресс-релизы являются чрезвычайно важным инструментом внешней политики. Геббельс, да и сам Гитлер зачастую вели пропаганду на зарубежные страны, основываясь на опыте внутригерманской пропаганды времени до прихода к власти и не слишком задумываясь о совершенно иных условиях, в которых жила иностранная публика и в которых нужно было оказать на нее воздействие.

Тем временем казалось, однако, что Гитлер вторжением в Прагу еще раз доказал свой политический инстинкт. Отец:

«Первая английская реакция на пражские события, казалось, поначалу доказывала его (Гитлера) правоту, она могла быть с точки зрения Германии охарактеризована в качестве положительной. Чемберлен заявил 15 марта в Палате общин: по существу верно, что нарушения Мюнхенского соглашения не произошло. Британское правительство не связано больше обязательствами по отношению к Чехословакии, поскольку «государство, границы которого мы намеревались гарантировать, развалилось изнутри и таким образом прекратило существование». (…)

В противоположность этому, однако, английский министр иностранных дел лорд Галифакс при нотификации пражских соглашений послом Германии фон Дирксеном занял с самого начала негативную позицию.

Через два дня после своей речи в Палате общин также и Чемберлен под давлением оппозиции отказался от своей поначалу спокойной и выжидательной позиции и полностью изменил свое отношение. Это отчетливо выразилось в его известной речи в Бирмингеме[240]240
  Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 151f.


[Закрыть].

Британской перемене взглядов, ожидавшейся отцом в качестве следствия, способствовало американское вмешательство. Близкие к Рузвельту журналисты Дрю Пирсон и Роберт С. Аллен опубликовали 14 апреля 1939 года статью в «Washington Times Herald», где подтвердили, что Рузвельт 16 марта того года ультимативно потребовал от британского правительства не идти ни на какие уступки рейху и следовать антигерманской политике[241]241
  Fish, Hamilton: a. a.O., S. 69ff; Wirsing, Giselher: Der maßlose Kontinent, Jena 1942, S. 238ff.


[Закрыть]. Эти реакции не были неожиданными. Когда отец выражается в том смысле, что после заключения Мюнхенского соглашения он постоянно стремился к установлению дружеского отношения с новым правительством в Праге, то это звучит вполне убедительно. Принимая во внимание немецкие усилия по достижению основополагающего соглашения с Польшей, ему были как нельзя некстати осложнения, не говоря уж о кризисной ситуации в Праге. Если бы удалось договориться с Польшей, то чешская проблема и без того лишилась бы своей возможной бризантности. Тесное сотрудничество могло бы тогда, вероятно, быть достигнуто и безо всяких впечатляющих шагов.

В сложившихся обстоятельствах нейтрализация чешских вооруженных сил являлась необходимостью. Вторжение под «барабаны и трубы» было без сомнения на руку вражеской пропаганде. Требовалось, однако, завершить акцию быстро и без происшествий, что и удалось сделать с согласия чешского правительства. Кроме того, британский посол Хендерсон по поручению Чемберлена еще в ночь на 14 марта заявил в Министерстве иностранных дел, что британское правительство «не хочет излишне вмешиваться в дела, в которых другие правительства могли бы быть непосредственней заинтересованы, чем Англия»[242]242
  DBFP, Third Series, Vol. IV, Dok. No. 247 и 230, см. также No. 230.


[Закрыть]. Это являлось, по сути, официальным заявлением о невмешательстве.

В настоящее время часто изображается, как если бы установление «протектората Богемии и Моравии» явилось поворотным пунктом в западной политике, прежде всего в политике англичан по отношению к Германии, вызвав отказ от крайне выгодных для Польши немецких предложений по урегулированию вопроса коридора, поскольку к немецкой политике не имелось больше доверия. При этом часто – и, к сожалению, зачастую намеренно – забывают, что немецкие предложения были представлены польскому правительству уже в ноябре 1938 года. Они были сделаны польскому министру иностранных дел на Оберзальцберге самим Гитлером, и затем вновь переданы германским министром иностранных дел польскому правительству в Варшаве, и польский министр иностранных дел Бек еще в марте 1939 года был приглашен отцом на переговоры в Берлин. Бек, однако, по выражению отца, «отправился в Лондон». Польша повернула, таким образом, в западный лагерь и превратилась в потенциального противника. Нейтрализация хорошо вооруженной чешской армии была делом неотложной необходимости.

В итоге можно сделать вывод: учреждение «протектората Богемии и Моравии» явилось результатом направленной против рейха политики Британии и Польши, а не наоборот. Далеко идущее соглашение с Польшей, предложенное Германией, в значительной степени устранило бы угрожающий рейху момент, который естественным образом представляла чешская армия. Не стоит забывать – я повторяюсь – Липский, посол Польши в Берлине, еще в марте 1939 года угрожал в разговоре с отцом войной, если немецкая сторона и дальше будет пытаться воссоединить Данциг с рейхом. На фоне такой раскладки Гитлер считал, очевидно, что ему, из высших внешнеполитических соображений, приходится нарушать собственные националистические принципы.

Опасения, высказанные отцом Гитлеру, следует понимать также и на фоне его усилий убедить Гитлера установить контакт с советским правительством, чтобы прозондировать возможность соглашения. Отец, в отличие от Гитлера, исходил из того, что Великобритания и заодно с ней Франция будут теперь полны решимости предотвратить дальнейшее усиление немецкого влияния в Восточной Европе. По его мнению, необходимо было попытаться удержать Россию в стороне от этого расклада и самим прийти по отношению к Советскому Союзу к позитивной политике. Обеспечить тыл, то есть прийти к соглашению с Советским Союзом, являлось для Германии вопросом жизни. Однако Гитлер колебался, лишь 10 мая состоялся разговор с Гитлером об отношении рейха к Советскому Союзу.

Торговые отношения между рейхом и Советским Союзом после 1933 года никогда не прерывались, однако на них накладывался глубокий идеологический антагонизм между двумя державами. Глава торгового отдела в Министерстве иностранных дел, посланник Шнурре, вел в то время, то есть в январе 1939 года, как уже сообщалось, переговоры по соглашению о предоставлении займа на 200 миллионов рейхсмарок. Отец хотел использовать поездку Шнурре из Варшавы в Москву для встречи Шнурре с Микояном, российским министром внешней торговли, поездка была, однако, прервана, чтобы не помешать конструктивным переговорам с поляками. Также стоит отметить, что российская сторона демонстрировала заметный интерес к переговорам по кредитному договору, о чем свидетельствует демарш тогдашнего посла России Мерекалова. Тот, как пишет Шнурре, «появился в Министерстве иностранных дел и заявил о готовности его правительства вести переговоры на этой основе».

Посланник Шнурре, предпринявший по заданию отца первые шаги, с тем чтобы прозондировать возможность фундаментальной переориентации внешней политики Германии под давлением обстоятельств, отмечает в этой связи:

«Следующим сенсационным шагом советской стороны явилась речь Сталина («речь о каштанах»), произнесенная 10 марта 1939 года на XVIII съезде партии. Он выступил против сообщений в английской, французской и американской печати, натравливавших Советский Союз на Германию и подчеркивавших мнимые немецкие притязания на Украину. Речь завершалась замечанием, что Советский Союз не собирается таскать каштаны из огня для других, то есть для западных демократий. Эта декларация Сталина показала, что он продолжает иметь в виду путь к германо-советскому соглашению.

Тем не менее, вскоре после этого были предприняты переговоры с английской и французской делегациями о создании общего фронта против германской агрессии. (…)

Вступление в переговоры с Англией и Францией показало, что Сталин по-прежнему ставит на двух лошадей (…)

Англо-французские усилия были в начале августа 1939 года подкреплены еще и военной миссией, стремившейся к военному союзу. Британские и французские усилия с самого начала не увенчались успехом вследствие отказа соответствующих правительств предоставить Советскому Союзу в случае нападения Германии право прохода через Польшу и Румынию. Несмотря на все усилия, не удалось устранить категорический отказ польского и румынского правительств.

Следующим сигналом явилась отставка Литвинова, бывшего в течение многих лет советским комиссаром по иностранным делам, он ушел 3 мая 1939 года.

Комиссариат по иностранным делам перешел в руки председателя Совета Народных Комиссаров Молотова, выдвинувшегося через это в фокус внимания общественности и превратившегося в центральную фигуру германо-советской политики»[243]243
  Schnurre, K.: там же.


[Закрыть].

Я уже упоминал о том, что первый разговор у Гитлера с привлечением двух экспертов по России из Министерства иностранных дел состоялся 10 мая 1939 года. Установление срока разговора любопытно тем, что он состоялся через несколько дней после увольнения Литвинова. Литвинов до тех пор упоминался в немецкой печати исключительно под двойной фамилией «Литвинов-Финкельштейн», так что он был евреем и, в то же время, представителем антигерманской внешней политики с советской стороны, проводившейся им в соответствии с постулатом «коллективной безопасности». У Гитлера этот сигнал вполне мог вызвать большую готовность заняться теперь «русским вопросом». Увольнение еврейского министра иностранных дел было, очевидно, предпринято Сталиным в качестве дополнительного сигнала в немецкий адрес.

Примечательна, во всяком случае, очевидная поспешность, с которой была назначена встреча у Гитлера, так как ни посол Германии в Москве Шуленбург, ни тамошний немецкий военный атташе, генерал Эрнст А. Кестринг не могли принять в ней участие: Шуленбург пребывал на свадьбе персидского наследного принца в Тегеране, Кестринг находился в командировке в Восточной Азии.

Дошла ли постепенно до Гитлера угрожающая ситуация рейха, заставив его совершить поворот немецкой политики на 180 градусов? Пока что так не казалось, но прочтем по этому поводу Шнурре, создавшего после войны подробный отчет о развитии германо-русских отношений с 1939 по 1941 год:

«В начале мая граф фон дер Шуленбург (отсутствовал по указанной причине), советник посольства Хильгер и я были приглашены в Бергхоф для подробного разговора о современном положении Советского Союза. (…), 10 мая 1939 года в Бергхофе состоялось назначенное совещание по России.

После предварительных бесед с Риббентропом мы прибыли 10 мая 1939 года в Бергхоф. Мы встретились в большом, просторном зале Бергхофа, узкая сторона которого была заполнена огромным окном с видом на альпийский пейзаж. После краткого приветствия Гитлера мы уселись вокруг большого круглого стола. Присутствовали – кроме Гитлера и Риббентропа – генерал-фельдмаршал Кейтель, глава Верховного командования вермахта; генерал-полковник Йодль, начальник штаба вермахта, далее Вальтер Хевель, представитель министра иностранных дел у Гитлера. Хевель являлся одним из старых сподвижников Гитлера. Он сидел с ним в тюрьме в Ландсберге, работал в течение многих лет на хозяйственных должностях в Индонезии и очень выгодно отличался открытостью и светской любезностью.

Мы, собственно, ожидали, что Гитлер воспользуется возможностью поговорить и запустит один из своих обычных продолжительных монологов. Все, однако, вышло совсем по-другому. Гитлер предоставил Хильгеру и мне отчитаться во всех подробностях о ситуации в Советском Союзе и состоянии наших отношений.