Текст книги "Приключения Барона фон Мюнхгаузена"

Автор книги: Рудольф Распе

Соавторы: Готфрид Бюргер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Седьмое морское приключение

Окончив предыдущий рассказ, барон, не поддаваясь уже никаким уговорам, поднялся, оставив своих слушателей в самом лучшем настроении. Все же он на прощание обещал им при первом удобном случае рассказать о приключениях своего отца, которые все они жаждали услышать, да еще прибавить к ним кое-какие другие любопытные истории.

После того как все присутствующие, каждый по– своему, высказались о том забавном, что они услышали, один из слушателей, приятель барона, сопровождающий его во время путешествия в Турцию, заметил, что неподалеку от Константинополя находится колоссальных размеров пушка. Барон Тотт об этой пушке, насколько я помню, сообщает примерно следующее:

«Турки установили вблизи города, выше цитадели, на берегу знаменитой реки Симоис, огромное орудие. Оно было целиком отлито из меди и стреляло мраморными ядрами, весившими не менее тысячи ста фунтов каждое. Я испытывал непреодолимое желание выстрелить из этого орудия, – говорит Тотт, – чтобы ясно представить себе, как оно действует. Все вокруг меня дрожали и тряслись, убежденные, что и город, и крепость превратятся от такого выстрела в груду развалин. В конце концов страх несколько рассеялся, и мне наконец было разрешено произвести выстрел. Для этого потребовалось не менее трехсот тридцати фунтов пороха, а ядро, как я уже говорил, весило тысячу сто фунтов. Когда подошел канонир с зажженным фитилем, окружавшая меня толпа отодвинулась как можно дальше. С большим трудом удалось мне убедить подоспевшего пашу, что никакая опасность не угрожает. Даже у канонира, действовавшего по моим указаниям, от страха сильно колотилось сердце. Я занял место в углублении стены, позади орудия, дал сигнал и почувствовал толчок, словно при землетрясении. На расстоянии в триста саженей ядро разорвалось на три части. Куски перелетели через пролив и, отскочив от воды, ударились о горный склон на противоположном берегу, вспенив весь пролив».

Таков, насколько я, милостивые государи, припоминаю, рассказ барона Тотта о самой большой пушке в мире. Когда мы с господином фон Мюнхгаузеном посетили эту местность, нам сообщили о выстреле, произведенном из пушки бароном Тоттом, причем поступок этот приводился как пример необычайного мужества барона Тотта.

Мой благодетель, для которого нестерпима была мысль, что француз мог в чем-то превзойти его, взвалил себе эту самую пушку на плечо и, тщательно установив ее в горизонтальном положении, прыгнул с ней в море и поплыл к противоположному берегу. Оттуда он, к несчастью, попытался перебросить пушку обратно на ее прежнее место. Я сказал «к несчастью», ибо она несколько преждевременно выскользнула из его рук, а именно в тот самый момент, когда барон размахнулся, собираясь швырнуть ее. Из-за этого пушка рухнула в воду как раз в середине пролива, где покоится и сейчас, и где она, видно, останется до второго пришествия.

Вот эта самая история окончательно испортила отношения господина барона с его величеством турецким султаном. История с сокровищами, о которой барон сегодня рассказал вам, давно отошла в область предания, – ведь у султана было достаточно источников дохода, и он очень скоро мог снова наполнить кладовые своего казначейства. Господин барон в последний раз прибыл в Турцию, получив собственноручное приглашение его величества, и находился бы там, возможно, и по сие время, если бы гибель прославленной пушки не привела жестокого турка в такую ярость, что он отдал строжайший приказ немедленно отрубить барону голову Но одна султанша, любимцем которой успел стать барон, не только своевременно сообщила ему о кровожадном намерении, но и скрывала его в своих покоях все то время, пока офицер, которому было поручено совершать казнь, вместе со своими подручными везде искал его. В следующую же ночь мы нашли приют на корабле, готовом поднять паруса и отплыть в Венецию. Таким образом нам удалось спастись.

Об этом случае барон упоминает неохотно потому, что ему не только не удалось выполнить задуманное, но и вдобавок еще он чуть было не поплатился за это жизнью. Но так как история эта нисколько не позорит его, я иногда позволяю себе рассказать ее в его отсутствие.

Итак, господа, вы теперь знаете все о господине бароне фон Мюнхгаузене и, надеюсь, уже никогда не станете сомневаться в его правдивости. Для того, однако, чтобы у вас не было и тени сомнения относительно меня, – предположение, которое я не желал бы даже допустить, – мне хочется вкратце сообщить вам, кто я такой.

Мой отец, или во всяком случае тот, кого считали моим отцом, был швейцарцем из Берна. Ему было поручено нечто вроде главного наблюдения за дорогами, аллеями, переулками и мостами. Подобные чиновники в той стране называются – гм! – метельщиками. Мать моя была родом из Савойских гор, и на шее у нее красовался большой зоб, что у дам в тех краях считается самым обыкновенным явлением. Она в молодые годы покинула родительский дом и в погоне за счастьем попала в тот самый город, где отец мой впервые увидел свет. Будучи девицей, она зарабатывала себе на хлеб, благодетельствуя лицам нашего пола. Всем известно, что она никогда не отказывала в любезности, особенно в тех случаях, когда ей шли навстречу с соответствующей учтивостью и щедростью. Эта милая пара повстречалась случайно на улице, и так как оба были под хмельком, то, покачиваясь, натолкнулись друг на друга и вместе покатились по земле. Оба при этом, не уступая друг другу, изрядно буйствовали. Их задержали дозорные и потащили сначала в комендантский пост, а затем в тюрьму. Здесь они пришли к заключению, что ссора их – просто нелепость, помирились, влюбились друг в друга и поженились. Так как мать моя после свадьбы все же пыталась проделывать прежние штуки, мой отец, руководствовавшийся высокими понятиями о чести, довольно быстро расстался с супругой, предоставив ей в единоличное пользование все доходы от корзины для сбора мусора. Вскоре после этого она связалась с компанией, переезжавшей из города в город с театром марионеток. Позже судьба забросила ее в Рим, где она содержала лавочку и торговала устрицами.

Вам всем, без сомнения, приходилось слышать о папе Ганганелли, или Клименте XIV, и о том, как этот господин любил устриц. Однажды в пятницу, когда папа во главе пышной процессии направлялся к мессе в собор святого Павла, он увидел устриц, которыми торговала моя мать (а устрицы эти, как она мне много раз рассказывала, были необычайно свежи и хороши), и, конечно, не мог пройти мимо, не отведав их. И хотя в его свите насчитывалось более пяти тысяч человек, всем пришлось остановиться, а в собор было сообщено, что служить обедню папа не сможет раньше завтрашнего дня. Соскочив с коня, – папы в таких случаях всегда едут верхом – он вошел в лавку моей матери, проглотил сначала все устрицы, какие там были, а затем спустился с хозяйкой в погреб, где у нее хранились еще и добавочные запасы. Это подземное помещение служило моей матери одновременно кухней, приемной и спальней. Папе Клименту здесь так понравилось, что он отослал всех своих приближенных. Короче говоря, его святейшество провел там с моей матерью всю ночь. До того, как покинуть ее поутру, папа отпустил ей не только грехи, какие она уже успела совершить, но и все те, которые ей вздумается совершить в дальнейшем.

Что же к этому добавить, господа? Моя мать заверяла меня своим честным словом (а кто посмеет усомниться в ее чести?), что я явился плодом той устричной ночи.

Продолжение рассказа барона

Как легко себе представить, от барона не отступали с просьбами выполнить обещание и продолжать свои столь же поучительные, сколь и забавные повествования. Но довольно долгое время все мольбы оставались напрасными. У него была похвальная привычка ничего не делать, если на то не было особого настроения, и еще более похвальная – ни при каких обстоятельствах не отступать от этого принципа. Но вот наступил наконец желанный вечер, когда веселая улыбка, с которой он встретил настойчивые просьбы своих друзей, могла послужить верным признаком того, что вдохновение осенило рассказчика и надежды его слушателей не окажутся напрасными. «Смолкнули все и глаза устремили вниманием полны …» – и Мюнхгаузен начал, сидя на мягких подушках дивана:

– Во время последней осады Гибралтара я отплыл в эту крепость на одном из кораблей нагруженного провиантом флота, которым командовал лорд Родней. Я намеревался посетить моего старого друга, генерала Эллиота, который заслужил неувядаемые лавры блистательной защитой этого укрепления. Когда улеглись первые радостные порывы, всегда сопутствующие встрече двух старых друзей, я в сопровождении генерала прошелся по крепости, желая получить представление как о состоянии ее гарнизона, так и о подготовке к атаке, предпринимаемой неприятелем. Я захватил с собой из Лондона

отличный зеркальный телескоп. С помощью этого телескопа мне удалось обнаружить, что неприятель как раз собирался выпустить по тому самому месту, где мы находились, тридцатишестифунтовое ядро. Я сообщил об этом генералу, тот поглядел в трубу и признал мое предположение правильным. С разрешения генерала я приказал немедленно принести с ближайшей батареи сорокавосьмифунтовое ядро и навел дуло орудия – в области артиллерии, скажу без хвастовства, я не знаю себе равного – так точно, что не мог сомневаться в правильности попадания.

Затем я установил тщательное наблюдение за врагом, пока не уловил момента, когда его артиллеристы поднесли фитиль к орудию. В то же мгновение я дал нашим канонирам сигнал стрелять. Примерно на середине пути оба ядра столкнулись с неимоверной силой, и эффект от столкновения оказался потрясающим. Вражеское ядро так стремительно отлетело назад, что не только начисто снесло голову неприятельскому солдату, выпустившему его, но и сорвало еще шестнадцать других голов, встретившихся на пути его обратного полета к африканскому побережью. Затем, еще не долетев до Берберии, ядро снесло все мачты с трех кораблей, выстроившихся в линию в неприятельской гавани, после чего, пролетев еще двести английских миль в глубину материка, пробило крышу деревенского домика, лишило спавшую на спине с открытым ртом старушку немногих оставшихся у нее зубов и в конце концов застряло в глотке этой несчастной женщины. Ее муж, вскоре вернувшийся домой, попробовал извлечь ядро. Убедившись, однако, что это невозможно, он быстро принял решение и вбил молотком ядро в желудок, из которого оно позже вышло естественным путем. Наше ядро сослужило нам отличную службу. Оно не только отбросило неприятельское ядро, заставив его произвести вышеописанные разрушения, но и в полном соответствии с моими намерениями продолжало свой путь и сорвало с лафета ту самую пушку, из которой только что в нас стреляли, и с такой силой швырнуло ее в киль одного из кораблей, что выбило у него днище. Корабль дал течь, наполнился водой и пошел ко дну вместе с находившейся на нем тысячью испанских матросов и значительным числом солдат. Это был, несомненно, выдающийся подвиг. Но я не претендую на то, чтобы он был поставлен в заслугу мне одному. Честь замысла, конечно, принадлежит мне, но успеху в какой-то мере содействовал и случай. Дело в том, что позже я обнаружил следующее: в нашу пушку, выпустившую сорокавосьми-фунтовое ядро, было по недосмотру заложено двойное количество пороха, чем, собственно, и объясняется неслыханная сила, с которой было отброшено неприятельское ядро.

Генерал Эллиот за эту выдающуюся услугу предложил мне занять должность офицера. Но я отказался, удовлетворившись благодарностью, которую он в самой лестной форме выразил мне за ужином в присутствии всего офицерского состава.

Так как я очень расположен к англичанам, которых считаю бесспорно мужественным и благородным народом, я твердо решил не покидать крепости, пока вторично не окажу им услугу Недели три спустя для этого представился удобный случай. Нарядившись католическим священником, я в час ночи тихонько выбрался из крепости, и, благополучно проскользнув через неприятельские линии, оказался в центре вражеского лагеря. Там я проник в палатку графа фон Артуа, который вместе с высшим командным составом и другими офицерами, был как раз занят разработкой плана штурма крепости, назначенного на следующее утро. Одежда священника ограждала меня от подозрений. Никто меня не заметил, и я без помехи мог все видеть и слышать. В конце концов все отправились на покой, и я вскоре обнаружил, что весь лагерь, включая и часовых, спит глубоким сном. Я тотчас приступил к делу: снял с лафетов все пушки числом более трехсот, начиная с тех, что стреляли сорокавосьмифунтовыми ядрами, до двадцатичетырехфунтбвых, и швырнул их за три мили в море. Так как помочь было совершенно некому, то это была самая тяжелая работа, какую мне, когда– либо приходилось выполнять, исключая, впрочем, одну, о которой, как я слышал, вам счел нужным поведать в мое отсутствие мой знакомый. Речь идет об огромной, описанной бароном Тоттом турецкой пушке, с которой я переплыл пролив. – Покончив с орудиями, я перетащил к одному месту посреди лагеря все лафеты и телеги, а для того, чтобы скрип колес не привлек внимания, я перенес их попарно под мышкой. Великолепный холм получился– не ниже Гибралтарской скалы! Вслед за этим я с помощью куска железа, выломанного из самого большого сорокавосьмифунтового орудия, выбил огонь из кремня, торчавшего на глубине двадцати фунтов под землей в каменной стене, выстроенной еще арабами, запалил фитиль и поджег всю эту кучу. Я забыл еще сказать вам, что сверху я навалил на нее все телеги продовольственного обоза.

Наиболее легко воспламеняющиеся предметы я, разумеется, подложил снизу, и поэтому все в одно мгновение вспыхнуло жарким пламенем. Во избежание подозрений я первым поднял тревогу. Весь лагерь, как вы легко можете себе представить, был объят ужасом. Общее мнение сводилось к тому, что часовые были подкуплены и что такое полное уничтожение всей лагерной артиллерии могло быть произведено только силами семи или восьми полков, переброшенных для этой цели из крепости. Господин Дринкуотер в своем описании этой знаменитой осады упоминает о громадном ущербе, понесенном врагом из-за возникшего в его лагере пожара, но ни слова не говорит об истинной причине этой катастрофы. Да и не мог он знать о ней. Ведь я не открывал еще этой тайны никому (хотя я единолично спас в эту ночь Гибралтар), даже и генералу Эллиоту. Граф фон Артуа с перепугу удрал вместе со своими приближенными, и все они без передышки бежали около четырнадцати дней, пока не достигли Парижа. Кроме того, страх, пережитый ими при этом ужасном пожаре, так на них подействовал, что в течение трех месяцев они не были в состоянии что-либо съесть или выпить и оказались вынужденными питаться одним воздухом.

Месяца два спустя после того, как я оказал осажденным такую важную услугу, я сидел с генералом Эллиотом за завтраком, как вдруг в комнату влетело ядро (ибо я не успел отправить их мортиры вдогонку за пушками) и упало прямо на стол. Генерал, как на его месте сделал бы и всякий другой, мгновенно покинул комнату, а я схватил ядро до того, как оно успело разорваться, и отнес его на вершину скалы. Оттуда я увидел, что в неприятельском лагере в одном месте собралось довольно много народа. Простым глазом я, однако, не мог увидеть, что там делается. Прибегнув поэтому к помощи своего телескопа, я разглядел, что два наших офицера, один – генерал, а другой – полковник, которые еще накануне провели со мной вечер, а после полуночи пробрались в неприятельский лагерь, чтобы произвести там разведку, попали в руки врага и сейчас должны были подвергнуться казни.

Расстояние было слишком велико, чтобы можно было просто швырнуть туда ядро рукой. К счастью, я вспомнил, что у меня в кармане находилась та самая праща, которую блаженной памяти Давид так удачно пустил в ход в борьбе с великаном Голиафом* Я вложил туда ядро и швырнул его прямо в круг собравшихся. Упав, ядро мгновенно взорвалось и убило всех, кто там находился, за исключением обоих английских офицеров, которых, на их счастье, только что вздернули на виселицу. Осколок ядра ударился о подножие виселицы, и она тут же рухнула. Друзья наши, почувствовав под ногами твердую землю и желая понять причину случившегося, оглянулись, и, увидев, что охрана, палачи и все остальные возымели благую мысль первыми отправиться на тот свет, освободили друг друга от неприятельских пут, побежали к берегу, вскочили в испанскую шлюпку и принудили обоих находившихся в ней гребцов отвезти их на наш корабль. Несколько минут спустя, когда я докладывал генералу Эллиоту о происшедшем, они появились перед нами. После взаимных приветствий и поздравлений мы весело и радостно отпраздновали это знаменательное событие.

Всем вам, господа, – вижу это по вашим глазам – хочется узнать, как я добыл такую драгоценность, как упомянутая мною праща. Хорошо! Дело обстояло так. Я происхожу, да будет вам известно, от жены Урии, с которой у Давида, как все знают, были весьма близкие отношения. С годами, как это нередко случается, чувства его величества к графине заметно охладели, – графское достоинство было ей пожаловано три месяца спустя после кончины ее супруга. И вот однажды они поспорили по весьма важному вопросу, а именно о том, в каком месте был построен Ноев ковчег и где Основатель моего рода жаждал прослыть великим знатоком старины, а графиня была председательницей общества по изучекию истории. При этом царь страдал недостатком, свойственным многим большим господом и почти всем маленьким людям, – он не терпел противоречия, а ей был свойствен порок всех лиц ее пола – она во всех случаях считала себя правой. Одним словом, последствием был разрыв. Графине часто приходилось слышать, как царь хвастался этой пращой, называя ее неоценимым сокровищем, и она сочла благоразумным захватить ее с собой – надо полагать, на память. Однако раньше, чем графиня успела покинуть пределы государства, исчезновение пращи было замечено, и не менее шести человек из личной охраны царя были посланы за ней в погоню. Графиня так ловко пустила в ход захваченное ею оружие, что уложила на месте одного из преследователей, который, желая, по-видимому, выслужиться, опередил остальных. И произошло это на том самом месте, где некогда был насмерть сражен Голиаф. Увидев, как пал их товарищ, остальные преследователи после долгих и серьезных размышлений сочли за благо прежде всего доложить высокому начальству об этом новом обстоятельстве, а графиня, со своей стороны, сочла за благо как можно чаще менять лошадей и продолжать свой путь в Египет, где у нее при дворе были очень влиятельные друзья. – Мне следовало еще раньше сказать вам, что графиня из нескольких человек детей, которые были ею зачаты при милостивом содействии его величества, увезла с собой одного сына, своего любимца. Ввиду того, что на плодородной почве Египта у этого сына появились еще братья и сестры, мать оставила ему, оговорив это особой статьей в своем завещании, прославленную пращу, а от него она по более или менее прямой линии перешла ко мне.

Один из тех, кому пришлось владеть ею, мой прапрадед, живший лет двести пятьдесят тому назад, во время одного из своих посещений Англии познакомился с поэтом, который, хоть и не был плагиатором, но все-таки тоже был охотником за чужой дичью. Имя его было Шекспир. Этот поэт, в творения которого в настоящее время, вероятно в порядке возмездия, гнусно браконьерствует немало англичан и немцев, иногда брал на время у моего прапрадеда эту пращу и перебил ею так много дичи сэра Томаса Люси, что с трудом избежал судьбы моих двух гибралтарских приятелей. Несчастного ввергли в тюрьму, и моему прапрадеду удалось добиться его освобождения совершенно необычным способом. Правившая в те годы Англией королева Елизавета, как вы знаете, в последние годы жизни опостылела сама себе. Одеваться, раздеваться, пить, есть и кое-что другое, о чем незачем упоминать, – все это делало для нее жизнь нестерпимой обузой. Мой прапрадед дал ей возможность совершать это через посредство заместителя, а то и без него, по ее усмотрению.

И как вы думаете, что он выговорил себе в награду за этот изумительнейший образец волшебства? Освобождение Шекспира! Ничего другого королева не могла заставить его принять. Этот добряк так полюбил великого поэта, что готов был пожертвовать частью оставшейся ему жизни, лишь бы продлить дни своего друга.

Должен вам, впрочем, сказать, господа, что метод королевы Елизаветы – жить без пищи – не встретил, при всей своей оригинальности, сочувствия у ее верноподанных и меньше всего у «пожирателей говядины», как их по сей день принято называть. Она и сама пережила введение этого обычая всего на каких-нибудь восемь с половиной лет.

Отец мой, от которого я получил эту пращу в наследство, незадолго до моей поездки в Гибралтар рассказал мне следующий удивительный анекдот, который от него часто слышали его друзья и в достоверности которого не сомневался никто из знавших почтенного старика: «Мне пришлось, – рассказывал он, – во время моих путешествий довольно долгое время пробыть в Англии. Однажды я прогуливался по морскому побережью вблизи Гаврича. Внезапно на меня накинулся разъяренный морской конь. При мне не было ничего, кроме пращи, с помощью которой я так ловко швырнул в моего врага два камешка, что выбил ему глаз. Вслед за тем я вскочил ему на спину и погнал в море. Дело в том, что, потеряв зрение, животное мгновенно присмирело и стало совершенно ручным. Пращу я вложил ему в пасть вместо уздечки и без всяких затруднений поехал на нем через океан. Менее чем за три часа мы добрались до противоположного берега, хотя от него нас отделяло расстояние примерно в тридцать морских миль. В Хельфутлейсе я продал моего коня за семьсот дукатов хозяину трактира «Три чаши», который выводил его напоказ в качестве редчайшего животного и заработал на нем порядочно денег.

Как ни достопримечательно было мое путешествие, продолжал мой отец, но еще удивительнее были сделанные мною по пути открытия и наблюдения. Животное, на спине которого я сидел, не плыло, а с неимоверной быстротой бежало по морскому дну, гоня перед собой массу всяких рыб, причем многие из них вовсе не походили на обыкновенных. У некоторых голова помещалась на середине брюха, у других – на кончике хвоста. Одни сидели кружком друг подле друга и распевали изумительно красивые песни, другие строили из воды чудесные прозрачные здания, окруженные величественными колоннами, в которых в чарующих красках волнообразно переливалось какое-то вещество, походившее на пламя. Некоторые комнаты в этих зданиях были очень остроумно и удобно обставлены для случки рыб. В других покоях выхаживали и выращивали нежную икру, а ряд обширных помещений предназначался для воспитания юных рыб. Внешние формы применявшегося здесь воспитательного метода (дух его был мне, разумеется, так же мало понятен, как пение птиц или диалоги кузнечиков) удивительно походили на то, что мне в старости пришлось наблюдать в так называемых филантропических и других подобных учреждениях, и я совершенно убежден, что один из предполагаемых изобретателей этих воспитательных методов совершил когда-нибудь такое же путешествие, как и я, и свои идеи скорее почерпнул из воды, чем извлек из воздуха. Из того немногого, что я вам сообщил, вы можете во всяком случае убедиться, что немало еще остается неиспользованным и немало еще можно придумать. – Продолжаю, однако, свое повествование.

Пришлось мне, между прочим, в пути перебираться и через горный хребет, высотой превосходящий Альпы. На склонах скал виднелось множество высоких деревьев самых разных пород. На них росли омары, раки, устрицы, простые и гребенчатые, раковины, морские улитки и так далее. Некоторые из них – каждая штука в отдельности – могли составить груз для ломовой лошади, а самую маленькую с трудом потащил бы на себе грузчик. Все, что выплескивается морем на берег и продается на наших базарах, – жалкие отбросы, сбитые водой с деревьев, нечто вроде негодных мелких плодов, которые ветер срывает с деревьев. – Наиболее густо были увешаны ома– ровые деревья. Зато раковые и устричные деревья превосходили остальные своей высотой. Мелкие морские улитки растут на каком-то подобии кустарника, который всегда теснится у подножия устричных деревьев и ползет по ним вверх почти так же, как плющ по стволу дуба. Я мог также отметить чрезвычайно странное явление, связанное с затонувшим кораблем. Этот корабль, по– видимому, пошел ко дну, натолкнувшись на острие скалы, находившейся примерно на три сажени ниже поверхности воды, и при этом опрокинулся.

Опускаясь, корабль налетел на высокое омаровое дерево и сбил с него значительное количество омаров, которые свалились на росшее под ними раковое дерево. Случилось это, по-видимому, весной, и омары были еще молоды. Они заключили брачный союз с раками и вывели плод, сохранивший сходство и с теми и другими. Я попытался, ввиду их необычайного вида, захватить с собой несколько штук, но это, с одной стороны, оказалось затруднительным, с другой же – мой Пегас никак не желал стоять смирно. Кроме того, я проехал около полпути и находился в долине, на глубине не менее пятисот саженей ниже уровня моря, так что я постепенно начинал уже ощущать неудобство от недостатка воздуха. Мое положение, впрочем, оказалось и в другом отношении не из приятных. Время от времени навстречу мне попадались большие рыбы, которые, судя по их разинутой пасти, были не прочь проглотить нас обоих. Мой бедный Россинант был слеп, и только моему умелому управлению мы были обязаны тем, что нам удалось спастись от человеколюбивых намерений этих голодных господ. Поэтому я бодро скакал галопом, стремясь поскорее выбраться на сушу

Когда я приблизился к берегам Голландии и вода над моей головой была, по-видимому, не выше каких-нибудь двадцати саженей, мне почудилось, что передо мной на песке лежит человеческое существо в женском платье. Мне показалось, что женщина еще проявляет какие-то признаки жизни. Приблизившись, я увидел, что она шевелит рукой. Схватив ее за руку, я потащил утопленницу к берегу. Хотя в те годы люди еще не достигли таких высот в искусстве воскрешать мертвых, как в наши дни, когда в каждом деревенском трактире можно увидеть объявление, призывающее к тому, чтобы возвращать утопленников из царства теней на землю, – все же благодаря умелым и неутомимым стараниям местного лекаря удалось раздуть искорку жизни, еще теплившуюся в этой женщине. Спасенная оказалась дражайшей половиной человека, который командовал кораблем, причисленным к гавани Хельфутслейс и незадолго до этого вышедшим в море. К несчастью, капитан в спешке захватил с собой вместо своей жены другую особу. Супруга была немедленно извещена об этом одной из богинь, бдительно охраняющих домашний очаг. Твердо убежденная в том, что права брачной постели так же незыблемы в море, как и на суше, обуреваемая бешеной ревностью, супруга бросилась в открытой лодке в погоню за мужем. Очутившись на палубе корабля, пострадавшая после краткого и непереводимого вступления попыталась доказать свою правоту таким убедительным способом, что ее верный супруг счел благоразумным отступить на несколько шагов. Печальным последствием было то, что ее костлявая правая рука нанесла удар, предназначавшийся щеке ее мужа, морским волнам, и, так как эти волны оказались еще податливее ее супруга, она встретила сопротивление, к которому стремилась, лишь на дне морском. И тут моя несчастливая звезда свела меня с ней, чтобы умножить число счастливых супружеских пар на земле.

Легко могу себе представить, какие добрые пожелания послал по моему адресу ее супруг, узнав, что его нежная женушка, спасенная мной, ожидает его возвращения! Все же, как ни зловредна оказалась шутка, сыгранная мною над беднягой, сердце мое не было в ней повинно. Моими поступками руководило чистейшее человеколюбие, хотя последствия, не смею отрицать этого, и оказались ужасными».

На этом, милостивые государи, кончается рассказ моего отца, о котором я вспомнил в связи с прославленной пращой. К сожалению, этой праще после долгих лет, которые она провела в нашей семье, оказав ей немало важных услуг, пришлось, по-видимому, претерпеть тяжелый урон в пасти морского коня. Я лично, во всяком случае, прибегнул к ней один-единственный раз – тот самый, о котором вам рассказал, а именно когда отослал испанцам обратно их ядро и тем спас от виселицы двух своих друзей. И на этот раз, послужив такой благородной цели, моя праща, ставшая с годами несколько трухлявой, окончательно выбыла из строя. Большая часть ее улетела вместе с ядром, а небольшой кусок, оставшийся у меня в руках, хранится в семейном архиве вместе с другими ценными предметами старины.

Вскоре затем я покинул Гибралтар и вернулся в Англию. Там со мной приключилась одна из самых странных историй в моей жизни.

Мне пришлось отправиться в Уоппинг, где я хотел присмотреть за погрузкой вещей, которые я отправлял своим друзьям в Гамбург. Покончив с этим делом, я направился обратно по набережной Тауэра. Был полдень. Я страшно устал, и солнце пекло так нестерпимо, что я залез в одну из пушек, собираясь там передохнуть. Не успел я укрыться в тени, как сразу же погрузился в крепкий сон. Происходило это как раз четвертого июня*, и ровно в час дня в ознаменование этой даты был дан залп из всех орудий. Они были заряжены с утра, и так как никто не мог заподозрить мое присутствие, то я силой взрыва был перенесен поверх домов на противоположный берег реки прямо во двор какого-то арендатора между Бермондсеем и Дептфордом. Здесь я свалился на высокий стог сена. Я был так оглушен, что – в этом нет ничего удивительного – остался лежать там, не проснувшись. Месяца через три сено ужасно поднялось в цене, и арендатор решил, что он может весьма выгодно продать свой запас. Стог, на котором я лежал, был самым большим во всем дворе – в нем было по меньшей мере пятьсот возов. С него поэтому и начали. Шум, поднятый людьми, которые, приставив лестницы к стогу, собирались забраться на него, разбудил меня. Не соображая спросонок, где я нахожусь, я хотел убежать и скатился вниз прямо на хозяина. Сам я от этого падения нисколько не пострадал, но арендатору пришлось плохо – он был убит на месте, так как я, вовсе этого не желая, сломал ему шею. К своему успокоению, я позже узнал, что этот человек был гнусный хапуга, который всегда придерживал свои запасы до тех пор, пока не наступала жестокая дороговизна и он мог продать их по непомерно высокой цене. Таким образом, насильственная смерть была для него лишь заслуженной карой, а для окружающих – подлинным благодеянием.