Текст книги "325 000 франков"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Старик Морель сбывает свои катафалки неграм, – сказал Бернар Бюзар. Я узнал это от Поля Мореля.

– Негритята наверняка похожи на наших детей, – вставила Элен. – И я убеждена, что они тоже предпочитают автомобили.

– Все идет в Африку. Больше я ничего не знаю.

– Может быть, они принимают эти кареты за катафалки, – сказала мать. Этих людей тянет на все мрачное.

– В таком случае Морель должен был бы выпускать их черными, проговорила Элен.

– А может быть, у негров траурный цвет красный, – возразила ей мать, раз у них черная кожа. Это было бы вполне разумно.

– Вы несете чушь, – сказал отец. – Просто Морель нашел какой-то фокус, чтобы сбывать неграм свои кареты.

– Да нет же, папа, – возразил Бернар. – Морель продает свои игрушки колониальным торговым конторам, которые покупают у негров все их товары и снабжают их всем, в чем те нуждаются. Неграм ведь тоже нужны игрушки...

– Я именно это и говорю. У них забирают слоновьи рога и взамен всучивают пластмассовые кареты.

– У слона нет рогов, – сказала Элен.

– Забирают каучук.

– Каучук везут из Индокитая, – сказала Элен.

– В Африке он тоже есть, – вмешался брессанец. – Я читал об этом в "Альпийском стрелке".

– Я знаю, что говорю, – продолжал отец. – Бернар стал сообщником фальшивомонетчика. На него следовало бы подать в суд.

– Ты преувеличиваешь, – заступилась мать. – Эти кареты не бог весть что, но все же они стоят каких-то денег.

– Бернар принимает участие в некрасивом деле.

– Черт побери! – взорвался Бернар.

– Будь повежливее с отцом, – остановила его мать.

Бернар встал и прошел к себе в комнату. Брессанец последовал за ним. Они легли рядом на кровать и немедленно заснули. Впервые с середины мая их не угнетала необходимость через три часа возвращаться в цех.

Когда Бюзар проснулся, он увидел, что брессанец сидит перед отцовским шедевром – макетом площади Согласия и переключает светофор при въезде на улицу Руаяль: красный свет, зеленый, желтый и снова красный.

– Твой отец тут кое-что забыл сделать.

– Только не говори ему.

– Тут есть все, даже пожарная машина. Но нигде ни одного велосипедиста.

– Наверное, в Париже мало велосипедистов. Тем более на площади Согласия.

– А мне говорили, что встречаются...

– Ты прав! – воскликнул Бюзар. – Я даже знал одного, приезжал к нам в отпуск. Он развозил газеты.

– Давно приезжал?

– В тысяча девятьсот сорок шестом году.

– Теперь, должно быть, газеты развозят на мопедах.

– Не обязательно, – сказал Бюзар. – Это зависит от себестоимости и расходов на амортизацию.

– Конечно, – согласился брессанец.

– Все это мне объяснил Поль Морель, пока ты был на велогонках в своей деревне.

– Ты с ним дружишь!

– А что мне это дает?

Оба помолчали.

Потом взглянули друг на друга, и брессанец сказал:

– Поехали?

– Я как раз об этом же подумал.

Они вытащили свои велосипеды, висевшие в дровяном сарае, и тихонько поехали рядом по Сенклодской дороге к перевалу Круа-Русс.

Прошел дождь, и в лугах пахло грибами. Было свежо, но еще не холодно. Столько месяцев Бюзар не тренировался и даже не ожидал, что ехать будет так легко.

– Как дела? – спросил брессанец.

– Все в порядке.

– Я тебя подожду на перевале, – сказал брессанец и умчался вперед.

Бюзар дал ему отъехать, потом сам приналег и с легкостью нагнал его. При каждом повороте педали он преодолевал большее расстояние, чем брессанец.

Поравнявшись с крестьянином, он посоветовал ему:

– Переходи на большую передачу.

– Ты думаешь?

– Попробуй.

Брессанец переключил передачу и поехал с меньшим напряжением. На первом же повороте Бюзар обошел его и остановился, поджидая своего товарища.

– На вираже ты должен был переключить на малую передачу.

– А разве у тебя не та же передача, что у меня? – спросил брессанец.

– Нет, сейчас меньше, ты же видишь, что я верчу педали с большим напряжением, чем ты.

– Я сильнее тебя, – сказал брессанец.

– Конечно, – согласился Бюзар. – Но я лучше знаю велосипед.

Так, болтая, они поднимались к перевалу, а в пятистах метрах от него сделали рывок, и Бюзар пришел первым благодаря своей сноровке.

Они уселись у подножия креста.

– На первом моем велосипеде не было переключателя скоростей, рассказывал брессанец.

– Сколько тебе было лет?

– Это было в феврале этого года.

– А прежде ты никогда не ездил?

– Нет.

– Ты чемпион.

– Верно... Знаешь, пожалуй, мне больше нравятся велосипеды без переключателей. Все эти передачи сбивают меня с толку.

– А у твоего первого велосипеда сколько было зубьев на задней шестерне?

– Шестнадцать.

– И на нем ты одолел перевал Фосий?

– Да.

– Ты чемпион из чемпионов!

– Ты прав, – согласился брессанец.

– Если бы ко всему еще ты умел как следует пользоваться своим велосипедом, ты бы стал чемпионом чемпионов из чемпионов.

Бюзар перевернул велосипед и принялся объяснять принцип устройства переключателя скоростей и какие нужно выбирать передачи в зависимости от подъема, от спуска, от ветра, от того как проходишь вираж – срезая или нет, а также исходя из тактики противника и учитывая свой запас сил.

– А в общем бесспорных правил нет, – сказал Бюзар. – От слишком многих вещей это зависит. Правда, кое-кто тебе скажет, что существуют бесспорные правила. По-моему, это не совсем так. Хороший гонщик, кроме всего, должен чувствовать, в какой момент ему следует переключить передачу и какую именно выбрать. Но если даже в тебе развит инстинкт, все равно ты прежде всего должен знать...

Брессанец задавал вопросы, повторял ответы. Ему захотелось сразу же применить на практике вновь приобретенные знания, и он предложил спуститься в Клюзо, а на обратном пути проделать подъем с тринадцатью поворотами. Но было уже поздно. Солнце скрылось за горами.

– Ничего, поднимемся при свете фонарей.

– Никто не устраивает гонок при фонарях.

– Прошлой зимой я тренировался при фонарях.

– Ну ты же чемпион из чемпионов, – повторил Бюзар.

Но все же он настоял на немедленном возвращении в Бионну. К чему ему тренироваться, раз он больше никогда не будет участвовать в гонках?

Спускались они медленно, чтобы растянуть удовольствие.

"Собственно говоря, почему это я больше никогда не буду участвовать в гонках?" – спросил себя Бюзар.

Ему пришло в голову, что работа в снэк-баре не помешает ему остаться гонщиком-любителем. И что есть даже возможность перейти в категорию "независимых", промежуточную между любителями и профессионалами; Робик, Антонен, Роллан и Дарригад начинали свою спортивную карьеру "независимыми". И что, пожалуй, для "независимого" должность управляющего самая подходящая. И что Мари-Жанна – женщина с головой и сможет управлять заведением, пока он будет на тренировках.

Бюзар почувствовал такую же радость, как в тот день, когда нашел способ заработать триста двадцать пять тысяч, необходимых, чтобы заполучить Мари-Жанну и снэк-бар.

С тех пор, как он стоял у пресса, у него было время, даже слишком много времени, во всех подробностях представлять себе будущее. И картина близкого счастья потускнела, подобно контактам старого аккумулятора, покрывшимся окисью. Ток перестал проходить. Честно говоря, снэк-бар самый обычный ресторан. Управлять им – это работа. "Кадиллак", "остен" или "мерседес" – это всего-навсего автомобили. Утренний завтрак в постели это чашка шоколада с рогаликами. Деньги – это деньги. Мари-Жанна – просто женщина.

Последние недели его воодушевляла только одна мысль: разделаться наконец с прессом, с четырехчасовой сменой, с трехсменной работой, дождаться сто восемьдесят седьмого дня. В цеху каждый рабочий прикалывает на стенке рядом со своей машиной изображение того, чем он увлекается, или чем, как кажется ему, он увлекается, или хочет увлекаться. У большинства на стенке висит фотография какой-нибудь красотки, чаще всего Лоллобриджиды. Но из стыдливости люди часто немножко кривят душой. За Лоллобриджидой может на самом деле скрываться какая-нибудь худенькая девушка, чье имя не решаются называть даже самому себе, так что скульптурные формы Лоллобриджиды напоминают о той, у которой их нет. Другие вешают снимок мотоциклетки или мотороллера, взятый из каталога; Бюзар прикрепил вырезанную из календаря полоску начиная с 16 мая, где были целиком июнь, июль, август, сентябрь, октябрь и часть ноября – до воскресенья 18-го. Ежедневно он вычеркивал по одному дню.

Мысль, что он сможет принимать участие в гонках, и даже еще лучше, чем раньше, как "независимый", придала смысл тем тринадцати дням, которые осталось ему пробыть у пресса. Почему он не подумал об этом раньше? Из-за Мари-Жанны, она не хотела, чтобы он сделал карьеру велогонщика. И вот, выбрав снэк-бар, он отказался от спортивной славы. Но как же он не вспомнил, что у него останется возможность выступать в категории "независимых"? А как же до 1873 года никому не приходило в голову, что можно сохранять равновесие на двух движущихся колесах? Но Бюзар отказался размышлять над природой изобретений.

– Рванем? – предложил он и помчался вниз, но у Бионны брессанец его опередил, и на этот раз не только потому, что был сильнее: он впервые стал разумно пользоваться переключателем скоростей. Стемнело. Мари-Жанна вышивала при свете свисавшей с потолка лампы с грузом, которую она могла опустить или поднять, в зависимости от того, насколько тонка была работа.

Мари-Жанна угостила молодых людей пьяными вишнями. Вернулась с фабрики ее мать и сказала:

– Вам не везет. Профсоюз только что принял решение объявить забастовку... Сейчас заказов маловато, и старик Морель не собирается уступать... это может продлиться до бесконечности, как в сорок седьмом году. Мы тогда бастовали девять недель... Свадьбу придется отложить.

– Я должен внести задаток до двадцатого ноября, – проговорил Бюзар.

Он заплатил триста семьдесят пять тысяч наличными при подписании контракта и выдал вексель сроком до 20 ноября. Ему до того не хотелось затягивать свое пребывание у пресса, что он отказался продлить срок векселя до 31 декабря, как предлагал владелец снэк-бара.

– Вы с ним договоритесь, в таких случаях всегда дают отсрочку, утешала его мать.

– А если он откажется отсрочить? – спросил Бюзар.

Никто не ответил.

– До чего же все это нелепо! – воскликнул Бюзар. – Мне оставалось только тринадцать дней. А почему они объявили забастовку?

– Ты же знаешь, – ответила мать Мари-Жанны. – Новая система охлаждения увеличивает производительность на пятьдесят процентов. Морель сам прибавил десять франков в час, Профсоюз требует двадцать франков.

Бюзар повернулся к Мари-Жанне.

– Какое мне до этого дело? Ведь я-то не останусь на фабрике...

Мари-Жанна продолжала вышивать. На лице ее ничего нельзя было прочесть.

Бюзар обратился к ее матери:

– Даже если Морель и пойдет на эту надбавку, я не выиграю ни одного дня.

– Ты уходишь, а другие-то остаются, – сказала мать.

Бюзар снова обратился к Мари-Жанне.

– Но я-то ухожу. Забастовка там или нет, я все равно буду продолжать работать, пока не кончится мой срок. А потом смоюсь.

Мари-Жанна подняла голову.

– Так нельзя, – сказала она.

– Почему это нельзя?

– Ты сам прекрасно знаешь, что так нельзя поступать.

Бюзар не ответил. Он сел у стола, напротив Мари-Жанны, и обхватил голову руками.

– Почему нельзя? – вмешался брессанец.

– Хватит того, что вы вдвоем выполняете работу троих рабочих, – сухо сказала Мари-Жанна.

– А если наш заработок нас устраивает, имеем мы право поступать, как нам вздумается? – проговорил брессанец.

– А если вам заплатят за то, чтобы вы стали шпиками, вы тоже имеете право поступать, как вздумается, да?

– Не ругай его, – заступилась мать. – Он же крестьянин. Как он может понять? Ведь он впервые работает на фабрике.

– А я вот никогда не работала на фабрике, – сказала Мари-Жанна, – и наверняка никогда не буду работать. Но почему-то понимаю.

– Ты другое дело, ты дочь рабочих, – ответила мать.

– Мои родители тоже рабочие, – проговорил Бюзар. – И все равно я пойду на фабрику, будет забастовка или нет, до тех пор, пока не отработаю свой срок. А потом уеду.

– Уедешь один, – сказала Мари-Жанна.

– До чего же глупо все получается, – возмущался Бюзар. – Ведь мне осталось всего тринадцать дней.

– А я никогда и не верила, что мы получим этот снэк-бар, – ответила ему Мари-Жанна.

– Он будет нашим, – твердо заявил Бюзар. – Забастовка ничего не изменит. Отсрочим вексель на несколько дней.

– Еще что-нибудь случится.

– Ты кого хочешь доведешь до отчаяния.

– Да перестаньте, будет у вас этот американский кабак, – сказала мать. – Всего-то несколько лишних дней. Мари-Жанна напрасно вас огорчает. Просто мы с ней привыкли ко всяким горестям...

Тем временем рабочие делегаты отправились к Жюлю Морелю.

– Бастуйте себе на здоровье, – ответил им старик. – Вы мне даже окажете услугу. Заказов-то нет... Если вы не объявите забастовку, я буду вынужден уволить часть рабочих.

– Я читаю по-английски, – сказал ему в ответ Шатляр.

– Что ты этим хочешь сказать?

Фабрикант и секретарь профсоюза издавна были на "ты". Они изучили друг друга так же хорошо, как старый браконьер зайца, которого он никак не может поймать, и как заяц – браконьера.

Шатляр внимательно следил за французскими и иностранными газетами промышленников. Английский и немецкий языки он выучил в тюрьме, где сидел с 1940 по 1942-й год (ему удалось бежать в тот момент, когда немцы начали оккупацию южной зоны). Из газет он недавно узнал, что "Пластоформа" получила значительный заказ от крупной американской фирмы на выгодных по сравнению с ценами на французском рынке условиях. Все это Шатляр выложил и сказал в заключение:

– Дай нам наши двадцать франков. Ты на этом не проиграешь. А зато насолишь конкурентам – рабочие остальных фабрик в свою очередь потребуют надбавки...

Они еще поспорили, но уже для проформы. Жюль Морель должен был выполнить заказ к определенному сроку, и Шатляр об этом догадывался. Рабочие делегаты настаивали на своем, и Морель согласился на двадцатифранковую надбавку. Забастовка не состоялась.

Седьмого ноября, ровно в полдень, как и было намечено дирекцией, работа в цехах "Пластоформы" возобновилась.

Брессанец пошел в первую смену.

Увеличение темпа его не беспокоило. Работа на прессе была для него настолько легкой, что он не относился к ней как к настоящему труду; вся эта цепь движений: поднять, вынуть, опустить, отсечь, разъединить, сбросить – не требует никаких усилий, а то, что не требует усилий, – не труд. Необходимость проделывать все шесть движений в двадцать секунд вместо сорока ничего не меняет. Ноль плюс ноль равен нолю. По правде говоря, он до сих пор еще не понял, что это и есть та работа, за которую ему платят деньги.

В бресской деревне, где он прожил всю жизнь, когда долго нет дождя, кюре предлагает своим прихожанам устроить крестный ход, чтобы умилостивить небо. Крестьяне шутят: "Вот я, чтоб вызвать дождь, мочусь на землю". Но все же большинство принимают участие в крестном ходе. Хотя, возможно, они считают, что помочиться на землю тоже помогает, чтобы вызвать дождь.

Для брессанца работать на фабрике это то же, что принимать участие в крестном ходе. А то, что ему платят сто шестьдесят франков в час за эти движения, но требующие никаких усилий, – просто чудеса. Но ему очень не нравится профессия прессовщика, он и не считает ее настоящим ремеслом. Работать у пресса так же скучно, как слушать проповедь в церкви. С его точки зрения, только врожденный лентяй способен заниматься этим всю жизнь. Для него пребывание на фабрике – одно из тех необыкновенных приключений, которые случаются с новобранцами в год их призыва. Когда-нибудь он будет рассказывать, как он в тот год на банкете, устроенном 29 января, выпил девятнадцать литров вина и два литра виноградной водки, как он первым пришел на велогонках города Бионны и как ему выдали триста двадцать пять тысяч франков за то, что он в течение полугода ежедневно простаивал по двенадцать часов забавную мессу без органа.

Одной из особенностей, характерных для Франции начала второй половины XX века, было то, что бок о бок, в одном и том же цеху, на одной и той же фабрике работают такой вот брессанец, для которого выполняемый им труд некая магия, и Шатляр, который готовится к забастовке, изучая положение на рынках. Кстати, если бы брессанец пробыл на фабрике дольше, а главное если бы он перешел в механический цех, где изготовляют формы – работа, требующая точности и смекалки, и если бы товарищи немного подзанялись им, он приобрел бы если не зрелость Шатляра, то, во всяком случае, его образ мышления. Да и в его деревне многие парни перестали верить в колдовство в тот день, когда научились ремонтировать мотор своего трактора. (До тех пор пока хозяин умеет лишь заправить свою машину горючим, маслом и водой, а едва она портится, призывает на помощь чудотворца-механика, трактор остается предметом магическим.)

Но у родителей нашего брессанца трактора не было, земли у них мало и мало денег для этого, а с тех пор как брессанец жил в Бионне, работал по двенадцать часов в сутки и все остальное время спал, у него еще не было возможности познакомиться с рабочей философией. Он не собирался задерживаться в Бионне; еще и поэтому его мало беспокоило увеличение темпа работы.

Он даже получал от этого какое-то удовольствие. Ожидание, когда загорится красный глазок, после того как карета уже сброшена в ящик, было для него самой скучной частью ритуала.

Бюзар пришел немного раньше четырех часов.

– Дело пошло быстрее, – радостно сообщил ему брессанец.

– Вот если бы нам платили сдельно, это было бы замечательно, – ответил Бюзар. – А на почасовой оплате нас облапошивают.

– Мы получим меньше?

– Ты чемпион!

– По чему?

– Чемпион глупости, – сказал Бюзар.

Бюзар смотрел на остальных прессовщиков: они кончали свою первую восьмичасовую смену в новом темпе работы. Ритм мало изменился. Движения оставались такими же медленными, как и раньше; уничтожено было несуществующее движение – передышка, а это было незаметно. Только, пожалуй, у рабочих был еще более осовелый вид, чем обычно.

Бюзар и брессанец работали шесть смен по четыре часа, и на них увеличение темпа сказалось меньше, не так сильно возросла сонливость, характерная для работы на прессе.

Сперва они заметили, что больше устают лишь во время перерывов между сменами. Сон брессанца стал менее глубоким, его руки продолжали двигаться и во сне: отсекали "морковку", разъединяли сдвоенные кареты; временами он вздрагивал, просыпался и искал красный глазок. Бюзар спал еще меньше, чем раньше; едва он ложился, мышцы ног у него напрягались так, что хотелось немедленно сесть на велосипед, но стоило ему вскочить с постели, это ощущение пропадало, ноги становились как ватные. Постоянное недосыпание привело к тому, что Бюзар все время находился в полусонном состоянии. Ни с того, ни с сего у него начинали пылать щеки, леденели конечности. Словно бы он после долгого воздержания выпил стакан вина. То и дело он проводил рукой по лбу, как будто пробирался сквозь чащу и снимал паутину, прилипавшую к лицу.

Наступило 15 ноября. Бюзару и брессанцу оставалось провести на фабрике всего три дня.

Закончив послеобеденную смену, брессанец не захотел пойти, как обычно, к Бюзарам; он улегся в кладовке, примыкавшей к цеху, на мешки с пластмассой. В восемь вечера Бюзар разбудил своего товарища и лег на его место.

В полночь брессанец вошел в кладовую. Бюзар лежал на мешках, чуть приподнявшись на локте, с открытыми глазами.

– Твоя очередь, – сказал брессанец.

Бюзар ничего не ответил и не двинулся с места.

– Уже больше двенадцати!

Полное молчание.

Брессанец издал боевой клич своей деревни. Бюзар вскочил на ноги.

– Ты чего? Что такое? – испуганно спросил он.

– Ты спал с открытыми глазами.

– Я не спал.

– Нет, спал. Ведь ты не слышал, что я тебе говорил.

– Ты завопил, как дикарь.

– А до этого я пробовал с тобой разговаривать.

– Значит, ты прав, я спал.

– С открытыми глазами, – подчеркнул брессанец.

Он молча вглядывался в лицо Бюзара.

– Ты что на меня так смотришь?

– Торопись... Вот уже десять минут машина стоит.

– Иду.

– Послушай... Если тебе очень захочется спать, разбуди меня раньше времени. Я покрепче тебя.

– Да что ты! – запротестовал Бюзар.

Он вошел в цех и восстановил прерыватель тока на предохранительной решетке пресса. Брессанец со второго месяца стал работать без предохранительного устройства, с поднятой решеткой, как большинство рабочих, избавляя себя тем самым от двух лишних движений. Но Бюзар оставался верен данной себе клятве. В детстве, когда боль кажется еще нестерпимее, чем это есть на самом деле, его воображение рисовало с необычайной остротой, как его рука попадает в пресс и ему расплющивает пальцы. Каждый раз, когда он, здороваясь с незнакомым человеком, чувствовал, что у того только два или три пальца, и видел культяпки, ему в этот момент представлялось, что это его собственная рука зажата прессом.

Обычно, заступая на смену, Бюзар раскручивал провода, которые брессанец четыре часа назад соединил, очищал перочинным ножом концы проволоки, доставал из-под бункера отвертку и присоединял провода к прерывателю тока. Сменяясь, брессанец вытаскивал оба конца провода и снова соединял их вместе. Они набили себе на этом руку, и вся операция занимала не больше двух минут.

Бюзар включил рубильник, поднял решетку, вынул сдвоенные кареты, которые отлил брессанец, опустил решетку...

В час ночи в цех пришла Элен Бюзар, обеспокоенная тем, что никто из парней не появлялся с полудня.

В это время Бюзар вынимал из формы сдвоенные кареты, он опустил решетку. Элен спросила:

– Где твой товарищ? Дома волнуются, потому что никто из вас не пришел обедать.

Бюзар отсек "морковку", разъединил кареты и сбросил их в ящик. Под глазами у него были черные круги, лицо стало свинцового цвета.

Он показал пальцем в сторону кладовки, где спал брессанец. Загорелся красный глазок. Бюзар поднял решетку.

Элен ушла в кладовку и растормошила брессанца.

– Вы что, решили вообще не есть?

Брессанец сел на мешки с пластмассой.

Его щеки тоже были мертвенно-бледны. Он уставился на Элен непонимающим взглядом.

– Вы перестали есть?

– Я бы не прочь перекусить, – ответил наконец брессанец.

– Вы ничего не ели с самого утра?

– Кажется.

– Пойдемте домой. Я вам быстренько что-нибудь приготовлю.

Брессанец отрицательно покачал головой.

– Я хочу спать.

Он снова вытянулся на мешках, обхватив голову руками.

Элен поспешила к брату:

– И ты тоже не ел?

Бюзар поднял решетку, вынул кареты...

– Принести чего-нибудь?

Отсек "морковку", разъединил кареты...

– Мне некогда, – проговорил он. – Хотя...

Сбросил игрушку, поднял решетку.

– Хотя чего? – спросила Элен.

Вынул кареты, опустил решетку.

– Хотя... – повторил Бюзар.

Отсек, разъединил, сбросил...

– Хотя чего? – переспросила сестра.

Поднял, вынул...

– Ничего, – ответил он.

Опустил, отсек, разъединил, сбросил... Элен повернула рычаг, выключив мотор (в Бионне нет женщины, кроме, пожалуй, Мари-Жанны, которая не была бы знакома с управлением пресса). Бюзар поднял решетку – форма не раскрылась; Бюзар опустил решетку – поршень остался неподвижным. Бюзар посмотрел на свою руку, увидел, что в ней ничего нет, и взглянул на сестру.

Элен встретилась с братом глазами, но ей казалось, что он смотрит сквозь нее. Она бросилась к умывальнику у входных дверей, налила воды в стаканчик, поспешно вернулась и выплеснула воду в лицо Бернару.

– Немедленно иди домой, – сказала она.

Рабочие наблюдали за ними, продолжая поднимать решетки прессов (те, кто не отключил прерыватель тока), вынимать отлитое изделие, опускать, отсекать, разъединять, все в том же медленном темпе работы пресса. Не раз уже бывало, что к прессовщику, взявшему на себя дополнительную нагрузку и дошедшему до полного изнеможения, приходила жена, мать или сестра и самым решительным образом пресекала его подвижничество.

Рабочие ждали, кто же победит: мужчина в своем упорной стремлении достичь поставленной перед собой цели или женщина, возмущенная затеей, которая становится опасной для его жизни.

– Осталось всего три дня, – произнес Бюзар.

– Иди домой, поешь и поспи, – сказала Элен. – И товарища уведи! Ну, проработаете лишние сутки. Нельзя же убивать себя из-за одного лишнего дня!

– Я не могу бросить машину.

– Машина подождет, – сказала Элен. – Как-нибудь старик Морель не разорится от того, что его пресс простоит один день без работы...

Бюзар подошел к умывальнику и подставил голову под струю воды. Он вернулся, отряхиваясь, брызги разлетались во все стороны. Взгляд его оживился. Он, нахмурившись, посмотрел на сестру.

– Нам осталось всего три дня, – повторил он.

– Так останется четыре.

– Четыре я не вынесу.

Бюзар опустил рычаг. Внутри цилиндра зашуршал поршень.

– Я предпочитаю разом покончить с этим делом. А три дня не вечность.

Все это он выпалил одним духом, ровным и даже бодрым голосом.

– Видишь, я держусь неплохо, – добавил Бюзар.

Он поднял решетку, вынул сдвоенные кареты.

– А может быть, эти три дня ты будешь приносить нам еду сюда? продолжал он.

– Ни за что! – отрезала Элен.

– Всего-то три последних дня...

– Вредно спать в таком свинарнике.

– Три дня, – повторил он.

Бюзар сбросил в ящик очередную карету и показал сестре на прикрепленный к стене календарь:

– В воскресенье, в четыре часа дня, я встану на свою последнюю вахту...

Он поднял решетку, вынул кареты...

– ...А вечером поведу тебя танцевать. Мари-Жанна не приревнует.

Бюзар отсек "морковку".

– Я поставлю бутылку шампанского.

– Ладно, там видно будет, – проговорила Элен. – Что тебе принести?

– Фрукты, шоколаду... Как гонщикам.

Он поднял решетку.

– Мы финишируем, – добавил Бюзар.

В субботу утром в цех пришел старик Морель.

Он посмотрел на календарь, висевший перед Бюзаром. Под датой "воскресенье, 18 ноября", было написано:

"Финиш!"

и ниже:

"187 дней

4488 часов

207960 изделий"

и еще ниже стояли крупные цифры, обведенные красным карандашом:

"325 000 франков"

Морель что-то обдумывал, потом сказал:

– Ты заработал гораздо больше.

Он привык быстро считать в уме.

– Четыреста восемнадцать тысяч пятьсот франков, – добавил он.

– Я вычел то, что вношу родителям за питание, – пояснил Бюзар.

Он поднял решетку, вынул сдвоенные кареты. Морель продолжал подсчитывать про себя.

– Ты им даешь по пятьсот франков в день, – сказал он, – это твои накладные расходы.

– Машина требует горючего, – ответил Бюзар.

– Ты соображаешь. Из тебя получится толк... Триста двадцать пять тысяч чистой прибыли за полгода и несколько дней – это недурно. Я и то не всегда выгонял столько. Да в сейчас бывает, что фабрика работает в убыток.

Бюзар опустил решетку, отсек "морковку".

– Говорят, ты собираешься стать управляющим?

– Да, – ответил Бюзар, – в снэк-баре у бензозаправочной станции на автостраде номер семь...

– Великолепная идея! У снэк-баров большое будущее. Я сам, когда езжу в Париж на своем "шевроле", обедаю только в снэк-барах. Заправляюсь одновременно. Ни одной потерянной минуты, и ты не переплачиваешь... Значит, просят триста двадцать пять тысяч?

– Нет, семьсот тысяч. Но у нас с невестой были кое-какие сбережения.

– Надеюсь, ты не дал себя надуть...

Морель опять что-то прикинул в уме.

– Тебе недоставало триста двадцать пять тысяч, и ты их накопил, работая у пресса? Так ведь?

– Да, – ответил Бюзар.

– Видишь, каждый может стать капиталистом.

Бюзар вынул карету из формы. Морель поспешно положил свою большую руку на решетку, не дав Бюзару ее опустить.

Старик отсчитал семь секунд:

– Пять, шесть, семь...

Форма не закрылась.

– Молодец, – сказал Морель. – Прерыватель у тебя в порядке. Если бы все рабочие были такими же сознательными, как ты, не было бы несчастных случаев. Эти решетки стоят бешеных денег и большей частью ничему не помогают, так как рабочие выводят их из строя. Вот станешь сам хозяином, тогда поймешь... До чего мне осточертели все эти учреждения: социальное страхование, охрана труда и так далее...

Бюзар вынул игрушку.

– А я знаю твою невесту, – проговорил Морель.

Бюзар застыл, держа руку на поднятой решетке, и смотрел на хозяина. Морель быстро взглянул на него и, показывая пальцем на внутренность формы, бросил:

– Протри замшей.

Бюзар достал кусок замши из-под бункера.

– Твоя невеста славная девчонка, – продолжал Морель. – Серьезная, рассудительная... Вы выбьетесь.

Бюзар протирал форму.

– Если когда-нибудь вам понадобится моя помощь... мало ли что, например, поручительство платежа по векселю... лишь бы дело было стоящее... обращайтесь к папаше Морелю.

– Спасибо, хозяин, – ответил Бюзар.

Он сунул на место кусок замши и опустил решетку.

Морель ушел, тяжело ступая в своих охотничьих башмаках. Хотя теперь ему не случалось ходить по грязи, он все же продолжал носить охотничьи башмаки, первая роскошь, которую он себе позволил еще задолго до покупки своего первого пресса, когда он вместе с двумя товарищами работал каменщиком.

В то же утро, чуть попозже, в цех пришел Шатляр с каким-то незнакомым человеком. Он водил его по фабрике, и Бюзар решил, что незнакомец товарищ Шатляра по профсоюзной работе. В листовке, розданной рабочим, сообщалось, что сегодня вечером состоится политическое собрание при участии делегатов из Парижа.

Шатляр и его спутник посмотрели на приколотый около Бюзара календарь с цифрами, приписанными внизу, под датой "воскресенье, 18 ноября". Шатляр что-то тихо говорил незнакомцу. Бюзар решил, что речь идет о нем. Он поднял решетку, вынул сдвоенные части кареты...

– Интересно, – громко сказал Шатляр. – Подсчет сделан односторонне. Форма была куплена по дешевке у одной американской фирмы, которая старается проникнуть в Бионну. Игрушка продается по сорок франков за штуку торговой фирме в Камеруне. Вычтем стоимость электроэнергии... сырья, амортизации машины... накладные расходы... я беру широко...

Шатляр, не хуже Мореля, считал в уме.

– За полгода, – сказал он, – этот парень принес старику пятьсот тысяч франков прибыли.

Бюзар отсек "морковку"...

– Я заработал больше, – вставил он, – триста двадцать пять тысяч – это мой чистый доход. Я вношу еще по пятьсот франков в день родителям за питание.

– Лошадей тоже надо кормить, – возразил Шатляр.

Бюзар опустил решетку.

– Плевать мне на ваши заумные рассуждения. Завтра в восемь часов я смываюсь...

Незнакомец вопросительно посмотрел на Шатляра.

– Парень хочет жить сегодня, – пояснил Шатляр.

Бюзар отсек, разъединил, сбросил... Шатляр со своим спутником отошли от него.

– А здесь тяжелые условия? – спросил незнакомец.

– На всех предприятиях тяжелые условия, – ответил ему Шатляр. – Старик Морель объяснил бы тебе, что он не может быть щедрее своих конкурентов... Он сам бывший рабочий. В тридцать шестом году он голосовал за Народный фронт... Во время оккупации давал деньги партизанам... Еще совсем недавно он дал по подписке на нашу прессу двадцать тысяч франков, которые передал мне через своего сына.