Текст книги "Фолия"

Автор книги: Роже Гренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

11

Иногда к Тремюла приезжала сестра Женевьевы Мари-Тереза – увядшая блондинка, ростом чуть выше Женевьевы. Она жила на севере, там и вышла замуж. Уже по первому взгляду, который она бросила на него, Алексис понял, что Женевьева все ей рассказала. Он спросил ее об этом.

– Мы говорим друг другу все, – ответила Женевьева. – Открою тебе тайну. У Мари-Терезы здесь свои дела интимного свойства, ради этого она и приезжает в Париж.

– Что ты об этом думаешь?

– Ничего, для меня такие вещи – не новость.

Алексис нарисовал небольшую картину, где преобладали красные и черные спирали. Изображение прояснялось лишь в центре полотна, и тут можно было различить не то статую, не то странного ангела, а в самой темной части, там, где сгущалась жгучая чернота, глаз с трудом различал части сломанной скрипки. Он назвал свою картину «Фолия» и подарил ее Женевьеве.

Молодая женщина продолжала писать ему письма, как всегда очень короткие. В одном из них она сообщала: «Похоже, я скоро стану вдовой. Так мне сказали по секрету врачи».

Потом она стала писать всякую чепуху, например: «Я вытаскиваю из стенных шкафов все, что попадется под руку, и выбрасываю. Тоже своего рода развлечение».

Несмотря на свой затворнический образ жизни, Алексис завел нового знакомого. Длинные пряди желтых волос были у этого человечка одни светлее других, а неухоженная седая борода, нос картошкой, широкие скулы и шишковатый лоб делали его похожим на деревенского мужика. Алексис встречал его днем на лестнице, когда выносил мусор или шел покупать сигареты. Кончилось тем, что они заговорили друг с другом. Соседа звали Бюнем, и он изъяснялся по-французски с сильным акцентом. Однажды, когда Алексису захотелось показать кому-нибудь свои работы, он пригласил Бюнема зайти.

Тот долго рассматривал картины, и Алексис обратил внимание, что заметно выступающий кадык под бородой Бюнема дрожит.

– Живопись, – сказал гость, – это психология. Сезанн утверждал, будто стремится уловить то общее, что существует между деревьями и людьми. Ну а если не психология, как в вашем случае, то самоанализ.

Алексис спросил Бюнема, как получается, что он постоянно свободен днем. У него такая работа, объяснил сосед, от которой если и не разжиреешь, то по крайней мере чувствуешь себя абсолютно независимым. Какая работа? Так называемый литературный труд.

– Вы писатель?

Бюнем поспешил ответить, не скрывая раздражения:

– Не имею ни малейшего желания участвовать в этой свалке. Писатели вырывают друг у друга из зубов одну и ту же тему, словно волки, которые раздирают труп околевшей лошади. Если желаете, я поясню свою мысль не столь… плотоядной метафорой: едва в воздухе начинает витать новая идея, как все бросаются за ней, точно дети за красным воздушным шариком.

Он же предпочитает оставаться в тени, сидит себе в библиотеке, роется в каталогах, составляет библиографические справки, а если представляется случай – пишет за нерадивых студентов дипломные работы. Днем он иногда ненадолго идет в Национальную библиотеку, но это случается не каждый день. Чаще всего он сидит в кафе «Франсуа Коппе» и работает.

– Это в двух шагах отсюда, в Дюроке. Туда захаживают и Сартр с Симоной де Бовуар. Собственная популярность заставила их сбежать из «Флоры». Мы раскланиваемся. Быть популярным писателем – это несчастье. Лично я предпочитаю писать за других, выступать в роли «белого негра» и подписывать свои труды псевдонимом. Выпустить книгу под своим именем не доставило бы мне ни малейшего удовольствия. Именно по той самой причине, о которой я вам только что сказал. А кроме того, как весьма высокопарно выразился Кафка, не помню точно, где именно он написал это: «Заниматься литературным творчеством мне не дано».

Пока он излагал свои мысли в порыве откровения, кадык все ходил у него на шее вниз-вверх. Он продолжал:

– В настоящее время я связан с одной очень богатой супружеской парой – во время войны они потеряли троих сыновей, – все трое погибли героически: один был убит в Монте-Кассино, второй погиб в затонувшей подводной лодке, а третий попал в концлагерь за участие в Сопротивлении. Они хотят, чтобы я написал книгу, которая увековечила бы память их сыновей.

Примерно в это же время Анж Марино-Гритти пригласил к себе друзей послушать выступление по радио деятелей театра и кино в записи Антонена Арто[8]8
  Антонен Арто (1896–1948) – французский писатель, поэт и актер.


[Закрыть] на гибкой пластинке, которую недавно запретили: «Пора покончить с осуждением бога». Гости расселись кто куда – одни на подушках, другие прямо на полу. Угощали ромовым пуншем. К сожалению, пластинка оказалась настолько стертой, что ухо почти не улавливало слов. В полумраке блестели зубы Марино-Гритти, который, должно быть, по своему обыкновению, беззвучно смеялся. Жоан, его жена – высокая, худая танцовщица, – продолжала стоять, прислонившись к стене. На ней был толстый пуловер, облегавший бедра, и узкая юбка. При ее прямых волосах и плоской фигуре казалось, что она существует только в двух измерениях. Женевьева уселась рядом с поэтом на краешке ковра. Несмотря на плохое качество записи, крики Арто, Марии Казарес, Роже Блена и Поля Тевенена, похоже, действовали на нее завораживающе. В какой-то момент, протянув негнущуюся руку, словно у нее не сгибался локтевой сустав, она схватила Марино-Гритти за руку и не отпускала до тех пор, пока ему не пришлось встать, чтобы подойти к проигрывателю.

Все гости, участники этого прослушивания, вышли из дому вместе и зашагали по ночной улице в надежде найти такси. Алексис на минуту остался с Женевьевой с глазу на глаз и, спеша воспользоваться этим обстоятельством, спросил:

– Почему вы держали за руку Марино-Гритти?

– Потому что вы бросили меня.

И, пройдя еще несколько шагов, она добавила:

– Когда мне становится совсем невмоготу от одиночества, я ищу мужчин. Но вас – вас я любила.

Было холодно, изо рта у нее вырывался белый пар, и это легкое облачко, мгновенно таявшее в морозном воздухе, не успев даже принять определенную форму, было для Алексиса как бы материализовавшимся образом ее беспокойной души.

Поведение Женевьевы в тот вечер не ускользнуло и от внимания Нины. Она прокомментировала его по-своему:

– Видал, что проделывала эта шлюха с Марино-Гритти?

Однажды ночью в ту же зиму, когда вся компания была приглашена на ужин к Тремюла, выйдя на улицу, они обнаружили, что Париж окутан густым туманом. С трудом удалось отыскать машины Марманда и Батифоля – только у них и были в ту пору автомобили. Нина и Алексис сели к футболисту, Марино-Гритти поехал с Фаншон и Батифолем. Они попытались держаться по возможности близко, но очень скоро потеряли друг друга из виду. В двух шагах ничего не было видно. Никогда еще в столице не бывало такого густого тумана, и чем ближе они подъезжали к Сене, тем он казался плотнее. Марманд остановился посреди площади Альма.

– Не знаю даже, где мост, – пожаловался он.

Выйдя из машины, Алексис, ориентировавшийся тоже с трудом, двинулся вперед, указывая дорогу.

Когда они добрались до улицы Жан-Ферранди, стало ясно, что Марманду не добраться до северного предместья, и Алексис предложил футболисту переночевать у них. Тот согласился.

– А твоя жена? – спросил Алексис. – Она не станет беспокоиться? Позвони-ка ей.

– В этом нет необходимости – она уже привыкла.

– Заблудиться в тумане, – сказал Алексис. – Посреди Парижа! Невероятно.

Некоторое время спустя Анж Марино-Гритти объявил, что издатель наконец согласился выпустить сборник его стихов. В отличие от Бюнема, странного маленького соседа Алексиса, провозгласившего своим принципом приверженность к псевдонимам, к соблюдению строжайшего инкогнито, Марино-Гритти горел от нетерпения увидеть свое имя на обложке книги и ради этого готов был идти на все. В той серии, в которой собирались опубликовать его стихотворения, на фронтисписе обычно помещали портрет автора. Поэт попросил Алексиса нарисовать его.

– Это будет для тебя удобным поводом выйти наконец за рамки абстракционизма.

В течение нескольких дней он приходил к Алексису позировать. Во время сеансов они говорили о чем придется, иной раз даже о политике.

– Товарищи… Их сочувствие! – восклицал Марино-Гритти.

Алексис писал маленькими штрихами, которые множились и накладывались друг на друга. Можно было бы назвать этот метод аналитическим, потому что он воспринимал лицо не в целом, а как бы фиксировал последовательно его части, пытаясь уловить основное, например линию скул, припухлость губ, характерное закругление подбородка. Закончив работу, Алексис заметил, что его портрет лишен фотографического сходства с моделью, но зато достигает большей глубины, скажем, как если бы он старался отразить те изменения, какие характер налагает на внешний облик человека. А еще он заметил, что нарисовал лицо проходимца. Он оставил свое открытие при себе. Впрочем, сам поэт остался портретом доволен.

Когда книга вышла из печати, Алексис узнал из кисловатого замечания Нины, что дело вовсе не в том, будто молодое дарование наконец-то признано. Издание, оказывается, осуществлено за счет автора, а оплатил его Тремюла.

12

Бюнем вел себя очень тактично. Он заходил редко и, когда Алексис открывал ему дверь, неизменно спрашивал:

– Я не помешаю?

Однако стоило ему переступить порог, о том, что он боится помешать Алексису, больше не было и речи. Он держался так, словно пришел в гости по приглашению и теперь должен развлечь и хозяина, и себя. Усевшись в углу, он окидывал взглядом мастерскую: не появилось ли тут новой картины, и разговаривал о чем угодно, только не о себе. Бюнем был по-прежнему скуп на откровенность, и тем не менее, войдя однажды к Алексису, не удержался от признания:

– В иные дни меня донимает жажда услышать живой голос.

В другой раз он сделал признание в том же духе:

– Я опять видел Сартра во «Франсуа Коппе». Он спросил, как дела, я ответил: «Рай – это другие»[9]9
  Перефразированная знаменитая формула Ж. П. Сартра: «Ад – это другие».


[Закрыть].

Уходя, он неизменно произносил:

– Предоставляю вам возможность поработать.

Однажды, после полудня, когда Бюнем был в гостях у Алексиса, раздался звонок. Женевьева пришла вместе со своей дочерью Кати, которая была в зеленом берете, с длинным шарфом на шее. Бюнем поспешил ретироваться, хотя Алексис представил его своим гостям.

– На улице дождь, – сказала Женевьева, – и нам захотелось в кино. Не желаете составить компанию?

– Мне сегодня хорошо работается. Странное дело: такое ощущение, будто с трудом взбираешься по горной тропинке, и вдруг чувствуешь, что за следующим поворотом наверняка увидишь цель, к которой стремишься.

– Ну, а ваш друг?

– Он мне не в тягость. Совершенно не мешает. Как сверчок на печи. Да и тот, наверное, причинял бы больше беспокойства.

– Мы вынудили его уйти…

– Кто он такой? – спросила Кати, которую явно заинтересовал этот маленький всклокоченный бородач с шишковатым черепом и монгольскими скулами.

– Кати, ты ведь знаешь, что детям задавать подобные вопросы не подобает.

Алексис обратил внимание, каким голосом, с какой светской интонацией – интонацией, присущей определенному общественному классу, – произнесла Женевьева эти слова, обращаясь к дочери. Такая манера казалась старомодной – так, очевидно, говорили в обществе, которое уже отжило свой век. В любых других устах это звучало бы неестественно-жеманно, только не в устах Женевьевы – ее он любил, со всеми ее причудами. И, отвечая Кати, Алексис пошутил:

– Это гном из «Белоснежки».

Шутка явно не понравилась девочке, и она капризно передернула плечиками.

– Пошли с нами, – сказала Женевьева. – Ну позвольте себя увести.

Женевьеве хотелось еще раз посмотреть «Лауру», которая повторно шла в кинотеатре на бульваре Сен-Мишель. Алексис в свое время пропустил этот фильм. Ему вспомнился грустный новогодний вечер, и песенка из этого фильма, которую проигрывали снова и снова. Это была ночь, когда Женевьева впервые потянулась к нему. Он был уже на пороге и уходил один, подчиняясь духу противоречия, и тут она поцеловала его.

– Можно было бы посмотреть «Даму из Шанхая», – предложил Алексис. – Я видел этот фильм дважды, но так ничего и не понял, однако мне никогда не надоедает смотреть на Риту Хейворт. Особенно хороша она в конце – когда она умирает, смертельно раненная, во Дворце миражей, а Орсон Уэллс уходит, даже не обернувшись…

– Какой вы жестокий! Вам нравится, когда женщину покидают в ее смертный час!

– Нет, не нравится. Но это очень сильная сцена. К этому времени Орсон Уэллс уже больше не любит Риту, он знает, что она лгунья и преступница, но мы не можем не принять эстафету – нам самим хочется любить ее и прийти к ней на помощь. Вот мы бы ее не покинули.

– Мне все же больше хочется посмотреть «Лауру». Вы не находите, что я похожа на Джин Терни? Мне это часто говорят.

Они пошли в кинотеатр на бульваре Сен-Мишель – в «студенческую киношку», как сказала Женевьева, и им показалось, что то далекое время, когда они бродили по Латинскому кварталу, ушло безвозвратно.

На дневном сеансе зал был почти пуст. Женевьева усадила художника по левую руку, а свою дочь – по правую. Пока шел фильм, она несколько раз с улыбкой поворачивалась к Алексису. О том, чтобы поцеловаться, не могло быть и речи – ведь рядом сидела девочка. Но нога Женевьевы прикасалась к его ноге. И как только Алексис положил руку на подлокотник, ее рука тут же легла сверху. Женевьева переплела свои пальцы с пальцами Алексиса. Ему вспомнился вечер, когда она держала за руку этого подонка Марино-Гритти. К своему удивлению, Алексис почувствовал, что ревнует ее.

Они вышли из кино. Все еще продолжал накрапывать дождик. Пока они спускались по бульвару в поисках такси, Кати, отказавшаяся спрятаться под зонтик матери, с независимым видом шагала впереди.

– Она дуется, – шепнула Женевьева.

– Никогда не забуду, как я пришел к вам в первый раз и Кати словно фурия накинулась на Батифоля, который дразнил ее, притворяясь, будто собирается подбросить вас. Она была еще совсем малышка. Сколько ей сейчас?

– Девять лет.

– Я дал бы больше, особенно если учесть эту ее манеру носить берет – она так лихо сдвинула его набок!

– Правда, теперь она уже не такая толстушка?

– Да, девочка растет и худеет. Она обещает стать прехорошенькой рыжеволосой женщиной.

Похоже, Кати рассердилась еще сильнее, увидев, что мать разговаривает с Алексисом. Должно быть, она заподозрила, что они смеются над ней. Наконец они пришли на остановку такси, и Алексис предложил:

– Хотите, я провожу вас?

– Нет, уходи! – закричала Кати.

Он усадил их в машину, испытывая чувство двойной вины, – и перед девочкой, и перед ее матерью.

Когда он вернулся, Нина, вопреки своему обыкновению, была уже дома. Она спросила, где он был. Алексис ответил, что ходил в кино с Женевьевой и Кати, хотя подумал, что об этом следовало бы умолчать. Однако вопрос жены застал его врасплох. Нина стала кричать:

– Ах, вот чем ты занимаешься, пока я работаю! Мне надоело видеть, как ты крутишься вокруг Женевьевы. Думаешь, она чем-нибудь отличается от других женщин, если не считать ее миллионов?

– Послушай, ведь мы были втроем, с Кати!

– Интересно, что вы делали в этом кино? Целовались?

– Говорю тебе, она была с дочерью.

Невзирая на такой веский аргумент, Алексису с трудом удалось рассеять сомнения жены и унять ее гнев. Решительно, то был день ревности.

Случалось, Нина и раньше проявляла к нему недоверие, но она никогда не ставила вопрос о том, чтобы прекратить общение с семейством Тремюла. Напротив, продолжала проводить с ними время, зачастую даже без Алексиса.

Однажды зимой Женевьева пришла к ним ужинать одна – Шарль Тремюла уехал из Парижа по делам, а Кати на каникулы друзья пригласили покататься на лыжах. Женевьева задержалась допоздна, а так как погода была очень холодная, Нина предложила подруге остаться у них ночевать.

На следующее утро Нина ушла на работу до того, как Женевьева проснулась. Она не высказала по этому поводу никаких соображений, и Алексис сказал себе: значит, ее подозрения рассеялись или по крайней мере она не придает им большого значения. Около десяти утра он приготовил кофе и постучал в дверь Женевьевы. Она закуталась в одеяло и пробуждалась ото сна с большим трудом, словно мучительно избавляясь от действия снотворного. Она лепетала детским голоском какие-то бессвязные слова. Невозможно было перехватить ее взгляд – она вертела головой так, что волосы разметались по подушке. Должно быть, она спала без ночной сорочки, и Алексис чувствовал, что готов изменить своему обычному благоразумию и скользнуть к ней под одеяло, в ее тепло. Он позвал:

– Женевьева…

Он погладил ее по щеке, потом рука его опустилась вдоль шеи к плечу. Но вопреки ожиданиям Алексиса Женевьева его оттолкнула.

– Оставьте меня! По утрам я никуда не гожусь. Вся скверна, которая гнездится во мне, в такие моменты пытается вырваться наружу. Не следует смотреть на меня, когда я просыпаюсь. Прошу вас…

Она резко отвернулась и укрылась почти с головой. Алексис вышел из комнаты, плотно закрыв за собою дверь.

Он ушел из дому и решил добраться пешком до Университетской улицы, где должен был встретиться с издателем, для которого делал эскизы. Вернулся он около полудня и Женевьеву уже не застал. Она оставила в мастерской письмо – нечто вроде стихотворения:

 
Лучшие доказательства моей любви те которых я тебе не даю
Нелепые жесты которые я делаю когда тебя нет
Слова которые я про себя повторяю тебе
И все то чего ты не узнаешь никогда
 

Она забыла в бокале ожерелье из крупных стеклянных бус. Алексис положил его на ладонь и вдохнул запах – ожерелье сохранило запах ее духов – редкостных и пряных духов, которыми душилась только она. Желание охватило его с новой силой.

Вечером Нина объявила мужу:

– Команда Франции встречается с командой Португалии в Лиссабоне. Кристиана опять включили в ее состав. Тремюла считает себя обязанным его сопровождать, но врач возражает, чтобы он летел самолетом. Из-за сердца.

Алексис слушал ее рассеянно и потому был более чем удивлен, когда Нина сказала:

– Тремюла попросил меня лететь в Лиссабон вместо него, и я не смогла ему отказать. Впрочем, почему бы мне не побывать в Лиссабоне? Я еще ни разу в жизни не летала самолетом. Матч состоится через две недели. Все это займет субботу и воскресенье, ну, самое большее три дня… Ты сумеешь приготовить себе поесть?

– Да, я уже привык.

– Знаю я тебя, будешь жевать ветчину, развернув ее прямо на уголке холодильника.

– Да нет, я смогу о себе позаботиться…

13

Существует немало примеров, когда мюзиклы, сделанные по образцу бродвейских, проваливались во Франции ввиду отсутствия достойных певцов, танцоров, подлинного умения и денег. Но ни один не знал такого шумного провала, как «Улица де ля Гэте», где главным исполнителем был незадачливый Батифоль. Для эстрадного певца и его друзей то было тяжелое испытание. Возможно, по чистому совпадению, но с этого момента в их тесной компании все стало по-другому.

Замысел этот витал в воздухе уже давно. Впервые Алексис услышал о нем от Фаншон, которая навестила его, когда он еще не совсем оправился от болезни. Она пояснила, что Батифоль, безусловно, пользуется известностью и даже приобрел заметную популярность, выступая в кабаре и по радио, но ему никак не удается достичь высшей ступени – стать звездой первой величины, комиком на уровне Бурвиля и Фернанделя. Почему, например, его никогда не приглашают сниматься в кино? И вот теперь ему, быть может, представляется великолепный случай. Правда, этот проект нелегко осуществить, как и все, что связано со сценой, так что лучше постучать по дереву. И она коснулась деревянного столика, вымазанного красками всех цветов, куда художник обычно клал старый поднос, заменявший ему палитру. Речь шла об одном американском мюзикле, свободном от контракта. Им заинтересовалась группа продюсеров. Денег пока еще не хватает, но, если бы Тремюла согласился их субсидировать, проект можно было бы не только воплотить в жизнь – Батифоль и его друзья стали бы хозяевами всего предприятия. И Батифоль получил бы главную роль, Анж смог бы адаптировать это произведение, которому дали новое название: «Улица де ля Гэте», и написать текст песенок. Фаншон опасалась, что он откажется, сочтя этот жанр слишком низменным, но поэт возразил: кто мог подумать, что он презирает искусство, пользующееся столь широкой популярностью? Конечно же, он готов писать для простых людей – своих бывших товарищей по маки́. Успокоившись на сей счет, Фаншон предложила пристроить в танцевальную группу эту длинную спаржу, жену Марино-Гритти, чтобы как-то вознаградить его за труды.

И тут она спросила Алексиса:

– А ты не возьмешься написать нам декорации?

Алексис отказался – это не по его части. Лицо Фаншон выразило разочарование, она стала обвинять Алексиса в том, что он плохой друг и боится риска. Ему пришлось оправдываться, объяснять, что живопись, какой занимается он, не имеет ничего общего с росписью театральных декораций.

– Я тебя очень люблю и счел бы за счастье помочь тебе, – в заключение сказал он.

– Правда?

Фаншон прильнула к нему и несколько раз чмокнула в щеку, вытянув губы, – словно клюнула. На ней был черный пуловер и черные кожаные брюки, отчего она казалась еще более худой и болезненной.

– Да, ты любишь меня… и очень, но по-настоящему ты влюблен в Женевьеву.

Алексис пожал плечами. Обняв ее, быть может желая как-то сгладить впечатление от своих слов, он спросил:

– Как ты сумела добиться денег от Тремюла? Так же, как и в тот раз, когда речь шла о работе на радио?

Фаншон не рассердилась на него за этот вопрос, потому что он задал его нежно, грустным голосом. Она спрятала лицо у него на груди, ничего не ответив. Потом разрыдалась и плакала долго, словно нашла наконец повод выплакать все слезы, которые сдерживала месяцами, а быть может, и годами. Алексис поцеловал ее в мокрое от слез лицо, затем в губы. Она вернула ему поцелуй. И улыбнулась. После ее ухода Алексис издевательски сказал самому себе: отныне бедняжка Фаншон будет приходить всякий раз, как ей захочется поплакать.

Тремюла настаивал, чтобы Алексис принял участие в этой авантюре и взялся за декорации. Художник продолжал отказываться.

– Он упрям как осел, – сказала Нина. – Вы от него ничего не добьетесь: как он решил, так и сделает.

– Я понимаю его, – сказал Тремюла с каким-то смирением в голосе. – Я-то рискую только своими деньгами – к тому же при этом сокращаются налоги, – он же ставит на карту свою репутацию.

– Какую еще репутацию? – возразила Нина. – Да у него ее попросту нет. Он ничего не проигрывает, а вот выиграть может все.

Алексис промолчал.

– Вот он весь в этом, стоит только посмотреть на его каменное лицо! Пусть его разразит на месте громом, он даже не шелохнется!

А Батифоль, вместо того чтобы радоваться, казалось, выискивал причины для беспокойства.

– В довершение ко всему этой заварухе в Корее не видно конца. Вам не кажется, что мы созрели для атомной войны? Я жду ее со дня на день.

Тремюла пытался его успокоить:

– Да нет же. Они уже зашли в тупик и приступают к переговорам. Разумеется, это длинная история, но главная опасность миновала.

– Вот видишь, – увещевала мужа Фаншон, – Шарль, который все знает и посвящен в государственные тайны, не боится ничего.

На лице Батифоля появилась вымученная улыбка, он попытался отшутиться:

– Ничего не могу с собой поделать. Когда я думаю о корейских делах, мне не до смеха! Ох-ох-ох! Что за время… Сами посудите…

Несмотря на название, «Улица де ля Гэте» должна была идти не на Монпарнасе, а на площади Клиши – в старом мюзик-холле «Эропеен». Шарля Тремюла и его друзей ожидала ложа – одна из тех просторных лож для официальных лиц, где чувствуешь себя так, будто сидишь чуть ли не на сцене. С ними не было только Фаншон, она стояла за кулисами, Анжа Марино-Гритти, который сидел в «Веплере» и пытался справиться с неврастенией с помощью виски, и, разумеется, Батифоля с Жоан, поскольку они участвовали в спектакле.

Сюжет музыкальной комедии был глуп не более и не менее, чем во всех других музыкальных комедиях. Батифоль исполнял в ней две роли: знаменитого актера мюзик-холла и клошара, поселившегося под мостом Сены. В оригинале пьесы это были актер с Бродвея и бродяга, нашедший себе пристанище в доках. Актера похищают хорошенькие женщины – все они несчастные жертвы этого ужасного донжуана, – похищают, желая отомстить. До очередной премьеры времени почти что не остается, но актера нигде не могут отыскать. К счастью, нашелся клошар, который оказался похожим как две капли воды на похищенную знаменитость. Его подгримировали и с грехом пополам втолковали, в чем заключается его роль. На генеральной репетиции клошар выступил с блеском. А настоящему актеру в конце концов удается ускользнуть от похитительниц, только уже после успеха своего двойника. Он оскорблен в лучших чувствах: его двойник не только превзошел его на сцене, но еще и воспользовался благосклонностью его последней возлюбленной. И он решает, что ему не остается ничего иного, как занять место клошара под мостом Сены. Однако клошар не пожелал меняться с ним местами и, преподав актеру урок, предпочел вернуться к своей прежней жизни.

Пока шли репетиции без костюмов и декораций, где исполнялись только отдельные фрагменты – песенка, какой-нибудь эпизод, танцевальный номер, неоднократно прерываемые и повторяемые, – было невозможно вынести суждение о спектакле в целом. Но на премьере стало ясно, что спектакль обречен на провал. К тому же музыка оказалась невыразительной – ни одной запоминающейся мелодии. Батифоль на этот раз был вынужден отказаться от своей присказки «Как он глуп, как глуп!», и публика, которая обычно приходила на его выступления посмеяться, лишившись этого, сидела молча. И все же его появление в живописной роли клошара вызвало аплодисменты. Зато во второй роли – звезды эстрады – он оказался смешным. Держа в руке стакан, Батифоль расхаживал в пестром атласном халате по сцене, изображавшей артистическую уборную, и все время натыкался на диваны и пуфики, расставленные всюду на его пути, точно ловушки. Вторжение преследовательниц, а затем их танцевальный номер оказались поистине жалким зрелищем. Девицы были некрасивы и к тому же не умели танцевать в ансамбле, а Батифоль выглядел среди них нелепой толстой марионеткой.

Алексис почувствовал, как у него сжимается горло. С этого момента зрители принимали спектакль весьма прохладно. Друзья Батифоля сидели в ложе и не решались ни заговорить, ни взглянуть друг на друга. В антракте вся компания отправилась к Батифолю за кулисы. Но этот визит выглядел так, словно они явились выразить актеру свое соболезнование.

– Зрителей сейчас трудно расшевелить, – сказала Фаншон. – Но он покорит их во втором действии, вот увидите.

Все с мрачным видом закивали. Марино-Гритти присоединился к остальным. Он основательно вымок – на улице шел дождь, нескончаемый осенний дождь.

– И все же, – твердил поэт, – мои песенки великолепны.

В тот вечер вся компания, если не считать этого тщеславного эгоиста, держалась очень сплоченно. Алексис впервые увидел, что эти столь разношерстные люди, объединившиеся вокруг Тремюла, стали как бы единой семьей.

Когда звонок возвестил конец антракта, выяснилось, что многие зрители сбежали. Казалось, над залом сгустились тучи. На сцене словно ничего не происходило – только суетились какие-то тени. Алексис наблюдал за Женевьевой. Она застыла неподвижно-невозмутимая, быть может, только немного напряженная. После того как клошар заменил актера на сцене, он еще соблазнил его красивую подружку. И тут Кристиан Марманд произнес из глубины ложи:

– Этому Батифолю наставили рога и на сцене, и в жизни.

Женевьева закрыла лицо руками. Зрители начали беспокойно покашливать – первый признак неудачи в театре. Оставалось еще прослушать бессвязную песенку «о Сене и сцене» на слова Марино-Гритти. Финальный танец девиц и клошаров в неописуемых отрепьях не стал апофеозом и не развеял скуки. Зрители спешили покинуть зал, и несколько жиденьких хлопков заглушил стук сидений, когда они вставали. Занавес снова поднялся, и пока актеры выходили кланяться и делали объявление, как принято во время премьеры, зал пустел на глазах. Вторично занавес не поднялся – зрители больше не вызывали актеров.

Алексис чувствовал себя скованным и опустошенным, он едва волочил ноги. С другими, должно быть, происходило то же самое. Они нехотя поднялись с места и отправились за кулисы к Батифолю. Он снимал грим, Фаншон находилась при нем.

– Я велел принести несколько ящиков шампанского, – объявил Тремюла. – Вы, конечно же, придете выпить со всей труппой?

– «Дай все ж ему глотнуть!» – сказал отец…[10]10
  Строка из стихотворения В. Гюго «После боя». (Перевод А. Энгельке.).


[Закрыть] – шутовским тоном произнес Батифоль и повалился на пол, прижав одну руку к воображаемой ране, а другую протянув к своему благодетелю.