Текст книги "Турбо Райдер (СИ)"

Автор книги: Ростислав Гельвич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Отец всегда любил эту машину...

– ...однажды я захотел покататься и тайком попытался уехать... Он вытащил меня из машины и избил. Он сказал, что за руль этой машины я не сяду никогда.

– Что ты говоришь? – отец вылез из машины и подошёл к нему поближе. От него ничем не пахло.

– Ты всегда любил эту машину. Даже больше, чем меня. Да?

Отец поморщился:

– Что ты несёшь? Слишком разные категории. Некорректно сравнивать. А что до машины... да, это особенная машина. Такая во всём мире только одна.

– А по-моему это ГАЗ-24-10.

– А по-моему ты дурак, – подытожил отец, – У этой машины есть душа. У некоторых вещей есть душа, и это дорогие нам вещи.

Он подошёл к выходу из гаража и открыл дверь, снаружи пахнуло ночной прохладой и гнилью земли.

– Вот у твоего молотка, как ты думаешь, есть душа? Ведь это именно им ты забил меня до смерти. Почему не выкинул его?

Человек молчал. Отец продолжал:

– Некоторые вещи дороги. Особенно, этими вещами ты кого-то убиваешь. – Его лицо, освещаемое светом луны, казалось нездорово-живым, притягательным притягательностью больного туберкулёзом. Он вышел из гаража.

Хлопнула входная дверь дома и человек, оставшийся стоять в гараже, выдохнул. Он подошёл к машине тоже попытался провести по ней рукой так, как это делал отец, но ему не удалось. Было очень страшно и неуютно. Впрочем, молоток в руке придавал сил и уверенности всебе, пускай и немного.

Луна на улице светила особенная: не серебряная, фиолетовая, с какими-то тёмными пятнами, большая, раза в два больше обычных своих размеров. Казалось, что она пульсирует. Словно неведомое существо вытаращило свой единственный глаз и смотрит на этот мир. Светло было как днём. Человек, закрыв гараж, долго смотрел и не мог насмотреться: зрелище упоительное, даже несмотря на полную тишину – ни звуков животных, ни насекомых, ничего вообще. Чувство одиночества было ещё страшнее, чем то, что человек ощущал к отцу. Поэтому он зашёл в дом.

Отец снова ел, он вообще за эту ночь только и делал, что говорил или ел, но ел чаще, чем говорил.

Суп. Хлеб. Пельмени. Остатки полуфабрикатов, валявшиеся в морозилке уже не первый месяц. Отец подъел всё, и несмотря даже на разбухший живот, остался голодным.

– Холодильник пустой. С утра пойдёшь за едой. Машину я тебе не дам, даже и не думай.

Человек пристукнул молотком о ладонь:

– С чего ты взял, что ты тут хозяин?

– Хотел бы – ты бы меня уже прибил. – пожал плечами отец, – А так... человек ты может и решительный, но слабый. Если сразу ничего не сделал, значит и совсем не сделаешь. Поставь чайник, что ли. И сядь. Будем говорить.

Его сын выполнил это, пусть и не расставаясь с молотком.

В чай отец положил ложек десять сахара. И пил его почти залпом, щуря от удовольствия карие глаза, впрочем, почти не заглядывая в зелёные сына, хотя тот сидел прямо напротив.

– Не думал, что это будет так приятно. Просто жрать. Знал бы – давно бы уже ожил. Хе-хе-хе... – он отхлебнул из чашки, – Какой сейчас год?

– Двадцать лет прошло. – сухо ответил сын

Отец покачал головой:

– Ох. Надо же. А я и не заметил. И как ты всё это время тут без меня?

– Замечательно.

– Семья? Дети? Хорошие друзья? Знакомые? Ну да, ну да. Знаешь, а ведь даже у меня была твоя мать. А ты даже такого добиться не смог. Значит ты – более плохая версия меня. Ха-ха-ха!

Отец как обычно смеялся над тем, что было смешным только для него. Прекрасная особенность: смеяться над всем вокруг.

Человек спросил, в какой-то мере пересиливая гордость (из-за волнения или интереса – не понять):

– Мне гораздо интереснее знать, как всё это время был ты.

– В могиле.

– Я знаю. Разрезанный на куски. – сказал человек, – И я каждый день приходил поссать на твою могилу.

– Поссать?

– Поссать.

– Ха! Ха-ха-ха! – отец снова рассмеялся, хлопая себя ладонями по вздувшемуся животу. – Ха-ха-ха-ха! Ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха! Ха-ха!

Человек отметил, сам того не желая, что вздувшийся живот его отцу совсем не идёт; при жизни тот выглядел аристократично, утончённо, был стройным, а сейчас сразу стал похож на простого человека, словно бы и не умирал и не воскресал. Это прибавило сил и уверенности.

– Чего ржёшь?

– Не так уж ты меня и ненавидел, как оказывается. Такое постоянство. Если бы ты меня не любил, то... – отец пристукнул кулаком о ладонь, – Тюк по голове – и всё. Потом закопать и забыть. А ты... не-е-ет... Каждый день выходил. На могилу ссал. Ненависть и любовь – почти одно и то же. Ты знал об этом?

И несмотря ни на что, несмотря на дикое желание крикнуть "Нет!", человек вынужден был признать чужую правоту.

– Да. – он кивнул, увидел, как проступило удивление на лице отца, – Наверное. – и добавил с некоторой грустью, – То, что я сделал, не принесло мне ничего хорошего.

Отец смотрел пристально, готовясь слушать.

Как раз закипел чайник, резким свистком дав о себе знать.

Разлив чай по кружкам, человек снова сел напротив своего отца и начал рассказывать.

– Ты сам меня довёл.

– Трудно отрицать.

– Я думал, что всё будет хорошо. Нужно просто сделать так... как ты говорил. Обрубить. Сжечь мосты.

Кивнув, отец одним большим глотком опустошил кружку крутого кипятка почти на треть.

– И вот. Я... – человек замялся, – Я убил тебя.

Снова. Как наяву. Словно и не было этих двадцати лет. Человек опять ощутил себя молодым, стоящим с молотком в руке, только что проломившим череп своему отцу.

– А ты хрипел и дёргался.

В тот момент человек снова ударил. И снова. И снова. Чтобы не было этого хрипа, не было шума, чтобы не дёргался труп. В конце концов, уставший яриться, он просто схватил молоток за железный боёк и воткнул его деревянной ручкой в голову отца, очень чётко ощутив, как двигает им мозг. Странно. Хрип сначала стал громче, но потом сразу же прекратился.

– Ножовкой по металлу распилил. Закопал ночью. Соседи уже привыкли, что ты часто уезжаешь. Вот и всё.

Отец как раз допил чашку и налил себе ещё, сделав, скорее, не чай, а заварку с кипятком.

– И как? – отец отхлебнул из чашки, – Помогло тебе то, что ты сжёг мосты?

Человек горько улыбнулся и покачал головой:

– Нихуя. Прости за мат. Совершенно, блядь, нихуя.

Человек вспомнил, чтобы было потом, после убийства. Его физически передёрнуло. На душе стало неприятно, в крови забурлило раздражение.

– Что это ты?

– Да не твоё дело. Знаешь что? – человек достал молоток из-за ремня и плюхнул его на стол, – Устал я. Я иду спать. Хочешь – делай что хочешь, а я спать. А не хочешь – тоже ложись спать.

Он ушёл. А отец качал головой, всё так же отхлёбывая кипяток. Когда кипяток кончился, он долил себе ещё, а когда кончилась вода в чайнике, не-живой пальцами сначала выгреб всю заварку из чашки, а потом из заварочного чайника. Сжевал, не ощущая ничего.

Человек проснулся ровно в то время, в которое привык просыпаться, несмотря на то, что уже спал. Поднялся. Сразу же почуял запах гниющей земли и понял, что всё вчерашнее было не сном.

– надо же, ведь я... жив. Он меня не убил? Не убил... да.

При одних мыслях об отце захотелось помыться, человек долго полоскался в душе и чистил зубы. Вроде бы стало полегче, но ненадолго – чувство гадливости вернулось сразу же, как только ему на глаза попался его не-живой отец, работавший в огороде. Картина на редкость обыденная. Бледный свет солнца, словно осветлённое белым карандашом небо. Ветра нет, поэтому запах гнилой земли стоит всюду.

Странное дело, но живот у отца был всё ещё раздутый, словно там ничего из съеденного не переварилось, а оставалось внутри. Отец вырывал из земли остатки зелёной травы и жадно ел.

Человек вышел к нему.

– Ты что делаешь? Ты голодный?

– Нет, – отец отрицательно покачал головой, – Просто это так приятно – есть... Я же тебе уже говорил.

– Жрать, скорее уж.

– Или жрать, да.

Отец оскалил зубы. Грязные. Земля.

– И как на вкус? Я вчера встретил людей. Они шли из города по железной дороге. Какие-то сумасшедшие.

– А причём тут вкус земли?

Человек пожал плечами.

– Я думаю, это свело их с ума.

– Земля? Хм...

Не-мёртвый отец зачерпнул горстью сухую землю, откинул голову и засыпал себе в рот. Прожевал медлительно. Поперхнулся, затем его вырвало.

– Ностальгия. Тем не менее... я начинаю многое понимать.

– Понимать что?

– Попробуй – поймёшь тоже.

Человек тоже зачерпнул горсть земли, но жевать её не стал, поспешно вышвырнув набранное в сторону и вытерев руку.

– Меня тянет попробовать. Но мне кажется, что люди, которые шли вчера по железной дороге, сошли с ума именно из-за этого.

– Они не сошли с ума. – ответил не-живой отец, снова запихивая в рот остатки зелёной растительности, и потому говоря немного непонятно, – Они просто поняли то, что нужно понять человеку, когда вокруг происходит такое: что случилось и как с этим быть. И они ушли... – на этот раз отец неопределённо махнул рукой, – Я не знаю. Но если бы я тоже пошёл – я бы пришёл куда надо. Но так-то я прийти не смогу, ведь я не собираюсь идти.

– Не собираешься? Ты же попробовал землю! – удивился человек

– Да, но ведь я уже мёртв. – отец улыбнулся и пожал плечами

Человек покачал головой и зашёл назад в дом. Прошёл на кухню и заглянул в холодильник, там – хоть шаром покати, всё съел отец за ночь. Выходя из кухни...

– молоток. Хм. Он его не взял.

Приятно было ощутить его в руке.

– не ощущаю такого к отцу, что ощущаю к тебе. Словно бы у тебя есть душа.

Человек вышел из дома.

– Еды нет.

– Я знаю. Я её съел. – не-живой отец сидел посреди разворошённых им грядок, где раньше росла картошка. – Я всё съел.

– Я вижу. – человек указал пальцем на живот отца, – А я что есть буду?

Отец развёл руками. Человек понял, что ничего от него не дождётся, поэтому молча развернулся и зашёл в дом, где быстро переоделся, а потом ушёл в магазин. В небольшом посёлке был свой: обычный, маленький, в точно таком же доме, подобным которому и застроили всё. Самодельная вывеска, продавщица, она же – владелец. Человек с ней здоровался, потому что её знал. Мысли о магазине успокаивали. Местечко в какой-то мере уютное, приятное, по-своему домашнее. Хотелось попасть туда поскорее.

Он быстро прошёл через опустевший посёлок, всё так же, как и днём ранее, оглядывая дома. Заходить ни в один просто не хотелось, несмотря на то, что двери почти всех из них были открыты настежь. Не страх. Не опасение. Само собой почему-то казалось, что никого нет и опасности быть не может, но всё равно, что-то мешало зайти внутрь. Поэтому человек шёл мимо.

Он дошёл до магазина и придирчиво осмотрел его снаружи. Казалось, что не изменилось ничего, но запах... всё тот же. Гниющая земля. Должен ли так пахнуть магазин? Человек не понимал ничего в происходящем, но точно осознавал, что там, где пахнет гнилой землей, творятся странные вещи. Тем не менее, он вошёл внутрь, попав в почти кромешную темноту. Дверь на тугой пружине громко хлопнула за его спиной и темнота стала совсем непроглядной.

Щёлкнула зажигалка.

– А. Это ты. – сказала продавщица, стоящая за прилавком. Синий фартук с белой оторочкой, ещё советский. Продавщица, раньше очень пухлая и краснощёкая, блестящая, казалось, от довольства, сейчас выглядела серо, как всё вокруг, – Еды хочешь?

– Да. Мы же раньше были на "вы". – ответил человек

– Нет-нет. Ты. И ты мне давай тоже.

– Хорошо, значит на "ты".

– Еды нет.

Продавщица обвела рукой прилавок и полки. Всё товары лежали на своих местах, но были негодные. Консервы – вскрытые, хлеб – вымазанный калом и испорченный, мясо и колбасы щедро натёртые всё тем же калом и серой землёй. Еда сама по себе выглядела старой и испорченной. Апофеозом всего выглядело ведро с землей, стоявшее с покупательской стороны прилавка.

Только сейчас, привыкнув к свету зажигалки и приглядевшись, человек увидел, что руки продавщицы грязны от земли, кала и прочего чего-то, что не различить. И на фартуке те же самые следы. А ещё кровь, много крови.

– Еды нет. У тебя есть земля снаружи – её и ешь. Я всё поняла ещё вчера, тоже начала есть землю и поняла.

Говорила она монотонно, но с затаённой страстью, огонёк зажигалки подрагивал в её руке. Человек молчал. Продавщица продолжала. Она поднесла зажигалку поближе к лицу, осветив выпученные глаза и грязные спутанные сосульки крашеных в красный цвет волос.

– Я хотела уйти со всеми, которые шли. Но как можно оставить вам всё это? – она обвела рукой магазин, – Вы не должны этим пользоваться!

Тон её голоса повысился.

– Вы не должны! Это всё для тех, кто останется тут навсегда, а остальные должны есть землю и уйти, уйти! В городе... они не хотят... а здесь не город!

– Сама почему не уходишь?

Человек отступил назад, к выходу. Продавщица двинулась туда же, грузно и неуклюже, почти карикатурно, топая ногами.

– А как? Это... моё место... у него есть душа. Ты веришь в то, что у предметов есть душа?

– Мой отец говорит, что у его машины есть душа. Я не знаю. Я её боюсь.

– О. – она скривила губы и рассудительно кивнула, продолжая двигаться к выходу, – Да. Я его понимаю... – человек машинально отметил: она не удивлена тому, что его отец жив, – этот магазин я купила и обустроила сама. Никто мне не помогал. Я не могу отсюда уйти.

– Потому что ты мертва? – человеку стало интересно

– Потому что я не хочу! Как можно уйти, когда есть душа, которая тебя любит? Которой ты не безразличен! Это предательство!

– Я никогда в тебе раньше такого не замечал. Вот она, какая ты была, оказывается.

– Да. А теперь – иди сюда. И ешь землю.

Выйдя из-за прилавка, она наклонилась и подхватила многокилограммовое ведро одной рукой, как пушинку. Человек увидел, что палец, которым продавщица держит рычажок зажигалки, уже покраснел от нагревшегося кремниевого колёсика.

– Я чувствую в тебе. Чувствую в тебе. – продолжала она, речь её стала невнятна, почти горячечна, – В тебе этого быть не должно, ни в ком. Поэтому... иди сюда. Ешь землю. Это ведро. Ты должен.

Она и дальше что-то говорила, что человек воспринимал уже не как речь, а музыкой и ритмами. Тяга к серой гнилой земле, бывшая в нём, стала сильной и всеобъемлющей, похожей на сексуальное желание подростка, но совсем иначе, идущее не от половых органов, идущее от головы, от желудка, от желания уйти. Человек почувствовал, что во всём происходящем есть что-то правильное, что-то то-как-оно-должно-бытьное, поэтому он стоял на месте. Завороженный. Продавщица шла к нему, держа близко-близко к лицу зажигалку, смотря серыми блестящими глазами, покачивая на вытянутой руке тяжёлое ведро.

– Я-тебе-несу-его, я-тебе-несу-его, а-ты-неси-его-не-хочешь-его, а-ты-си-хочешь-его, а-хочешь-ег-си го-шьего-пси-штыми-ты, спо-шта-псилы-ми, -спо-шта-псилы-м-, -кса-кса-кса-кса-кса...

Она подошла почти вплотную.

– По-це-лу...

Кремниевое колёсико нагрелось красным-красно.

Зажигалка, зажатая продавщицей, с тихим треском лопнула.

Рука её объялась синим пламенем на один миг, может дольше – на секунду, полыхнула, и пламя исчезло.

От человека отхлынуло. Горячая волна, от ног до головы и назад, пронеслась по его телу. Он отпрыгнул назад, к двери, рванул её на себя, и выскочил наружу, под бледное небо и блёклый солнечный свет. Продавщица тоже рванулась и прижала дверь красной от ожога кистью с красным большим пальцем, из которого торчало кремниевое колёсико, не давая ей закрыться.

– Вернись! Я прошу, вернись! Ты же понимаешь!

Человек действительно понимал.

– Нет. Я не хочу.

– Это не то желание! Это не то желание!

– Я понимаю. Но я не хочу!

Продавщица села на грязный пол и заплакала, всё так же держа дверь одной рукой, а второй вытирая слёзы.

– Но ведь... я хотела... как лучше...

Человеку стало жалко её. Она поняла, что ему стало её жаль, и встала.

– Мне это не нужно!

В свете лучей, освещающих её, становилось видно, что синий фартук не просто покрыт кровью – пятна крови большие и чёрные, засохшие. Продавщица заплакала ещё сильнее.

– Я сделала всё, что нужно было! Я сделала еду не годной! Я испортила хлеб, я испортила воду, я испортила всё-всё-всё!

Она задрала фартук, грубо рванув его вверх. Под фартуком был старый халат, разрезанный ножом или ножницами, чем-то острым. Халат, пропитанный кровью насквозь, разрезанный, не скрывал дыру в животе, в которую был немного виден большой, размером с пятилитровую пластмассовую бутыль, желудок. Тоже разрезанный, сухой, с высохшей слизью, вымазанный чем-то ещё.

– Я съела и сделала не годным то, что нельзя было испортить просто так! Ты уходишь?! Ну почему же ты уходишь?!

Она качнула ведром.

Человек сделал шаг назад. Потом ещё. Потом повернулся и твёрдо пошёл дому, слыша плач даже после хлопка двери магазина. Плач не становился тише по мере удаления. Плакала ли она? Или плакал её магазин? Или они вместе? Человек знал: звук плача – часть посёлка, а значит придётся с ним мириться до поры до времени.

Отец всё так же сидел в огороде.

– Я ждал тебя. Кто-то плачет. Ты купил еды?

Человек рассказал ему про продавщицу.

– Она стала такой же, но не ушла. Сказала, что хотела накормить меня землёй и испортила еду. Теперь она плачет и... я думаю, она так и будет плакать.

Отец покачал головой.

– Я понял. С этим придётся что-то сделать, ты понимаешь?

– Я понимаю. Но не сейчас... – человек задумался, понимая, что голоден, и что если он не хочет есть землю – ему нужна еда. – Мне нужна еда.

– Нам нужна еда.

– Жри землю – тебе можно. А я – живой, мне нужна еда. Здесь еды нет. Значит...

И человек понял.

– Я должен идти в город.

Третья глава:про человека, дорогу и про то, что с ним происходило

– Была у меня жена и был я, а потом родился ты, а теперь ты уходишь, – сказал отец на прощанье. – Может быть пожелать тебе чего-нибудь?

– Что ты можешь мне пожелать-то, – ответил человек. – Ты лишь скажешь, чтобы я принёс еды?

– И ты прав, скажу.

Отец почесал живот, ещё более безобразно разбухший, и обернулся назад, посмотрев на дом.

Они стояли возле ворот. Человек уже за ними, по сути, на улице, а отец на территории дома. Всем нутром человек ощущал, что отец в безопасности. Отец тоже это ощущал, поэтому выглядел гораздо веселее, чем всегда, хотя нельзя сказать, чтобы он когда-то грустил.

– Молоток-то взял?

– Уж конечно, – человек кивнул.

– Не теряй его. Наверняка он тебе пригодится, – отец подумал и добавил. – Я бы сказал, что он особенный, но в нём ничего особенного нет.

– Для меня он особенный. Всё-таки я в своё время убил им тебя.

– Не так уж и убил.

Отец усмехнулся и закрыл ворота; человек почувствовал, что отделён и более ничего его не удерживает, поэтому он развернулся и пошёл по дороге к полустанку. Рельсы – идеальный путь в город. Иди прямо и не промажешь.

Он всё так же видел дома, в которые не мог бы зайти, если бы захотел – что-то защищало их, мо...

– ...жет быть серая земля? Точнее, гнилая земля. Но ведь она всё равно серая... серая и гнилая...

Он всё так же слышал плач продавщицы, ставший уже неотъемлемой частью посёлка и поэтому абсолютно не вызывавший раздражения.

– Интересно, как она там?.. Она наверняка ждёт меня...

Молоток словно бы шевельнулся в кармане старой куртки человека. Да. Этот вопрос требовал решения. Но не сейчас. Человек сам не знал почему, но однозначно знал, что так нужно.

По железной дороге уже никто не шёл, полустанок, крепкий, каменно-бетонный, выглядел удивительным образом несуразно, абсолютно чужим на гнилой земле, на фоне домов посёлка, чем-то удивительно домашних. Железнодорожная платформа не выглядела. Она выгляделась, стоя как крепость, как форпост солдат, что давно ушли, но не стали разрушать место, в котором стояли.

– Да. Крепость... именно крепость. Раньше этих утолщений не было. Ничего этого не было.

Платформа изменилась, став массивнее, забор её, раньше из простой сетки, теперь стал стальным и стало понятно, что меняться он ещё не закончил. Платформа чем-то напиталась, впитала что-то из земли. Человек понял, что если уйдёт, то может произойти что угодно, но платформа останется стоять, где стояла, до тех пор, пока не случится что-то совсем уж экстраординарное.

– Типа взрыва солнца. Или взрыва луны.

Фиолетовая луна засветила немного ярче. А может быть человеку показалось.

Он покачал головой и спрыгнул на рельсы. Тут-то и началось.

************

Ощутив под ногами деревянные шпалы, человек почувствовал, что его уносит куда-то вдаль, хотя на самом-то деле его вовсе никуда не уносило. Но единственное, что человек понял, так это то, что он должен идти вперёд.

И он пошёл вперёд.

Казалось бы, что город не так уж и далеко...

– ...ведь люди дошли до посёлка довольно быстро. Или не быстро? Ну... вон же он, впереди...

Город был впереди, но сколько человек ни шёл, он всё равно не мог до него дойти и словно бы не продвинулся даже когда наступила ночь. Странное дело, ведь посёлок уже остался вдали, а между ним и городом было всего лишь километров тридцать, но теперь они растянулись, приумножились. Уставший, человек сошёл с рельс. Точнее, он сделал шаг с них, и дальше его будто засосало. И теперь он взглянул на всё другими глазами.

Природа вокруг раскинулась удивительная. Мягкий фиолетовый свет совершенно иначе подсвечивал серую землю, чем когда-то старый, серебряный. И местность изменилась. Не было лесов, не было луга с зелёной травой – земля осталась всё такой же серой, но более сухой, а сам человек, спустившись с железнодорожной насыпи, оказался в старом арройо, пустом и безжизненном, если не считать старого кострища и иных следов жизнедеятельности людей.

– Хм... – человек отошёл в сторонку, разглядев почти невидные в фиолетовом свету лужицы впитавшейся мочи и несколько кучек кала. – Тут кто-то был. Недавно.

Угли у костра ещё слабо светились, а рядом лежала куча хвороста достаточная, чтобы снова развести огонь. Наверное ушедшие оставили это тем, кто придёт после них...

– ...таким, как я. Жаль, что еды не оставили.

Хотя у человека было с собой. Немного. То, что наскрёб по разным углам отец: какие-то огрызки и объедки, которые он не захотел есть сам...

– Странно. Он же траву жрёт. Может и действительно беспокоился...

Огонь затрещал, а человек доел половинку яблока и несколько куриных ножек. Не наелся. Подумал было бросить кости в огонь, но затем опалил их в нём и сгрыз. Голод это поубавило лишь слегка, поэтому человек лёг спать, кое-как устроившись, чтобы ощущать тепло, но не попадать в огонь.

Проснулся он тогда, когда уже рассвело, очень замёрзший, почти не отдохнувший, он сразу подскочил и кинул в кострище ещё хворосту, но угли потухли от росы, а зажечь огонь человеку было нечем. Он долго ещё привыкал к прохладе, долго дрожал. Лишь отогревшись осмотрелся вокруг и как же это оказалось прекрасно!

Это оказалась степь, серая, но человек чувствовал, что раньше цвет этой почвы был красный.

В воздухе всё ещё пахло креозотами, и хотя раньше этого запаха он никогда не ощущал, но чётко знал, что это именно он и есть.

Ни облачка. И пусть солнце мёртвое...

– А оно действительно мёртвое. Умершее. Как и всё вокруг.

...всё равно очень красиво. Пусть даже это и мёртвая красота, не тревожимая ничем: ни ветерком, ни дождинкой, ни пробегающим животным, пролетающим или проползающим насекомым. Здесь не было никого и ничего. Абсолютная пустота, благородная и пугающая.

Задумавшись об этом, как никогда ранее он почувствовал себя брошенным и ненужным, а самое главное абсолютно чужим для этой местности. И не из-за географического положения. Всё вокруг навевало дикую усталость, заставляло мышцы болеть, а внутренние органы работать усерднее, почти на износ. Человек не понял, что это.

Он испугался. Так, как не боялся никогда, потому что понял: может где-то в другом месте он и сможет остаться подольше, но здесь и сейчас его убьёт, если он не пойдёт дальше. Арройо попросту всосёт его жизнь, а он сам упадёт и... ему не хотелось проверять, что будет.

Поэтому он встал, попробовал было пойти рядом с рельсами, но не смог, а потом зашёл на них. По сравнению с тем, что было снаружи, его обволокло ощущением спокойствия и насыщенности жизни вокруг, хотя и разбавленным чем-то вытягивающим силы. Человек пошёл дальше. Его снова унесло.

Время замедлило свой бег. Время ускорило свой бег. Время усреднило свой бег. Время украйнило свой бег. Человек шёл-шёл-шёл-шёл...

– Шёл-шёл-шёл-шёл...

...видя, что местность вокруг меняется, и пусть город всё ещё виден впереди, но до него явно не удастся дойти в ближайшее время. Одна радость – ни разу более не наступила ночь и даже погода не менялась. Стоял всё тот же ласковый тёплый день, абсолютно безветренный, тёплый. Поэтому человек шёл. Ведь ему шлось. И остановился он лишь через сто лет. А может и через один час.

– Сколько же времени прошло? Я... я словно бы... ай, чёрт, блядь... Я...

Он осмотрелся вокруг, и словно через марево горячего воздуха увидел, что местность снова изменилась. Не зелёные поля, как возле его родного посёлка, и не степь с креозотами, как там, где он шёл раньше. С рельс было трудно разглядеть, но ему казалось, что вокруг – пустыня, в которой почему-то полно снега.

Человек очень устал и больше всего на свете хотел сойти со своего пути и отдохнуть. Поэтому он и сошёл. Снова его всосало в окружающую природу и едва только ступив на землю он упал от усталости. Сразу даже и подняться не смог, сердце застучало гулко и быстро из-за жары и горячего воздуха, что были вокруг. Поначалу это тепло было приятным, но потом у человека всё зачесалось под одеждой, но он понял, что раздеваться нельзя. Лёжа на спине он видел, что небо голубое и без туч, а солнце, пусть и тоже выглядящее мёртвым, палит так ярко, что лучше вообще не смотреть вверх. Но и вниз смотреть трудно – всё почему-то блестит.

Человек поднялся и осмотрелся, прикрывая ладонью глаза.

– Что это такое?

Всюду будто лежит снег, твёрдый, блестящий, свет нестерпимо резал глаза. Человека осенила, ошеломила догадка: он сразу опустился на колени и лизнул этот снег. Ну конечно же.

– Соль!

Только сейчас понявший, как скучал по этому вкусу, он лизал и лизал её, аккуратно стараясь не попасть языком по участкам гнилой земли, такой же, как и в посёлке. Вкус соли бодрил и придавал уверенности. Человек встал на ноги и отряхнул пыль с одежды.

Он не знал этих мест, переход действительно оказался длинным и действительно повлиял на него: человек увидел, что похудел почти на два размера, одежда на нём висела мешком. Нездоровое похудение, оставляющее неприятный цвет кожи и общую обвислость. Затянув ремень потуже человек двинулся по пустыне вперёд. Не слишком далеко – он не хотел отходить от рельс, но сколько бы он не шагал вперёд, рельсы всё равно оставались в нескольких шагах от него, хотя местность без сомнения менялась. Поэтому в конце концов он смело пошёл вперёд, просто чтобы размять ноги – за время ходьбы по рельсам они словно бы не задействовались, словно бы затекли.

– Смотреть не на что. Всюду пустыня...

Человек ощущал себя мошкой в блюдце, из которого кто-то выпил его содержимое. Ощущалась какая-то всеобъемлющая, невыразимая пустота этого места. Если в арройо были хоть какие-то признаки жизни: креозотовый запах, кострище, кал ушедших людей, то здесь что было?

– Что здесь-то? Только соль. Соль – это хорошо, но что оно соль-то? И воды нет. Воды нет...

Воды у человека действительно не было, но пить ему не хотелось. Он ещё раз осмотрелся вокруг. Ничего нового: только лишь дрожащий над землёй, как желе, воздух, да поблескивающие кое-где солончаки. Время идти дальше.

Верти головой туда и сюда – ничего не изменится: лишь обжигает солнце, лишь трудно дышать нагретым воздухом, но человек всё равно шёл, уверенный, что невозможно ни на что не наткнуться, если идёшь вперёд. В этом самом "вперёд" виднелось что-то, привлекающее внимание – словно бы какое-то животное легло на бок и издохло, к нему и пошёл человек.

Он шёл так долго, что у него разъело подошвы ботинок от соли.

Но в конце концов он пришёл к кораблю. Старому, ржавому, огромному танкеру, лежащему на боку. Чтобы обойти его и залезть внутрь понадобилось бы несколько часов, поэтому человек просто подошёл и пнул борт ногой. Внутри сразу что-то зашебуршало – слышалось даже через толстые борта.

– Ты кто ещё такой?! Что тут делаешь?!

– Вот и иди отсюда! Это наше всё! Наша земля! Наша территория!

– Иди-иди! А то выйдем, не поздоровится!

Это вызвало удивление и полное нежелание отвечать. Люди были заперты в ржавом корабле и им это вполне нравилось. Человек пожал плечами и двинулся дальше. Корабль быстро скрылся вдали.

Человек много ещё видел таких кораблей. Где-то не было людей. А где-то они были. Иногда злые, иногда добрые, иногда они делились едой, водой, сочувствием, дружеским отношением, и что было лучше – совершенно невозможно понять. В некоторых даже удалось найти еды и хорошенько поесть, но от этой сытости не было приятно, сразу приходило осознание: эта еда не усвоится совершенно, оставляя после себя слабость и чувство пустоты в кишечнике.

И поэтому человек шёл дальше. Дальше от рельсов, от корабля к кораблю, совершенно забыв о том, что первоначально хотел попасть в город. Солончаковая пустыня поглотила его так же, как поглощали его рельсы, но, в отличие от безжизненного арройо, в ней была жизнь. Человеку это казалось крайне удивительным.

Первые месяцы, может секунды, часы или даже годы, он не мог привыкнуть к поглощающим его целиком чувствам голода и одиночества. Невозможность наесться – это ещё куда ни шло, но невозможность остаться в каком-нибудь корабле била его гораздо хуже, хотя порой, и даже очень часто, ему казалось, что вот-вот и всё будет в порядке, что удастся ему остаться с людьми и жить отличной жизнью, забыв об отце и о мёртвой земле и о фиолетовой луне и обо всём другом.

Были в его путешествиях отличные друзья: сильные мужчины, красивые женщины, некоторых мужчин человек называл братьями, а некоторых женщин любимыми, но каждый раз всё кончалось точно так же: ночью, томимый жаждой движения более, чем жаждой еды или секса, он вставал и уходил, а вернуться назад ему потом уже не удавалось... хотя истории это совсем иные, рассказ о них был бы очень, очень долгим.

И вот он шёл точно так же, как шёл тогда, когда только спустился с рельс, секунды, месяцы или годы назад.

Солнце всё не садилось и не садилось, человек устал, но его внимание привлекло что-то ещё, видневшееся впереди. Это что-то шевелилось. Подойдя ближе человек понял, что это – лошадь. Кажется, мёртвая.

– Шевелится почему? А... там кто-то лежит...

Старик, тощий, тонкокостный, с клочковатой бородёнкой, в каком-то откровенно драном халате. Он силился дотянуться рукой до лежащей рядом с ним сумки, но не мог: слишком далеко, хотя и близко. Человек подошёл к нему и толкнул сумку ногою, после чего старик достал оттуда кожаную (человек заметил, что никогда таких раньше не видел) и жадно напился оттуда. Протянул её человеку, тот взял её и тоже попил. Во фляге оказалась вода. Немного солоноватая, но, без сомнения, пресная.