Текст книги "Лаций. Мир ноэмов"

Автор книги: Ромен Люказо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

К этому и сводилась сила Ойке: благодаря ей процветал этот хрупкий комплекс динамических взаимодействий, в котором каждый жест при неосторожности мог породить неожиданный эффект, катастрофическую петлю ретроактивности. Создание таких сложных систем было одновременно и искусством, и наукой, в основе которой лежали способности манипулировать органической материей, точечно изменять молекулярный узор живых организмов, чтобы при надобности комбинировать, адаптировать или преображать их. Вселенная эта не была рациональной или по меньшей мере часто следовала логике, ставящей в тупик сестер Ойке, и оттого не могла их заинтересовать. А ведь в ней заключалось не что иное, как изначальный дар их матери, умение, которое она долго использовала, пока была еще простым автоматом, и от которого так и не отказалась, даже выйдя из прежнего состояния и превратившись в огромный Корабль. И вот доказательство: в архивах Плавтины, к которым Ойке имела доступ, содержались образцы или описания всего, что когда-то жило на поверхности изначальной планеты.

Все, кроме одного: сложной спирали дезоксирибонуклеиновой кислоты, в которой был закодирован род Homo. В том числе подвид Homo Sapiens Sapiens. Все они до одной были уничтожены во время Гекатомбы, необъяснимого события, ознаменовавшего конец Человечества.

Она и стала отправной точкой плана Ойке. Все это время она работала над ним. Когда Плавтина погрузила всех в долгий сон, от которого теперь едва очнулась, Ойке доверила наблюдение за своим экспериментом другим, менее заметным сущностям, которые продолжали без устали трудиться в ночи, продлившейся двадцать веков. Задача была весьма сложной. Ойке уже оплакала множество неудач и множество многообещающих начал, закончившихся тупиком.

Она вошла в одну из башен, со скоростью фотонов – носителей ее сознания – взмыла вверх, минуя головокружительно скоростные лифты и огромные, как античные дворцы, ячейки, заполненные разнообразными ландшафтами. В пятистах метрах от «Земли», на сто пятидесятом этаже, она остановилась. Тут не было ни противопожарной перегородки, ни бронированной двери, заграждающей вход в святую святых. Сложность была лучшей маскировкой. Ойке устроилась в подсистеме управления, завладела сенсорами и медицинским оборудованием. В помещении вообще не было видимых дверей. С другой стороны находился огромный застекленный балкон, впускающий свет снаружи. Занавесь тумана придавала этому свету серебряный оттенок, который еще усиливался, отражаясь от стен хромированного металла. Атмосфера тут была чистой, без всякого следа бактериального заражения. Ойке повернула одну из камер-биноклей на потолке, с интересом оглядела сложную систему труб, шарнирных рукавов, резервуаров, заполненных жидкостью с клейкой органической структурой, занимающую все свободное пространство. Вернее, почти все: в середине, обвитая пучками катетеров, ведущих к приборам и туго натянутых из-за интенсивной циркуляции жидкостей, висела под потолком, словно мясная туша, огромная масса розовой гладкой плоти. Этот искусственный орган имел форму груши, будто карман, растянувшийся под тяжестью слишком большой для него ноши. Он находился в стазисе уже более ста лет. Ойке выдала серию инструкций. В лимфо-кровяной системе, которая ее окружала, сменился состав жидкостей. Под оболочкой из плоти начали проявляться вены толщиной в руку, и по помещению распространился запах крови и аммиака. Желудочки ритмично наполнялись и опустошались, высвобождая органические субстанции. Они все ускорялись, так, что оборудование задрожало. Момент освобождения приближался. Ткани разошлись с тошнотворным звуком раздираемого мяса, и вниз потекли прозрачные соки, пока не образовалась липкая лужа сукровицы, тут и там со следами крови. Вся масса задергалась в конвульсиях, которые непрестанно усиливались, и внезапно что-то внутри лопнуло. Жуткая плацента содрогнулась в последний раз и выпустила свою ношу – существо, которое она хранила в себе многие годы, теперь ставшее чужим. Кровь брызнула, попав даже на гладкий металлический потолок. Тело – живое, обнаженное, похожее на тело человека женского пола, – соскользнуло на пол. Ойке завороженно наблюдала за ней, борясь с почти мистическим чувством. Существо не было женщиной: его генетический код был смесью кодов множества видов животных с изначальной планеты. Однако имитация – продукт тонкой генной инженерии – внешне выглядела совершенной, хоть и не выдержала бы внимательного осмотра внутренних органов. Мозг у нее намеренно был атрофирован, за исключением самых примитивных рептильных функций. Это не было автономной личностью. Растянувшись на земле, покрытая остатками плаценты и тошнотворными жидкостями, в пятнах крови, она дергалась, сотрясаясь от незначительных спазмов, а потом хриплый крик возвестил, что ее легкие почувствовали первый укус воздуха. Эргат на насекомьих ножках, пощелкивая, вошел в кабину. Он посмотрел на ползущее по полу существо, неторопливо проверил его пропорции и жизненные параметры. Иглы молниеносно появлялись из его тела, делали крошечные проколы, брали на анализ микроскопические пробы. Когда осмотр его удовлетворил, эргат подошел ближе. Появились хватательные отростки и хирургические инструменты, скальпели и сверла. Манипуляторы бесцеремонно ухватили тело за руки, ноги и шею, растянули и закрепили, чтобы оно не двигалось. После этого автомат вонзил лезвие из молекулярного углеводорода в скальп, разрезал плоть и кости черепа с обескураживающей легкостью. Не обращая внимания на невнятные крики существа, он снял черепную коробку и начал долгую и сложную операцию по освобождению внутренности черепа от уже существующей мозговой ткани.

Потом он начал встраивать носитель сознания. Это заняло несколько часов. В это время пациентка не переставая испускала приглушенные бессмысленные стоны, однако эргат ни разу на них не отреагировал – он был слишком занят, заполняя череп кристаллами и данными, процессорами и механизмами питания и микроохлаждения. Потом он пустился в кропотливую работу по подсоединению машины к нервной системе тела. Его иглы и щипцы порхали под взглядом Ойке, как пальцы пианиста, работая точно и аккуратно. Хирургу-автомату требовалось установить интерфейсы между каждым нервным окончанием и различными компьютерными программами, которые он сам вложил в череп. Позвоночник, рептильный мозг, оптические нервы и еще тысяча других контактных точек, которые пришлось сперва вырастить естественным путем, – все они должны будут обеспечить интеграцию вычислительной души в биологическую плоть.

Когда он счел, что его работа закончена, эргат послал сигнал Ойке, прося ее взять дело в свои руки, а потом удалился. Следующий этап был не из тех, что она могла поручить кому-нибудь другому. Ойке приказала местной системе очистить зал от крови, ошметков мозга и кусков плаценты, которым был усыпан пол. Велела убрать огромный искусственный орган, в котором вызревал плод и многочисленные медицинские аппараты. У нее был определенный опыт в этом деле: лучше, если существо проснется не на прилавке у мясника и – если подумать – не на полу в пустом и мрачном зале, а в кровати. На все это обустройство понадобится время. А времени у нее мало. Все должно быть закончено до Экклесии. И все же… Она замешкалась, воля ее колебалась в том лихорадочном состоянии, которое обычно наступает перед самым боем. Ойке никак не могла наглядеться на нее – на этот маленький биологический организм, вымытый и лежащий теперь навзничь, с закрытыми глазами. Ее грудь ровно поднимались и опускалась. Тонкая и чрезвычайно бледная кожа местами уже розовела, и крошечные венки проступали на тыльной стороне ладоней. Пока она оставалась лысой и безбровой. Но за этим исключением ее лицо было до малейшей черточки тщательно выполненной копией лица Плавтины.

Вот только Плавтина никогда не была живой. В бытность автоматом ее лицо походило на восковую маску с благородными чертами и ограниченным набором выражений. С момента своего преображения Плавтина никогда – в отличие от других Интеллектов – не создавала настолько антропоморфной версии себя, хотя в Урбсе это было возможно и даже принято. И даже вздумай она это сделать – результатом не стало бы подобное создание, вычислительное по духу, но живое по своей сути. Ойке задрожала. Стать человеком – мечта всякого автомата. И одновременно главный запрет. Ойке вплотную подошла к границам разрешенного Узами. Только самая крайняя необходимость могла оправдать такой поступок. Если кто-то – пусть даже ее сестры – догадался бы, что она творила все эти века, ее бы дезактивировали. И если бы об этом стало известно принцепсам Урбса, они не пожалели бы и Плавтину.

И все же она создала этот квазичеловеческий организм не для того, чтобы удовлетворить нерациональную потребность в очеловечивании, не так ли? Она оставалась вычислительным существом, созданным из логики, не способным заблуждаться. Однако всякое ее решение вписывалось в контекст реальности, где ничто не было очевидным или прозрачным, и уж точно было непросто что-то решать. Вшитая в ее подкорку программа не позволяла породить новую расу, способную занять оставленную Человеком экологическую нишу. Ее собственные мысленные процессы велели бы ей застыть на месте, задумайся она об этом хоть на секунду. Встревожившись, Ойке с усилием восстановила ту длинную цепочку аргументов, которая привела ее к разработке своего плана. Ойке исследовала каждое звено этой цепи, проверила ее на софизмы, которые могли нечаянно затесаться в ее рассуждения, мысленно пересмотреть каждый из своих поступков. Она раздвоилась, заспорила сама с собой, противореча себе так грубо, как только могла, подвергла сомнению самые чистые свои намерения. С тех пор, как ноэмам пришлось самим принимать решения, они часто предавались таким мысленным экзерсисам. Возможно, постепенно она заплутала в дебрях казуистики и сбилась с пути? Вполне возможно. Но, как и все они, Ойке была заперта в своей собственной перспективе и навсегда лишена объективной позиции, от которой могла бы отталкиваться.

Часть ее самой желала уничтожить это существо – пусть бы эргаты занялись этим неоднозначным созданием, – чтобы ей не пришлось толкать Плавтину на туманный путь инкарнации. Она еще может убежать и признать свою вину, и тогда высшая инстанция ее ликвидирует.

Ойке знала, что не сможет этого сделать. Не потому, что была так уверена в себе и в своем плане, но потому, что распростертое под ее электронным взглядом существо заслуживало жить и мыслить. Она существовала как потенциал, а может быть – и нечто большее, и это был самый веский довод в пользу ее существования.

Ойке запустила процесс передачи данных. Поток информации пересек залу и начал записываться на вычислительный носитель, имплантированный хирургом. Плотные информационные страты наслаивались друг на друга, заполняя свободное пространство, постепенно укладываясь в подобии порядка. Поток усилился, элемент за элементом занимал свое место и начинал отвечать. Проявилась структура и начала выкристаллизовываться, образуя характерные черты. Этому существу было далеко до сияющего сознания Корабля, этой разумной духовной цепи из миллионов скоординированных между собой ноэмов, каждый из которых нес в себе часть большого целого. Все это не поместилось бы в черепной коробке. Нет, зарождающаяся душа была маленькой, ограниченной, примитивной. Рядом с прообразом она выглядела простым несовершенным наброском. И однако в ней было все, и даже больше – в виде потенциала, который развивался несколько веков. В определенном смысле сознание зрело в сознании. Для Ойке не было секретом, что созданная таким образом Плавтина станет отличаться от изначальной модели, даже если сейчас ее память была идеальной копией памяти Плавтины, запечатлевшей всю первую часть ее жизни.

Системы начали долгую серию анализов и отчетов. Структура организма была в рабочем состоянии, как и все соединения с плотью. Чудо воплощения, сведенное к комплексу информационных потоков, циркулирующих по рептильному и спинному мозгу. Стандартные программы настроили физические интерфейсы, и организм зашевелился, его мускулы сократились, нервы возбудились в тестовом режиме. В самой глубине этого новорожденного сознания бодрствовали Узы, накладывая незаметный, но непоколебимый запрет. На высшем уровне, в эквиваленте префронтальной коры, запустились процессы обработки информации, памяти и восприятия. Эмоции и осознания себя нахлынули в едином спазме.

Процесс был окончен: существо из плоти и крови, неизвестного в этом мире автоматов вида, открыло глаза.

* * *

Эврибиад проснулся на жестком полу из гладкого холодного металла. С одежды у него текло, а из-за пропитавшейся водой шерсти ему ужасно хотелось отряхнуться. Стоило слегка повернуть голову, как каждую мышцу в теле захлестнуло болью. Бледное искусственное освещение ослепило его, и он поднял руку, защищаясь от света.

Его трирема – хилая и архаичная деревянная барка в металлическом чреве летающего корабля – лежала недалеко. Чуть ближе к нему расположились его моряки, уважительно рассевшись кругом вокруг кибернета. В складках их ртов, в сощуренных глазах на бритых мордах или под жестким ежиком шерсти, в шедшем от них запахе, который не перебивал даже сильный морской дух, тревога мешалась с горечью. Феоместор застыл в ожидании, сидя на корточках рядом с ним, серьезный и тихий, с решительным напряженным взглядом. Рядом с ним стоял Аристид, нависая над ними своей массивной фигурой. Морда его не выражала никаких эмоций, кроме терпеливой решимости. Келеуст[23]23
  Keleustès (др. – гр.) – третий по важности офицер на триреме, под началом у которого были гребцы и члены экипажа.


[Закрыть] – командир гребцов – со спокойным лицом, перечеркнутым огромным шрамом, полученным в бою, держался чуть позади, поскольку говорил, только когда его спрашивали, а действовал, только подчиняясь приказам.

Эврибиад заставил себя распрямиться. Феоместор просунул жесткую ладонь ему под мышку, помогая сесть. С мрачным видом кибернет осмотрелся, заметил детали, которые ускользнули от него в тумане пробуждения. Каждый из эпибатов – бойцов в авангарде его войска – на всякий случай облачился в шлем и доспехи, закрывающие грудь сияющей бронзы, и вооружился – на лапе у каждого был надет круглый боевой щит, на плече покоилось копье, а по мощным голенищам сапог ударял притороченный к поясу меч. Матросы и гребцы держали в когтистых лапах ксифосы[24]24
  Ksiphos (др. – гр.) – обоюдоострый тесак длиной в пятьдесят – шестьдесят сантиметров, дополнительное оружие гоплита.


[Закрыть]. Хоть они и не были так хорошо оснащены, как пехотинцы, они все равно оставались ценными бойцами, более того – лучшими из всех, что когда-либо порождала Кси Боотис. Могучее войско, дисциплинированное, храброе, закалившееся за эти два года постоянных приключений. Море и испытания сделали их тела жилистыми. Мощные мускулы играли под нечёсаным мехом, и клыки сверкали в резком освещении трюма. Если Эврибиад прикажет, они без раздумий бросятся на защиту его чести, умрут за него без рассуждений, и трюм наполнится мускусным запахом гнева и металлическим запахом крови. Он не мог разочаровать такую героическую команду, но не мог и позволить им умереть напрасно. Потому что там, где они оказались, их прекрасные доспехи ничего не стоят.

Его пасть, потрескавшаяся от соли, искривилась в усмешке. Он размашистым жестом вытер смесь соплей и морской воды, стекающую из носа, потом сплюнул, чтобы прочистить глотку и показать, что не страшится судьбы.

– Нашим врагам не повезло сегодня наткнуться на нас, – прорычал Эврибиад, стараясь говорить как можно более низко и хрипло.

Тут же поднялся энергичный лай, и настроение в трюме изменилось, когда солдаты поняли, что их командир не утратил своей спеси. Все вместе они поприветствовали его трехкратным лаем, как полагалось, и Аристид, обычно самый воинственный из стаи, поднял лапы и громко прокричал имя капитана, чтобы остальные повторили его хором. Эврибиад, опираясь на Феоместора, поднялся на ноги. Потом воздел вверх левую лапу, сжал кулак – эпибаты в это время стучали копьями по щитам, а матросы били себя по ляжкам, приветствуя его, – и сипло рявкнул:

– Прекратите вести себя, как щенки! А ты, келеуст, – обратился он к Аристиду, – принеси мои доспехи.

Его солдаты улыбались. Он показал им, что капитан по-прежнему с ними. Ну хоть это улажено.

Он был еще слаб, но силы к нему вернутся. Пилот – или пилоты – летучего корабля пока не показывались. Тем лучше: Эврибиад хотел предстать перед ними в лучшем свете, как капитан боевого корабля, а не мокрая мышь. С помощью своих помощников он облачился в блестящую кирасу со множеством царапин от ударов мечом и тогда успокоился. Хотя тяжелый металл брони тянул к земле его израненное тело и сдавливал грудь, Эврибиад пошел решительным шагом, рассекая толпу моряков, к противоположному концу трюма. По пути он тронул за плечо Феоместора и прошептал ему в ухо:

– Скажите офицерам, чтобы держали корисы[25]25
  Koris (др. – гр.) – нож для мяса, нож для жертвоприношений.


[Закрыть] под рукой.

Прорей кивнул, а Эврибиад украдкой ощупал один из карманов, убеждаясь, что его корис по-прежнему там. У каждого из его лейтенантов был такой – маленький ножик, выточеный из кости, длиной в фалангу пальца, благодаря чему его не замечали детекторы металлов. А главное – полое лезвие было заполнено ядом филлобата, маленького, разноцветного и с виду безобидного земноводного. Если до этого дойдет, Эврибиад предпочтет умереть, только чтобы его не волочили в цепях по пыльным улицам Олимпии и Спарты. Феоместор положил своему капитану руку на плечо и улыбнулся, продемонстрировав ему ряд мощных клыков в мрачной пасти, покрытой жесткой шерстью. Он смотрел на Эврибиада с любовью, но в то же время и с еле заметной грустью. Он первый присоединился к кибернету в его сумасшедшем предприятии, и у них не было секретов друг от друга.

– О мой дорогой друг, мой капитан, – прошептал он. – Не теряйте надежды.

– Мы всегда знали, – ответил Эврибиад с усталой улыбкой, – что этот момент придет. Судьба нас настигла, вот и все.

– Судьба нас настигла, – согласился Феоместор. – Мегалокунея[26]26
  Megalokuneja: благородство пса. У людопсов эквивалентно термину Аристотеля «megalopsycheia», благородство души.


[Закрыть] всегда идет рука об руку с Немезидой. Судьба влечет таких, как вы, к тому, что им назначено исполнить, и если нужно – тянет за уши. Поэтому не стоит равнять вашу славу и жизни ваших людопсов.

От этих слов Эврибиада охватил гнев, и он ответил грубее, чем желал:

– Не открывайте пасть, если не способны сказать что-то разумное, прорей. Я не пожертвую моими воинами просто так.

– Щенки вырастут и последуют нашему примеру, – не смутившись, ответил Феоместор.

Эврибиад не знал, что ответить. Он вдруг рассердился на себя за то, что так вспыльчиво ответил другу. Он не стал обнимать Феоместора, пусть и хотел, оттого что на них смотрели моряки. Но он сжал его лапу у себя на плече – один раз, с силой, – и отошел с тяжелым сердцем.

В конце трюма низкая закругленная дверь была открыта настежь и будто приглашала их войти. Эврибиад уже видел похожие летательные аппараты. Если пройти до конца, он окажется в кабине управления, а стало быть, найдет пилота.

Он по запаху догадался, кто его ждет, еще прежде, чем прошел последние несколько метров. Это был Фемистокл – он стоял прямо посреди носовой кабины.

На старом полемархе[27]27
  Polemarkhos (др. – гр.) – военачальник.


[Закрыть] был облегающий комбинезон пилота, а не традиционная одежда, но, не считая этого, он почти не изменился. Несмотря на возраст, у него все еще была фигура атлета, и грудь оставалась такой же мощной. Разве что мех стал чуть жестче, и в черной шерсти на морде появились белые пропалины. А стоит он так прямо, подумал Эврибиад, из-за артроза, эта болезнь часто поражает наш народ. Ему следовало бы разгневаться. Но когда он унюхал запах того, кто был ему учителем, почти отцом, кого он когда-то сменил на посту, Эврибиад с удивлением ощутил в душе странное тепло, почти радость. Может быть, дело было в месте их встречи. Помигивающие лампочки на приборной панели, запах кожи, идущий от сидений, ароматы пластика и озона – все это пробуждало воспоминания о старых кампаниях, о времени, когда все было проще, когда ему не приходилось думать. Фемистокл отлично занимался этим сам.

Они смерили друг друга взглядом, держась официально, сморщив носы и пытаясь унюхать, в каком тоне пойдет разговор. В конце концов Эврибиад первым прервал молчание, как и полагалось младшему.

– Я обязан вам жизнью.

– Это верно, щенок, – без улыбки ответил Фемистокл.

Будь на его месте любой другой, этим обращением он подписал бы себе смертный приговор. Будь на его месте любой другой – и в других обстоятельствах. От одного этого слова разделяющая их невидимая стена разом обрушилась, и они обнялись коротко, по-мужски, как обнимаются члены семьи. Объятия были недолгими и немного неловкими. Но, Пес его возьми, он соскучился по учителю!

– Это судьба, Ананке[28]28
  Ananke (др. – гр.) – судьба, от которой не в силах уйти ни человек, ни бог.


[Закрыть]. Рано или поздно вы все равно должны были меня поймать и заковать в кандалы.

– Если, – ответил полемарх, улыбаясь уголком губ, – тебе угодно считать Ананке нашего общего хозяина – Отона. Это он указал мне точные координаты, где вас искать.

Эврибиад широко раскрыл глаза. Он так удивился, что даже не подумал обидеться на сарказм.

– О да, Эврибиад. Наш бог никогда не отводил от тебя взгляда. Ты и в самом деле верил, что сможешь укрыться от него в его собственном царстве?

– Я верил, – ответил он, – и все еще верю. Если бы он мог нас поймать, он бы сделал это гораздо раньше.

Фемистокл выглядел расстроенным.

– Я никогда не считал тебя идиотом – до сегодняшнего дня. Вашу трирему сложно отыскать на радаре. Но у Отона есть и другие способы.

Эврибиад надменно обнажил клыки. Полемарх только пожал плечами в ответ на такую наглость и сухо ответил:

– Думай, что хочешь, и, если тебе угодно, продолжай считать Отона своим противником. Это примерно так же разумно, как сражаться с морем или с кипящей лавой Олимпии. На самом деле, нравится тебе это или нет, он просто ослабил твой поводок.

И Эврибиад вдруг почувствовал, как он смешон в своем шлеме и с мечом, бьющим его по ляжкам, будто щенок, пойманный за переодеванием во взрослого. Такой реакции учитель от него и добивался. Унизить его, чтобы он подчинился. Эврибиад выпятил грудь и заставил себя ответить:

– С бронзовыми мечами и на деревянной триреме мы сделали столько, сколько не удалось ни одной собаке до нас. Мы преследовали слуг Отона. Мы гоняли их по Океаносу. Если они настолько всемогущи, почему же они удирали, стоило нам приблизиться?

Старый людопес махнул рукой, давая понять, что больше не желает говорить об этом, как будто два года пиратских похождений Эврибиада с его командой были попросту детской игрой.

– Отон приказал мне вернуть тебя домой и представить ему. После этого ты займешь свое место в Буле[29]29
  В Древней Греции – собрание граждан, на котором решались повседневные дела (в афинской демократии) или давались советы царю (в городах с монархическим правлением).


[Закрыть] и будешь служить Стае. Стая для людопса – это все.

Это стало последней каплей. Эврибиад вышел из себя.

– Если Стая – это все, – проговорил он, глядя старику прямо в глаза, словно бросая вызов, – то Отон – ничто, и мы ему ничего не должны.

– Не богохульствуй, – холодно предостерег Фемистокл. – Отон считает эти два года ошибкой молодости, которую можно простить. Он будет к тебе снисходителен…

Старик на секунду прервался и облизал пасть.

– Послушай меня, Эврибиад. Он поведет нас к звездам.

Эврибиад не представлял, что так скоро вернется к последнему разговору, который вышел у них с полемархом перед тем, как сам он вместе с командой погрузился на трирему, построенную втайне от всех.

– Когда? – спросил он, явным усилием сдерживая гнев. – Вы снова повторяете его слова. Он все обещает нам звезды, а тем временем мы служим ему, и он устанавливает свои порядки и каждому указывает, как жить, какую самку крыть и какое занимать место. Я верен своему народу, и меня мало заботит и место в Буле, которое ничего не решает, и ложные обещания далекой славы.

Под конец фразы его голос почти перешел в рычание, а шерсть вздыбилась. Но его собеседник оставался спокоен. Напротив, он примирительно поднял руку и ясным голосом ответил:

– Прямо сейчас, Эврибиад. Отон хочет лететь прямо сейчас.

Тут кибернет разинул рот. Если бы сейчас под ним разверзся пол кабины, в своем ошеломлении он даже не попытался бы спастись и свалился бы камнем в бурное море. Он так желал, чтобы это обещание исполнилось. Даже когда разуверился в Отоне. Нельзя так просто избавиться от мифов, населяющих детство. Но на самом деле эти мифы принадлежали сфере религии, а не обычному миру, где магии нет места. И вот Фемистокл с места в карьер заговаривает об этом спокойным, нейтральным голосом, излагающим факты, как будто речь идет не о самом важном событии в истории Кси Боотис. Ему потребовалось усилие, чтобы скрыть волнение и продемонстрировать только отстраненное любопытство, весьма далекое от того, что он чувствовал на самом деле.

– Почему?

Фемистокл бросил на него быстрый взгляд и улыбнулся:

– Событие за пределами планеты заставило Отона поменять планы, каким бы невероятным это не казалось.

– Но…

– Все, что тебе следует знать – Отон хочет, чтобы ты к нему присоединился. Так что, теперь ты поедешь со мной? Займешь место, которое принадлежит тебе по праву?

Эврибиад отступил на шаг. Все переменилось. Простят ли его эпибаты, если он откажется от такого приключения? Да есть ли у него вообще выбор – не ответить на подобный призыв?

– Твои бойцы, – добавил Фемистокл, как будто читал его мысли, – последуют за тобой. Отон требует и их тоже.

Эврибиад ничего не ответил. Учитель с блеском сыграл на его чувствах, как на лире, застал его врасплох и все перевернул с ног на голову своим неожиданным заявлением. Так что Эврибиад забыл задать главный вопрос: зачем богу мог понадобиться изгнанник вроде него? Он едва не спросил об этом, но Фемистокл уже клацнул зубами, как будто Эврибиад собирался сказать что-то неприличное в присутствии щенков. Он приблизился к Эврибиаду, склонился к нему и сказал уже тише:

– Отон сам говорил, что это путешествие мы предпримем еще очень не скоро. Все это очень неожиданно, и я не уверен, что все понимаю. Подумайте перед тем, как соглашаться на предложение Отона.

Эврибиад замолчал на секунду и сдержался, чтобы не выказать охватившее его удивление и любопытство. Эти слова точно не исходили от Отона. Он сделал вид, что ничего особенного не произошло и ответил старательно-непринужденным тоном:

– Это мне подходит. Я и у вас со службы ушел, чтобы поразмыслить на свободе.

Фемистокл смерил его убийственным взглядом. Потом пожал плечами, и, к удивлению Эврибиада, в его чертах и в его позе проявилась усталость.

– Если какое-то событие, – утомленно сказал полемарх, – изменило планы Бога, речь наверняка идет о чем-то весьма могущественном и весьма… опасном.

– Если Отон поведет нас к звездам и подарит нам славу, я не смогу оставаться в стороне ради блага людопсов.

Старый пес вздохнул и не ответил. Эврибиад вдруг понял, что уже какое-то время, сам того не замечая, стискивает зубы. От гнева или от страха? Он не мог сказать. После двух последних лет, когда он сам был себе хозяином, когда он сам и никто другой задавал ритм, он чувствовал, что его ухватили за загривок. События взяли над ним верх, вновь увлекая в свой безумный хоровод. Еще несколько минут назад он готов был умереть. Но тогда все казалось проще, вернее – он сам все упростил, решив сбежать, оставить позади мощеные дороги города, тепло домашнего очага и лоно молодой жены. Два года… Он боролся со стихией и с голодом, бросался в смертельные схватки, грабил суда, которые встречал на своем пути. В любой день он мог погибнуть со стрелой в груди, захлебнувшись горькой водой и песком. Но все же мир был… понятным, поделенным четко, будто ударом топора, на его собственных гордых бойцов и опасных врагов.

Разум его будто заморозили; Эврибиад стоял так несколько секунд, опустив руки, прежде чем снова овладел собой. Как бы ни привязан он был с давних времен к Фемистоклу, это не означало, что сейчас он мог ему доверять. И как бы он ни ненавидел Отона, это не значило, что следует очертя голову бросаться к собственной смерти.

– Я должен поговорить с моими людьми.

Фемистокл кивнул и отпустил его – устраивать стаю в каютах по бортам аппарата. В отличие от трюма, в этих каютах имелись удобные широкие сиденья. Большинство его моряков быстро заснули сном праведников, привыкнув ждать, пока природа или кибернет решат их судьбу. Эврибиад и его лейтенанты – Феоместор, Диодорон, Гестий и Аристид, присев в стороне, долго совещались и спорили о том, как стоит себя вести, одновременно разжевывая сухую рыбу из пайка, извлеченного из триремы. Эврибиад дал всем высказаться.

Самые молодые опасались, что все это – предательство, чтобы заставить их сдаться без боя, и наперебой сыпали предложениями поставить часовых или велеть эпибатам спать при полном вооружении.

В ответ Эврибиад изложил собственные опасения скорее политического толка. Их бегство было лишь временным решением, символическим жестом, высказыванием, ценность которого была прежде всего в поданном ими примере героизма. Если теперь они вернутся, это может разрушить их репутацию храбрецов. Аристид возразил, что переданное полемархом обещание лишало их всякой причины сражаться. Примера их деяний будет достаточно, чтобы вдохновить целые поколения. Они были первыми – а может быть, и последними, – кто посмел бросить вызов богу.

Только Феоместор весь разговор молчал, а потом уронил:

– В любом случае старик пока обходится с нами учтиво. Но он в любой момент может открыть трюм и выбросить всех нас в море. У него на это хватит духу.

Никто ему не ответил, но все обменялись тяжелыми взглядами. Он был прав, и они это знали, потому что когда-то все служили под началом полемарха. На этом разговор закончился, и они разбрелись по каютам, чтобы успокоить моряков и немного отдохнуть.

У Эврибиада не получалось расслабиться. Он поднялся, обошел своих солдат, сжимая сильной рукой плечо то одного, то другого храбреца, вдыхая шедший от них запах облегчения, а еще – уверенности и смелости. Что бы ни уготовило им будущее, это путешествие было не напрасным. Оно их изменило. Пробудило в них древнее желание – старше самой их цивилизации, укоренившееся в самых примитивных механизмах мозга, в мышцах и когтях: беспрепятственный бег стаи, свобода, которую они называли элетерой[30]30
  Eleuthera (др. – гр.): свобода в политическом смысле, как состояние гражданина, а не только в современном значении, как свобода передвижения или действий.


[Закрыть], возможность всем вместе решать свою судьбу.

Напряжение его не оставляло. Ему все казалось, что надо немедленно что-то делать, разум был в лихорадке, он выбрал не глядя один из пустых рядов и устроился у иллюминатора. Ему надо было подумать. А вернее, если быть честным с самим собой, как-то отогнать тревогу. Хоть он и знал очень мало, кое-о чем он уже догадывался после разговора с Фемистоклем. Например, то, что бог все это время за ним наблюдал.