Текст книги "Счастливый Петербург. Точные адреса прекрасных мгновений"

Автор книги: Роман Всеволодов

Глава 3
Большой зал Филармонии – Петр Чайковский

Однажды многочисленные прохожие увидели, как солидный господин, степенно шествовавший по Невскому проспекту, вдруг резко остановился, повернулся и торопливо зашагал в обратную сторону, почти срываясь на бег.

Кто-то из прохожих узнал его. Да это же композитор Чайковский! Тут же стали судачить, кого он так испугался. Кажется, увидел какую-то женщину и бросился от нее наутек. Что между ними было? Несчастная любовь обманутой бедняжки? Несдержанные клятвы?

Однако женщина (о которой гадали досужие сплетники) окликнула композитора. Тот остановился. И между ними произошел самый невинный бытовой разговор – так могут говорить только те, кто ничего друг другу не должен и уж точно не связан никакими общими роковыми тайнами.

Петр Ильич, приехав на два дня в Петербург и повстречав на Невском проспекте знакомую, очень сильно испугался того, что она разболтает всем об этой встрече. И тогда – прощай тайный приезд! С кем только ни придется встречаться, чтобы не обидеть! А то потом станут укорять: как же так! Был в Петербурге и не посчитал нужным увидеться, поговорить…

С Петербургом и многочисленными петербургскими знакомыми у Петра Ильича были очень сложные отношения. Переехав в Москву, он сильно тосковал по граду на Неве, и тоска эта была очень болезненная, в ней смешивались воедино сладость счастливых воспоминаний и горечь неприятных минут.

«…Москва мне нравится, но я сомневаюсь, чтобы мог когда-нибудь привыкнуть к ней: я слишком прирос корнями к Петербургу и, как он в последнее время ни был мне противен, все-таки он мой родной город…» – писал Чайковский.

Молодого композитора пригласили на почетную должность преподавателя Московской консерватории. Никто тогда еще не видел в юном Петре будущего музыкального гения, такое важное назначение объясняли личным обаянием юноши. В Москве было утвердиться непросто, и молодого композитора невыносимо тяготили многочисленные расспросы родни и знакомых. Приходилось многое недоговаривать, юлить и даже оправдываться. Было неловко, неуютно оттого, что он не успел еще многого добиться. Поэтому он так избегал встреч со старыми знакомыми, былыми друзьями, даже ближайшими родственниками. Вечно они спросят о чем-нибудь самом больном, неприятном.

Впоследствии, уже добившись признания, он все равно опасался визитов в Петербург и вопросов о собственной супруге. Однажды брат, встречавший его на петербургском вокзале, был напуган тем, как выглядит сошедший с поезда Петр. Этот приезд закончился для композитора тяжелейшим нервным припадком.

Можно было прятаться от жизненных неурядиц в мире возвышенных звуков, но расспросы родных заставляли думать о самом больном. Письмо бывшей ученицы Московской консерватории с объяснениями в любви закончилось (хоть и далеко не сразу) ее замужеством с Петром Ильичом Чайковским.

Во многом уступая родительскому желанию видеть сына женатым, Чайковский согласился на этот брак, откликнувшись на пылкие признания очарованной девушки. Однако о собственном опрометчивом решении композитор пожалел уже в день свадьбы.

«Как только церемония свершилась, – написал Чайковский в порыве откровенного признания, – как только я очутился наедине со своей женой, с сознанием, что теперь наша судьба жить неразлучно друг с другом, я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова. Мне показалось, что я или, по крайней мере, лучшая, даже единственно хорошая часть моего я – музыкальность, погибли безвозвратно».

Тяжелейшим испытанием был приезд в Петербург для официального знакомства законной супруги с родителями композитора.

«Когда вагон тронулся, я готов был закричать от душивших меня рыданий».

Но было время, когда Петербург не пугал тягостными разговорами, не страшил встречами с болтливыми знакомыми, а только очаровывал, пленял, утешал…

Вернувшись из заграничной поездки, молодой Чайковский воскликнул: «Как я был глубоко счастлив, вернувшись в Петербург! Признаюсь, я питаю большую слабость к российской столице. Что делать? Я слишком сжился с ней. Все, что дорого сердцу, – в Петербурге, и вне его жизнь для меня положительно невозможна».

Одним из самых любимых мест молодого композитора тогда был Невский проспект. Невский стал своего рода лекарством для Чайковского, целительным снадобьем от хандры, разочарований, горьких раздумий.

«Недели две, как со всех сторон неприятности: по службе идет крайне плохо, рублишки уже давно испарились, в любви – несчастье, но все это глупости, придет время, и опять будет весело. Иногда поплачу даже, а потом пройдусь пешком по Невскому, пешком же возвращаюсь домой, – и уже рассеялся».

Эти строки были написаны до отъезда в Москву, до того как любимый город стал мерцать в памяти тревожными бликами.

Оставленный Петербург не только очаровывал, но и пугал, не только пленял своей необыкновенной, неземной красотой, но и тяготил нежеланными встречами. Ведь город – это не только величественные здания, обрамленные, словно картина изысканной рамой, магией белых ночей. Город – это еще и люди. Далеко не всегда приятные, деликатные и тактичные.

Даже белые ночи, которые когда-то так завораживали, уже вызывали не восторг, а бессонницу. «Что касается белых ночей, то красоты в них много, но я во всю сегодняшнюю ночь, несмотря на усталость, не мог глаз сомкнуть. Не спится при этом непостижимом сочетании ночной тишины с дневным светом».

Но все-таки счастливейший день в своей жизни Петр Ильич Чайковский прожил именно в Петербурге.

Случилось это в марте 1887 года, в зале Дворянского собрания, нашим современникам хорошо знакомом как Большой зал Филармонии. Когда-то музыканты были здесь не хозяевами, а гостями. Ведь изначально из государственной казны были выделены средства на возведение специального здания Дворянского собрания на углу Михайловской и Итальянской улицы. Вскоре постройку его осуществил архитектор Павел Жако по проекту Карла Росси.

При роскошном внутреннем убранстве здание Дворянского собрания отличал достаточно скромный фасад. Видимо, решили не давать повод для сплетен досужим прохожим, которые еще, чего доброго, позавидуют участи чиновников.

Однако вскоре представители Дворянского собрания, почувствовав себя полными хозяевами доставшегося им роскошного помещения, решили выказать гостеприимство и стали регулярно устраивать балы-маскарады, концертные выступления… Нет, нет, конечно же они не сами брали в руки скрипки и садились за фортепиано, желая продемонстрировать доселе скрытые таланты. Выступления организовывались очень тщательно, для их устройства приглашали именитых профессионалов.

Именно здесь в марте 1887 года Петр Ильич Чайковский выступил в роли дирижера. Приняв приглашение, он дни напролет проводил в необыкновенном волнении. Что ждет его на этот раз в Петербурге?

Дирижировать большим концертом, составленным из собственных сочинений… Чувство тревоги росло с каждым днем. Дирижер – это ведь не вдохновенный музыкант, здесь нужно подчинить единой воле множество самых разных людей, заставить зазвучать их инструменты в единой гармонии… Удастся ли справиться с такой задачей?

«Очень волнуюсь, очень боюсь», – признавался Чайковский.

Приехав в Петербург, он решительно не хотел встречаться с многочисленными знакомыми, которые одолевали его. Петр Ильич, по своему обыкновению, не желал делиться с другими сокровенными мыслями. А сейчас его занимало только одно! Предстоящий концерт. Тут не до пустых разговоров!

И вот заветный день настал. Накануне композитор так волновался, что порывался бросить все и уехать из Петербурга. Но, вопреки страхам, все прошло как нельзя лучше. Композитора приветствовали овациями. Вскоре появились многочисленные хвалебные рецензии почтенных музыкальных критиков. «Оркестр играл не только стройно, но и с замечательным огнем, увлечением, эффектом». О Чайковском заговорили не только как о композиторе, но и как о дирижере.

Именно в день выступления Петр Ильич, по его собственному признанию, испытал такое наслаждение, какого он до сих пор не знал. «Я испытал минуты безусловного счастья и блаженства. Публика и артисты во время концерта многократно выражали мне теплое сочувствие, и вообще этот вечер будет навсегда самым сладким для меня воспоминанием».

В этот вечер Петр Ильич Чайковский был счастлив. По-настоящему счастлив.

Глава 4
Аничков мост – Павел Федотов

– Отныне быть Васильевскому острову новыми Афинами! – раздался повелительный голос. – Да наполнится он мраморными дворцами, садами, статуями, храмами и пантеонами. Скоро, совсем скоро свершится это!

Вдохновенный голос, рассказывающий о ближайшем преобразовании Васильевского острова, принадлежал не какому-нибудь императору, сообщавшему подданным в стенах дворца свою монаршую волю. Это кричал несчастный, неприкаянный художник Павел Федотов, заключенный недавно в частное заведение «для страждущих душевными болезнями» венского профессора психиатрии Лейдесдорфа, расположенное близ Таврического сада.

Многие годы прожил Федотов в казенной квартире на Васильевском острове. Несмотря на трагичность своей судьбы, он успел познать и монаршую милость, и признание своего Дара самой широкой публикой.

Успешный ученик Кадетского корпуса, молодой Павел в звании прапорщика получил назначение в лейб-гвардии Финляндский полк, расположенный в Петербурге. Увлекшись живописью, Федотов получил высокую оценку своих акварелей сначала от великого князя Михаила Павловича, а затем уже и от самого императора Николая Первого. Тот посоветовал художнику оставить военную службу и всерьез заняться живописью.

Но на окончательное решение Федотова расстаться с военной карьерой повлиял не кто иной, как прославленный баснописец Крылов, которому рисунки художника показались очень многообещающими.

Вот как выразительно рассказывал об этом Виктор Шкловский:

«Иван Андреевич написал Павлу Андреевичу Федотову письмо: старик посылал молодому привет и благословение на чин народного нравописателя. Крылова знали все, но почти никто с ним не общался. На парадах, где изредка он появлялся, на собраниях он всегда стоял отдельно – сильный, замкнутый, простой и молчаливый. Получить письмо от Крылова было так же изумительно, как услышать, идя в строю мимо памятника Петру, команду “вольно” и, повернув голову, увидеть, что эти слова сказал сам могучий бронзовый всадник. Федотов хорошо знал басни Крылова, сам любил в корпусе рисовать людей, превращая их лица в морды зверей. Басни Крылова были для него знакомым, родным лесом, садом в городе, в котором он родился, родиной. Письмо дошло. Крылов для Федотова был ни Крыловым анекдотов, ни тем Крыловым, которого позволялось в журналах называть великим баснописцем. Федотов знал не только басни; биографы подтверждают, что у него в комнате на столе лежали екатерининские журналы, в том числе крыловская “Почта духов”. Вовремя сказанное слово могуче.

В искусстве люди переговариваются через десятилетия и столетия, через тысячи лет, не повышая и не искажая голоса. Крылов сказал вовремя. Письмо дошло до человека, который его знал, у него учился правде».

Федотов оправдал доверие мастера. Примечательно, что даже знаменитый живописец Карл Брюллов, который поначалу пытался отсоветовать Федотову заниматься живописью, говоря, что время упущено, позднее очень высоко оценивал его работы. На долгие годы искусство стало мукой и счастьем, верой и отчаянием художника. Незадолго до смерти он отказался жениться на любимой девушке, считая, что должен всю жизнь свою посвятить только искусству. И самые счастливые мгновения Федотова были напрямую связаны с его работами. Трудился он очень тщательно, всегда основываясь на подлинной жизни.

С детства картинные галереи заменяли ему живые образы, он обожал бродить среди толпы незнакомых людей и внимательно вглядываться в лица, запечатлевая их в памяти, словно на холсте.

Столь же важно ему было в работе над очередной картиной видеть перед глазами не только изображаемого человека, но и малейшую деталь гардероба, утвари, комнаты, в которой происходит действие. Об этой потребности Федотова впоследствии ходили легенды.

Одна из них гласит: «Однажды друг застал Федотова за столом с бокалом шампанского в руке.

– Что за роскошество! – удивился тот, зная, как беден художник.

– Уничтожаю натурщиков! – объяснил Федотов, указывая вилкой на скелетики от съеденных селедок, после чего налил и другу шампанского».

Сделав подлинную реальность первоосновой своих творений, художник порой очень долго не мог приступить к работе, мучаясь поисками натуры.

Трудно представить, сколько времени, сил потратил художник, работая над заветной картиной своей «Сватовство майора». Картина впоследствии имела такой успех на выставке, что принесла Федотову звание академика. Хорошо знаком сюжет и нашим современникам: уверенный в себе разорившийся майор, решивший выгодной женитьбой поправить свои дела, терпеливо наблюдает за спешными сборами невесты.

Не каждый, конечно, захочет служить натурой для такого героя картины. Увидят на выставке картину – еще, чего доброго, молва пойдет, что это ты давеча женился, на хорошее приданое позарившись. Но один офицер, знакомый Федотова, таких домыслов не побоялся и сам предложил художнику воспользоваться его наружностью в новой работе. Однако этого было мало. Ведь художник писал не портрет, а большую картину со множеством деталей. Сохранились свидетельства современника: «Федотову прежде всего понадобился образец комнаты, приличной сюжету картины. Под разными предлогами он входил во многие купеческие дома, придумывал, высматривал и оставался недовольным. Там хороши были стены, но аксессуары с ними не ладили; там годилась обстановка, но комната была слишком светла и велика. Один раз, проходя около какого-то русского трактира, художник приметил сквозь окна главной комнаты люстру с закопченными стеклышками, которая “так и лезла сама в его картину”.

Тотчас же зашел он в таверну и с неописанным удовольствием нашел то, чего искал так долго. Стены, вымазанные желто-бурою краскою, картины самой наивной отделки, потолок, изукрашенный расписными пукетами, пожелтевшие двери – все это совершенно согласовалось с идеалом, столько дней носившимся в воображении Федотова. На Толкучем и на Андреевском рынках наш живописец высмотрел несколько старух и сидельцев и нанял за сходную цену. Платья, мебель и мелкие вещи были взяты у приятелей, а предметы такого же рода, слишком старые и загрязненные, выбирались из лавок или рестораций».

Очень долго искал Федотов натуру для изображения купца, зажиточного отца торопливо выходящей замуж девушки.

«…Могут быть такие счастливцы, – рассказывал художник, – которым воображение сейчас же дает нужный тип. Я не принадлежу к их числу, а может быть, и слишком добросовестен, чтобы игру фантазии выдавать за возможное. Когда мне понадобился тип купца для моего майора, я часто ходил по Гостиному и Апраксину двору, присматриваясь к лицам купцов, прислушиваясь к их говору и изучая их ухватки».

В сознании художника уже возник определенный образ, но он искал в подлинной реальности живое подтверждение ему и очень долго не находил. Тщательные и тщетные поиски стали предметом грез и мечтаний.

Но впереди его ждала встреча, которую он назвал подлинно счастливой. Случилась она у Аничкового моста. О, Аничков мост! Для многих именно он, украшенный конной композицией прославленного скульптора Клодта, является символом Петербурга.

 
Четыре черных и громоздких
Неукрощенных жеребца
Взлетели – каждый на подмостках —
Под стянутой уздой ловца.
Как грузен взмах копыт и пылок!
Как мускулы напряжены,
Какой ветвистой сеткой жилок
Подернут гладкий скат спины!
 

Владимир Нарбут

Именно у Аничкового моста и ждали Федотова счастливейшие мгновения. Ведь настоящим счастьем для него было его искусство.

«Наконец, однажды, у Аничкина моста, – рассказывал художник, – я встретил осуществление моего идеала, и ни один счастливец, которому было назначено на Невском самое приятное рандеву, не мог более обрадоваться своей красавице, как я обрадовался рыжей бороде и толстому брюху. Я проводил мою находку до дома, потом нашел случай с ним познакомиться, изучал его характер… и тогда только внес его в свою картину».

Есть особое, ни с чем не сравнимое счастье творца, когда он воплощает свои сокровенные замыслы в своем творении. Процесс работы порой доставляет не меньшую радость, чем законченное произведение. И все, что помогает осуществить задуманное, делает вас счастливым. Оттого так обрадовался Федотов «рыжей бороде и толстому брюху».

Многие искусствоведы писали об откровенной пародийности картины, о насмешке художника над героями. Самодовольный жених, даже не удосужившийся разориться на самый незатейливый букет своей невесте… Купеческая дочь, наряженная, несмотря на дневное время, в шитое из кисеи вечернее бальное платье… Растерянная приживалка…

Однако есть и те, кто утверждает, что работам Федотова свойственно затаенное тепло, что его сатирические произведения проникнуты особым теплом и светом.

Лилия Байрамова пишет о «Сватовстве майора»: «Здесь все любовь и все приятие с миром. Не напрасно художник так “носился” со своей картиной, будто это была его лебединая песня. Не напрасно с таким упорством перетаскивал из мира реального в свой вымышленный мир все, что любил и обожал. Сколько в этой картине торжественного благополучия, семейственности и уюта! А эти блестящие, мерцающие в полумраке хрустальные графинчики, подсвечники, кулебяка! Ах уж эта кулебяка! Ее Федотов покупал на последние деньги, писал с нее натуру, а потом съедал вместе с другом. А роскошные платья, лица, эти бесподобные пальцы кухарки, приживалка позади нее… Нет, это все не только анекдот, не забавный сюжет о недалеком майоре, тут явлен целый мир – огромный, живой и настоящий».

Впоследствии художнику, только собственным своим упорным трудом добившемуся признания, пришлось нелегко. Участие в собраниях кружка Петрашевского стоило ему хоть и не каторги, как многим его знакомым, но опалы когда-то благоволивших Федотову царских особ.

В стенах психиатрической лечебницы он сделал рисунок, на котором изобразил императора Николая Первого, рассматривающего в лупу не какое-нибудь мелкое насекомое, а его самого.

Но при этом себя Федотов изобразил отнюдь не в микроскопических размерах. Он не меньше, чем император. Не себя умалил он на этом рисунке. Художник изобразил отношение к нему со стороны властей, которые не способны оценить истинные масштабы его дарования.

Глава 5
Моховая, 35 – Евгений Шварц

«Небо было ясное, чуть затуманенное, а над рекой туман стоял гуще, так что Ростральные колонны и Биржа едва проглядывали. Солнце, перерезанное черной тучей, опускалось в туман. Смотреть на него было легко – туман смягчал. Все, что ниже солнца, горело малиновым приглушенным огнем. Я старался припомнить прошлое, но настоящее, хоть и приглушенное, казалось значительным, подсказывающим, не хотелось вспоминать. И Невский показался новым, хоть и знакомым. И тут мне еще яснее послышалось, что молодость молодостью, а настоящее, как ты его ни понижай, значительнее. И выросло из прошлого, так что и то никуда не делось, как дома и нового, и глубоко знакомого Невского проспекта», – так описывал свои ощущения перед торжественной встречей в честь его 60-летия именитый драматург Евгений Шварц.