Текст книги "Знаки"

Автор книги: Роман Воронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Раз вы все знаете, может, скажете мне, кто этот… – начал было Иисус.

– Высокий черный человек, – перебил его торговец, – и смешной погонщик осла.

– Да, – уже не удивляясь, подтвердил Иисус, – и страж у ворот.

– Это все ты, Господин, – с абсолютно серьезным лицом произнес старик торговец.

Иисус недоверчиво посмотрел на него, оценивая степень издевательства, замышленного собеседником, и решил подыграть: – Зачем мне спрашивать самого себя о незрелых финиках, выборе нищих и новобранцах?

Вместо ответа торговец показал на три горки фиников, ничем не отличающихся друг от друга.

– Одна горка из восхитительных, ароматных, полезных для мужей и услаждающих жен плодов, другая из недозрелых, вязких на вкус и бесполезных во всем фиников, третья – перезрелые, разваливающиеся даже не во рту, а уже в руках, более приносящие вред, нежели благо, плоды.

– Как же различить их? – спросил мальчик.

– Никак, – ответил торговец, – где какие, знает только тот, кто срывал их или…

– Или… – нетерпеливо повторил Иисус.

– Или тот, кто попробовал, – загоготал старик.

– В чем же наука твоя? – спросил Иисус, дождавшись, пока тот успокоится.

– Ты пришел пробовать, Господин, – серьезно ответил торговец.

– Почему я?

– Так решил тот, кто сорвал плоды, а ему виднее, – и старик протянул мальчику три финика, по одному из каждой горки.

5

Иисус влетел на порог дома, чуть не сорвав с петель и без того хлипкую дверь. За столом сидели Иосиф и Мария. Они с удивлением посмотрели на взъерошенного сына.

– Что случилось, сынок? – спросила Мария.

Иисус молча выложил перед ними финики:

– Выбирайте.

Иосиф взял тот, что был крупнее остальных, и надкусил:

– Ты вовремя принес его, сын, завтра этот плод будет уже негоден, он перезрелый.

Мария протянула руку к финику, что лежал ближе к ней:

– А вот этот чудесный, спасибо, дорогой, за угощение.

Иисус неподвижно смотрел на оставшийся плод.

– Что же ты, Иисус, пробуй свой, – подзадорила сына Мария, – интересно узнать, что досталось тебе?

– Я знаю, мама, какой он, – ответил Иисус, взял финик и вышел из дома.

Укол или Как я стал Богом

Искусство мягкого мазка

Он променял без сожаленья

На выпад острого клинка,

В крови черпая вдохновенье.

Иной раз обстоятельства, подкрепленные увесистым омоньером весьма знатного господина, естественно инкогнито, вырывают из жарких объятий игривой синьоры и выпихивают в темноту душной ночи, обвешанным арсеналом настоящего идальго: толедский клинок в ножнах, пуньел в голенище, пистоль, привезенный из Тосканы, за поясом. Что еще нужно для поздних прогулок вдоль набережной, в тени городских стен, вдали от любопытных глаз. А уж коли случилось так, да отговорит вас Господь Бог следовать привычным маршрутом через площадь, к реке, в арку горбатого моста, ибо там, обернувшись плащом, в шляпе, надвинутой на глаза, жду я. Или пусть подаст Он знак, да такой, что оставит вас в эту ночь дома, даже случись падение небесного тела с длиннющим огненным хвостом, сметающим все и вся в том месте, где вы и еще в обозримой округе. Иначе, не сгори вы в огне железного скитальца, проскочившего мимо сотен звезд, но нашедшего бедную землю, а на ней ваше пристанище, так придется принять смерть от руки того, кто большую часть жизни изучал дестреза и обрел навыки высокого мастера.

– Ого, – воскликнете вы, – да у меня охрана, трое головорезов, и арсенал у них имеется не менее богатый. Не слишком ли сильно сказано, мой таинственный визави?

Вот мы и посмотрим, учтивейшая жертва, сколь быстры на руку и тонки на ум ваши люди, хотя, право слово, в отличие от вас им не придется жалеть о совершенном вояже – смерть примет их быстро и незаметно.

– Да, самомнение наполнит твои карманы, даже если они дырявы, – вступил в разговор третий голос.

Шляпа, надвинутая на брови, поднялась на лоб посредством восставшей, словно резвый жеребец на дыбы, шевелюры. Разговор с собой – дело привычное, коротает время в засаде, успокаивает нервы, да и просто полезен для интеллекта, когда нет шахмат под рукой, но включение в него третьих лиц – это уже не шутки, а растроение личности.

– Назовите свое имя, синьор, дабы мы могли обращаться к вам подобающим образом, – вопрошаю я незнакомца.

– Ваша Совесть, – звучит короткий ответ.

– Ух ты, у тебя совесть есть, – ерничает жертва, натягивая позолоченный камзол и цепляя шпагу на атласную ленту.

– Сударь, вы можете сохранять столь веселое расположение духа ровно до того момента, пока я не продырявлю вам голову, а уж после займусь совестью – я взял себя в руки, шляпа в качестве индикатора моего душевного спокойствия сползла обратно на брови.

– У совести нет головы, что будешь дырявить? – вставила язвительно Совесть, но, успокоившись, поправилась: – Разберись со мной прежде, чем отправишь на тот свет четыре ни в чем не повинные души.

– Синьоры, – прозвучал голос жертвы, – я изумлен подобным пренебрежением к собственной особе, но осмелюсь напомнить, при мне трое хорошо вооруженных и обученных людей. Быть умерщвленными сегодняшней ночью не в их планах. Я же намерен наказать наглеца вместе с его совестью купанием в черных водах реки в компании с увесистым камнем на шее, и да простит меня Всевышний за столь неучтивое обращение с базальтом.

Не обращая внимания на болтовню расхорохорившегося господинчика, окружившего себя маленькой армией и оттого погруженного в иллюзию безопасности, я обратился к совести (как ни крути, часть меня):

– Как же мне, синьора Совесть, голос твой назойливый заглушить, ведь мешаешь ты мне дыхание ровным держать.

– Как же ты заглушишь шуршание дамских юбок, когда ушей коснулась музыка, а ведь я – дама, – проворковала Совесть.

– Как же мне, синьора Совесть, унять язык твой колющий, ведь в танце своем смертельном ничто не должно отвлекать меня от жертвы?

– Как же ты уймешь женский язычок, коли попался на него, как на крючок, а ведь я – женщина, – протараторила Совесть.

– Каким же мучениям подвергнуть мне тебя, чтобы скрылась ты подальше, ведь не нужен мне под мостом друг, обойдусь и сам, но более не нужен враг, примкнувший к врагам моим, ибо изнутри ослабляешь ум мой, а значит, и руку?

– Как же человеку замучить совесть, если все наоборот, совесть мучит человека, а ведь я – твоя Совесть.

– Уважаемые синьор и синьора, мне глубоко наплевать на ваши семейные разногласия, – снова втиснулся в беседу уже вполне упакованный франт, окруженный звероподобными спутниками, – но лучше бы вам убраться подобру-поздорову из вашего укрытия.

Он взмахнул куском батиста, и процессия тронулась через площадь, освещенную яркой луной и лучезарными ожиданиями от предстоящей ему встречи.

– Выслушай меня, время еще есть, – взмолилась Совесть.

– Отстань, мне нужно готовиться, – я отлип от стены, снял шляпу, а плащ с моих плеч скользнул на левую руку, капа-эпача в паре с кинжалом, вот кто встретит прямоходящих обезьян жертвы.

– Ведь он не враг тебе, ни по крови, ни по слову, ни по чести, – сделала выпад Совесть и как всякая женщина (что змея, сделавшая укус) отползла в сторону: – Так ведь?

Я похлопал по карману, где уютно расположился теперь уже мой омоньер:

– Мне заплатили, и он умрет, точка.

– А кроме денег, есть еще резоны биться твоему сердцу? – снова уколола сидящая в моей голове «заноза».

– Чего ты хочешь? – отступил я, потирая «рану».

– Чтобы ты разделся.

От этого предложения челюсть моя отвисла самым неподобающим образом. – Вот это совсем по-женски, – выдавил я изумленно, – для чего?

– Ты обнажись, а я скажу, – Совесть скатилась на жаргон инфанты.

Мне стало вдруг интересно, до какой крайности может довести человека собственная глупость. Набережная была пуста. Успею, решил я и сбросил оружие, камзол, рубаху и ботфорты.

– Панталоны тоже долой, – подзадорила Совесть.

Мгновение спустя под аркой моста стоял абсолютно голый человек, вопрошающий то ли покрытые мхом стены, то ли Владычицу Ночь:

– И что теперь?

– Теперь ты лишен своего иллюзорного превосходства, ты – мой Адам, а я – твоя Ева.

– Прекрасно, – ответил я и, заслышав вдали шаги приближающихся людей, добавил: – Могу одеться?

Совесть моя будто и не слышала доводов разума:

– Ты Сын, отвернувшийся от Отца, и я – единственная твоя связь с Ним. Ты не слышишь Его, но слышу я и передаю слова Отца.

Я улыбнулся, возможно, голосу совести или своему незадачливому виду:

– Вспоминая библейскую историю, мне кажется, все наоборот – через Еву с Адамом говорит Лукавый.

Совесть отреагировала спокойно:

– Не яблоко ли познания вытащило Адама из болота благоденствия и бездействия?

– Райского, заметь, болота, – рука моя потянулась за шпагой и панталонами, право слово, не голышом же фехтовать.

– Болото, даже райское, не место для человека, – тоном, не предполагающим возражений, выдала Совесть, – и прекрати прикрывать чресла оружием, выглядит гротескно.

Чертова баба, подумал я и отбросил амуницию в угол:

– Где же место, в таком случае, человеку?

– Подле Бога.

– Это как?

– Стань Богом, хоть на миг, – Совесть сделала смертельный «укол».

Она явно искушала меня. Я повторил вопрос:

– Это как?

– Бог есть Жертва, – воодушевленно продолжила она, – ты можешь стать Богом на миг, но должен принести себя в жертву… на всю жизнь.

Четверо мужчин приближались к горбатому мосту, под аркой висела густая, непроглядная темень.

– Сир, – сказал один из них, – я посмотрю. Он отделился от остальных и, вытащив из-за пояса пистоль, вошел под свод моста. Ничего подозрительного. Он махнул рукой троице, и они быстро прошествовали дальше по набережной, так и не заметив в углу, где каменные ребра опоры уткнулись в брусчатку мостовой, шпагу, кинжал и пистоль, привезенный из Тосканы.

Достигнув окончания набережной, куда уже доставал свет портового маяка, они свернули в город и через три дома один из них, одетый как франт, нырнул в маленькую дверцу, прятавшуюся под плющом, укрывавшим стену сада. Остальные распределились на улице так, что сами наблюдали за тайным входом, их же не видел никто.

Приблизительно в это же время на другом конце города в ворота большого, богатого дома постучал одинокий, безоружный идальго, ваш покорный слуга.

Мне открыли, поелику знали в лицо и кто я такой, хозяина подняли с постели. В предвкушении хороших новостей гранд спустился ко мне в ночном колпаке и домашнем халате, не утруждая себя и слуг утомительной процедурой обряжения в камзол для приемов. В руке он держал вторую половину моего заработка, пузатый шелковый кошель.

– Как прошло? – спросил мой заказчик с кривой ухмылкой, едва коснувшейся его губ.

– Синьор, я пришел вернуть вам задаток, – глядя ему в глаза, произнес я, – и (следовало бы сказать «мне жаль», но постоянная трескотня Совести сбила с толку) мне не жаль.

– Что же изменило наши договоренности? – поинтересовался явно обескураженный гранд.

– Укол совести, синьор, – я вытащил из кармана полученный ранее омоньер и протянул ему.

Он сделал едва заметный жест, и слуга, стоявший за мной, шагнул вперед, забрал деньги и вернулся на место.

– Укор совести, говорите, – задумчиво произнес гранд.

– Не укор, синьор, а укол, – поправил его я.

– Прежде чем мы расстанемся, позвольте предупредить вас, мой любезный отказник, совесть – это иголка, тонкая, незаметная, но за собой она тянет нить последствий и порой столь длинную, что конца ее не видно и предугадать результат не представляется возможным. Ночь еще не окончена.

– Я попрощался с оружием, синьор, – ответил я, – навсегда.

– Что ж, не смею задерживать, – развел руками гранд, – прощайте.

Он повернулся ко мне спиной и снова сделал еле заметный жест рукой – узкое холодное жало почти без боли вошло мне в левый бок, ноги подкосились, слуга, стоявший за моей спиной, подхватил меня и аккуратно, чтобы не забрызгать мрамор, уложил на пол.

Часом позже мутные воды черной реки приняли меня в свои ледяные объятия и нежно понесли к морю.

Так я стал Богом, пусть и на миг.

Кусок глины

1

Опухший от длительного пребывания в водной среде, изнуренный сокращением своих хрящей и измучивший раздвижением костей и мышц ту, что носила в себе и была сосудом для него, ошеломленный обилием света и звуков, беззащитный и испуганный, входит в этот мир человек. Где же здесь изящество Сотворения Жизни, неужели это рука Великого Мастера? Уж не в звонком ли шлепке по заднице новоявленного землянина, дабы раскрыл он рот от обиды пошире, выплюнул остатки ненужной теперь субстанции и, расправив легкие, как паруса на грот-мачте, огласил Вселенную приветственным воплем. А проделай такое Отец Небесный с Адамом, так вывалился бы у него из чрева кусок глины, а вместо крика – гримаса удивления на лице по причине холостой работы органов ротовой полости в связи с полным отсутствием воздуха в Раю.

– К чему клонишь, автор? – возмутится нетерпеливый читатель.

Отвечаю:

– К наследию Адама, тому самому куску глины, что изверг из себя первочеловек, наш прародитель. Это та часть Творения, которую Создатель не сформировал, это та часть Творения, в которую Создатель не вдохнул себя, и ее, бесформенную и неодухотворенную, мы знаем как Эго, ибо она формировала и наполняла себя сама.

– Каким образом материей, даже осмысленной Творцом, возможно самостоятельное обретение формы? – усомнится читатель.

Видели ли вы, как гончар, возложив на свой круг бесформенную массу, раскручивает ее и, полагая определенным образом руки, получает сначала простую чашу, а затем, отточив мастерство, и крутобокую, длинношеюю амфору. Гончарным кругом и чуткими руками является для Эго сознание человека.

Через зарождающиеся импульсы освоения нового мира, посредством созерцания в нем себя, Эго Адама смогло «слепить» простенький сосуд, для более изощренных же форм потребовались годы воплощений адамова племени. Но, как известно, пустующий сосуд мертв, сама суть его служения – Заполнение. Не имеющая внутри себя ничего чаша – всего лишь забава для ветра, хлестнувшего редкой плетью ее бока снаружи и заглянув любопытства ради внутрь, но, обнаружив там пустоту, выскочившего на свободу без сожаления. Когда же несчастный сосуд закрывают еще и крышкой, он становится пристанищем пауков, облепивших его своими тонкотканными сетями, но и они через время, заскучав от одиночества и голода, обусловленного полным отсутствием жертв, покидают сии проклятые места и на дно садятся воспоминания, вползающие в поры хоть и оформленного, но безжизненного глиняного трупа и, слегка поднатужившись, растрескивают скорлупу, обваливая сосуд обратно в бесформенную горку осколков и бурой пыли.

– И чем же Эго наполнило «Адамову чашу», ну же, не томи? – любопытный читатель, а раз он вытерпел до этих строк, то еще и терпеливый, требует ответа.

Подчиняюсь ему:

– Яблочным соком.

– Не того ли пресловутого плода познания?

Ко всем эпитетам, относимым к читателю, добавлю «проницательный». Да, того самого, что привел к возникновению «конфликта» между Отцом и Сыном, необходимого эволюционного скачка, перехода.

– Про Переход я уже где-то слышал, – вставил наблюдательный читатель.

Возможно, видел на дорожных знаках или в метро (шутка). Изгнание Адама из Рая – Первый Переход, изменение сознания от пассивно-благоденствующего к активно-изучающему.

– Прелести Евы, – хохочет читатель, впору примерить ему новый эпитет – скабрезный.

Самое себя, а следовательно, и Бога, как части Его.

– И причиной к началу этого процесса послужила отрыгнутая глина, горшок с яблочной кислотой, самопровозглашенное Эго?

– Да, мой удивительный читатель, я снимаю, вместе со всеми негативными эпитетами, перед тобой шляпу, именно Эго. Сам Создатель, представляя собой Чистую Любовь, не может (!!!) ввергнуть душу, часть себя, в энергии отрицания, для этого требуется инструмент, несущий на себе противоположные энергии, то есть Антипод. Адам создавался как Материя из Антиматерии, она и есть суть Эго.

– А в моей дивной и изящной амфоре есть яблочный сок Адама? Мой бесподобный читатель бежит впереди, да что там паровоза, искрометной мысли.

В твоей амфоре и сок адамова яблока, и кровь Авеля и еще такое неисчислимое количество личных ингредиентов, что Великий Авиценна. Главный Врач Планеты, закатывает глаза от удивления, разбирая подобные «букеты» на составные части. Эго человека – сложнейшая формула, программа, не воспроизводимая физическими средствами, банк данных неимоверного объема.

Твое Эго это ты, стоящий против Бога, твоя душа это ты, находящийся подле Бога. Единение с Богом есть шаг Эго к Душе, приближение «Я» к «Истинному Я», слияние Материи и Антиматерии.

– У меня начинают дымиться остатки волос на голове! – возмущается лысеющий раньше времени читатель.

– Устанет сердце бить само себя,

Кровь загустеет, и остыну я,

Но мысли о величии вселенной

Согреют древо стен темницы тленной.

– Это ты к чему? – спросит с обидой в голосе читатель.

– Так, в голову пришло.

– Издеваешься? – качает головой мой проницательный визави.

– Совсем нет, и забудем об этом, лучше ответь на вопрос: какой самый знаменитый сосуд в истории человечества (в рамках школьной программы) тебе известен?

– Грааль.

– Да, конечно, Грааль. Ну, так вот, Грааль – это Эго Иисуса, символ вместилища всего наработанного человеком, ставшим Богом. Иисус, как энергия, есть баланс Бога в Человеке, потенциал Человека, как сосуда для принятия Бога. Как ты думаешь, чем заполнен Грааль?

– Любовью.

– Я восхищаюсь тобой, читатель, ибо ответы твои – истина. Грааль до краев наполнен Любовью, Эго Иисуса это безусловная Любовь на девяносто девять процентов.

– Почему не на сто? Есть ложка дегтя?

– Иначе не оценишь вкус меда, или, не в полной мере. Любовь притягивает Дух к Истоку, но точкой опоры, местом, от которого он отталкивается, служит Эго. Дух в энергиях Любви – астронавт в невесомости, Эго – его реактивный ранец.

Хочешь знать, сколько любви в твоем Эго? Загляни в него. Узкое горлышко, ничего не видно? Тогда потряси, перемешай собственное содержимое, но не переусердствуй – расплескавши свое, впустишь чужое, то, что привыкло к иной форме сосуда и станет деформировать тебя под нее. Так ломается воля, изменяется Путь, переворачивается Мир, а душа извлекается из прежней оболочки и трансформируется в кусок глины, одухотворяемый не Создателем, но чужой Сутью.

2

Старый мастер склонился над гончарным кругом, словно Творец над сотворенной Вселенной. Годы трудов, бесчисленные миры, прекрасные и изящные, удачные и не очень, самые разнообразные: кувшины с изгибами женских тел, горшки, по форме напоминающие ядра, тарелки, плоские как галактики, необозримые глазом, чаши – черные дыры, втягивающие в себя росу из остывшего воздуха пустынь, баклаги, жаждущие винных паров, елейки, обитатели храмов и церквей, кумганы для омовения рук, творящих зло и добро, и всякая иная утварь, что поддается обжигу, затвердеванию и служению.

Он оторвал взгляд от заворожившей его картины, расписанной трещинами в древе рабочего диска, его ровесника, и посмотрел на подмастерьев. Трое подростков сидели на скамье у стены и молча наблюдали за почти сухими слезами, теряющимися в стариковских морщинах Мастера. Надо было начинать первый урок.

– Кто из вас знает, как получается Форма? – спросил он.

Тот, что был постарше остальных, лет двенадцати, выкрикнул: – Понятное дело, руками.

Средний по возрасту, покачав головой, добавил: – И вращением круга.

Младший, белобрысый мальчуган, поерзав на скамейке, едва слышно пролепетал: – Воображением.

Мастер довольно кивнул головой: – Все правы, но не по отдельности, а вместе. Теперь скажите, для чего нужна Форма?

Старший снова выступил первым: – Удерживать что-то.

Следом, словно только и ждал, добавил Средний: – Хранить что-то.

Младший, тише прежнего: – Созерцать ее саму.

Старик хлопнул в ладоши от удовольствия: – Ай да подмастерья, ай да ученики. Опять правы, но не по отдельности, а все вместе. Что ж, последний вопрос, – Мастер поправил фартук. – Что в Форме главное?

– Пропорция, – не заставил себя ждать Старший и, кивнув в сторону Младшего, добавил: – для созерцания.

– Объем, – продолжил Средний, похлопав по плечу Старшего, – для удержания чего-то.

Младший, вытаращив глаза от свалившейся ответственности за финальное слово, беззвучно пошевелил губами: – Глина.

Мастер загоготал не своим голосом, теперь уже слезы радости застили его глаза, он сотрясался от хохота так долго, что заболел живот и грудная клетка. Едва отдышавшись, он протер вспотевшее лицо – лавка у стены была пуста. Вспомнить себя двенадцатилетним рядом с десяти– и восьмилетним не сложнее, чем, устроив руки особым образом, создать Грааль, чашу, которую наполнишь прожитой жизнью, до самого края.

Мастер привычным движением крутанул гончарный круг и уложил на него кусок глины.