Текст книги "Уния"

Автор книги: Роман Воликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Роман Воликов

Уния

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Роман Воликов, 2019

«История есть интерпретация фактических данных (evidence), причем фактические данные – это собирательное имя для вещей, которые по отдельности называются документами. При всех возможных ответах на вопрос, что такое документ, историки согласятся, что историческая процедура, или метод, заключается в сущности в интерпретации фактических данных». Р. Дж. Коллингвуд

16+

ISBN 978-5-4474-9884-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

Уния

Уния

Лето от сотворения мира 6945, Рождество святой Богородицы

Лето от сотворения мира 6946, день святого мученика Патрикия

Лето от сотворения мира 6946, праздник Иоанна Предтечи Крестителя Господня

Лето от сотворения мира 6946, Праздник Покрова Пресвятой Богородицы

Лето от сотворения мира 6947, день святого первомученика Стефана

Лето от сотворения мира 6947, четвертая седьмица Великого Поста

Лето от сотворения мира 6947, день памяти Иоанна Богослова

Лето от сотворения мира 6947, день священомученика Тимофея Прусского

Лето от сотворения мира 6947, день мучеников Леонтия, Ипатия и Феодула

Лето от сотворения мира 6947, день Ильи пророка

Лето от сотворения мира 6947, Покров Пресвятой Богородицы

Лето от сотворения мира 6970, день святителя Порфирия

Тугая плеть в руке его

Жизнь и смерть преподобной Скво

Несуществующая биография Декарта

Уния

Лето от сотворения мира 6945, Рождество святой Богородицы

Выехали засветло. Князь сам проводил до дальней заставы. Облобызался с митрополитом, велел нам построиться. Посмотрел сурово, только и сказал: «Буду ждать!». Сел на коня и поехал обратно.

Всего нас пятьдесят человек. Служки митрополита всея Руси Исидора, владыки суздальского Аврамия, который с нами едет, все чернецы, из мирских – только я и говорливый Афанасий, сын шорника. Юнец, борода почти не растёт, но в науках сообразителен, за что князем и любим. «Я там всё подсматривать буду, запоминать буду, – хвастается Афанасий. – И по оружейной части, и по любой другой. Память у меня цепкая».

Митрополит со мной не разговаривает. До последнего он противился, чтобы я поехал. Спасибо князю, тот настоял. «Толмач нужен для свиты толковый, – сказал князь. – Не ты же будешь челяди переводить. Твои-то чернецы, кроме „Иже еси на небеси“ двух слов связать не могут. Не посрамиться бы, первый раз на такое важное дело зовут. Он поедет, на то моя воля».

Князь митрополита Исидора не любит, и не верит ему. Грек он, чужое ему всё у нас, противное. Ему бы в Киеве сидеть, только литовцы больно круто в Киеве заправляют. Чуть слово поперек, сразу кишки наружу. Да и мошна русская в Москве давно, и сила, стало быть.

Исидор грек, прислан к нам на митрополичью кафедру патриархом из Царьграда. Князь хотел Иону рязанского митрополитом сделать, но того в Царьграде не приняли, в кафедре отказали, к императору не допустили, патриарх его палкой побил как последнего дурака. Иона-то проворовался по дороге, хоть и говорит, что поганые ограбили. Князь озлобился, но стерпел. Потому меня к Исидору приставил, как свои уши в дальней дороге.

Я и сам отчасти грек. Матушка моя родом из Понтийской Гераклеи, девочкой совсем попала в гарем царевича Мустафы. Мустафа тот, при отце нынешнего князя, Василии Дмитриевиче, так в степи оголодал, что Рязань взял, зимовал в ней. По весне нехристям задали жару, царевич бежал, и обоз бросил, и жен. Отцу моему, который передовым отрядом командовал, очень худенькая гречанка приглянулась. Отец тогда уже был пожилой человек, сорока двух лет, вдовый. Как узнал он, что гречанка православная, тут же к себе забрал, вскоре и женился на ней. Греческому и татарскому меня мать учила, латынь сам изучал, по книгам в библиотеке Софьи Витовтовны, потому латынь у меня самоучная, бестолковая. Литовскому вдовствующая княгиня меня научила, благоволила она ко мне, велела князю послать меня в Новгород на подворье, фряжские наречия постигать, с купцами иноземными общаться. Так я и выучил семь языков, служу у князя Василия Васильевича толмачом.

На Воздвижение Честного Креста прибыли в Новгород. Встречал сам владыка Новгородский Ефимий и посадники с великой честью. Исидор на почести смотрел радостно и в то же время нехорошо. После вечернего пира в Юрьевом монастыре заперлись они все в архидиаконовой келье, я, как князь и велел, подслушал.

Кричали они громко, новгородцы горло драть мастера, но хитрого грека Исидора дурью на измор не возьмешь. Спор был о деньгах. Новгородцы, конечно, не против были вспомоществовать на делегацию, но ставили условие, чтобы их посадник Ферапон с нами поехал. «А то чё?! – высоким надрывным голосом говорил владыка Ефимий. – Чё всё Москва да Москва? Будто за всю Русь отвечает. Мы сами по себе».

– Уговор был, – тихо отвечал Исидор. – Я от имени Великого князя Московского еду. Сами же согласие присылали. Забыли?

В Новгороде прошла моя юность. Три года я здесь жил на подворье князя Московского, торговые дела вёл с фрягами разными, немцами, шведами, датчанами. Отсюда и жену привёз, Настасью. Хороший город, и люди в нем хорошие живут, только ушлые.

– У себя дома порядок наведите, – гневно сказал Исидор. – С жидовствующими боритесь. А то развелось обрезанных, православному ступить негде.

– Торговые люди есть торговые люди, – вместо владыки ответил посадник. – А вера у каждого своя. Уваженье иметь надо.

– Синагогу им постройте, веротерпимцы, – сказал митрополит Исидор. – Никто из вас не поедет. Поступим, как уговор был.

Грызлись до зари, но митрополит остался непреклонен – никого из новгородцев в делегацию не включил. Утром новгородцы деньги дали, по своей традиции, в три раза меньше, чем обещали.

Провожать нас вышла народу тьма-тьмущая, с крестами, с хоругвями. Оно понятно, простому человеку любое событие праздник, а тут диво какое – первый раз русские люди на Вселенский Собор едут. Помолились мы все вместе в святой Софии и двинулись в чужие края.

Лето от сотворения мира 6946, день святого мученика Патрикия

Седьмой месяц мы во фряжской земле. Видели много городов, больших, каменных, по улицам каналы проложены, и вода в них студёна и сладка. Народ всё больше степенный, спокойный, пожалуй, только вина много пьют. Объясняют так: вода у них хоть и студёная, но скверная, потому и моровые болезни гуляют. Хотя, конечно, чума это бич Божий.

Из всех городов, которые проезжали, мне пока больше других запомнился Понтенск. Там окаянный Пилат родился, вотчина его Понт называлась, а река, которая по вотчине протекает – Тиск, отсюда и название такое у города. Вышел у меня в этом граде Понтенске интересный разговор. Сотоварищи мои спать улеглись, я же, прихватив свечу и выпрошенную у Исидора книгу «Паралипоменон», отправился во двор почитать на сон грядущий. Во дворе около конюшни стояло несколько столов со скамьями, я купил у корчмаря кувшин рейнского, зажёг свечу и изготовился читать.

– Татарин? – окрикнул меня человек по-гречески.

– Московит, – ответил я ему на алеманском наречии.

– Не похож, – сказал человек на русском, но с очевидным акцентом, взял свой кувшин с вином и пересел за мой стол. – Здрав будешь, боярин!

«Верно, лях, – подумал я. – Повадки вороватые».

Одет был незнакомец неряшливо, дуплет добротного сукна в нескольких местах был потёрт, а кое-где и порван. Половины зубов у него не было, а те, что сохранились, были гнилые. Но пулены были чудо как хороши – фиолетового цвета, с длинными узкими носками, пристегнутыми удобства ради изящными цепочками к браслетам на коленях.

– Не часто тут ваших встретишь, – сказал лях и покосился на книгу. – Я из Кракова. В Болонью добираюсь.

– Школяр, – засмеялся я. На вид незнакомец был мой ровесник, двадцати пяти лет.

– Медку бы сейчас, – сказал лях. – Надоело кислятину пить. Может, принесёшь медку, православный?

– Нету меда. Был, да весь вышел. Выпили по дороге.

Мед у нас, конечно, в запасе ещё был, но не буду я на побегушках у каждого прощелыги бегать.

– Жалко, – разочарованно сказал лях. – На Собор всей толпой едете?

– Верно. – Я решил не обижаться на толпу. – Великое дело – Вселенскую церковь восстановить.

– Великое, – подтвердил лях. – Раньше дурачьё разной веры было, теперь же снова одним миром будет мазано.

«Пойду-ка я спать, – подумал я. – Не даст мне этот засранец почитать».

– С греческим императором понятно, – не унимался лях. – Его неверные так жмут, хоть в море топись. Да и от Империи остался лоскут земли вокруг Константинополя. А вот вам-то что, в ваших лесах да болотах? До вас турки не доберутся, так – наскачут порезвиться, девок красивых заарканить. Это не беда, новых девок нарожаете.

– Есть дело! – важно сказал я. – Если все так будут рассуждать, турок к тебе в Краков придёт и фитиль в заднице тебе зажжет.

– Я убегу, – сказал лях. – За далёкие моря.

– Все не убегут, – сказал я. – Не все зайцы. Поэтому и едем на Собор.

– А с филиокве что будете делать? – спросил лях. – Если вопрос ребром станет?

– На разделение Святой Троицы не согласимся, – сказал я. – Во всяком случае, я не соглашусь. И все те, кого я знаю, тоже не согласятся.

– Далось вам это прибавление: «Святой дух исходит и от Сына тоже». Не кажется ль тебе, что слишком много значения придаётся словам. В подобных обстоятельствах император Константин написал пресвитеру Ариану, еретику, отрицавшему Святую Троицу: «Прекратите заниматься гимнастикой для умов. Народу требуется ясное мнение о Божественной воле».

– Слово Божье есть плоть и кровь наша, – сказал я. – Поменяем Символ веры, станем другими. Может, лучше, может, хуже, не знаю. Но точно – иными. Нам этого не надо.

– Не выйдет никакого толка из этого Собора, – уверенно сказал лях. – Даже если Унию провозгласят. Разные мы и пути-дорожки у нас разные. Много лет должно пройти, чтобы понять – не турок у нас враг, а человеческая глупость.

Лето от сотворения мира 6946, праздник Иоанна Предтечи Крестителя Господня

Сегодня один из самых радостных дней в моей жизни. Сегодня я лицезрел воочию Папу Римского Евгения IV и греческого царя Иоанна VIII Палеолога.

Про Папу разное говорят, но то, что он человек решительный, твёрдого нрава, аскет, видно сразу. Папа совсем недавно вернулся из Флоренции в Рим, откуда его изгнали недовольные бискупы, взбунтовавшие простой люд. Кровушки, говорят, в Риме немало пролилось, когда князь Савойский город штурмом брал.

Папу везли на паланкине, император ромеев верхом, рядом. Палеологу сорок пять лет, но он крепок и статен. Если бы его первая жена княжна Анна Московская, дочь моей благодетельницы Софьи Витовтовны, не умерла бездетной, быть бы наследнику царьградского престола с долей русской крови. Папа и император всё время переговариваются, но о чём, я не слышал, далеко стоял.

Мы в Ферраре, это город в двухстах верстах от Флоренции. Захолустный городишко, прямо скажем, и народец в нём живет злобный, жадный. Как все делегации на Собор съехались, цены на овощи, хлеб и мясо в три раза задрали. Будто упыри, а не христиане, хоть и инославной веры. Так наш казначей чернец Антип сквозь зубы лается, но за провизию гроши отсчитывает.

Весь мир в этот затхлый городишка съехался. Латинян человек пятьсот, и наших, православных, примерно триста. Двадцать два митрополита во главе с патриархом Вселенским Иосифом: раклийский Антоний, эфесский Марк, русский Исидор, манамвасийский Досифей, трапезундский Дорофей, кизитский Митрофан, никейский Виссарион, никомедийский Марк, лекедомонский Мефодий, тырновский Игнатий, амасийский Иосиф, валашский Демиан, ставропольский Исайя, родосский Нафанаил, митиленский Дорофей, драмасинский Дорофей, меленикский Матфей, тристиасийский Калист, ганский Геннадий, ахелонский Геннадий, иверский Иоанн, сардакийский Дионисий, который во время Собора отошёл к Господу.

Из них самый знаменитый, конечно, Марк эфесский, ему патриарх и греческий царь поручили диспуты вести с латинскими философами.

Первый диспут назначили на Успенье. А за два дня до того меня позвал Исидор.

– Ты ведь быстро пишешь, толмач?

– Скорописи обучен, – сказал я.

– Одень рясу, – приказал Исидор. – За чернеца сойдёшь. Сейчас важный разговор состоится с кардиналами Цезарини и Торквемада, братом великого инквизитора испанского. Записывать будешь, а мы подписи поставим. И тебе будет, что потом князю рассказать. – Исидор насмешливо посмотрел на меня.

Попыхтел я, конечно, изрядно. Встречались впятером: уже помянутые латиняне, Исидор, Марк эфесский и Виссарион никейский. Говорили то по-гречески, то на латыни, больше на латыни, поскольку испанец Торквемада греческого почти не знал.

– Этой европейской традиции почти тысяча лет, – напыщенно сказал Торквемада. – Каждый царствующий монарх перед Папой коленопреклоняется и целует туфлю. Даже Карл Великий не погнушался.

– Нехорошо начинать Собор о воссоединении со старой распри, – сказал Виссарион никейский. – Патриарх Вселенский равновелик Папе. Если же патриарх поцелует туфлю Папе, это не уния, а подчинение.

– Акт целования туфли есть целование ноги апостола Петра, – сказал Торквемада. – Вы не согласны с этим?

– С этим мы согласны, – примирительно сказал Виссарион. – Но всякий желающий увидеть подоплеку, усмотрит в таком поведении патриарха фактическое раскаяние в ереси. В наших землях достаточно противников Унии. Этот факт позволит не признать воссоединение церквей, если таковое состоится.

– Пусть Папа преемник апостола Петра, – добавил Марк эфесский. – Мы же преемники других апостолов. Разве прочие апостолы лобызали ногу Петра? Кто слышал об этом?

– Есть простое евангельское решение, – сказал Исидор. – Патриах и Папа поцелуют друг друга в щеку и пожмут руки, как истинные пастыри, встретившиеся после долгого пути в животворной долине.

– Для того, чтобы не блуждать в церемониальных дебрях, решение неплохое, – сказал кардинал Цезарини. – Но папский трон в зале диспутов должен быть выше. Это соответствует законам гостеприимства – вы к нам приехали.

– На ладонь, – сказал Марк. – Пусть эта ладонь символизирует ту искреннюю поддержку, которую Запад готов оказать народам Восточной Империи в их борьбе с неверными.

– И другим православным народам, – добавил Виссарион.

– И другим, – сказал Исидор.

После встречи Исидор был мрачен.

– Что думаешь?

– Думал, что они относятся к нам лучше, – сказал я.

– К нам, это к кому? – переспросил Исидор.

– К православным, – сказал я.

– Пустое говоришь, толмач, – сказал Исидор. – Латиняне двести лет назад Константинополь разграбили вместо того, чтобы идти крестовым походом в Святую землю. А совсем недавно те же латиняне венецианцы у Палеолога Фессалоники за бесценок купили. Императору деваться некуда, в его казну и мышь не забегает. Латиняне как были варварами тысячу лет назад, такими и остаются. И Папы у них такие же, сплошь сребролюбцы да воры.

– Тогда зачем эта Уния, – сказал я. – И нам и им?

– У них тоже всё неладно. В Базеле сейчас другой Собор заседает, больше половины бискупов туда поехали, другого Папу избрали, его ещё иногда Анти-Папа Феликс называют. У них эта свара пятьдесят лет продолжается. Так что Папе Евгению объединить Римскую и Восточную церкви очень выгодно. Он тогда самый главный, выше только бог. Ну, а про нас, я имею в виду греков, сам всё знаешь. Если второй Рим падёт, третьему не бывать, какие бы мечты твой князь не лелеял. Не та порода, в паскудство да блеяние безмозглое выродится. Нет у Империи другого выхода, как на эту Унию соглашаться.

– Трудно будет, – сказал я. – Если так верой разбрасываться, можно и к неверным пойти, и к иудеям. Какая разница…

– Латиняне хоть и варвары, но все же свои, – сказал Исидор. – Когда надо выжить, всё прочее становится прочим, то есть несущественным.

Лето от сотворения мира 6946, Праздник Покрова Пресвятой Богородицы

Сегодня диспут, восьмой по счёту. Посвящён он чистилищу, по нашему – мытарствам загробным. Сколько я читал Отцов церкви, и Григория Богослова, и Иоанна Златоуста, и других, нигде про временный огонь чистилища не встречал. Правильно на диспуте Марк эфесский привёл слова из Деяний: «И повелел Он нам проповедовать и свидетельствовать, что есть Он определенный от Бога Судия живых и мёртвых».

– Огонь может быть только вечный, – сказал Марк. – И горит он в аду. Если же огонь временный в чистилище, то выходит, что бесы определяют, куда душе попасть – в ад или рай. Молитва и покаяние – вот что есть мытарства загробные, и по раскаянию посмертному определяется, где душе быть.

Перед диспутом латиняне прислали свое письменное мнение по этому расхождению за подписью Папы. Рассуждение их таково: «От времен апостольских Римская церковь принимает, что души умерших чистыми и свободными от всякой скверны, как то души святых, прямо отходят к блаженству. Души же впавших после Крещения в грехи и потом покаявшихся искренне и исповедовавшихся, но не успевших совершить епитимью, положенную на них духовным отцом и принести покаяние, достаточное для заглаживания грехов, очищаются огнем чистилищным, одни – скорее, другие медленнее, смотря по грехам, и после очищения отходят к блаженству. Их очищению также содействуют молитвы священника, литургии и милостыни. Души умерших в грехе смертном, и также в прародительском грехе, прямо отходят к наказанию». Ссылались латиняне всё больше на своих Отцов церкви: блаженного Августина, Амвросия и Григория Двоеслова. Умысел их понятен – об этих святых Отцах мы только слышали, книг их не читали, даже на Афоне и в Царьграде.

– Апостол Павел ясно указал в послании коринфянам, – ответил Марку эфесскому испанец Торквемада. – «Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, каждого дело обнаружится, ибо день настанет, когда в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. И у кого дело, которое строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон, впрочем, сам спасётся, но как бы из огня».

Этот испанец желчный, острый, похож на гусиное перо. Школяры в парижском университете, которым он заведует, боятся, верно, его пуще огня, про который Торквемада рассуждает.

– Мы полагаем, – возразил Торквемаде Марк эфесский, – что святой Апостол под огнём имел в виду огонь вечный и никакой другой. Напомню притчу о Лазаре: Авраам подвёл умоляющего богача к великой пропасти со словами: «Хотящие перейти отсюда никогда не перейдут». Поэтому мы считаем, что даже души святых не сразу отходятся к блаженству, а только пройдя мытарства загробные.

– Мы учим паству о неотвратимости чистилищного огня испокон веков, – сказал Торквемада. – Разве авторитета Римской церкви недостаточно для утверждения истины?

Палеолог на диспутах не присутствует. Наверное, его оскорбило то, что на открытии Собора посланцы герцога Бургундского поцеловали туфлю Папы, а в сторону императора и патриарха Иосифа даже не посмотрели, будто их и нет вовсе. Возможно, ещё более его оскорбило, что кроме посланцев герцога, никто из светских миропомазанников на Собор до сих пор не приехал, хотя Папа, как и обещал, разослал всем владетельным князьям и королям грозную буллу о необходимости крестового похода против турок. Диспуты о вере проходят неспешно, ждём, может, кто и прибудет из сильных мира сего. Палеолог где-то в Италии, разъезжает по разным городам, убеждает и просит о помощи против неверных.

Папы тоже нет. Он открыл Собор торжественной молитвой «Благословен Господь Бог Израилев» и отбыл в Рим. У него своих забот полно. Сдаётся мне, что Папу и греческого царя все эти богословские тонкости не слишком-то волнуют.

Вместо Марка эфесского диспут со стороны православных продолжил Виссарион никейский. Он не такой резкий, как Марк, я бы сказал, расплывчатый. Думаю, патриарх и император именно ему поручили сглаживать противоречия.

Виссарион принялся рассуждать, что из слов в Маккавеевой книге и изречения Христа, на которые латиняне ссылаются, можно сделать вывод об отпущении лишь некоторых грехов по смерти, но каким образом, посредством ли наказания, притом огненного, сего не видно. Да и что общего между отпущением и очищением огнём и мучениями?

– Должно быть что-то одно, – сказал Виссарион. – Либо отпущение, либо наказание, а не то и другое вместе. Иоанн Златоуст так толковал слова апостола Павла, которые мы услышали сегодня. Под огнём святой Отец разумеет огонь вечный, под золотом и драгоценными каменьями добродетели, под дровами, сеном, соломой худые дела, пищу вечного огня. Под спасением, но как бы из огня – сохранение и продолжение бытия грешников среди мучений.

– Блаженный Августин, – продолжил Виссарион, – понимал слово спасётся в значения блаженства, что и придало этому месту послания святого Апостола иной смысл. Святой же Иоанн Златоуст был грек. И святой Апостол Павел также писал на греческом. Само собой, что греки лучше понимают греческие слова, чем посторонние. Мысль апостольского изречения в том, что огню свойственно истреблять, а подлежащие вечному мучению не истребляются. Вот апостол и говорит, что они пребывают, сохраняя и продолжая бытие, хоть и сжигаются огнём.

Торквемада стоит на противоположной кафедре, с прямой спиной, узкие губы сжаты так, что слились в почти невидимую полоску.

– Скажи, Виссарион, – вдруг спросил он. – Какова степень жара огня геенского?

Тут уж не выдержал чиновник Ягарий, представляющий императора на диспуте.

– Чтобы это знать наверняка, – сказал он. – Нужно на себе огонь преисподней испытать.

Кому мытарства загробные, а у меня самые что ни на есть земные. Я про друга своего лепшего говорю – Афанасия, сына шорника. Афанасий на диспуты не допущен, болтается с утра до вечера по городу, всех феррарских девок перемял. Дело, понятно, молодое, только вот Афанасий в языках не бельмеса, вечно просит меня в беседах с чертовками посодействовать. Я же человек семейный, жену свою Настасью люблю, мне в этих разговорах участвовать противно. Одно радует, сын шорника хоть и не новгородец, но парень ушлый. Ему девки – кто каравай принесёт, кто шмат яловины, а кто и фазана жареного целиком.

Гроши у нас, однако, заканчиваются. Папа клялся взять на себя содержание православных делегаций, после открытия Собора тот же чиновник Ягарий торжественно зачитал папское распоряжение: «В месяц выдавать: императору – 30 флоринов, патриарху – 25, митрополитам – по 20, лицам дворов митрополичьих – по 4 флорина…» Но казначеи папины платить не торопятся, монеты выдают неохотно и своевольно. Как только православные на диспутах ерепениться начинают, тут же рассказывают, что флорины, мол, не подвезли. В общем, голодновато становится. Также слух прошёл, что к Ферраре чума подбирается.

Лето от сотворения мира 6947, день святого первомученика Стефана

Едем во Флоренцию. В начале месяца мокрый снег пошёл, и Палеолог с Папой как снег на голову свалились. Собрали нас всех в соборной божнице святого Георгия, где диспуты проходили. Торжественно было, как при открытии Собора. Папа, облачённый согласно святительскому сану и в рогатом клобуке, сидел на высоком месте, за ним сорок четыре кардинала и бискупа, также облаченные в соответствии с саном. А патриарх и митрополиты в мантиях сидели. Зачитали нам грамоты по-латински и по-гречески, что всему Собору нужно переехать из Феррары во Флоренцию.

Причина, говорят, в том, что чума совсем близко к городу подошла. Исидору же и ещё некоторым митрополитам Палеолог шепнул, что у Папы казна совсем худая. Флорентийский банкир Козимо Медичи по прозвищу Старый, после долгих уговоров, согласился взять на себя расходы. Папа ему за это полное отпущение грехов обещал. Банкиру Козимо, верно, есть в чём покаяться: большие деньги – большие бедствия.

Едем в повозках, запряжённых мулами. Скотина эта неприхотливая, тупая, медлительная. Потому и едем кое-как, по локтю в час. Зима же в Италии скверная, сырая, зябкая. Под стать скотине и погоде настроение наше. Диспуты все, а их в Ферраре пятнадцать прошло, так ничем и не закончились. Латиняне упорно стоят на своём мнении, ни в чём уступать не хотят. Слышал я, что Марк эфесский прилюдно сказал патриарху Иосифу: «Зачем метать бисер перед свиньями?», а патриарх ему попенял за гордыню богомерзкую. Патриарх совсем больной, на диспутах ни разу не присутствовал, дожил бы до окончания Собора.

Латиняне в своих заблуждениях тверды как гранит, а вот в наших рядах, православных, пожалуй, сумятица. Виссарион никейский и Марк эфесский, два главных наших представителя на диспутах, в Царьграде друг друга не сильно жаловали, Марк вовсе не хотел на Собор ехать, Палеолог на его участии настоял. Сдаётся мне, что Марк окончательно разуверился, что компромисса между церквями достигнуть можно. Он, наверное, рад был бы домой вернуться, но сан и положение перед императором не позволяют.

С Виссарионом сложнее. Он, Виссарион, в Царьграде закончил школу знаменитого ритора Мануила Хрисоккока, потом принял монашеский сан, пять лет жил в тихом монастыре в Фессалии. Митрополитом никейским его перед самым Собором назначили и, думаю, неспроста. Из всех князей церкви Виссарион, пожалуй, самый рьяный поборник Унии. Оратор же он знатный, по тому, как речи строит, сразу видно. О такой аудитории, как на Соборе, верно, всю жизнь мечтал. Марк на диспутах строг и непреклонен, Виссарион, напротив, многоречив и витиеват. Когда обсуждали вопрос о блаженстве праведных и Торквемада сослался на Дионисия Ареопагита, Марк возмущенно сказал, что он таких слов у блаженного Дионисия не встречал и намекнул, что латиняне их сами сочинили. Торквемада вспылил и предложил прения завершить. Виссарион тут же поднялся и со словами «мы ещё так много можем сказать прекрасного» говорил часа полтора.

Тот диспут – о разнице в учениях той и другой церкви о состоянии душ отошедших – имел конфузное продолжение. Постановили тогда, что православные напишут письменное мнение по этому вопросу за подписью патриарха. Собрались все митрополиты в келье патриарха Иосифа, долго спорили, прочли вслух многие свидетельства Отцов церкви, и пришли к выводу, что души праведные наслаждаются блаженством, но не полным и не сразу, как утверждают латиняне, а только когда после общего воскресения соединятся они с телами своими. Тогда души праведные, хорошо сказал Марк эфесский, просветятся подобно солнцу. Марку ответ и поручили написать. Виссарион же втайне написал свой ответ, куда более обтекаемый, зато ладно скроенный по законам грамматики. Ответ этот виссарионов, как бы невзначай, ко всем кафолическим кардиналам и бискупам, бывшим в Ферраре, попал. Патриарх Иосиф сделал вид, будто и не произошло ничего. Марк рассердился, хотел Палеологу жаловаться, но, в конце концов, махнул рукой. Что ни говори, не ладят наши иерархи меж собой.

Я, конечно, человек мирской, от богословских вопросов далёкий, только вот не пойму никак, зачем за тридевять земель надо было к латинянам ехать Унию предлагать, если вожди наши одни, подобно Марку эфесскому, стоят в своей непримиримости, как одинокая скала в бушующем море, а другие, подобно Виссариону никейскому, ради сладости красноречия своего готовы и веру забыть и судьбу царьградскую и самоё себя.

В день отъезда из Феррары подслушал я случайно разговор между митрополитом Исидором и владыкой суздальским Аврамием.

– Вижу я, куда вы, греки, клоните, – сказал Аврамий. – Поломаться, как срамные девки, для видимости, а потом на все условия латинян согласиться. Мол, Царьград спасать надо, погаснет свеча, что тогда. Но негоже мне, православному владыке, христопродавцем быть. Не подпишу я такую Унию, Исидор.

– Без твоей подписи не поперхнёмся, – ответил Исидор. – Не по сану честь. А будешь народ баламутить, в темницу посажу.

Тут Исидор меня заметил и осёкся. «Потом поговорим», – сказал он, то ли мне, то ли Аврамию. Со мной пока не говорил.

В дороге меня забавляет наш казначей Антип, мы в одной повозке едем. Антип, как положено казначею, дядька въедливый, с другим таким же въедливым, казначеем патриарха Сиропулом, снюхался. Два этих бедолаги высчитали, что за четыре месяца пребывания в Ферраре папский двор выплатил православным 2691 золотой флорин, должны же были, в соответствии с обещанием, 3425 флоринов. Антип мне эти вычисления по сто раз на дню пересказывает и всё причитает: «Дурят нашего брата, ох, дурят!» Я от этих его причитаний уж вою.

На одной из ночёвок ко мне подошёл Гемист Плифон и пригласил продолжить путь в его повозке. Гемист славный философ нашего времени, и всех великих учёных мужей-мирян Палеолог лишь с ним советуется и иногда с Георгием Схоларием, тоже необъятного ума человеком. Гемист в молодости был очень тучный, за что его и прозвали «плифон». Так как прозвище это было созвучно боготворимому им Платону, он взял его как второе имя.

В моём представлении Гемист возраста почти саваофовского, ему семьдесят девять лет, но в учёных спорах он живее и горячее молодых. Плифон привёз в Италию свое новое сочинение «О разнице учений Платона и Аристотеля» и сразу устроил в Ферраре по царьградской традиции театр. Театр это любопытное действо, происходит в хорошую погоду на улице, в дождь в каком-нибудь помещении, обычно, в харчевне. Собираются образованные люди и спорят между собой на разные темы. Послушать да и сказать что-нибудь, если не стыдно, может всякий желающий, и без всякой платы. Театр, который устроил Плифон, пожалуй, даже интереснее, чем диспуты Вселенского Собора, которые в божнице святого Георгия происходили. Так его речи были дерзки, неожиданны и новы для всех слушающих, привожу по памяти отрывок одной из них: «Сторонники учения об идеях, учения Платона, не думают, что бог есть непосредственный творец нашей вселенной. Он есть создатель иной природы и иной субстанции, более близкой к своей собственной и вечной, которая также пребывает в своей тождественности. Что же касается нашей вселенной, то Бог её создал только через посредство этой субстанции, а не благодаря самое себе. Этот сверхчувственный мир, составленный из различных идей и понятий, и создал нашу вселенную и наш чувственный мир. Наш чувственный мир есть образ этого сверхчувственного мира, как в целом, так и в отдельных частях, не имея ничего, что не от высшего мира, по крайней мере, в том, что требует причины. Ведь все сущее и возникающее нуждается в причине. В тоже время лишения, провалы, все падение в небытие, не требуют, как видно, причины. Скорее всего из-за отсутствия причины происходят вещи такого рода. Отрицания также не имеют причины, ибо они появляются вследствие неучёта причины, которая ставит противоположные утверждения. Для явлений, происходящих в нашем мире случайно, нет чего-то единого наверху, что было бы их причиной. Бесконечные также не имеют наверху особой реальности, однако в сверхчувственном мире имеется идея, которая является единой причиной всех вещей, которые в нашем мире впадают в бесконечность, потому что существа высшего мира никогда не участвуют в количественно бесконечном. Напротив, высшему Богу не свойственна никакая форма множественности, так как он действительно в высшей степени един. С другой стороны, в недрах этого сверхчувственного мира существует множественность, но конечная и никоим образом не бесконечная ни в возможности, ни в действительности. Только в нашем чувственном мире может появиться бесконечность, ибо бесконечность материи её первый признак. Конечно, только от высшего мира материя получает эту причинность, но там не существует бесконечно. Люди размышляют об этих вещах давно, поэтому Аристотель лжёт, когда говорит, что первым начал рассуждать об идеях. До него был Платон, до Платона – его учитель Сократ, до Сократа – пифагорейцы исповедовали это учение, как можно заключить из книги Тимея Локрского. Учение Аристотеля – сухое древо, а Сократ, Платон и пифагорейцы его живые корни, и главный из этих корней – Платон. Аристотель велик, но Платон восхитителен, и только он даёт человеческому уму удовлетворительный ответ на жгучие вопросы познания».