Текст книги "Дикий монастырь"

Автор книги: Роман Воликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Сколько он так шёл, сутки или несколько суток, он не помнил, время потеряло для него значение, для него всё потеряло значение, он не чувствовал ни мороза, ни голода, и только когда увидел в конце проселочной дороги монастырь, упал в снег, синий от обморожения, и завыл.

Женщина появилась внезапно. Он стирал нательную рубаху в каменной нише, недалеко от бассейна, размером с тазик, когда спиной почувствовал пронзительный взгляд. Он повернулся – на него смотрели чёрные глаза, вся она была в чёрном, чёрная чёлка прикрывала чёрные брови.

– Это мужской скит, – сказал он. – Но раз пришла, то оставайся. Но ненадолго, навсегда – нельзя.

Женщина кивнула головой. Он достирал рубаху и пошёл к домику, повесить сушиться на веревку. Женщина как кошка, двинулась вслед за ним на некотором расстоянии.

Он раскочегарил печку и заварил отвар.

– Как тебя зовут?

Женщина молча подошла к нему и достала из-за пазухи деревянную дощечку. На дощечке краской было написано – Фатима.

– Ты немая? – спросил он.

Женщина кивнула.

– Ну, ладно, Фатима, – сказал он. – Ты пей отвар, а мне работать надо.

Он взял долото и принялся рубить ступени к месту будущего алтаря. Он работал до позднего вечера, Фатима пила отвар и смотрела на него. Иногда она подходила к краю платформы, смотрела вниз, туда, где была долина, возвращалась к столу и грела ладонями остывший отвар.

– Могу сварить тебе каши, – сказал он, когда стемнело.

Фатима покачала головой и ушла.

В субботу он спросил Рахима: «Кто такая Фатима?»

– Бедная женщина, – сказал Рахим. – Совсем молодая – двадцать девять лет. С мужем и двумя сыновьями жила в Таджикистане, когда гражданская война началась, мужа и сыновей у неё на глазах расстреляли, а саму изнасиловали. Умом тронулась. В селе у неё тётка живёт, приютила. Приходила к вам?

– Приходила, – сказал он. – Травяной отвар пила, смотрела, как я работаю.

– Вы её не прогоняйте, – сказал Рахим. – Она незлая. Если надо, помогать будет, постирать там или кашу сварить. Неймётся ей, покоя ищет. Когда из Таджикистана привезли, совсем дохлая была, побаивались, что руки на себя наложит, но ничего, ожила.

– Помогать не надо, – сказал он. – А прогонять не собираюсь, пусть приходит. Скажи ей, что можно в любой день, кроме воскресенья, когда из монастыря послушник приходит. Сам понимаешь, мужской скит.

– Спасибо, отец Никанор, – сказал Рахим.

Он пересчитал глазами ступени. Сорок две. Примерно четверть от того, сколько требуется. Сейчас декабрь, значит, в марте должен закончить лестницу. Когда в следующем году пасха? Кажется, в третью неделю апреля. Это будет красиво, на пасху освятить алтарь, придут люди из села, будет праздник. В том, что люди придут, он не сомневался, да и Рахим не раз об этом говорил. Ну, и что, что в большинстве своём татары, что многие мусульмане. Какая разница, в конце концов, перед богом все едины. И кто сказал, что скит это место для затворников. Кто-то сказал, конечно, и кто-то так установил, но ему простительно, он монах безграмотный. Возможно, настоятель будет недоволен, ему трудно, настоятелю, канон надо блюсти и перед вышестоящей инстанцией ответ нести за порядок и соблюдение правил, но он хитрый, этот настоятель, сделает вид, будто ничего не понимает.

– Человек и так в себе затворен, – сказал он Фатиме. Она сидела на камне и, как всегда, пристально изучала, как он работает.

– Человек и так затворен, – сказал он. – Может, это и хорошо. Чего открываться каждый раз непонятно зачем. Но иногда открываться нужно, чтобы другие тоже понимали, что ты человек. Есть, конечно, такие, которые и так поймут, но их немного, они продвинутые, а другим, которых большинство, повод нужен, предмет, иначе не разглядят. Вот, я думаю, что алтарь для этого и служит. Вот как думаю, извини, что бессвязно.

Фатима покачала головой.

– Понимаю, непонятно, – сказал он. – Столько говорильни в мире, столько слов разных, исковерканных, а смысл как был, так и остается, где-то там, в камне, – он ударил долотом и высек искру. – Где-то за гранью, за оболочкой, находишь его, а он растворяется. И всё равно вода через камень вытекает, вон как в бассейне, не может этого быть, а есть. Вот он и смысл, следовательно. Ладно, пойдём-ка, лучше кашу есть, просяную, с постным маслом, для зимы самая лучшая еда.

– Ну, здравствуй! – сказал монах.

– Здравствуйте! – ответил он.

В келье было жарко натоплено, он лежал на кровати в длинной белой рубахе, пот стекал по спине, ему показалось, будто он плывёт в реке.

– Значит, не умер! – сказал монах. – Это хорошо!

– А надо было умереть? – спросил он.

– Надо было жить, – сказал монах. – Вот ты и живёшь.

– Пальцев не чувствую, – сказал он. – Пошевелить не могу.

– Отойдут, – сказал монах. – Раз не чёрные, значит отойдут. Время лечит. Мы тебя у ворот нашли, ты весь синий был, метался в бреду, просился в монахи.

– Странно, – сказал он. – Я ведь некрещённый, и в церкви за всю жизнь всего несколько раз был.

– Мы так и подумали, – сказал монах. – Окрестили тебя, постриг наложили, новое имя дали – схимник Никанор, причастили, хоть ты и в беспамятстве был, соборовать собрались, думали, всё, конец тебе настал. Взяли за руку, пульс пробивается, еле-еле слышно, но бьётся. Ну, думаем, значит рано ему ещё, не пришёл срок.

– И что мне теперь делать, – сказал он. – Я ведь из больницы сбежал, у меня рак последней степени. Не хочу обратно в больницу, не хочу умирать.

– Я тоже думаю, что не надо тебе пока в мир возвращаться, – сказал монах. – Хоть ты и схимник поневоле. Поднимайся пока на ноги, это немало времени займёт. Поднимешься, в Крым поедешь, в Успенской обители архимандрит Силуан чуткий к чужой беде человек, в мирской жизни наёмником был, убивал многих, потом покаялся, постриг принял, поживёшь у него. Сил наберёшься и сам решишь, что это с тобой было – божье чудо или дьявольский соблазн.

Нельзя сказать, что он вспоминал прежнюю жизнь часто, но он вспоминал её. Обычно, когда работал, иногда видел во снах. Вспоминал жену, и что радовало, без злобы, без ревности, очень спокойно думал о том, зачем он столько лет обманывал её и позволял ей обманывать его. Тогдашние ссоры казались ему теперь совершенным пустяком, весь этот вздор с мальчишкой, как странно, думал он, ведь это так легко, сказать «мы не подходим друг другу» и расстаться. Оказывается, нет никакой пропасти между словом и делом, и не надо строить мостик там, где можно пройти посуху.

Вспоминал родителей, обычно где-то далеко они плыли в лодке, отец грёб, а мать что-то громко рассказывала ему. Вспоминал случайных, почти незнакомых людей, обрывки музыки, которую слышал когда-то, и эта музыка казалась ему теперь чудовищной какофонией у подножия скалы.

Почти никогда не вспоминал больницу, а если и вспоминал, то сразу начинала болеть голова, он раздевался догола, ложился в ледяной бассейн и лежал там, пока не начинала дергаться в судороге нога.

– А Фатима улыбаться стала, – сказал Рахим. – Как сюда начала ходить. Редко, по-щенячьи, но всё равно. Есть сила в этом месте, не зря здесь караимы прятались.

– Есть, – сказал он. – И сила есть, и бессилье. И в этом месте, и в любом другом. Просто услышать надо.

– Везде не услышишь, – сказал Рахим. – Поэтому святые места и бывают.

– Наверное, – сказал он.

Он рубил ступени к алтарю, под его долотом безжизненный каменный гриб превращался в то, что послужит людям. Нет ничего проще честной работы, думал он, есть цель, есть средство, есть орудие труда. Нет угрызений совести, нет горького осадка от бесцельно потраченного времени. Наверное, нет и размаха для полёта мысли, но мысль ведь убегает от скуки, а если скуки нет, то, что тогда?

– Схимник Никанор! – окрикнул его трудник. Рядом с послушником стояла ухоженная дама лет пятидесяти с хвостиком.

– К вам пришли. Отец настоятель просил, чтобы вы поговорили, – скороговоркой сообщил послушник и отошёл в сторону, к самому краю платформы.

– Здравствуйте! – сказала дама. – Мой духовник посоветовал обратиться к отцу Силуану, а отец Силуан сказал, что лучше поговорить с вами.

«Как у неё всё сложно, – подумал он. – А у меня голова начинает болеть».

– Меня зовут Анастасия Збарская. Вы, наверное, слышали обо мне. Я журналистка, часто выступаю по телевидению.

– Монахи не смотрят телевизор и не читают газет, – сказал он. – Я вас слушаю.

– Зябко у вас, – сказала Збарская и сунула руки в карманы куртки.

– Сегодня солнечно, – сказал он. – И ветра нет. Когда здесь ветер, на платформе не всегда устоишь.

– Дико здесь, – сказала Збарская. – Завораживает. Я когда поднялась и домик у скалы увидела, подумала – дикий монастырь.

– Это не монастырь, – сказал он. – Это мужской скит. Скит предполагает только самые основы цивилизации.

– Я хотела с вами посоветоваться, – сказала Збарская. – Хотела узнать…

– Я слушаю вас, – повторил он. Эта женщина почему-то не вызывала у него сочувствия, наверное, потому, что с самого своего появления она пыталась диктовать некую свою волю.

– Мне сказали, что вы чудесным образом исцелились от рака. Это правда?

– Я не знаю, – сказал он.

– Вы не знаете? – удивилась Збарская. – А кто тогда знает?

– Я не знаю, это было чудо или нет, – сказал он, с трудом подавив раздражение. – Я не знаю, исцелился я или по-прежнему болен. Я перестал думать о болезни, мне этого достаточно. Это всё, что вы хотели узнать?

– Да, я понимаю, – сказала Збарская. – Божественная воля, нам не дано понять. Я очень неспокойно себя чувствую в последнее время. Недавно я развелась с мужем, третьим по счёту. Мы расстались плохо, грязно, он украл у меня около шестисот тысяч долларов, но это ладно, деньги я ему простила, но он настроил против меня детей, сыновья перестали со мной общаться. Я чуть с ума не сошла.

– Дети так легко настроились против матери? – сказал он. – Вы что-то не договариваете.

– Я говорю правду, – женщина зло посмотрела на него.

– Я не сказал, что вы лжёте. Я сказал, что вы не договариваете.

– Я мало занималась детьми, – сказала Збарская. – Работа, карьера, я – медийное лицо. Они выросли, и я не ожидала, что они помнят, что почти не видели меня. Муж, бывший муж, проводил значительно больше с ними времени, хотя он им и не родной отец. У меня были и есть любовники, некоторые использовали меня, я использую их больше, это бизнес. У меня яркая, красивая жизнь, мне некогда останавливаться. Я устаю в последнее время, всё время эта гонка за успехом, я ведь уже не девочка.

– И… – сказал он.

– Я стала много пить в последнее время, – сказала Збарская. – Я не считаю, что это болезнь, я полностью контролирую себя.

– Вам предложили лечиться, вы отказались, вам предъявили ультиматум, – сказал он. – Вы решили, что сыновья жестоки по отношению к вам, что они не хотят вас понять.

– Я всё для них делала, – сказала Збарская. – Я оплатила обоим обучение в институте, у каждого отдельная квартира, собственная машина. За что такая чёрная неблагодарность?

– Что вы хотите от меня услышать? – сказал он.

– Не знаю, – растерянно произнесла Збарская. – Я думала, что такой человек, как вы, который прошёл через такое испытание, через смерть, знает какие-то слова. Такие слова, которые помогут.

– Я знаю не больше того, что прекрасно знаете вы сами, – сказал он. – Вы были молоды и красивы, вы порхали по жизни, а сейчас вы постарели, это физиология и ничего с этим не сделаешь, и вдруг поняли, что никому не нужны. С этим придётся смириться и с этим придётся жить. Или спиться. Выбирать придётся самой. Думаю, что вам лучше уйти.

– Вы прогоняете меня? – сказала Збарская. – Я пришла к вам за утешением, а вы меня выставляете вон? Какой вы после этого монах? Такой же дикий, как и ваш монастырь. Я буду жаловаться настоятелю.

– Жалуйтесь, – сказал он. – Прогонят отсюда, пойду ставить скит в других скалах.

Иногда очень хотелось курить. Иногда он думал, что исцеление наступило, и он готов быть благодарным всю жизнь, но зачем ему эта странная унылая жизнь в монастыре, многочасовые молитвы, в которых он ничего не понимал и в которые не верил, всенощные для укрепления духа, он думал, зачем ему укреплять дух, и вспоминал, как шёл через заснеженный лес в больничной пижаме и разорванных тапочках.

Тело вело себя странно. Болей не было, он вполне окреп, вполне сносно выполнял поручаемую в монастыре работу, лишь температура плясала по своему усмотрению. Понять её, понять, что она хочет, было невозможно, ни мёд, ни отвары, которые помогали всем остальным от простуды и переутомления, не действовали, не помогали лекарства и антибиотики. Фактически, температура жила вне его и начинала искриться как оголённый провод, исходя из своих собственных причин, и тогда он молча садился на ступени храма и дышал как загнанный бык. А потом наступал перерыв – иногда на несколько часов, иногда на несколько дней, словно температура уходила куда-то в дальние дали.

– Неймётся тебе, – сказал архимандрит. – По глазам вижу. Что решил? В мир возвращаться?

– В мир мне нельзя, – сказал он с необъяснимой уверенностью. – В миру я умру.

– Тогда куда тебе плыть, – сказал отец Силуан. – Если ты не видишь берега?

– Не знаю, – сказал он. – Тогда в лесу я тоже не знал, куда иду. И теперь не знаю. Знаю только, что надо идти.

– Есть недалеко караимская скала, – сказал архимандрит. – Так её местные называют, в средневековье иудеи в ней лазы вырубили, от турок прятались. Место малоизвестное, только небольшое татарское село рядом. Тихо там, будто невидимой стеной огорожено от людских помыслов. Пойди туда, обустрой скит, может господь тебя и надоумит на путь истинный. А не надоумит, значит, такова воля Его.

Алтарь освятили на Пасху. Он поднялся по вырубленной в скале лестнице вместе с другими людьми, и, взявшись за перила площадки, которую вместе с Рахимом они сколотили из досок и установили у входа в лаз, посмотрел вниз. Людей пришло много, куда больше, чем он предполагал. Пасхальные дары не уместились на столе, пришедшие расстелили на каменных плитах большой ковёр и поставили дары на нём. Отец Силуан, обходя дары, освящал их и читал молитву. На кизиловых деревьях, росших вдоль тропки, татары по своей традиции привязывали разноцветные ленточки.

Он посмотрел на иконостас. Настоятель принёс несколько икон из обители, их разместили на деревянной панели и в неярких огоньках свечек лики святых наблюдали за ним. Фатима, когда он был внизу, на платформе, сунула ему в рукав маленькую иконку, и, юркнув как мышка, исчезла среди людей. «Надо расспросить архимандрита, как иконостас располагается, – подумал он. – Чтобы всё правильно было».

Он пробыл в пещере до вечера, трогая ладонями каменные стены. Садился напротив алтаря и подолгу смотрел, будто сквозь него. Его не беспокоили. Когда свечи сгорели, он нежно, как птенца, добавил иконку, принесённую Фатимой, к остальным иконам.

Он спустился по вырубленной в скале лестнице. Люди уже ушли домой, настоятель с монахами обратно в обитель. Он сел, прислонившись спиной к скале. Гномик выпрыгнул из груди и уселся рядом.

– Вот, значит, как ты выглядишь, – равнодушно сказал он.

Гномик был синюшного цвета, съежившийся, похожий на карикатурного чёртика.

– Не удивил, – сказал он. – Я примерно так тебя и представлял.

Гномик оскалился и завертелся бешеным волчком.

В вечернем небе появился самолёт, настоящий военно-морской истребитель. Истребитель завис над скалой и бесшумно на вертикальной посадке приземлился на платформе.

Из откинутого фонаря появилась весёлая голова Рахима.

– Как давно я не летал, – сказал Рахим. – Красота! Полетели, отец Никанор!

– Полетели, – сказал он и увидел, как по белесой песчаной дороге кудрявый мальчишка, трезвоня, что есть силы, в звонок, мчится на трёхколёсном велосипеде в сторону искрящегося на солнце моря.

[1] Начавшийся в 1992 году конфликт между Русской Православной Церковью (РПЦ) и Украинской Православной Церковью (УПЦ) из-за автономии (экзархата) последней.

[2] Человек, временно поступающий в православный монастырь для исполнения обетов и работ, в дальнейшем не обязательно становится монахом.

Везунчик

– Э! Куда бежишь, – сказал старый грузин и поставил на стол кувшин вина. – Не убежишь, как ни старайся.

– Не пью, – равнодушно сказал он.

– Э! Я тоже не пью. Пил бы, водку поставил. Это так, сок виноградной лозы, немного перебродивший за зиму.

– Разговаривать будем? – спросил он.

– Будем пить вино, закусывать, смотреть на море и молчать, – сказал грузин.

– Хорошо.

Он взглянул на красноватую жидкость, заполнившую стакан. А куда ты действительно бежишь?

За последние десять лет он первый раз приехал на море. Хотя последние десять лет не работал. Десять лет назад он снял костюмчик с галстуком, отказался от аренды офиса и пристроил самых близких сотрудников, кого куда получилось. Самому устроиться на работу не удалось. По нормальной московской традиции ему не отказывали, обещали подумать, но в тоне этого обещания почти не скрывалось: «Больно в крутых компаниях работал. Неужели всё просрал? Да наверняка, в тумбочке запрятано на чёрный день. Такого возьмёшь, потом полгода будешь разбираться, где украл».

На самом деле, он заработал не так много, как могло показаться со стороны, и, чего греха, таить, действительно просрал. Как-то незаметно, иногда в пьяном угаре, иногда просто по дури, конечно, он слишком много пил в тот момент, когда завязал с бизнесом. Последние друзья и прислужники вытягивали по ниточке остатки прежней роскоши, он это понимал, но так легко было лежать на диване в пьяной нирване. Когда деньги закончились окончательно, пришлось протрезветь. Он разогнал друзей и прислужников, оглянулся по сторонам и с ужасом понял, что безнадёжно устарел к своим сорока.

– Завтра утром иду на ставриду, – сказал старый грузин. – Если хочешь, присоединяйся.

– Спасибо, – сказал он. – Я люблю морскую рыбалку.

Надо перечитать Горького и Чехова, они о таких, как я, много писали, подумал он. Хотя не всё так плохо, он старательно вызывал в памяти былой оптимизм. К тому моменту, когда он стал банкротом, дочка заканчивала институт. Он был ранний папа, женился в восемнадцать, дочка родилась, когда ему исполнилось девятнадцать. У них были замечательные отношения, после развода с женой в процессе воспитания он участвовал умеренно, но искренне. Дочка у него получилась умница, всё понимала, сумела после института попасть на престижную работу в другой стране, специальность у неё, правда, была не очень девичья, судебный криминалист, он по этому поводу шутил: «Папа – мошенник, а дочка ловит преступников. У нас соглашение: мы работаем в разных странах». Дочка не пропадёт, подумал он в свои сорок, и пустился во все тяжкие.

Он брал кредиты, перекрывал одни другими, постепенно всё его имущество перекочевало в собственность банков, за счёт этой пирамиды удалось несколько лет пожить спокойно. Он съел семь пудов соли в технологиях ухода от судебного и уголовного преследования. Несколько раз он пытался заняться бизнесом, его благополучно кинули, и наконец, наступил тот момент, когда кредиторы собрались в могучую кучку и прижали к стенке. Он нисколько не сомневался, что этот момент когда-нибудь наступит и с удовольствием подготовился бы к нему, если бы только кто-нибудь рассказал, как следует подготовиться.

С имуществом пришлось расстаться и, слава богу, подумал он, в последнее время содержать это имущество совсем не было денег, всё время надо было унижаться и клянчить отсрочку у всяких комендантов и домуправов, напоследок он провёл головокружительную авантюру, убедив главных кредиторов выдать ему некоторую сумму наличными, фактически за красивые глаза. Он расписал полученный бюджет на ближайший год, выходило, что тратить нельзя больше двухсот долларов в месяц, снял квартирку в доме, подозрительно напоминавшем рабочее общежитие, потом плюнул, купил билет на автобус в один конец и поехал в Крым.

– Ты везунчик! – сказал старый грузин.

– Почему? – удивился он.

– У тебя длинные пальцы. Такие обычно у гомиков или везунчиков. Так что, ты – везунчик.

Ах, да, женщина, подумал он. Во всех классических историях с хэппи-эндом, в минуту самой отчаянной жизненной невзгоды, появляется женщина, которая вдохновляет пассажира на гениальную торговлю акциями железнодорожной компании или подобное фуфло. Прежние бляди отъехали на подобающее финансовому состоянию расстояние, с женой он развёлся так давно, что у него ни разу не появилось желания сойтись вновь. И потом, ты слишком много пил, подумал он, какой из тебя на хрен кавалер. В результате он успокоился на простой мысли, что женщины ему не интересны. «А женщины это чувствуют», – убеждал он однажды случайного попутчика в поезде. Попутчик был сильно пьян, чертовски хотел спать и охотно поддакивал. «Я просто не старею, – незамысловато соврал он попутчику. – Как в двадцать лет, меня увлекает каждая встречная юбка». «Здоровье надо иметь лошадиное, – сказал попутчик. – Я лягу с вашего позволения, у меня завтра очень сложные переговоры».

У него не было ощущения, что жизнь заканчивается, хотя всё подсказывало, что это именно так и есть: денег хватит на полгода, как ни экономь, в этой общаге, если он вернётся жить туда, он разобьёт чьё-нибудь ебло и его отправят за решетку, наконец-то, обрадуются многие его враги, а чего, он вспомнил О. Генри, в тюрьме трёхразовое питание и книжки разрешают читать. В его положении следовало бегать по немногочисленным знакомым, которые ещё отвечали на его телефонные звонки, и умолять устроить на работу хоть кем-нибудь, дворником, сторожем, чернорабочим.

– Хорошее вино, – он пригубил из стакана. – Сам делаешь?

– Из деревни привозят, – сказал старый грузин. – Они там, в горах, знают толк в вине.

А если поселиться здесь, подумал он. Жить на пляже и бить баклуши, твоё самое любимое занятие. «А зимой?» – недоверчиво спросил организм. «А зимой, – с абсолютным спокойствием подумал он, – зимой можно и замёрзнуть. Потому что я везунчик».

Ранним утром старый грузин приволок нехитрые рыбацкие принадлежности к лодке. Он сидел на песке у самой кромки воды и без всякого выражения смотрел на горизонт. Старый грузин загрузил удочки в лодку, неторопливо вычерпал консервной банкой накопившуюся за ночь воду и, перекрестившись на солнце, отчалил от берега…