Текст книги "Сон Брахмы"

Автор книги: Роман Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Я не то имел в виду. Мой отец и его люди не страдали головотяпством. Начиная с элементарных требований пожарной безопасности и заканчивая установлением мирных отношений с Алексеевской слободой. У храма не было врагов. По крайней мере, видимых. Может быть, приход развивался слишком успешно и стал предметом зависти – но это уже другая история. Зависть – несчастный случай, от которого никто не застрахован.

– Зависть – не несчастный случай, а грех, – поправил Макарий. – А о греховности человека забывать нельзя.

– Наверное, вы правы. Но возможности моего отца тоже не были безграничны. Чтобы обезопасить храм от поджога, ему пришлось бы нанять настоящую военизированную охрану, установить видеокамеры вокруг стен. Вы хоть представляете, сколько это стоит?

– Представляю. По моему мнению, именно это и следовало сделать.

– Извините, не соглашусь. Сколько в России храмов, и сколько из них охраняют как национальное достояние? Если собор Александра Невского был так важен для Церкви и государства, его могли бы взять под охрану местные власти. Но ведь не взяли!

– Ваш отец обращался к ним с такой просьбой?

– Нет. Потому что счел подобное обращение бессмысленным. Денег не дали бы.

– То-то и оно. Сейчас даже эта мелочь может быть обращена против отца Иоанна.

Макарий опустил глаза, о чем-то задумавшись. Матвей настороженно смотрел на него, не понимая причин его визита. Вздохнув, архимандрит достал из внутреннего кармана записную книжицу, явно купленную в обычной канцелярской лавке. На ее обложке красовался Леонардо ди Каприо на носу «Титаника». Правда, той актриски, которая играла вместе с ним и имени которой Матвей принципиально не запоминал, на обложке не было. Так что Леонардо размахивал руками в одиночестве.

Полистав свою книжицу, Макарий вздохнул, запихнул ее обратно и произнес:

– Ваш отец долгое время служил в органах.

– Ну и что? – вспыхнул Матвей. – Ведь он не скрывал этого.

– Я не о том. Мы знаем, почему он пришел в Церковь. Мы знаем, что случилось с вашей матерью. И знаем, где после этого служили вы.

– Это бросает тень на мою репутацию?

– Для Церкви – нет. Да и для меня тоже. Я ведь перед тем, как уйти от мира, побывал в Чечне. Довелось участвовать в Новогоднем штурме Грозного.

Матвей удивленно посмотрел на гостя. Чего-чего, а этого он не ожидал. Пожалуй, кроме жесткости во взгляде, больше ничего не выдавало боевого прошлого архимандрита.

– Гордости не испытываю. Чем гордиться – тем что выжил? Подвигов тоже не совершил, хотя и оружия не бросал. Словом, ни то ни се. Хотя насмотрелся достаточно для того, чтобы задуматься о Христе.

«Оправдывается он, что ли?» – подумал Матвей.

– Одних война воспитывает, других – развращает, – продолжал Макарий. – Дорогой ценой. Меня воспитала.

– Вы хотите сказать, что меня она развратила?

– Не знаю. Надеюсь, нет. Я как раз хотел обратиться к вам как к человеку, который заслужил прозвище «Следопыт». Вы ведь обошли всю Чечню, не так ли?

«Следопытом» Матвея называли далеко не все. В каком-то смысле это прозвище было законспирировано – хотя бы потому, что среди разведподразделений воздушных десантников, действовавших тогда в Чечне, имелось всего несколько «следопытов». В их задачу входил поиск людей, например летчиков, сбитых над «немирными» районами, а также тайных троп, которые могли вывести на базы повстанцев или к горным аулам. Желательно, чтобы эти тропы были неизвестны даже местным жителям. Вот и ползали «следопыты» по горным склонам – там, где бродила лишь мелкая живность. Зато боевые группы потом могли не слишком опасаться растяжек и засад.

Другое дело, что результаты походов следопытов, похоже, нечасто требовали наверх. И лишь однажды Матвей уловил в разговорах его непосредственного начальства, что разведанные им козьи тропы стоили жизни руководству одной из «ичкерийских бригад». Он старался не совать нос в чужие дела – впрочем, и сам не распространялся о своих. Такова уж была специфика его службы.

Вначале те двое, из органов, теперь архимандрит Макарий… Число людей, с которыми Матвей Шереметьев встречался в первый раз, но которые знали о его жизни слишком многое, подозрительно росло. Или это простое совпадение?

– Назовете номер войсковой части, где я служил?

Макарий удивленно посмотрел на него.

– Не в курсе. До таких деталей Церковь не доходит. Она не собирается шантажировать вас прошлым. «Следопыт» – это, скорее, похвала. Опыт вашей службы, может быть, поможет в нынешней ситуации. Патриархия очень недовольна пожаром.

– Из-за средств массовой информации?

– Не только. Храм был историческим достоянием. Художественным. И религиозным памятником. Более ценным, чем полагают.

– Вы имеете в виду фрески? – вспомнил Матвей.

– Именно их. Эти фрески писались в конце правления Ивана Грозного. Тогда безумие царя обострилось, и он собирал вокруг себя таких же помешанных. Тех, кто слышал голоса, кто утверждал, что общается с ангелами. Один из них и нарисовал эти фрески. Конечно, жить во времена тирана тяжело. Но, похоже, религиозный нерв в России тогда был обнажен. Поэтому создавались вещи, которые в другие века никому не приходили в голову.

Сказав это, архимандрит неожиданно замолчал и опустил голову.

– Так что же там было изображено? – выждав некоторое время, спросил Матвей.

– Страшный суд. Точнее так: Страшный суд, который уже произошел. На фреске было нарисовано, что мы живем уже после конца света.

* * *

Чечня была в прошлой жизни. Не то чтобы Матвей стыдился чего-то или хотел забыть. Но когда не думалось о прошлом, ему было лучше.

Визит архимандрита Макария пробудил воспоминания. Почему-то в первую очередь Матвей вспомнил, как он боялся. Боялся каждое мгновение во время своих поисков, длившихся порой по неделе. Боялся, что летчик со сломанной ногой, которого он тащил из лесов близ немирного аула, будет громко стонать во сне. Боялся, когда рота, к которой он был прикомандирован, попала в одну из бесчисленных чеченских засад, и он несколько часов лежал с подобными ему бедолагами под пузом вяло дымящего БМП, ожидая, что каждое мгновение над его головой может рвануть боезапас. Паники не было ни разу – той паники, которую он испытал в детстве, когда у него впервые начали сверлить зуб и едва не задели нерв. Но страх он ощущал физически, словно ледяную гирьку над сердцем. Страх, наверное, и спас его. Погибали те, кто бравировал своей храбростью, и те, кто, наоборот, впадал в панику. Выживали боявшиеся и везучие.

К везучим Матвей себя не причислял – по крайней мере, начиная с 3 октября 1993 года. Тогда, в самый разгар странных и страшных событий у Останкинского телецентра, когда бронетранспортеры внутренних войск обстреливали поочередно то защитников телецентра, то штурмовавшую его толпу, мать Матвея оказалась слишком близко к главному месту событий. Они с отцом так и не узнали, что привело ее туда. В случайность верилось с трудом – слишком далеко в стороне от Останкино находились ее работа и их дом. Без причин подобный крюк не совершишь. Никого из ее знакомых в тот момент у телецентра не было – по крайней мере, никто не сознавался в том, что ходил поглазеть на бунт сторонников парламента. Да и она никуда не собиралась – по крайней мере, утром того дня, когда Матвей в последний раз видел ее живой.

Матвей хорошо помнил, что отец говорил ему и матери: «Оставайтесь в стороне. Президент власть не отдаст. Все закончится через несколько дней, – но прольется кровь. Бархатные революции и контрреволюции – миф для внешнего потребления. Без крови не обойдется. Так уж устроена политика, что победитель должен продемонстрировать силу и решительность». И мать, и Матвей симпатизировали Кремлю, а не парламенту; учившийся тогда на третьем курсе факультета журналистики МГУ Матвей даже подрался с однокурсником, который прямо на занятиях стал призывать к студенческому бунту и погрому деканата. Однако, привыкнув доверять отцу, он обходил места сходок и сторонников парламента, и сторонников Кремля.

Но его мать почему-то оказалась у телецентра – именно тогда, когда там шла стрельба. И получила в затылок пулю калибра 7,62 мм, выпущенную то ли из автомата Калашникова, то ли из пулемета, установленного на бронетранспортере. Пуля вылетела между глаз, обезобразив верхнюю часть лица. После безумной ночи тревог и ожидания – они с отцом обзвонили всех знакомых, даже съездили на работу матери, не понимая, куда она могла пропасть, – им позвонили и предложили проследовать в морг «для опознания»: в сумочке матери нашли паспорт.

В морге они увидели тело, одетое в платье и плащ, в котором мать вышла утром на работу. Матвей вначале решил, что это – чудовищная и нелепая шутка, потому что у мертвого тела было не ее лицо, там вообще не было лица. Но отец сразу узнал мать. Встал на колени прямо посреди мертвецкой и заплакал.

По настоянию отца мать отпевали в храме на Таганке, рядом с ее любимым театром. После этого отец ушел в запой, продолжавшийся почти до Нового года. Матвей тоже учился скорее по инерции, полностью выпав из студенческой жизни, но, по крайней мере, он удержал себя от водки. Потом его долгое время преследовала память о мутных, тупых глазах отца, которые он видел, возвращаясь из университета. Отец все пил – но никак не мог прогнать боль.

В декабре отец вдруг бросил алкоголь и как-то неожиданно стал набожным. Тогда Матвея скорее испугала, чем обрадовала эта перемена в нем. Сам он никогда не отличался набожностью, поэтому не понимал, как разговаривать с отцом.

А тот резко менял свою жизнь. После Рождества на столе начальника его отдела лежал рапорт об увольнении, и в службах уже знали, что Шереметьев хочет стать духовным лицом.

Бегство в Церковь показалось Матвею предательством. И он пошел на принцип. Учеба после гибели матери, по настоянию которой Матвей и поступил на факультет журналистики, стала претить ему. Поэтому Шереметьев-младший бросил ее, не сдал сессию и подрабатывал грузчиком в ближайшем к их дому универсаме, пока не наступило время весеннего призыва в армию.

Отношения с отцом в этот момент были натянутыми, однако Шереметьев-старший воспользовался своими старыми связями и настоял, чтобы его сына направили в «стоящую часть». Такой частью оказалась одна из дивизий ВДВ.

Спустя год, весной 1995 года, Матвей попросился в Чечню. Он не искал смерти, но его подталкивала к этому решению память о матери, которая не побоялась идти туда, где стреляют. Следовательно, и он не должен был бояться. Матвей верил, что мать оказалась у Останкино не случайно, что ею двигало чувство долга, – а раз так, то и ему следовало исполнить свой долг.

Вблизи война оказалась совсем не той, как ее изображали по телевизору. Больше всего задевало Матвея ощущение, что большинство жителей тех городов и деревушек, в которых ему довелось побывать, воспринимают его как врага. Перед отправлением в Чечню он не тешил себя иллюзией, что явится туда в качестве освободителя местного народа от генерала Дудаева, но действительность была значительно более противоречивой. В чем-то даже безумной.

Матвей отчетливо понял, что московские власти не знают, чего хотят. С одной стороны, они однозначно решили не отпускать Чечню, понимая, что вслед за ней в свободное плаванье уйдут Дагестан, Кабарда и другие кавказские республики. Но при этом стремились выглядеть самым респектабельным образом в глазах «цивилизованных стран» и собственных правозащитников. Никто не желал поставить под сомнение идеи августа 1991 года, не понимая, что это уже невозможно по определению. Во-первых, потому, что эпоха респектабельных войн закончилась вместе с рыцарскими турнирами, а во-вторых – по той причине, что «цивилизованные страны» были очень не против отделения Кавказа от России. В результате там, где нужно было бить кулаком, наносили легкий шлепок ладонью, останавливали войска в тот момент, когда взятие какого-нибудь селения было уже близко, вступали в переговоры с людьми, раз за разом обманывавшими Москву. Порой же, словно понимая, что слабость на Востоке – не ошибка, а грех, вдруг отправляли истерические приказы, результатом которых становились бомбардировки жилых домов или повальные аресты всех без разбора – и правых, и виноватых. В «цивилизованных странах» мгновенно поднималась волна протестов.

Как только стало ясно, что сильной руки на этой войне нет, началось делание денег. Списанные бронетранспортеры обнаруживали во дворах старейшин горных аулов, а из списанных гранатометов подбивали русские танки. Выкуп пленных и заложников стал необычайно выгодным, хотя и опасным бизнесом. Проценты, которые «срубали» посредники, порой превосходили все разумные пределы. Были и другие вещи, о которых Матвею даже не хотелось вспоминать.

О московских политических руководителях в войсках сложилось вполне определенное мнение: «Хотят и на елку влезть, и морковку съесть…» Непоследовательность происходящего и частые мелкие неудачи вызывали в войсках нервозность – несколько раз доходило до того, что начинали палить друг в друга, даже не пытаясь разобраться – свои это или чужие.

Вершиной абсурдности происходящего для Матвея стал разговор с тем пилотом, которого он буквально вытащил с того света. Пара «сушек» отбомбилась над аулом, тропки вокруг которого как раз ему довелось обходить. Одну из них сбили из ПЗРК; летчик успел катапультироваться и приземлился на труднопроходимом лесистом склоне. Высота прыжка была небольшой, и он сломал ногу. Кое-как отцепившись от парашюта и замаскировав его камнями и ветками, парень потерял сознание. А когда очнулся, то совсем ошалел и пополз в сторону аула.

Матвей, понимая, что рискует, зная, что чеченцы по двое, по трое, с собаками, сейчас прочесывают горный склон, где катапультировался летчик, тем не менее не нашел в себе сил бросить его. И был удивлен, когда добрался до места его приземления и увидел, что следы летчика ведут к окраине аула.

Догнав, он потащил его обратно, путая следы и уговаривая:

– Не стони. Терпи. В госпитале наорешься всласть. Аул рядом, услышат.

– Ну и что, – бормотал в ответ летчик, по бледным щекам которого текли ручейки холодного пота. – Ведь там тоже люди живут…

– Да ведь ты только что этих людей бомбил!..

– Правда?.. Но ведь люди же они, не звери…

Матвей не стал распространяться о том, что думают эти люди по поводу русских летунов, а просто вколол ему лишнюю дозу болеутоляющего. В течение нескольких часов летчик тащился, держась за плечи «следопыта», порой впадая в забытье и обвисая на спине Матвея, как тяжеленный мешок с картошкой. Спасла их только волчья выносливость Матвея, которую тот неожиданно обнаружил в себе еще в учебке; ко всему прочему, он научился терпеливо переносить болевой порог при нагрузках, зная, что в какой-то момент боль отступит и придет обманчиво эйфорическое состояние второго дыхания.

И все равно спаслись они в первую очередь благодаря везению. Через сутки он выволок почерневшего от боли и усталости летчика к аванпостам своей части. А через несколько дней ему от летунов притащили ящик коньяка. Настоящего, кизлярского, а не той бодяги, которую продают в московских магазинах под маркой «Дагестанский. Пять звездочек». Отцы-командиры обещали представить к медали. Да только, видно, забыли. И осталась лишь память о разговоре, от которого хотелось то ли смеяться, то ли плакать.

Вернувшись из армии, Матвей приехал к отцу, который уже был назначен настоятелем храма в Алексеевской. Они не просили друг у друга прощения – в этом не было необходимости. Просто сели и стали рассказывать.

Потом Матвей восстановился на журналистском факультете. Акклиматизация заняла не один месяц, но Шереметьев-младший обладал живым умом и, как выяснилось, хорошей приспособляемостью. Иногда он напоминал себе кота, умеющего падать на четыре лапы. Хотя смерть матери так и осталась кошмаром, смириться с которым он не мог.

* * *

– Дался тебе этот Скопин-Шуйский! – удивлялся отец, глядя на Шереметьева-младшего. – Ну приехал, отстоял службу. Время-то было перед Пасхой, пост, люди из Москвы выбирались, чтобы благочестивым мыслям предаться.

– Пятьдесят верст от города, когда вокруг бродят казаки, поляки и лихие люди… Скопина наверняка сопровождала уйма охраны, может, и из наемников. Шла война, все ждали приближения польской армии, готовились к решающему сражению. Бросить все ради рядовой службы? Не верю. За этой поездкой что-то стоит. Может быть, молодой Шуйский с кем-то встречался? С тем, кто мог ему объяснить смысл фресок?

Засвистел чайник: Матвей не признавал электрических чайников, предпочитая кипятить воду по старинке, на плите. Вместе с отцом они прошли на кухню и стали заваривать чай – споря, нужной ли температуры кипяток, достаточно ли заварки положено в чайник, нужно ли туда бросать кусочек сахара. Каждый из них жил в одиночку, каждый выработал собственные привычки и теперь шутливо настаивал на своем.

Если быть честным, то в последний раз отец Иоанн ночевал у своего сына больше года назад. С одной стороны, не хотел мешать Матвею, опасаясь нарушить его личные планы, показаться навязчивым. Сын давно вышел из возраста, когда им можно было руководить. Да, он каждый раз отца выслушивал, но слушался далеко не всегда. И правильно поступал, наверное; каждый должен прожить свою жизнь, никто за нас этого не сделает. С другой стороны, управление приходом отнимало уйму времени: а когда дела пошли в гору, то и проблем стало больше. Иногда отец Иоанн сознательно не звонил сыну: понимал, что сил на полнокровное общение слишком мало, и никакая молитва их не даст.

Так уж получилось, что смерть женщины в их семье превратила обоих мужчин в одиноких волков, каждый из которых жил на своей территории и спасался от собственных охотников – врагов и грехов.

Одиночество Матвея смущало отца Иоанна; настоятель не верил, что тот пойдет по его стопам, поэтому он хотел для сына полнокровной жизни. Однако едва женщина удерживалась на горизонте Шереметьева-младшего более трех месяцев и отец Иоанн начинал раздумывать, не нашлась ли наконец та, которая приручила его сына, как следовал разрыв. Разрыв всегда был мягким, не сопровождался эксцессами, но и не оставлял шансов на возобновление отношений. Отец Иоанн опасался, что душевная травма от нелепой смерти матери породила в его сыне комплекс перед длительными отношениями с женщинами. Он подолгу молился, советовался с Господом, что делать, тайком общался с психотерапевтами, знакомыми ему по прошлой жизни. По словам психологов, никакого криминала в поведении Матвея не было… а все же нехорошее предчувствие не покидало сердце настоятеля.

После разговора с архимандритом Макарием Матвей позвонил отцу и предложил провести вечер этого дня у него. Отец Иоанн и так каждый день мотался в Москву, то давая объяснения в Патриархии, то беседуя со следователем, так что ночевка у сына ничуть не мешала его планам.

Пока заваривался чай, они обсуждали поход отца Евпатия и Андрея Нахимова к Антонине. Им было трудно себе представить, что могло побудить ее к бегству. Напуганный секретарь отказался дать им домашний адрес и телефон своей начальницы. Однако это не помешало Нахимову купить на первом же углу за шестьдесят рублей компакт-диск с адресами москвичей, и, заглянув на четверть часика в интернет-кафе, добровольные следователи нашли интересующую их Антонину Андреевну Симонову, после чего отправились к ней домой. Жила воздыхательница отца Иоанна в новостройках на севере столицы. Так что пока Евпатий и Нахимов ориентировались, пока добрались сквозь пробки до ее дома, был уже вечер. Однако домофон Антонины не отвечал, а окна ее квартиры, которая, судя по всему, должна была находиться на втором этаже, оставались темными. Просидев в машине почти до полуночи, Евпатий и Нахимов сочли за лучшее вернуться в Алексеевскую.

– Ты часто общался с ней, отец?

– Поначалу часто, – вздохнул Иоанн. – Пока не понял, чего ей на самом деле надо.

– Она импульсивный человек?

– Я тоже думал об этом. Видишь ли, Антонина скорее напугала меня своей решительностью. Ей приспичило затащить приглянувшегося настоятеля для духовных практик в постель – и в какой-то момент она начала переть на меня как танк, прости Господи. Быть может, решение пришло к ней спонтанно, но действовала она планомерно и настойчиво. После Пасхи мне ежедневно приносили от нее подарки. Так сказать, для церкви.

– И что это были за подарки?

– Да чушь всякая. От сувенирных пасхальных яиц и рушников до сомнительных книжек, где говорилось, что Христос и Будда – одно лицо.

– Она могла испугаться прихода твоих помощников?

– Ну, если Нахимов ее действительно запугивал… Хотя вряд ли. Мне кажется, что для ее психотипа логичнее было бы принять их и немножко потешиться: мол, чем обязана? Какая нынче в церкви беда? Если она имела хоть какое-то отношение к пожару – в чем я очень сомневаюсь, – ей логичнее было бы вести себя как ни в чем не бывало, а не бежать, словно за ней приехала налоговая полиция.

В этот момент раздался телефонный звонок. Матвей вдруг как-то изменился в лице, подобрался и побежал в комнату. Через мгновение оттуда раздался его голос, в котором Иоанн почувствовал с трудом скрываемую радость.

– Да, Варя. Говорим с отцом… Рад, что сможешь; конечно, пойдем. Да, через два часа буду…

– Куда это ты, на ночь глядя? – разливая чай, спросил вернувшегося в кухню сына Иоанн.

– Это недалеко, – Матвей отстраненно пожал плечами. Похоже, короткий телефонный разговор переполнил его эмоциями. Не самыми худшими. – В одной художественной галерее устраивают театрализованную презентацию. Нужно сходить. А теперь и спутник есть.

– Ты имеешь в виду спутницу? По-моему, о Варваре ты мне еще не рассказывал.

– О Варваре? – Матвей удивленно посмотрел на отца, а потом рассмеялся. – А! О Варе! Да я знаю ее немногим больше недели. Познакомился в тот день, когда сгорела твоя церковь.

– Может быть, ты зря пригласил меня переночевать?

– Что ты, отец. Перестань! Варя девушка правильная; я ее провожу после презентации и ровно в полночь буду дома. Пока у меня есть время, давай вернемся к фрескам – раз с Антониной полный мрак.

– Что там было изображено? Христос-Судия, над ним Дух Святой и Око Отца. Немного не в традиции русской иконописи, так что, говорят, искусствоведы специально приезжали в храм, чтобы потом писать книги на тему «Русская иконопись на переломе традиций». Или что-то подобное. Действительно, при Иване Грозном жизнь наша могла поменяться круто. Представь, что было бы, женись он на английской королеве!..

– Что было бы? Пили бы чай с молоком и классно рубились в футбол… Помимо стиля что-то еще привлекло твое внимание?

– Как сказать… В общем, композиция такая: в центре – Христос, по правую руку от него праведники, которым помогают подняться из могил ангелы. По левую – грешников из могил крючьями вытаскивают бесы. Еще ниже – сцены из мирской жизни: земледелец, торговец, воин… Ничего примечательного – как мне казалось. При чем здесь произошедший конец света?

– Значит, были какие-то детали. Символы. Следы. Нужны фотографии фрески. Они были в церкви?

– Боюсь, нет. Перед началом ремонта фотографировали ее внутренности, чтобы потом сделать экспозицию: что было и во что превратилось. Однако снимали либо общую панораму, либо самые грязные и темные углы. Пытались на контрасте произвести впечатление.

– Постой, постой, – Матвей отчаянно поскреб подбородок. – Ты говорил, что в восьмидесятых годах в храм приезжали искусствоведы. Помнится, тогда в большом количестве печатали альбомы по древнерусскому искусству. Андрей Рублев, Дионисий, Ангел Золотые Власа. Каюсь, мои познания в этом вопросе ниже всякой критики. Но ведь альбомы-то были.

Отец скептически поджал губы.

– Насколько понимаю, альбомы делались только с тех икон и фресок, которые находятся в музеях или действующих храмах. В молокозаводы фотографы не ездили.

– Храм Александра Невского не был молокозаводом. Сам только что говорил об искусствоведах. Может, кто-нибудь из них снимал фреску?

– И теперь фотография пылится в университетской библиотеке вместе с никому уже не нужной диссертацией, – подхватил настоятель. – Вполне возможно. Только как выяснить, были такие диссертации или нет?

– А вот это – дело техники и терпения. Постараюсь завтра же прошерстить каталог Ленинской библиотеки. Там хранятся авторефераты диссертаций за многие десятилетия. Потом отправлюсь в библиотеку МГУ. А ты поинтересуйся в епархии. Тот, кто хотел изучать фрески всерьез, должен был интересоваться историей храма. В Церкви эту историю, включая полулегендарные истории, знали хорошо. Не было бы ничего удивительного, если бы аспирант или докторант искал встречи со знающими людьми.

– Резонно, – отец Иоанн почесал затылок. – Нужно подумать, к кому обратиться. Архивы по храму хранились в Донском монастыре. Но с 1935 года там находился музей архитектуры. Частично архив был вывезен… Ладно, задача ясна.

Некоторое время Шереметьевы молчали.

– Когда тебе предлагали храм в Алексеевской, говорили о ценности его фресок? – нарушил молчание Матвей.

– Говорили. Но в общих словах. Ни слова об этой истории с концом света. Если бы предупредили, я бы обнюхал их со всех сторон… Честное слово, не могу вспомнить никаких странностей. Может быть, архимандрит Макарий сболтнул это для красного словца?..

Разговор постепенно ушел в сторону. Отец Иоанн сетовал на то, что в церковных кругах все пытаются раздуть скандал вокруг пожара.

– Паны дерутся, а у нас, холопов, чубы трещат. На все воля Божья, конечно. Отдадут храм другому – не скажу худого слова. Но не скажу и доброго. Вместо того чтобы искать причину, хотят наказать стрелочника. Если бы ты знал, насколько опасаются в Церкви слов «сложилось мнение». Совсем как в былые времена в партийных кругах. «Сложилось мнение», – и все тут. Безличная сила, которой до тебя нет дела, которую интересует только твое место.

– Неужели в КГБ было по-другому?

– Мне кажется, нет. До уровня начальника отдела я не дорос. Быть может, на высшем уровне играли в те же игры. А нам нужно было заниматься делом. Потому и оценивался человек по результатам, а не по мнениям.

Матвей удивился. Отец редко вспоминал о своей прошлой службе. И почти всегда говорил о ней нейтрально, не оценивая. Впервые он поставил ее в пример нынешнему своему положению. Значит, разговоры с настоятелем Донского монастыря и в приемных Патриархии действительно были не самыми приятными.

Лично Матвей этому не удивлялся. Церковь – тоже Система. А там, где Система – всегда стоит вопрос о власти. В Церкви – это еще и власть духовная: ключи от Небес. И святость, и соблазны власти, – в итоге возникают такие комбинации интересов, которые внешний человек даже не может вообразить. Но отец-то шел туда за святостью, вот в чем беда.

Пришло время собираться на свидание. Отец быстро закруглил разговор, чтобы не мешать сыну, пошел в комнату, служившую Матвею и спальней, и библиотекой, вытащил с книжных полок «Историю России» Татищева и сделал вид, будто увлекся чтением. Когда сын уже оделся и придирчиво разглядывал ботинки: не следует ли еще раз пройти по ним щеткой? – отец Иоанн поднялся с дивана, отложив книгу в сторону.

– Так, говоришь, вернешься к полночи? – с сомнением спросил он.

– Вернусь, – вздохнул Матвей. – Вот увидишь, вернусь.

– Тогда ступай с Богом. И не волнуйся. Если девушка правильная – спешка не поможет.

– Понимаю, отец, понимаю…