Текст книги "На черной лестнице (сборник)"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

«Вот он! – крикнуло внутри Ташевского. – Вот он и появился. Этот!..»

Юрий Сергеевич поспешно убрал с парня взгляд, вперился в ближайшую наклейку-рекламу, стал читать то, что на ней написано.

С жестким хлопком сомкнулись двери, что-то зашипело под днищем поезда, и после толчка он тронулся; колеса стучали все торопливее, станция промелькнула и – снова узкий полутемный туннель, какие-то бесконечные шланги и кабели на стенах.

«ТАРРАГОНА – чудесный шоколад из Швеции, – специально медленно, вдумчиво, почти шепотом читал рекламу Ташевский. – ТАРРАГОНА обладает совершенно невероятными свойствами: она способна повышать настроение…» Но мысли брали свое: «Скоро следующая станция, хорошо… Как же он плетется!.. Неужели все из-за глаз?.. А ведь они опять все на меня смотрят! Готовятся…» Страшно, страшно оторваться от рекламки и оглядеться; Юрий Сергеевич изо всех сил цепляется за текст о шоколаде: «Даже если моросит противный дождик, завтра – трудный день, и вообще…». Слева зашевелился старичок, снова острый запах духов. И Юрий Сергеевич потерял рекламу, повернул к соседу лицо.

Старичок, видимо, только что спрятал блокнот в сумку и снял очки. Теперь он сидел, прикрыв глаза, чинно сложив руки на животе, зажав очки между пальцами… А карман все так же оттопырен! Что ж он думает?..

…Рука Ташевского, не заботясь об осторожности, не слушая разума, сунулась в карман и вытащила часы.

Некоторое время Юрий Сергеевич с детским интересом разглядывал узор на крышке – сплетение серебряных веточек вокруг какого-то незнакомого ему герба. Потом нашел кнопочку и нажал… Крышка отскочила, раздалась мелодия, отчетливо слышимая даже сквозь завывание бегущего поезда. Что же все-таки за мелодия? Такая знакомая.

«П-позвольте! – судорожно нацепляя очки, заикаясь, хрипит старичок. – Что з-за безобразие?!»

Юрий Сергеевич смотрит на него: оглупевшее от изумления и возмущения лицо, линялые глаза, смешно увеличенные стеклами очков. Нижняя челюсть отвисла, видны длинные зубы, желтые, ломкие, словно вываренные кости, и шевелящийся синеватый язык. Юрий Сергеевич хохочет, чуть не опрокидывается на тихую соседку справа. Но смех приводит старичка в чувство, он хватает Ташевского за руку, где часы, царапает ее, пытается разжать пальцы.

«Отдай! – продолжает хрипеть, до сих пор не сообразив, что можно кричать, звать на помощь. – От-дай, с-с…»

Кулак Ташевского впечатывается ему в висок. Дужка очков ломается, проволочка впивается в кожу; что-то хрустит у старичка в голове, она отлетает на подоконник, стукается об него. Рука перестает бороться за часы, обмякает. «Какая легкость!» – успевает с удивлением обрадоваться Ташевский, и тут же его стягивают с сиденья, бросают в проход, на грязный пол. Заламывают руки, куртка трещит под мышками. Вырываться бесполезно – над ним несколько человек. Держат крепко, как многотонные камни.

«А-а-ай! – визжит какая-то женщина, точно это ее пришибли. – Вы видали?!»

«Старикана проверьте, – командует парень, что сидит на Ташевском. – Нехило он ему приложил».

«Да уж…»

Юрию Сергеевичу легко и почти радостно. «К тому и шло, – постукивает в голове, – к тому и шло». Щекой он чувствует шершавый от грязи и песка пол, это неприятно, но приподнять голову лень. Теперь ему ничего не хочется. Совсем ничего. Он зажмуривает глаза и расслабляется. «Сумеречное состояние, – вспомнился вдруг медицинский, кажется, термин, и Ташевский с удовольствием беззвучно повторяет: – Сумеречное состояние. Хе-хе…»

Сверху суета и возня, обсуждение, смакование случившегося. Восклицания, вздохи, междометия.

«Милицию надо», – объявляет кто-то тоном специалиста.

Ему таким же тоном в ответ:

«Сейчас станция будет, найдем».

«Как там старик-то?» – голос сидящего на Ташевском.

«Не шевелится. И глаза… глаза открыты!»

«Не дышит».

«Может, шок?»

«Искусственное дыхание надо! Как его делают, кто знает?»

«Да какое дыхание тут… Наповал».

«Н-ну, парень, – с веселинкой говорит Юрию Сергеевичу сидящий на нем, – я тебе не завидую». – И еще круче заламывает его правую руку; руку прокалывает боль, но даже стонать Ташевскому не хочется. «Пусть делают что хотят, – вяло, почти сквозь дрему думает он, – а я свое сделал. Значит, это надо было…»

«За что он так его?» – интересуется кто-то.

«Да хрен их разберет».

«Я, я видела! – отзывается с готовностью женщина (Ташевский уверен – голос принадлежит той грузной, в идиотских сапожках). – Он часы у этого вытащил, да вот они!..»

«Не трогать! Сдурели, что ли?!»

«Машинистам надо сообщить, – вспоминает один из мужчин. – Где их эта связь?»

«Сообщите ясно, чтоб задержались. А то ведь не успеешь… они сразу дальше…»

«Как – задержать? У меня работа!»

«Тут человека хлопнули, какая работа…»

Люди одновременно замолкают. Юрию Сергеевичу становится интересно, почему они замолчали. Он открывает глаза, хочет поднять голову, но ее тут же прижимают обратно к полу.

«Лежи смирно! Не дрыгайся!»

«Алло, алло! – крик издалека. – Товарищ машинист! У нас тут случилось… драка! Кажется, человека, это самое… А? Человека убили! А?.. Да, да, хорошо… – И кричавший докладывает пассажирам, словно удивительно важную новость: – Сейчас станция будет!»

«И слава богу, слава богу!» – дружно радуются пассажиры.

Ташевский усмехается: «Как они оживились-то! Сбились в дружную стаю, только появилась угроза. Скрутили… Я – угроза! Но мне конец… У-у, всех вас надо…»

– Гады, – прошипел он вслух с бесконечным презрением, презрением попавшего в капкан зверя; напрягся, собрал силы и поднялся с сиденья, выпутался из своего бреда.

Те, что находились поблизости, взглянули на него слегка удивленно и снова уткнулись в книги, газеты или просто отвели, прикрыли глаза.

Юрий Сергеевич запихал свою испорченную газету в карман и прошел к дверям. Поправил кепку, достал платок, принялся вытирать лицо, глядя на надпись «Не прислоняться»; особенно старался над левой щекой, где, казалось, налипли грязь и песок с затоптанного пола.

2001

Новый реализм

– Дай-дай-дай! – Младшая, которой неделю назад исполнилось год и восемь, тянула правую руку к принтеру, а левой била Романа Валерьевича по ноге. – Дай, да-ай!

– Да сколько можно! – Он не выдержал. – И так всю бумагу перетаскала, а мне завтра работу распечатывать.

– Да-ай…

Приподнялся, вытянул лист:

– На!

– Паиба, – поблагодарила дочка и потопала в соседнюю комнату; через две минуты вернется с исчерканным и потребует новый…

Роман Валерьевич уперся взглядом в экран ноутбука, продолжил вдумчиво, стараясь не пропускать опечаток, стилистических ляпов, читать:

«Закурив, Чащин подошел к окну. Отогнул пластину жалюзи. Кирпичные, окрашенные лет тридцать назад желтой и зеленой краской дома. Темные прямоугольники окон, черные потеки под карнизами. Антенны торчат из коричневых жестяных крыш, как скелеты. Сыплется мелкий – не снежинками, а крупинками – снег. Такой снег ничего не спрячет, ничего не украсит».

В правом нижнем углу экрана коротко, мгновенно мигнуло, но и этого хватило, чтобы Роман Валерьевич отвлекся – глянул туда, наткнулся на прямоугольничек часов. 10:27… Где же жена? Повезла старшую в школу к девяти, и до сих пор нет. Знает ведь, что у него в одиннадцать встреча.

Матернулся, выключил ноутбук, закрыл, отодвинул подальше от края стола. Посидел, глядя в стену… Повесть, над которой мучился два года с перерывами, сейчас, при холодном прочтении, оказалась сырой и растянутой. Да и, честно говоря, неполучившейся… Он сам замечал, что от третьего лица у него плохо выходит, даже если писал о себе. Первые вещи, где называл героя прямо – «я», в конце девяностых годов вызвали некоторый отклик, за них ему дали парочку литературных премий – «яркий дебют», – с удовольствием публиковали в журналах. Худо-бедно продолжали публиковать и теперь. Если вдруг рукопись отвергали в одном журнале, приходилось нести в другой, если не брали в другом, он нес в третий, четвертый. В итоге где-нибудь принимали, выдерживали с полгода в очереди, а потом выдавали авторский экземпляр и две-три тысячи рублей гонорара…

Ладно, не там, так там и это напечатают. Правда, очень длинно получилось. Не повесть, а эпопея какая-то о нескольких днях жизни молодого творческого интеллигента в современной России. Заставят сокращать… Что-то слишком многословным он стал на бумаге. В жизни без предварительной подготовки складно и несколько слов произнести не может (люди объясняют это природной застенчивостью, писательским складом ума), зато на бумаге… Да, расписался.

– Пигабай, – сунула ему в руки исчерканный лист младшая и тут же потянулась ко вложенной в принтер чистой бумаге. – Дай-дай-дай!

– Нет, хватит, всё. – Роман Валерьевич поднялся. – На этом дорисовывай.

– Дай, дай!

– Не дам.

Младшая захныкала… В двери спасительно заскреб ключ. Роман Валерьевич пошел открывать – замок в последние месяцы барахлил.

– Представляешь, ужас какой! – сразу, только вошла, начала жена. – У них послезавтра концерт!

– М-м, ужас, действительно.

– Я серьезно! – Она почувствовала иронию. – Надо белую блузку купить. Я сейчас забежала – четыреста рублей самая простенькая. Что делать?

Роман Валерьевич обувался:

– Посмотрим вечером… Я опаздываю.

Жена помолчала, подумала. Спросила с надеждой:

– Тебе там заплатят?

– Наверно. Взял несколько книг, может, продам.

Притопала, всхлипывая, младшая. Жена взяла ее на руки:

– А ты чего, малышонок? Кто обидел такую девочку?

– Папапа.

– Бумагу чистую ей не давай, – сказал Роман Валерьевич. – Мне повесть распечатывать. Сто семьдесят шесть страниц.

Он шагнул в ванную, смочил край половой тряпки, протер туфли. Отметил в который раз: лакировка с носов совсем пооблезла, и хоть протирай, хоть не протирай, кажутся грязными. «Реагент вонючий!»

– Ну всё, я пошел.

– С богом, дорогой.

Метро было рядом – буквально полсотни метров от дома. Конечно, очень удобно, хотя в последнее время Роман Валерьевич жалел, что нет возможности пройтись по какой-нибудь аллее, подумать, вдохнуть воздуха. А тут – выскочил из подъезда, нырнул под землю, впихнулся в массу, слился…

Часы на платформе показывали десять часов сорок две минуты, но час пик еще не закончился. Народу – полно.

Где-то когда-то Роман Валерьевич прочитал, что в один метрополитеновский вагон можно набить больше двухсот человек. В поезде пятнадцать, ну пусть двенадцать вагонов. Это, значит, получается пассажиров… С математикой у него было всегда неважно… В общем, получается приличная цифра. А сколько поездов сейчас бежит по всем этим веткам, и сколько везут людей. Миллионы.

От станции «Коломенская», где жил, до станции «Тверская», где его должна в одиннадцать ждать Наталья Алексеевна, минут двадцать езды. Он понимал, что опаздывает… Ничего, подождет. Вообще, это надо додуматься устраивать встречу с читателями в такую рань!

С Натальей Алексеевной он познакомился в две тысячи третьем. На книжной ярмарке во Франкфурте. У него тогда вышли подряд две книги на русском и одна на немецком, он вообще был тогда популярен в литературных кругах. И Наталья Алексеевна предложила заняться продвижением его вещей на англоязычном рынке. «Это непросто, но шансы есть». Кое-кого ей уже удалось продвинуть – Роман Валерьевич об этом слышал, – с ними заключали контракты, выплачивали неслабые гонорары, приглашали в поездки; он подумал несколько минут и согласился. И вот три с лишним года ждал результатов.

Иногда Наталья Алексеевна радовала его известием, что одно из издательств заинтересовалось, готовится переводить, но потом происходил облом; раза два-три в год она предлагала встретиться с читателями. Читатели почти всегда были сплошь женщины: жены дипломатов, атташе, экономических представителей. Они интересовались культурной жизнью в России и теоретически могли помочь опубликоваться на Западе. Если очень понравится и сумеют убедить мужей или кого там еще… Такие случаи бывали…

Роман Валерьевич ходил, встречался, рассказывал о писательском творчестве, о сибирской провинции, откуда был родом, о своем взгляде на будущее России, о направлении прозы, одним из лидером которого считался… После встречи, как правило, ему выдавали вознаграждение – двести-триста евро; случалось, покупали его книги по двести рублей за штуку.

И сейчас у Романа Валерьевича в сумке лежало несколько экземпляров плюс парочка книг, на которые нужно было к понедельнику написать рецензии. Эти книги прислали на конкурс престижной литературной премии, в жюри которой он входил. Прочитать – не прочитать, но заглянуть под обложку стоило. И отписаться. За членство в жюри платили.

Всю дорогу вагон был битком, и поработать в пути не получилось… Куда они все? Рабочий день начинается в восемь, в девять, в десять утра, а сейчас… И целыми днями так, и повсюду, во всех переулках… В Москве ему было невыносимо, удушливо, тесно. Но деваться некуда – приходилось жить здесь.

Наталья Алексеевна стояла, где условились – у ресторана «Армения». Кому-то звонила по мобильному. Наверняка ему.

– Ната… Наталья Алексевна… – Роман Валерьевич сделал вид, что запыхался. – Простите, пожалуйста… Ужасные пробки.

– Да, я сама только что добралась. – Она спрятала мобильный в карман, улыбнулась: – Здравствуйте! День-то какой. Весна…

Наталья Алексеевна общалась в основном с иностранцами и, наверное, поэтому мало походила на русскую. Невысокая, полноватая, с короткими волосами, в очках, в брюках, каком-то сером полупальто… Так пожилые немки выглядят. Может, и вообще европейки, но, кроме Германии, Роман Валерьевич нигде не бывал…

– В доме, где встреча, – говорила Наталья Алексеевна, когда пошли по Тверскому бульвару в сторону Никитских ворот, – протек потолок. Я предложила отменить, хозяйка отказалась. Нас уже ждут.

Чтобы что-то ответить, Роман Валерьевич бодровато сказал:

– Тут, кажется, недалеко. – Не сбавляя шага, закурил, взглянул направо, где пыльно желтело здание Литературного института.

Он много где учился: в разных педах, в ПТУ, в училище культуры на кларнетиста, – но закончил лишь два заведения – поварскую школу КГБ СССР в Петрозаводске (не закончить ее было невозможно, так как учился он во время армейской службы) и вот это, Литературный институт в Москве.

На первом курсе еще решил бросить: пили в общаге каждый вечер до отруба, зимнюю сессию сдать удалось наполовину, и в деканате требовали ходить и умолять преподавателей досдать, выклянчить зачет или тройку. В итоге Роман Валерьевич (в институте приятели звали его Хрон, потому что любил выпивать) устал, запутался и стал собираться домой. «На хрен всё это!»

Спасибо добрым людям – преподавателям: убедили продолжить учебу, сказали, что он, Роман, нужен литературе. И в те же дни встретилась ему будущая жена – красивая женщина с квартирой… В общем, остался, доучился, получил диплом, прописку. Еще студентом его стали публиковать.

После выпуска прошло пять лет, Роман Валерьевич находился в свободном полете. Редакции, издательства, редактура, халтура, повести и рассказы в журналах – большинство проходных, но иногда заметные, – гонорары, премии, чтения, творческие вечера в полупустом Малом зале Центрального дома литераторов…

Приехал в Москву в двадцать пять, сейчас ему тридцать пять. Еще через десять лет будет сорок пять, потом – пятьдесят пять… Встречая на фуршетах своих старших товарищей, вроде бы благополучных писателей, Роман Валерьевич видел, что большой славы и уважения годами писания и публикации текстов не нажить, всё, в лучшем случае, будет продолжаться вот так. Для настоящей славы нужно какое-то чудо, а какое именно, он не знал. И спросить было не у кого: прославленные на фуршеты не ходили. Или ходили на какие-то другие, для прославленных.

День был веселым: солнце припекало, с крыш активно капало, и иногда на тротуар падали сосульки, разбивались на искристые, слепящие глаза кристаллики.

– Ну вот, почти пришли, – сказала Наталья Алексеевна возле серого здания ТАСС. – Большая Никитская, двадцать четыре. Я здесь еще не была… мы ведь в разных местах собираемся.

Роман Валерьевич уважительно мыкнул.

Нашли нужный дом, набрали по бумажке код, и замок запищал, давая понять, что дверь открыта. По пологой лестнице поднялись на последний, четвертый этаж. Позвонили в квартиру восемь.

– Хэл-ло-о! – встретила симпатичная, внешне совсем молоденькая, прямо лет семнадцати, девушка. – Пожалуйста, прошу.

Но при свете в прихожей Роман Валерьевич увидел на ее лице множество мелких морщинок – будто лист бумаги долго-долго мяли и терли, а потом тщательно разгладили. Да и кожа была тонкая, поношенная. Как у всех иностранок, которых он видел…

– Нужно разуться, – улыбаясь, сказала она.

Нет, все-таки симпатичная. И фигура есть, и одета со вкусом, хоть и без наворотов. Бордовая кофточка с широким, открывающим наливные плечи воротом, внизу из-под этой кофточки торчит другая, пестрая, какая-то хипповская. Голубые джинсы с низкой талией, черные женские носочки. Волосы густые, вьющиеся, рыжеватые. Глаза блестящие. Приятно на такую смотреть.

– Познакомьтесь, – сказала Наталья Алексеевна, – Роман Валерьевич…

– О-о! – лицо морщинистой девушки вытянулось в восторге и удивлении, улыбка стала еще шире, обнажились крупные белые зубы. – Оччень приятно! – Подала ему руку.

Потом Наталья Алексеевна представила девушку; Роман Валерьевич не расслышал имени (он вообще плохо запоминал имена), но понял, что она хозяйка квартиры и она из Бельгии… Про Бельгию ему много рассказывал его приятель, тоже писатель, Илья Кочергин. В прошлом году он месяц проторчал там по гранту на какой-то вилле.

Илье выдали компьютер, предоставили питание, покой, а он скучал по жене и по России, часами с тоской наблюдал, как бегают по лужайке за окном белые кролики. Теперь же, сидя в своей двухкомнатке на юго-восточной окраине Москвы, писал об этом повесть…

– Да, Бельгия, – вздохнул Роман Валерьевич, – знаю, знаю.

– Вы посещали Бельгию?

– Нет, к сожалению. Но много слышал.

– О, там очень хорошо. – Говорила хозяйка по-русски слишком правильно и выразительно и этим выдавала в себе иностранку. – Очень красиво.

Квартира была не похожа на квартиру: никакого хлама, громоздких шкафов, сервантов с сервизами, ковров. Почти пусто. Скорее напоминало место для неформальных встреч – некоторые крупные издательства имеют такие помещения в жилых домах. Иногородние авторы там останавливаются, душевное и одновременно деловое общение происходит… Но здесь явно жили: в соседней с гостиной комнате Роман Валерьевич заметил двуспальную кровать, мужской галстук на спинке стула.

Больше всего впечатлил потолок. Как в Питере: метров пять, но не закопченный, а белоснежный, с лепниной по краям. Правда, портило его в гостиной желтое пятно, с которого в пластиковый таз время от времени падали капли.

– Такое несчастье, – углы губ хозяйки загнулись книзу. – Крыша. Сказали: слишком быстро… снег быстро… – Она запуталась, подбирая слово, просительно взглянула на Наталью Алексеевну.

– Слишком резко стал таять снег? – сформулировала она.

– О да, так! Проходите.

В углу огромной, объединенной из двух комнат – на стенах были заметны следы перегородки – гостиной вокруг журнального столика сидели несколько женщин. Стопроцентные иностранки. С избыточным весом, в мешковатой одежде, с короткими волосами. Возраст определить было невозможно, но явно не девушки.

Отздоровались, поулыбались; хозяйка принесла большой стеклянный кофейник, чашки, печенье. Женщины раскрыли блокнотики и тетрадки.

– Роман, – тихо сказала Наталья Алексеевна, – сначала я расскажу о вас. Представлю. Они читали отрывок из вашего романа, по крайней мере, я рассылала. А потом начнем диалог. Я буду говорить по-английски, они русский язык очень плохо…

– Да, да, – кивал он, – конечно.

– Ну вот. – И Наталья Алексеевна начала рассказывать.

Английский Роман Валерьевич не знал. Лет пятнадцать в общей сложности – в школе, Литинституте, других учебных заведениях – он учил немецкий, но в памяти осталось лишь несколько слов. Арбайтен, киндер, катце, штрифтштеллер, шрайбикус… Когда начались поездки в Германию, поначалу было стыдно, что он ни бум-бум ни в немецком, ни в английском, ни во французском. Люди были готовы разговаривать с ним на любом из них, но он только глупо улыбался и говорил: «Извините, не понимаю». А потом решил, что это незнание ему на руку – такой вот, из глухой, дикой провинции, пробившийся природный талант.

Сейчас он сидел, упершись взглядом в тарелку с печеньем, – разглядывать некрасивых женщин было неинтересно, а симпатичную хозяйку неудобно, – слушал непонятную речь и чувствовал, что она убаюкивает, расслабляет, распрямляет мозги… Ох, закрыть бы глаза… Действительно, зачем в одиннадцать утра такие дела устраивать? Лично он в это время привык быть за столом, писать или вычитывать, редактировать чужое, набирать на ноутбуке рецензии… Лучше бы вечером… Хотя. Хотя ведь муж, или кто там, наверняка сейчас на работе, а ей скучно. Вот и решила занять досуг, устроить салон. А вечером придет ее мужчина, она наденет платье и пойдет с ним в ресторан. Тут много, в этом районе… Какой-нибудь «Пушкин», где окрошка на сладком квасе. Позорятся перед иностранцами… Да, ей удобно, нескучно, а у него все утро насмарку. А может, и день.

Появились две кошки – серая и бурая. Медленно, осторожно побродили меж ножек стульев и стали обнюхивать его носки. Серая даже покусывать попыталась. Роман Валерьевич поджал ноги. Вспомнил: один носок порван на пятке… Блин, вечные геморрои: синтетические крепкие, но начинают пахнуть на третий день, а хлопчатобумажные рвутся…

– Ну вот, – неожиданно перешла на русский Наталья Алексеевна. – Теперь – вопросы. Плиз, – обратилась к женщинам.

Одна из иностранок, со словно бы неделю не мытым каре, в коричневой мешковатой толстовке, заговорила, и Наталья Алексеевна тут же стала переводить:

– Ирена спрашивает: Роман, почему у вас все так мрачно? Действительно ли жизнь в России так ужасна?

Этот вопрос задавали ему постоянно. На всех встречах, в каждом интервью, да и, что было неприятно, в повседневной жизни. Даже жена иногда спрашивала. И он научился отвечать почти складно. Без мыков-пыков:

– Я не могу согласиться с тем, что в моих произведениях все так уж мрачно. – Приостановился, давая возможность Наталье Алексеевне перевести.

– Вы говорите, говорите, – шепнула она, – только не очень громко. Я буду синхронно…

– Так вот… Понимаете, в своих произведениях я обращаю внимание на то, что литература обычно обходит стороной. Разные житейские проблемы, неурядицы, нехватку денег, часто перманентную. И – нереализованность идей, мечтаний. Воот… Наша жизнь вообще, если задуматься, состоит из череды мелких неприятностей. Крупные я стараюсь не трогать. – Пальцы на левой ноге стали грызть. Было небольно, но неприятно. Он дернул ногой, под стулом раздался возмущенный мявк. – Но… но большинство людей эти неприятности стараются не замечать, забыть, я же обращаю на них внимание. По крайней мере, в литературе. И своего героя я стараюсь показать многогранно. У меня нет законченных злодеев или каких-то абсолютно положительных. У человека ведь в делах или в мыслях есть много всякого. И нелицеприятного… И я это не утаиваю. Может быть, из-за этого и возникает ощущение мрачности.

После тычка кошки переключились на журнальный столик. Поднимались на задние лапы, обнюхивали чашки. Хозяйка, прекращая конспектировать, досадливо покачивала головой, отгоняла кошек легкими хлопками по ушам.

– А что касается России… – Ужасная жизнь в России интересовала иностранок больше всего; часто только эта тема, правда, в разных вариациях, становилась основной в такого рода встречах. – Гм… – Роман Валерьевич сделал вид, что задумался. – Судя по историческим материалам, Россия переживала и не такие страшные времена. – То, что сейчас страшное время, он, конечно, знал, но давно уже не чувствовал: десять лет почти безвыездной жизни в Москве были тяжелы, но вряд ли страшны. Честно говоря, он был доволен своей жизнью; могло быть и хуже. Да и те, кого видел вокруг, вряд ли бедствовали, кроме, может, бомжей, хотя бомжи порой были веселее благополучных. – Понимаете, были и татаро-монголы, и Смута, и преобразования Петра Первого, которые современникам казались концом света. И Гражданская война, репрессии. Так далее. Но после них наступал период относительного улучшения, спокойствия. Думаю, улучшение не за горами.

Наталья Алексеевна перевела заключительную фразу и посмотрела на Романа Валерьевича вопросительно: будет что-то еще говорить?

– Всё, – сказал он и сделал глоток крепкого, горького кофе.

Одна из женщин стала задавать свой вопрос. Говорила долго, жестикулируя. В ручейке английских слов Роман Валерьевич уловил родные – «новый реализм». Про себя не без гордости усмехнулся: «Еще один всемирный термин. “Спутник”, “перестройка”, “новый реализм”». И стал готовиться к ответу.

Это словосочетание – «новый реализм» – он услышал в конце двухтысячного года на какой-то литературной тусовке. Тусовка была скучной, фуршет нищим – даже выпивку приходилось покупать за свой счет в буфете. И вот там, пристроившись к группке немолодых, неизвестных то ли писателей, то ли критиков, он и услышал: «Только какой-нибудь новый реализм способен спасти русскую литературу!» Эта мысль его поразила, тем более что про его прозу говорили: это нечто новое.

Пришел домой трезвым, по-боевому раздраженным и написал статью «Новый реализм – литература нового века». Отдал в малогонорарный интернет-журнал, а спустя несколько месяцев в престижном «Новом мире» появился манифест юного прозаика Сергея Шаргунова под названием «Отрицание траура», где было подробно про преодоленный постмодернизм, новый реализм, достоверный вымысел, живительную искренность…

Роман Валерьевич познакомился с Сергеем, они стали вместе ходить на творческие вечера, выступали, разъясняли, почему их реализм новый. И в конце концов термин прижился, стал предметом критических дискуссий; даже разновидности появились: «матовый новый реализм», «глянцевый», «преображающий», «отражающий»… Но в этих тонкостях Роман Валерьевич уже мало разбирался, ему было достаточно своего, первоначального, и статуса основателя нового литературного течения.

– Понимаете, – объяснял он сейчас неспешным, почти преподавательским тоном, – это не какая-то группа писателей. У нас нет правил, четкой программы. Но нельзя не согласиться, что на стыке девяностых и нулевых годов, то есть на стыке столетий, даже тысячелетий, в литературу пришло новое поколение писателей со своим языком, своим миропониманием. Это вообще оказалось первое по-настоящему свободное поколение. Его почти не затронул советский тоталитаризм, оно не знало идеологических рамок. И это поколение, бесспорно, оживило русскую литературу.

Серая кошка вконец обнаглела и запрыгнула на стол. Задрала хвост, победно выгнулась. Хозяйка вскочила ее согнать, кошка увернулась, и одна из чашек опрокинулась, упала на пластиковый паркет. Кофе разбрызнулся.

– Ой, простите! – Тонкая кожа хозяйки стала красной. – С ума сошли! – И уже без церемоний отшвырнула кошку в сторону прихожей.

– Что ж, весна, – попытался пошутить Роман Валерьевич; Наталья Алексеевна перевела, женщины осторожно посмеялись.

Хозяйка затерла кофе бумажными полотенцами, потом вынесла таз с накапавшей с потолка водой. Роман Валерьевич, наблюдая за ней, поднял глаза на пятно. В центре оно было уже не желтым, а темно-серым. В юности Роман Валерьевич недолго учился в строительном училище, определил: скоро отвалится кусок штукатурки. «А перекрытия-то наверняка деревянные. Тут мощно может рухнуть». Потолок было жалко.

– А скажите, Роман, проза всех новых реалистов так мрачна? – последовал новый вопрос.

– Гм, честно говоря, я не понимаю, что значит «мрачна». – Он стал показно раздражаться, это часто шло на пользу встречам. – В том-то и дело, что проза новых реалистов не мрачная, не чернушная, а предельно объективная. Мы показываем реальность во всем ее многообразии. Среди новых реалистов есть писатели бодрые, жизнеутверждающие, как, например, Сергей Шаргунов. – Наталья Алексеевна поморщилась, она не любила Шаргунова. – Но нельзя сказать, что он не пишет про темные стороны жизни. Есть Илья Кочергин, москвич, который жил на Алтае несколько лет. Его тема – неприкаянность нынешних тридцатилетних, неустроенность их в новых реалиях. Есть эпатажная Ирина Денежкина, которая честно и беспощадно пишет о молодежи. – В голосе Натальи Алексеевны послышалось уже явное неудовольствие, Денежкину она не считала за писательницу, но Роман Валерьевич упорно продолжал. – Кстати сказать, ее чуть ли не на все европейские языки перевели… Еще есть Аркадий Бабченко, воевавший в Чечне. – Женщины набросились на свои блокнотики и тетрадки, а Наталья Алексеевна шепотом сообщила ему:

– Я им Аркашу приводила. Очень хорошая была встреча.

– Да, вот Аркадий Бабченко, – воодушевился Роман Валерьевич. – Его повесть «Алхан-Юрт» – это даже не совсем повесть, а документальное и в то же время высокохудожественное описание нелепого, бессмысленного боя и вообще войны… В общем, главное в новом реализме – достоверное описание действительности. Будет правда жизни, будет и художественная правда.

– Спасибо, – кивнула Наталья Алексеевна и обратилась к женщинам: – Сам мо квэсчинс.

– Я хотела бы, – заговорила хозяйка. – Разрешите, я буду… инглиш? Я не очень хорошо могу выражать по-русски…

– Да, конечно! – Роман Валерьевич обрадовался, что вопрос будет задавать она: можно открыто смотреть на приятное лицо, делая вид, что пытаешься понять, о чем она.

Девушка говорила слегка гнусавя, и от этого становилась по-особенному, по-новому соблазнительна. И Роману Валерьевичу показалось, что он не в этой тесной, перегруженной Москве, а где-то там, в неведомом Брюсселе или в ведомом Берлине; что через час выйдет отсюда, завернет в тихий кабачок, выпьет неспешно бокал хорошего вина. Нет, сто граммов шнапса. Закусит куском жареной свинины… Вечером погуляет на улице красных фонарей, посмотрит, пофантазирует, отдохнет душой…

Заметил не сразу, но первым – одна из женщин, слева на диване, стала странно заваливаться на бок. Молча, медленно. Уронила блокнот и ручку.

– Эй! – перебил Роман Валерьевич долгий вопрос хозяйки. – Смотрите.

Началась паника, суета. Суетились, конечно, женщины; Роман Валерьевич поднялся со стула и всячески показывал, что он наготове, но не знает, что именно делать.

Уложили женщину, подоткнули подушками, чтоб не упала. Много и вразнобой говорили по-английски. Выделялось, как заклинание, слово «Ана»…

Роман Валерьевич рассмотрел ту, что потеряла сознание. Довольно молодая, оказывается, но полная, оплывшая какая-то. Большая грудь увиделась, лишь когда женщина оказалась в горизонтальном положении – такие сдобные блины. Лицо вроде бы симпатичное, но неухоженное, без косметики, без чего-то такого, что заставило бы им любоваться.