Текст книги "Елтышевы"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава десятая

После свадьбы что-то важное сломалось в семейной жизни. Надламывалось и раньше, постепенно: сначала посадили младшего сына, потом завели уголовное дело и уволили мужа, потом квартиру отобрали, а теперь – теперь вот и Артем, так долго державшийся за родителей, слишком долго, как казалось, все продолжавший быть беспомощным ребенком, вдруг взял и ушел. Откололся. И в самый нежелательный для этого момент.

Поселился с женой у Тяповых во времянке. Зимовать там было холодно, но с мая по октябрь жить вполне возможно. Тем более нашелся обогреватель – старенький, тарахтящий «Вихрь», выдувающий из зарешеченного отверстия струйку горячего воздуха.

У родителей Артем после свадьбы появлялся редко, да и то, кажется, лишь затем, чтобы взять денег.

Восемнадцатого мая приехал трактор и распахал огород. Отдали пятьдесят рублей и бутылку «Земской» водки. Земля оказалась песчаной, истощенной. Тетка сажала картошку из года в год, удобрять почву у нее сил не было – что-то собиралось по осени, и ладно.

Пришлось ехать к пустующим коровникам, набивать мешки перегноем. (Хороший нашли – целые кучи черного, жирного, даже не заросшего сорняками.) Хотели во время посадки бросать в лунку понемногу – какая-никакая, а подпитка.

Проходивший мимо мужичок остановился, спросил сердито:

– На огород, что ль, берете?

Николай выпрямился над мешком. Приготовился к перепалке:

– А что, нельзя?

– Да можно. Только соленый он – хуже сделаете. – И объяснил, где есть нормальный перегной и навоз.

Опростали мешки, поехали туда, куда указал мужичок.

– Есть еще хорошие люди, – шептала Валентина Викторовна, – спасибо ему…

На следующий день сажали картошку. Пришел и Артем, копал лунки, в которые Валентина Викторовна бросала морщинистые, с бороденкой ростков, клубешки. Николай копал лунки в другой части поля, сам бросал картошку, присыпал землей. Иногда обращал внимание на работу сына и сердился:

– Ну у тебя глаза есть или как? Чего кривишь-то так? И на равном расстоянии лунки делай, не части…

Тетка сидела во дворе, перебирала вынутую из подпола картошку, отыскивая более-менее крупную на еду. До августа нужно будет питаться ею.

Закончив с картошкой, сделав жене парничок под огурцы и несколько гряд, Елтышев вернулся к строительству дома.

Доочистил квадрат десять на десять метров, наметил место для подпола – срыл землю штыка на три. Оказалась она вполне пригодной для посадок, и Николай Михайлович отнес ее в огород. Дальше пошел песок.

Копать было легко, но соблазнял обещанный трактор с ковшом: действительно, трактору здесь на полчаса работы…

Сходил к Харину, напомнил.

– Да, я узнавал, – закивал тот. – Он обещал в субботу. Аванс требует… на солярку.

– Сколько?

Харин оглянулся на стоящую сзади жену.

– М-м… Сотню.

– Не слабо солярка у вас стоит, – усмехнулся Елтышев, но делать было нечего, отдал деньги. – Жду.

– Да-да. В субботу.

– И с бревнами еще… Будут, нет?

Харин вроде бы слегка обиделся:

– Будут, конечно! Я помню, работаю в этом направлении…

В ожидании субботы Николай Михайлович съездил в город, купил на рынке пять мешков цемента по восемьдесят семь рублей. Гвоздей, подборную лопату, ножовку, электродрель, продуктов, сахара для варенья.

…В субботу трактор не появился. Уже по темноте, злой и уставший от впустую потраченного дня, Елтышев снова пошел к Хариным.

Калитку открыла Елена. Как всегда, радушно заулыбалась.

– Что-то случилось, Николай Михайлович?

– Муж дома?

– Нет, уехал.

– Куда уехал?

Елена спрятала улыбку:

– Какая вам разница?

– Мне – большая. – Елтышева стало поколачивать. – Он мне трактор пригнать обещал сегодня. При тебе обещал.

– А, да, да, кажется…

– И как? Где трактор?

Харина удивленно скривила губы:

– Почему вы это меня-то спрашиваете? И таким тоном?

– Слушайте… – Николай Михайлович поморщился, с усилием взглатывая. – Слушайте, что-то я вас не пойму. Пилу мне с февраля несете, бревна – с марта. Теперь – трактор. Я что вам, лох, что ли, только бабло отстегивать?!

– Вы не выражайтесь, пожалуйста, – тоже разозлилась Харина, – у меня дети во дворе.

– Да я скоро не только выражусь. Я мент – ясно? – и со мной опасно шутить. Я шуток не понимаю.

Харин пригнал трактор на другой день к обеду. С Елтышевым демонстративно не разговаривал; вопросы, где копать, на какую глубину, задавал тракторист. Был он уже порядком балдой, еле-еле втиснулся на своем тракторе «Беларусь» во двор («Москвич» перед этим Николай Михайлович переставил на улицу, подальше, на всякий случай), долго скреб ковшом сделанное Елтышевым до того углубление, густо дымил кривой прогоревшей трубой… Наконец ковш словно бы нашел в почве слабинку и стал зачерпывать. Ссыпал землю тракторист беспорядочно, и Елтышеву несколько раз приходилось указывать, куда именно сыпать. Тот утвердительно тряс головой, а потом опять валил то направо, то налево. И сама яма получилась кривой, ближняя к трактору стена – почти пологой.

Дождавшись, когда глубина стала метра три, Николай Михайлович скрестил перед собой руки: хорош. И тракторист с готовностью дал задний ход, напоследок врезавшись колесом в столб ворот.

– Да что ж ты делаешь?! – заорал Елтышев. – Дебил!

Тракторист чуть развернул «Беларусь», выехал на улицу. И, уже не останавливаясь, будто убегая, помчался в сторону Захолмова.

– Рассчитаемся? – подошел Харин.

Усмехнувшись, – «заговорил» – Николай Михайлович достал сторублевку.

– А еще одну?

– Я тебе одну уже отдал.

– Я помню. Но двести – трактористу и сто – мне.

– За что?

– Как это за что? – изумился Харин. – Я ездил в Захолмово три раза, договаривался…

Елтышев не спеша, сдерживая себя, закурил. Посмотрел на Харина:

– А верни сюда этого, тракториста своего. Я спрошу, сколько ты ему обещал.

– Это мое дело.

– Ясно. В общем, запомни: разводить меня у вас больше не получится. – Он выдернул из руки Харина бумажку, сунул в карман. – Будут бревна, будет пила – будут деньги. Понял?

– Гм… Теперь и не знаю, как быть.

– Что ты не знаешь?

– Да что делать мне… Что в таких случаях делают? – Голос Харина стал глухим. – Пришел, жене стал угрожать… Милицейские порядки тут не пройдут, Николай Михайлович. Тут – деревня. Таких тут не любят.

Раньше дал бы Елтышев за такие слова в грудак; так он и делал, когда служил. А теперь пришлось терпеть. Но кулаки чесались, действительно, физически чесались, словно комары накусали. Даже поскреб ногтями казанки. И четко, с расстановкой, сказал:

– Жду машину бревен и бензопилу, за которую уже заплачено. Получу – будем разговаривать. Нет – на себя пеняй.

Загнал «Москвич» во двор, стал возиться с воротами. Харин стоял и наблюдал, как Елтышев поправляет покореженный столб, волочет осевшие, хлипкие воротины, вставляет слегу в железные скобы… Наблюдал, что-то соображал.

Недели две Николаю Михайловичу казалось, что Харин вот-вот привезет обещанное – все-таки рвать отношения никому не выгодно – хотя бы необходимые именно сейчас бревна. Яма темнела, пугала, как вырытая могила.

Елтышев обложил ее старыми досками и бревешками, чтоб случайно никто не свалился. Чувствовал себя каким-то разорителем, особенно натыкаясь на взгляд тетки Татьяны, – вот взял и изуродовал двор…

После ветра и за ним дождя кучи вокруг ямы покрылись зелененькими точками – что-то стало там прорастать.

В конце концов не выдержал, поехал в Захолмово на пилораму.

Встретили его равнодушно, поначалу вроде и не понимали, чего ему надо.

– Бревна есть? – спрашивал Елтышев.

– Да есть, конечно. Вон, целые горы…

– И в какую цену? Мне штук двадцать надо. Срочно.

– Бревна… – Мужики переглядывались. – Да мы их на доски распускаем.

– Мне надо бревна купить, для погреба.

– Ну, это надо у начальства спрашивать…

– А где начальство?

– Да где-то тут…

После долгих поисков Николаю Михайловичу удалось найти начальника пилорамы, и он тоже долго не мог взять в толк, чего от него хотят.

– Доски у нас в ассортименте, – перечислял упорно, – горбыль, брус…

– Мне бревна надо.

– Бревна не продаем… Бор же рядом.

– И что, – Елтышев нервно хмыкнул, – сосны ехать валить?

– Ну, договориться с кем, с лесничим… Нам невыгодно кругляк продавать.  Мы – доски можем, горбыль, брус, обрезь на дрова…

Вечером вымотанный до предела, опустошенный, сидел Николай Михайлович в огороде. Лесничего он так и не отыскал, бревнами не разжился и впервые, встретив Юрку, сам позвал того выпить.

Пока брал дома закуску, – жене сказал, что посидит с соседом на воздухе, – Юрка сбегал за спиртом.

Спирт оказался не такой уж ядовитый, с устатку даже приятный. После сотни граммов стало слегка полегче, но настроение не улучшилось. Смешанная со злобой досада обострилась.

– Вот полгода, больше, здесь прожил, – заговорил Елтышев, глядя на синеющие в густеющем сумраке верхушки сосен, – а никак не привыкну. К людям не могу привыкнуть. Хотя и мало с кем сошелся. Сначала как-то неприятно было, а теперь радуюсь – меньше, думаю, меня развели… Скажи вот, – повернулся к Юрке, – зачем этим Хариным так внаглую надо было меня нае… – удержался, не сматерился, – накалывать? Сначала бензопилу втюхивали, которой, видимо, и в природе нет. Две с половиной тыщи за нее отдал. Потом – бревна. Наобещать наобещал… Хм, лесником человек работает, мог бы за месяц как-нибудь…

– Кто лесником? – перебил Юрка. – Харин, что ли?

– Ну да, он мне еще в начале марта сказал, что устраивается. Бревен наобещал, взял деньги…

– Да никакой он не лесник, Михалыч! Дома сидит. Может, сулились ему, но не взяли.

Елтышев не мог поверить:

– Он мне сам сколько раз… Точно не лесник?

– Да точно. Я-то знаю. – Юрка быстро плеснул в стопки. – Вздрогнем? – И когда выпили, сразу, не заедая, стал объяснять: – Его понять можно, что так он… А на что им жить? Тем более с пятью детьми. Я вот местный, родни полдеревни, все чем не чем, а помогут. А им, приезжим… На детские деньги живут, картофан едят сплошной. Вот и приходится… И большинство здесь таких. Мне вот, думаешь, приятно так?.. Не совсем же я скотина еще. А – стыдно. Утром просыпаюсь, и чего? Чего делать-то? Тридцать девять лет, все вроде умею, могу, а толку… Ну умею в смысле что тут в деревне требуется. Все работы перепробовал. И отовсюду, знаешь, Михалыч, за что увольняли? Не за прогулы и это самое, – щелкнул себя по горлу, – а что место закрывалось.

– Ну, так удобно рассуждать. Я много такого наслушался, когда в трезвяке работал. Возможно же как-нибудь и в таких условиях человеком оставаться.

– А как? – закипятился Юрка. – Подскажи, если знаешь. Соболей у нас нету, чтоб промышлять, грибы, бруснику сдаем. И картошку скупщикам. Но это копейки все. А так… Ну, вот как мне детей содержать? Один тут у нас, Мурущук такой, решил, когда можно стало, всерьез решил гусей разводить. Штук двести пятисуточных купил, комбикорма сколько-то там мешков. Вырастил, на пруд стал выгонять. Весь пруд белый был… Ну, первый год хорошо, правда, с десяток то ли украли, то ли еще… Не знаю. Но, в общем, забил, сдал. Молодняк подрос. Ну, думаем, вот и фермер у нас появился… А на следующий год взяли и все его гуси передохли. Жег их потом в огороде. Жег-жег и сарай подпалил. Под мухой был, наверно. С сарая – на гараж, там машина… В общем, сгорело все. Года два в бане жил – баня у него в стороне стояла, у пруда, она только и уцелела, – пил по-серьезному, жена убежала. Потом парализовало его, случайно обнаружили, а так бы с голоду помер. Увезли куда-то, не знаю… Такой вот фермер был у нас… Да и, – Юрка снова налил в стопочки, – да и где денег взять на начало? На гусят этих или еще на что? Тут сотня появится – и то счастье.

– И ты ее пропиваешь скорее, – добавил Елтышев.

В глазах Юрки блеснула обида.

– Ну, пью, допустим, я на дарма обычно. Из семьи ничего никогда не тащил. Зря ты так… – Он пошевелился на штабеле досок; Николаю Михайловичу показалось, что Юрка собирается уйти, но вместо этого он взял стопку и выпил.

Елтышев тоже выпил. Закурил. Довольно долго молчали.

– Ладно, Юр, я не со зла. То есть со зла, но ты ни при чем… – Мысли Николая Михайловича путались, слова трудно приходили на язык. – Посоветуй: что с этим Хариным делать? Как деньги вернуть? Три тысячи должен. За пилу, за бревна.

– М-м, не слабо… Зачем давал-то вперед?

– Поверил.

Юрка хехекнул, и Елтышеву тоже вдруг стало смешно, что его, вроде бы тертого мужика, так облапошили. Раз и другой.

– Что, – со злой веселостью сказал он, – видно, придется вышибать. Думают, лоха нашли. Не-ет, со мной такое не пройдет. – И обрадовался, что говорит это при Юрке: «Пускай передаст».

– Да, надо вернуть деньги, – согласился тот, – это святое. Но, может, выполнят еще… Пила-то у них есть, материалы привозят. Строят что-то в ограде.

Глава одиннадцатая

Медовый месяц получился совсем не медовым…

Большую часть дня Артем проводил в тесной времянке с одним тусклым оконцем. Лежал на кровати, прислушиваясь к шагам во дворе, голосам. Выходить, включаться в чужую жизнь было неудобно и неприятно. Когда Валя звала есть, Артем поднимался, шел. Тихо садился на свое место, стараясь не глядеть по сторонам, пережевывал, что давали.

Питались Тяповы не очень разнообразно. Картошка, в основном вареная, гречневая и рисовая каши, соленое сало с толстой кожей, иногда мясо с подливкой, много белого пористого хлеба, соленые огурцы, переквашенная капуста. Почти каждый день на столе появлялись ломти соленого арбуза, на вкус Артема, редкостная гадость…

В доме обитала примерно того же возраста, что и бабка Татьяна, старуха. Может, еще древнее. Она тоже говорила мало, сидела на табуретке в одном и том же углу, глядела тоскливо и скорбно выцветшими, словно бы покрытыми бельмом глазами. Как ее звать, Артем до сих пор не понял – родители Вали называли ее «мать», а Валя, ее сестры и их дочки старуху вроде бы не замечали.

Почти каждый вечер, выбрав момент, когда Артем находился один, во времянку заходил Георгий Степанович. Оценивающе оглядывал помещеньице, спрашивал:

– Ну, как оно, обживаешься?

Артем кивал.

– И добро, дава-ай. Желания нет пропустить по капле?

– Да так… – В общем-то Артем не был против. – Денег нет.

Чаще Георгий Степанович сочувствующе вздыхал, для порядка еще говорил что-нибудь и уходил, а случалось, доставал из кармана старенького пиджака бутылку:

– У меня имеется.

Выпивали или здесь же, или на заднем дворе, устроившись на чурбаках и отгоняя кур от закуски. Закуска состояла из хлеба и перьев лука-батуна.

В начале пития Тяпов любил рассказывать о прошлом:

– Я же один во всей деревне на баяне умею. И раньше тоже… Как что – ко мне: «Поиграй, Жорушка!» И подогревают стаканчиком, накормят потом до отвалу… А когда молодым был, ох, хорошо-то! Песен знал тыщу – и душевные, и блатные, солдатские… Парни, даже кто старше, уважали, девки висли гроздьями. Даже, знаешь, дрались за меня! Да-а, каждый вечер праздником был. Спать, как ты вот, некогда было. Днем работаю, потом помоюсь, рубашку наброшу, баян под мышку – и гулять. К трем-четырем домой приползаю. Подремлешь до семи, а там снова работать… Ох, покуражился, конечно, есть что вспомнить.

Когда в бутылке оставалось с треть, тема менялась – тесть сбивался на настоящее:

– Да, Артемка, а теперь только вспоминать. Вот видишь, как совпало – и возраст такой, и времечко, когда все покатилось черт-те куда… У нас же тут вот пошивка стояла, и я на ней, считай, всю жизнь. Грузчиком, сторожем… Мешки шили простые, но все-таки. И польза – кто-то же должен шить мешки. А теперь… Все было, да все прошло. Сколько девок разных вилось, а женился вон… Сержант-сверхсрочник какой-то, а не женщина. Эх, Артемка, по-честному, так же, как и у тебя получилось: жих-жих случайно, а потом объявляет, что залетела. Жениться пришлось. А гуляла до меня дай боже! Но девки вроде на меня похожи. А, похожи?

Артем кивал, глядя в замусоренную щепками землю. Такие параллели ему не нравились, и любовь к Вале – точнее, то чувство, которое он считал любовью, грязнилось, грязнилось… И странно было, зачем тесть ему это рассказывает.

– Жалко, что девки одни нарождались. Все три. Скучно без сына. Ты хоть не подведи – заделай мне внука. Рыбачить с ним буду ходить. На баяне научу…

Если Георгий Степанович перебирал, в нем просыпался первый парень на деревне. Он заламывал на затылок кепку, надевал баян и приставал к жене. Какие-то ее грехи вспоминал. Несколько раз Артем становился свидетелем их драк. Нет, дралась жена, била костяшками пальцев Тяпова по голове, а он матерился, смеялся, повторял, что она ему всю жизнь поизгадила.

Валя скорее уводила Артема во времянку, включала старенький кассетный магнитофон. Выбор музыки был невелик – несколько кассет с песнями, популярными лет десять-пятнадцать назад. Вроде «Комбинации», «Миража», Влада Сташевского… Сделав звук погромче, Валя устало прилегала на кровать, поглаживала ладонью низ живота, а со двора доносились обрывки вскриков, пьяного хохота, писки баяна.

Вскоре после свадьбы отношения Вали и Артема стали меняться. Вместо волнения и возбуждения той почти тайной близости в предбаннике появилась размеренная упорядоченность. В их распоряжении были и вечер, и ночь, и утро. Но это не радовало. Наоборот. То и дело вспыхивало раздражение тем, что они постоянно рядом, хотя еще друг к другу по-настоящему не привыкли. К тому же Валя стала отказываться от ласк. Ссылалась на беременность, на неважное самочувствие.

– Я слышал, это вначале бывает, – говорил Артем. – Тошнота, токсикозы… У тебя же не было?

– Было. Я старалась виду не подавать.

– Гм, интересно. А теперь не стараешься? – И у Артема возникало ощущение, что его обманули.

Валя прижималась к нему, целовала, но как-то, казалось, по обязанности.

– Ну что ты, – шептала жалостливо. – Я за маленького боюсь, это опасно уже, ведь пятый месяц. Потерпи, ладно?

Ложились на узкую панцирную кровать, обнимали друг друга, закрывали глаза… Заснуть в таком положении было трудно, поэтому через несколько минут поворачивались друг к другу спиной, тяжело, натужно вползали в сон.

Утром Артем пытался вспомнить, что ему снилось, но ничего не вспоминалось. Черная полоска забытья. И просыпался неосвеженным, как будто спал полчаса.

А дни, пустые, долгие, проходили у него в размышлениях.

Парни, имевшие отношения с женщинами, всегда представлялись ему словно бы выше его, заранее сильнее. Ведь для того, чтобы овладеть женщиной, нужно обладать чем-то особенным, необыкновенным, чего у него не было. И все его юношеские попытки сдружиться с девушками, добиться секса, заканчивались быстро и плачевно – девушкам достаточно было переброситься с ним несколькими фразами, чтобы узнать в нем того, кто этим особенным и необыкновенным не обладает. И они теряли к нему интерес. Раза три или четыре благодаря выпивке неуклюжее общение перерастало в близость, но опять же заканчивалось неудачей; кроме стыда от этих близостей, ничего у Артема не оставалось.

Когда уединение в предбаннике стало у них с Валей повторяться, Артем наконец-то почувствовал себя равным многим мужчинам, брату, который, хоть и был младше на два года, повзрослел намного раньше. Но теперь, спустя полгода, Артему частенько казалось, что, может, лучше бы их с Валей знакомства не случилось. Или близость так далеко не зашла. Теперь его одиночество и та мучительная тоска вспоминались как нечто светлое, сладостное, невозвратное.

Неприятно было все чаще и чаще видеть выражение страдания на лице жены; неприятно было, как она придерживает, будто охраняет, почти еще и не обозначившийся живот. Но всего неприятней было ощущение своей запертости здесь, в этой времянке, в этом дворе, где любое его появление встречается лаем до сих пор не привыкшего к нему Трезора. Никто, конечно, не запирал Артема, не сторожил – запирало и сторожило сознание, что он теперь должен быть рядом с женщиной, которая стала его женой. Да и куда было идти? К родителям, где он был заперт до этого?

К родителям его приводило отсутствие денег, ну и слабое желание помочь по хозяйству.

– О, к нам гости! – кажется, издевательски восклицал отец. – Ну, проходи, рассказывай, как медовый месяц.

«Медовый месяц, – про себя повторял Артем, – дайте пять тысяч – будет медовый».

Вместе с отцом поставил новый сортир; тупо глядя в яму во дворе, слушал возмущения по поводу того, что Харины не исполнили своих обещаний – ни пилы, ни бревен, а яма вон осыпается; печку надо в бане срочно менять, полок новый сколотить, а досок нет подходящих, да и вообще всю бы баню надо новую; и хотя бы фундамент дома до осени залить…

– Да, надо, – соглашался Артем, но по-настоящему не верил, что они в силах что-то здесь, среди этого старья, изменить. Над сортиром бились четыре дня, и получился он кривоватым, низеньким, тесным – отец объяснил это отсутствием подходящего материала, но дело было, скорее, в их неумении строить. М-да, одно дело – сортир, а другое дом, баня…

Событием для родителей стала покупка щенка лайки у школьного учителя труда. Купили за символические двадцать рублей, специально сучку, на развод, назвали, не выбирая долго, Дингой. Несмотря на щенячьи два месяца, оказалась она уже всерьез злобной, знала свою обязанность охранять территорию внутри ограды, умела отличать своих от чужих. Артема она встречала ворчанием, переходящим в тонкий, но сердитый лай, пыталась схватить за ногу.

– Молодец, Динушка, – хвалил отец и трепал ее за складчатый загривок, – хорошая хозяйка растет.

Понимая, что это глупо, Артем все-таки обижался – «Нашли замену. Теперь и домой не прийти. И там лают, и здесь…» И, вроде бы играя с лайкой, он растравливал ее, чувствительно шлепал по морде, тыкал в бок, подсекал носком ботинка лапы. Динга взвизгивала, отскакивала, но тут же старалась отомстить, с неумелым рычанием бросаясь вперед.

Главное, что тяготило, – конечно, отсутствие денег. Имел бы он деньги… Но о больших деньгах старался и не мечтать – мечты выматывали хуже самой тяжелой работы, – а сотню-другую можно было перехватить лишь у родителей.

Просить Артем стеснялся. Нет, не то чтобы стеснялся, а опасался услышать в ответ что-нибудь резкое и обидное. Видел, как они экономят каждый рубль, надеются обустроиться на этих сотках, только этим, казалось, и живут.

О семейных делах родители с Артемом почти не разговаривали – задавали вопросы, но ответа не требовали, – видимо, не хотели услышать его жалобы, боялись сорваться на упреки и запоздалые обвинения. Да и о чем было здесь говорить? Все ясно и так. Непонятно только, как дальше жить.

– Нам, это, – медленно, с трудом начинал Артем о том, зачем пришел, – нам в консультацию завтра надо. Ну, насчет ребенка… Проверить.

– И что? – понимая, к чему это говорится, все же спрашивал отец.

– Ну, на автобус… денег нет совсем. До города и обратно…

– Что-то часто она в консультацию, – замечала мать. – Не в порядке что с плодом?

– Да не знаю. Но какие-то проблемы. Угу…

На самом деле в консультацию, да и то не в город, а в Захолмово, где было гинекологическое отделение, они ездили всего два раза. А деньги под это Артем брал уже раз пять. Поэтому и мялся, и боялся, отводил глаза.

Просил денег и просто на продукты. Родители ворчали, но все же давали. Он шел в магазин, покупал чего-нибудь вкусного (картошка уже не лезла), точнее – разнообразного. Конфет, вафель, халвы, колбасы, макарон, апельсинов… Увидев это на столе, Георгий Степанович изумлялся: «Праздник, что ль, какой?» – и не стеснялся налегать на деликатесы. Позже Артем стал сразу уносить их во времянку, ел сам и кормил Валю. Она не возмущалась, что не несет продукты на общий стол.

Уже в середине лета, при очередной просьбе дать немного, отец сказал пугающе сухо, что означало – он на грани бешенства:

– Слушай, сын, не пора ли уже, в конце концов, самому подумать, как семью содержать?

Артем сжался, отвел глаза. «Ну вот».

– Я с пятнадцати лет самостоятельно начал жить, в училище поступил, подрабатывал вечерами. Потом завод, потом армия… Ты-то до каких пор в ребеночках будешь ходить? У самого дите вот-вот появится, а все… – Отец постепенно распалялся. – Что, мне тебя до пенсии твоей, что ли, кормить?! И всех остальных?

– А что делать-то?! – не выдержал Артем, чуть не впервые открыто заспорил с ним. – Где здесь работать? Привезли в… хрен знает куда, и – что?! – Увидел побелевшие глаза, замолчал.

– Та-ак, тебя, значит, привезли. Двадцать пять лет человеку! А?! – отец усмехнулся, обращаясь к матери и бабке (те подтверждающе покивали). – Привезли его! Валялся потому что в комнате круглыми сутками, вот и привезли. Бездельник ты, вот что. И женитьба тебя не изменила. Другой бы каждый день меня тормошил, чтоб дом строить, семью свою как-то устраивать, а ты…

– Давай строить, – подхватил Артем, – я не против. Давай.

Отец поднялся, быстро ушел в комнату, чем-то громыхнул и вернулся с пачечкой денег. Бросил на стол:

– Вот десять тысяч – строй. Езжай, покупай кирпич, цемент, доски, железо. Давай строй, а я помогу. – И пальцем подпихнул голубовато-белые бумажки в сторону Артема.

Мать сидела странно тихая, не останавливала беснующегося отца, ничего не предпринимала. «А ведь это ее идея была, сюда нам…» – вспомнил Артем и почувствовал к матери что-то похожее на ненависть; ненавидеть отца боялся.

– Ну что? – И деньги оказались еще ближе к Артему. – Мы с матерью уже старые, мы и тут как-нибудь доскрипим. Строй, переселяй женушку, ребенка. Все в твоих руках.

– Ладно, пойду. – Артем медленно поднялся и, ожидая, что его остановят, потребуют сесть обратно, и что-то в итоге решится, пошел на улицу.

«Хорошо, что не курю, – неожиданно порадовался, ощупывая пустые карманы, в которых не было даже мелочи, – а то бы вообще, хоть вешайся».

На следующее утро к Тяповым пришел отец. Вызвал Артема. Присели на траву у пруда. Долго молчали, глядя в стороны, за деревню, на покрытые осинником невысокие горы. А может – слепо смотрели, выжидая время.

– Тяжело нам, – хрипнул отец и прокашлялся. – Тяжело, вот и срываемся. С мамой что-то – заметил? На себя не похожа стала. Не знаю, что делать. Тупик какой-то. И сил нет… Думал, переедем, зиму перекантуемся, а по весне – начнем. Быстро, дружно. И новую зиму в новом доме встретим. Ну, – вздохнул тяжело и действительно как-то бессильно, – ну что об этом… Я всю ночь не спал, все варианты перебрал. Сегодня с мамой поговорили. Может – ты только правильно пойми – может, тебе в милицию устроиться? А? Подумай. У меня связи остались все-таки, поговорю. А ты и в армии отслужил, тридцати еще нет. Должны взять. Сутки дежурить, потом двое-трое здесь. Люди так работают. Или – общежитие там есть. Может, удастся… Надо как-то из положения этого выходить. Подумай, а?

Артем не знал, что ответить, – предложение было неожиданным и диким. В школе доставалось ему за то, что отец его – мент; только когда Денис вошел в силу, пацаны успокоились. Но это предложение обещало просвет впереди, слабый, правда, но все же… Слава богу, отец не давил:

– Больше ничего пока в голову не идет. Пока – вот, – достал из нагрудного кармана рубахи пятьсот рублей, – держи. Не транжирь только сильно. Сам понимаешь… И завтра приходи пораньше, поедем пиломатериалы заказывать. Что там дальше, а за дом надо браться. Добро?

– Добро, – машинально повторил Артем и, придя в себя, добавил бодро: – Да, конечно. Давай.