Текст книги "Последний Воин Духа (СИ)"

Автор книги: Роман Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вообще, воспоминания Уолтера начинались с довольно раннего возраста, лет с четырёх-пяти, когда отец рассказывал ему про Френсиса, дедушку Уолтера; пересказывал старые морские истории, описывал Ливерпуль, где они тогда жили. Рассказывал о матери, так хотевшей, чтобы их ребёнок перенял у родителей всё самое лучшее, что у них есть. "Кажется, я теперь понимаю, что она имела в виду", – думал Уолтер. Он рос свободным. Тогда он воспринимал это как должное, но теперь, видя, как другие родители воспитывают детей, понимал что ему несказанно повезло. У него ведь могло быть забитое детство наподобие джоновского – тому ничего не разрешали, всё указывали, "это положи сюда, брось бяку, так не делай". "Все они боятся, что если не указывать ребёнку что делать и всё разрешать, то из него вырастет бестолочь, которая вскоре попадёт под тлетворное влияние, начнёт шляться по подвалам и колоться. А всё отчего? А оттого, что сами абсолютно пустые, ничего не могут дать сыну кроме вечных "нужно учиться, нужно застолбить место в жизни". И тому подобная чушь. Хм. Так вот ещё в чём дело, – думал он, – воспитание на местах. Да, с этим трудно бороться. Как нам добраться до тех, кто ещё не вышел в большой мир? Их же могут загубить на корню ещё до того, как они сами начнут познавать и размышлять... Впрочем, если человеку дано что-то, и дано не родителями, загубить это, хвала богам, невозможно. Дано, говоришь? Хех, тут явственно попахивает некой предопределённостью, предрасположением к неординарному видению мира, и загубить это можно только по собственной воле того, кто "видит". Допустим, человек оказывается слаб и морально неустойчив нести то знание, что заложено в нём. Вообще, зачем сомнения. Вон леди Арталиэн более любого из нас приближена к видению прошлого и будущего, она-то наверно не задаёт вопросов, откуда это знание исходит. Это только учёные мужи до сих пор чешут в затылках и размышляют о всяких "скрытых возможностях человека", "использовании мозга более чем на три процента". Все цивилизации в космосе пошли по другому, разумному пути развития, и только мы, люди, всё зрим в телескопы, высматривая за миллиарды световых лет "братьев по разуму", в то время как эти самые "братья" находятся совсем рядом и искать-то их не надо. Стоит только позвать официально, пригласить. Видеть соринку в чужом глазу и не видеть бревно в собственном – как это хорошо характеризует род людской... Поразительно, что люди, находясь на рубеже 21-го века, всё ещё думают, что явится некий всезнающий высший разум и "за так" подарит, раскроет им все секреты вселенной. И наступит "коммунизм" – не надо будет работать, всё будет бесплатно, можно будет предаваться развлечениям, доставляющим неслыханное ранее удовольствие. Бесплатный сыр только в мышеловке бывает. Ясно же, что главное во вселенной – информация. И дав нам крупицу знаний, нас используют, сделают рабами. Если ещё не сделали... Впрочем, меня все эти инопланетяне мало интересуют. Всё это одна огромная Система, всё та же, что и на Земле. И все они точно так же подчинены ей, как и люди. Хочется только верить, что к Создателю эта Система не имеет отношения. Это просто врождённая стадность, которую предстоит победить в себе каждому, чей путь на небо... Нет, не нужны мне никакие мнимые "секреты" вселенной, ни "за так", ни вообще никак. Моё место здесь, на Земле, и я знаю, зачем я живу".

В семь лет Уолтер уже неплохо знал основные гитарные аккорды. Начинал он с простых песен битлов и Кинкс, просто горланя их в своё удовольствие, не попадая в ноты. Настоящее же понимание серьезной музыки пришло немного позже. В период, когда ему исполнилось восемь-девять. Большое влияние на него оказали битловский "Револьвер", "Кинкс" – "Артур", альбом Дилана 65-го года и многое другое. И хотя отец иногда продолжал рассказывать что-то о море, Уолтер понимал, что оно его совсем не интересует. Если раньше что-то подымалось в нём при мыслях о бескрайних водных гладях и штормах под луной, то теперь его заинтересовала внутренняя наполненность музыки 60-х. Чем больше осознавал он, что творится за окном, тем глубже принимал идеи 60-х, начинал чувствовать себя их защитником и справедливым борцом за эти идеалы. Наряду со всей этой не юношеской серьезностью в Уолтере всегда присутствовала некоторая разболтанность и вседозволенность. Довольно рано он начал отпускать сальные шуточки, так же, впрочем, как и длинные волосы, таскался за девушками, курил. Отец не ругал его за это. Он вообще не ругал Уолтера. Чарльз был убеждён, что только давая полную свободу, можно вырастить настоящего в его понимании человека. Он не сомневался в том, что дитя таких сознательных людей как он и Диана не может быть не похожим на них. И Уолтер оправдал все ожидания отца и его бедной матери. Ему начало вполне удаваться то, к чему долго подбирался Чарльз то бросая, то снова пытаясь, падая, вставая... В Уолтере было больше веры, он отчётливее видел ту дорогу, он пошёл дальше отца, разрушив препятствия на пути постижения духа, препятствия, преграждающие дорогу каждому, кто выбрал этот путь.

Уолтер снова погрузился в воспоминания о детстве. Сейчас, когда его никто не видел, он испытывал нежность к отцу, позволив себе предаться этому чувству наедине. Ведь отец был так мудр, воспитывая его в одиночку! Всегда советовался с ним, каких бы важных вопросов это ни касалось. "У меня постоянно возникало чувство важности, причастности к чему-то нужному. Он никогда не говорил мне "ты ещё мал, вот когда подрастёшь..." Помню, как он рассказывал мне о культуре 60-х, когда многие люди действительно делали то, что им нравится. А не изучали в школе скучные предметы, только затем чтобы сдать экзамены и "устроиться в жизни". Ведь был шанс на новую жизнь, на новый мир! Небывалое количество свободных, просветлённых людей в одном месте, в одно время! А сейчас это снова удел единиц, всю жизнь мечущихся и не находящих понимания в пустых глазницах".

Как-то в самом детстве Уолтер спросил у отца:

– Пап, а почему в 60-е были такие люди, которые хотели мира, любви? Которые делились со всеми и помогали всем просто так? Я чувствую, как будто они стоят вне чего-то большого, они свободны! А сейчас я не вижу таких людей!

– Да, сынок, идеи, витавшие тогда в воздухе, нынче умерли для большинства из ныне живущих. Они живут только в произведениях тех лет. Таких замечательных людей уже нет, что бы ни говорили. Остался только дух, для которого, смею надеяться, ничтожно время. До каких бы низов не опускалась наша цивилизация в духовном плане, сам дух бессмертен. Что бы люди ни делали, они не в силах повредить ему своим техническим развитием или своей глупостью. Что в общем-то одно и то же, учитывая то, как губительно влияет этот самый прогресс на души людей. Честное слово, иногда я думаю, что у подавляющего большинства людей душ нынче просто нет! Закончились!

"Как много отец сделал для меня! А я... что я сделал для него? Почему я всё время такой бесчувственный на людях, то и дело показываю свою циничность. Неужто я так слаб, что постоянно закрываюсь от боли, что приносят люди друг другу? Но без ран нет и продвижения вперёд. Наша дорога – не райский сад с пахучими цветиками. Наш путь – это бесконечная война. И в первую очередь война с самим собой, или с какой-то частью того, что мы называем собственным "я". Война за человеческий дух". Внезапно Уолтеру вспомнились совсем уж недавние события, произошедшие с ним не далее чем вчера – как Анна, усталая, измотанная часовым боем на мечах, вынесла его, спящего, с поля битвы. Перед его взором предстал её светлый лик. "Анна, – прошептал он. – Любимая Тинувиэль, отныне моё сердце всегда будет открыто тебе. Клянусь честью, скоро ты узнаешь истинного Уолтера, которого ты называешь Береном. Поверь, в глубине души он вовсе не похож на вертлявого воображалу, с бескостного языка которого то и дело слетают "колкости", достойные разве что таверны для портовых грузчиков!" Он вспомнил отца и засмеялся вслух. Отец работает среди всех этих людей, да и в таверне наверное бывал не раз. Но он совсем не такой!

Уолтеру вспомнилась их первая встреча с Анной, когда он сидел в лесу на бревне, а она вышла из чащи, словно окружённая сиянием, плыла над травой, а он смотрел, затаив дыхание. "Так что же изменилось с тех пор? Разве уменьшились мои чувства к ней? Нет! Почему на людях я один, а в одиночестве совершенно другой? Что заставляет меня надевать маску при своих же близких, любимых людях? Я будто постоянно жду удара с любой стороны, и доспехами мне служит моя глупая клоунада. Как будто они не знают, какой я на самом деле. А какой я на самом деле? Сам-то я знаю? Может я вообще пустой и нечего мне защищать, не за что бороться?" Уолтер на миг широко раскрыл глаза в темноте комнаты. Пару секунд мыслей не было, потом снова появилось лицо Анны, говорящее ему, что он просто устал, и телом и духом, и что ему необходим отдых. "Лютиэн, – снова прошептал он. – Ты моя спасительница! Ну как я мог подумать такое?.. Наверно во мне просто мало веры, раз такие сомнения посещают мою душу. А я, вместо того, чтобы укреплять свой дух, трачу время и силы на... На что?" Он стал вспоминать все свои деяния последнего времени. "Что я сделал с тех пор, как познакомился с Анной и Джоном? Ходил в гости, пил чай, вёл умные беседы. Разве что познакомил Джона с хорошей музыкой, показал ему пару аккордов. Теперь он сочиняет. Анна написала статью для журнала. Все что-то сделали, только один я всё весел и беспечен, порхаю словно птичка, от своего дома к дому Анны и обратно. Вот глупец, ещё смеялся над одиночеством Джона... Пора и мне добровольно уединиться, чтобы разобраться окончательно, что же со мной происходит". Уолтер глубоко погрузился в мягкое кресло, взял гитару и начал бездумно перебирать струны. Он закрыл глаза и погнал от себя грустные мысли, всё равно не было в них никакого толка, только разрушение. Вскоре он унёсся куда-то вдаль, где не было проблем и печалей, туда где было далёкое зовущее море, качавшее его в ласковых волнах. Тихонько позвякивала гитара, и каждый звук воскрешал какой-то образ в сознании. Снова проплыло лицо Анны, затем он увидел звёздное небо, такое тёплое и близкое, что казалось можно протянуть руку и потрогать звёзды, согреваясь их теплом. Никто не скажет, сколько прошло времени с того момента, когда Уолтер начал играть, но вот два звука, три, аккорд, слились в удивительное созвучие. Уолтер продолжал играть вслепую, не видя гитары, не чувствуя что он играет, он был далеко в этот миг. Ему казалось, что он присутствует при рождении чего-то очень большого, того, что нельзя объять, и всё его естество стремится навстречу этому поднимающемуся из глубин порождению чего-то древнего, изначального и невыразимого. У Уолтера захватило дух от этого соприкосновения, обдало жаром, отпустило. Он очнулся и с удивлением обнаружил, что играет сказочной красоты мелодию. Ему даже сперва показалось что это сон, он испугался, что сейчас проснётся и всё рассыплется, вновь превратившись в привычные серые стены сознания. Он продолжал играть, мелодия звучала. "Значит это явь", – подумал он. И вновь провалился в видения. Он шёл по волшебному лесу, а со всех сторон раздавался звон колокольчиков и звучала эта мелодия. Гитарный перебор и колокольчики сливались друг с другом, к ним приплеталось пение чудесных птиц, порхание их крыльев и шелест листвы, нежный ветерок и ещё тысячи удивительно сочетающихся между собой звуков и чувств. Наконец Уолтер отставил гитару, и окрылённый зашагал по комнате. "Я назову эту песнь "A Forest Of Thousands Bells". Надо же, меня как будто посетило видение начала всего живого. Где же я был, что я видел? Что означает этот лес и колокола, просыпающаяся природа?"

Уолтер почувствовал блаженное расслабление, наконец появилась долгожданная лёгкость, он словно продолжал парить над землёй. Он был счастлив, как будто впервые в жизни открыл глаза и узрел мир. И мир этот был вовсе не враждебен к нему, напротив, каждое живое существо, каждое растение и деревце звало его присоединиться ко всеобщей песне, вписать свой штрих в гигантскую картину мироздания, почувствовать себя творцом. И Уолтер чувствовал. Давно уже он ничего не сочинял, не писал стихи, но вот, стоило посмотреть на мир немного по-другому, "отпустить себя", перестать зацикливаться на, казалось бы, неразрешимых проблемах, как что-то в тебе просыпается, обнаруживает себя в самых непредсказуемых проявлениях. "Теперь мне тоже есть что показать на Совете. Осталось только дождаться следующего сбора". Почувствовав неодолимую тягу ко сну, он сбросил одежду, поёжился, – в комнате было не очень тепло, – и юркнул под одеяло, где уютно свернулся и скоро согрелся. Закрыв глаза, поблагодарил сегодняшний день, вспомнил, что рано спешить на Совет, ведь он собирался устроить себе маленькое заточение в качестве духовной практики. Улыбнулся, перевернулся на другой бок и сладко зевнув, провалился в черноту. На грани между сном и явью различил образ Анны, желающей ему спокойной ночи и доброго отдыха. За окном зажглась яркая звёздочка, и свет от неё коснулся его лица. Он заснул.

Арталиэн Анориме и Анна Хорнсбари

Род Дженни терялся в глубине веков и, возможно, насчитывал добрую тысячу лет, если не больше. Теперь это уже трудно было установить точно. Сохранилось с тех отдалённых времён только семейное предание, что боевая секира викингов, – та, которой доблестно размахивал Джон на Новый Год, – и некоторые другие артефакты принадлежали прямым предкам Дженни ещё со времён Вильгельма Завоевателя. Однако, составить полное генеалогическое древо никто не был в состоянии. Бабушка рассказывала маленькой Дженни, что следы их предков можно отследить более-менее явно с конца правления Дома Тюдоров (а именно с начала 17-го века), а частично – со времён Войны Алой и Белой Розы, когда, по слухам, в семье произошёл раскол, раскидавший знатное семейство по разным странам, – так вроде бы считала Маргарита, бабушка графини Виктории. Точно неизвестно, кем были предки Дженни, но титул графа носил ещё её прапрадедушка. Да и родовой замок 13-го века недвусмысленно намекал на длинную, богатую родословную. Хотя, не сохранилось ни портретов на стенах, ни иных упоминаний о достославных предках. Точнее, они сохранились, но... Находясь в целом во вполне приличном состоянии, древний замок кое-где был украшен трещинами и полуразрушенными стенами; множество заколоченных комнат и давно заброшенных подземелий таилось в этих мрачных чертогах. Всё это говорило о том, что, возможно, род Хорнсбари переживал когда-то не лучшие свои времена; и если бы кто-нибудь из них удосужился разобрать хотя бы половину комнат, родословную можно было бы и поднять. В одной только сохранившейся библиотеке в подвале замка, поражавшей уже просто размером, хранилось бесчисленное количество книг и документов. Никто никогда даже не делал попыток как-то разобрать или классифицировать собранное там. В общем, домом маленькой Дженни был самый настоящий английский замок, простоявший века в своём изначальном, первозданном виде. И сопутствующий ореол мистики и грозного величия камня, почти неподвластного времени, всегда окружали его. Если бы замок реставрировали хотя бы внешне, то это был бы уже не замок, а макет на бумаге, в лучшем случае «памятник памятнику архитектуры». Хорнсбари понимали это и стремились сохранить всё как есть.

Род Дженни отличался любовью к искусству, в частности – к живописи. Среди родовых предков было множество художников – её мама, бабушка, более отдалённые поколения – многие из них писали картины. Ими были завалены целые залы. Какие-то из них были в разное время написаны матерью и бабушкой Дженни, другие написаны целые века назад, третьи были собраны другими любителями искусства, которыми всегда отличался род Хорнсбари. Вот и разбери среди этого легиона полуистлевших полотен, переполнявших подвалы замка, где родоначальник Хорнсбари, а где какой-нибудь Генрих Третий!

Тяга к живописи у Дженни проявилась рано: она росла в семье, где изобразительное искусство было неотъемлемой частью жизни. С четырёх-пяти лет она уже умела держать кисть в руках и делала первые мазки по холсту. А в 9 уже начали появляться первые картины. Дженни всегда вдохновляли полотна мастеров Эпохи Возрождения, а в замке их было собрано немало. В то время, в детстве, Дженни решила посвятить себя искусству и много времени проводила за рисованием. Она изучала стиль старых итальянских мастеров, впитывала, пропускала через себя эти божественные полотна. И со временем Дженни могла бы стать великолепным специалистом по Ренессансу, да она и сама была выдающимся художником, – но жизнь её внезапно изменилась. Тот, кто выбирает путь духовный – всегда одинок. Эта дорога лишь на одного, она слишком узка для двоих или более. Рано или поздно такой человек понимает, что всё предоставленное ему миром или обществом уже слишком мало для него, все данные ему возможности здесь исчерпаны, и остаётся одно – опираясь на какие-то только ему одному ведомые ценности, ступить на одинокий путь. Так произошло и с Дженни. С детства будучи избалованной богатством, не зная лишений и нужды, она жила себе в своё удовольствие, рисовала, изучала различные искусства, была любима родственниками. Училась в художественном колледже, где была замечена в способностях к изобразительному искусству. А рисовать её учила родная бабушка, которая души в Дженни не чаяла. Она так много времени посвящала своей любимице, что забросила даже собственные занятия живописью на какое-то время. Она рисовала с Дженни, рассказывала ей о великих художниках разных эпох, называла Дженни "своей прекрасной наследницей". Да, со временем Дженни могла бы владеть и замком и всеми сокровищами, хранящимися в нём. И несколькими миллионами фунтов годового дохода... Но в шестнадцать лет, – это случилось в середине 60-х, – она встретила молодого человека не из её круга и влюбилась в него без памяти. Алекс был беден, он происходил из рабочей семьи. Всё что у него было – это гитара и неуловимая запредельность. Он стоял за чертой, до которой Дженни позволяло дойти её образование и воспитание. Она вдруг поняла, насколько она, да и вся их семья с вековыми традициями, – как сильно все они закоснели в своей прогорклой любви к искусству, к Эпохе Ренессанса; эта любовь уже давно превратилась в некую извращённую форму самолюбования, возвышения над другими, в то время как картины пятисотлетней давности давно потускнели в сырых подземельях их замка. А простой парень Алекс приоткрыл калитку в другой мир. В мир без правил, в мир без границ, где не было смешения красок в строгой последовательности и классических школ художественного мастерства. Где не было всех этих вековых традиций, в которых веками прозябали её предки, давно потонувшие в инерции собственного воспитания, традиций, этикета, графских титулов и прочей несообразности.

Для Дженни в тот момент всё перевернулось с ног на голову. Она понимала, что брак с Алексом не одобрит никто из её родственников, даже любимая бабушка. Можно и дальше было тайно встречаться, но Дженни всегда ненавидела обман и более того, категорически не принимала так называемую "ложь во благо". К тому же, твёрдый северный характер пробудился в ней, поднялся из глубины веков – возможно, предки Хорнсбари были викингами или норманнами. Дженни просто пришла к дедушке и всё рассказала. Старый граф пытался сохранять присущее его титулу выражение лица – орлиный взгляд, голова приподнята, в глазах – огонь. Но после того, как Дженни произнесла слова прощания: "Farewell my dear grandfather, Hallowed be thy name, I'm for ever leaving this high halls of my bloodline..." – граф дрогнул лицом и встал. Долго стоял он так и буравил Дженни взглядом, в котором смешались ярость, желание жестоко покарать и любовь к юной внучке. Дженни этот взгляд выдержала с достоинством.

– Thee shall not be blessed, Jenny! – молвил он наконец.

– From till now Artalien Anorime be my name, grandfather, – ответила Дженни неожиданно даже для самой себя.

– None of these nasty names shall be ever uttered here, in my House, until... until... – и дедушка в гневе скрылся за дверью своего кабинета, из которого, говорят, не выходил несколько дней кряду.

Лишь когда грозные шаги деда замерли под сводами соседнего зала, и гулко хлопнула кованая железная дверь, новообретённая Арталиэн смогла вздохнуть свободно и немного расслабиться. "Я всё сделала правильно, именно так и нужно было, – говорила она себе. – Но почему же вдруг Арталиэн?" Она прошла в свою комнату, и, приняв решение отложить сборы на некоторое время, обратилась к воспоминаниям. "Арталиэн Анориме", – пробормотала она и прилегла на диван. Глаза её сами закрылись и появилась картинка: она в возрасте восьми лет вместе с мамой гостит у профессора английского языка и литературы Дж. Р. Р. Толкина. Тихая усадьба в английской глубинке, столик в саду и сам профессор с трубкой. Да, мать Арталиэн любила книги этого писателя, и "Хоббит", вышедший в свет в 1937-м году, был её любимой детской книгой. Знатное происхождение позволило ей свести знакомство с Толкином, к тому же их объединял профессиональный интерес. Мать Арталиэн так же была филологом и изучала старинные наречия. Сложно сказать, чего в ней было больше – начала художественного или же познавательного, любви к древности, сказаниям и легендам отдалённых времён.

И вот тот сад, жаркий летний день, на небе ни облачка. Поют птички, с полей доносятся терпкие запахи травы, возбуждающие желание немедленно залезть в эту самую траву и не вылезать оттуда весь день; мама в красивом длинном платье и с ожерельем на шее; профессор с неизменной курительной трубкой и в шляпе. Он приветствует молодых и юных дам, шутит что-то насчёт переменчивой погоды, затем внимательно смотрит на Дженни и говорит: "У вашей дочери взгляд Арвен Ундомиэль. Проникновенные глаза, в которых мудрость зажигается с восходом Вечерней Звезды". "Милый профессор, а вы видите эту мудрость даже днём?" – заулыбалась мама. "Да, дело, конечно же, в переменчивой погоде, я же говорил вам, – отшутился Джон Рональд и все засмеялись. – Прошу к столу". Дальнейшей беседы маленькая Дженни не запомнила. Кажется, профессор с мамой обсуждали какие-то диалекты и их происхождение, затем перешли на героев "Сильмариллиона"... Вечером они с матушкой двинулись в обратный путь. Всю дорогу Дженни дремала, ей грезились драконы, далёкие горы и сокровища под ними. В конце концов, её укачало под мерный стук колёс поезда. Но вот кто-то трогает за плечо. Проснулась, сладко зевает; мама ласково улыбается, говорит, что пора выходить, приехали... Тот день запал ей в душу. Надо ли говорить, что с тех пор Дженни много раз перечитывала книги Толкина, постоянно находя в них что-то новое и важное для себя. Так она и жила все эти годы – любовью к книгам и рисованию. Много гуляла на природе, иногда спускалась в тёмные подземелья замка, изучая что-то, иногда просто сидела дома. Настоящих друзей у неё не было, только пара подружек из колледжа, с которыми её единили общие интересы.

Вдруг грёзы Дженни отступили, и сквозь их исчезающую дымку услышала она то ли голос, то ли шум волн за горизонтом, освещаемых небесными маяками: "Ты покидаешь этот дом, чтобы стать истинной Арталиэн Анориме!" "Что?.." – Дженни широко раскрыла глаза и огляделась. Но в комнате по-прежнему никого не было. "Быть по сему", – подумала она и стала упаковывать вещи. С этого дня провидение иногда посещало её, появляясь в образе таких же видений в состоянии полудрёмы. Она вспомнила ещё одну фразу писателя, произнесённую в тот памятный день в саду: "разве такие необычные глаза не могут предвидеть будущее?" Слова эти были обращены к её матушке, но описывали её, маленькую Дженни. Да, такое мог сказать в качестве комплимента кто угодно, любой человек. А мог ли на самом деле? И любой ли? А разве профессор Толкин был "любым" или "обычным"?..

Наконец, вещи были собраны. Дженни окинула медленным взглядом всю свою комнату, жилище, в котором провела она свои детские годы, комнату, бывшую её единственным родным домом на протяжении всех этих шестнадцати лет. Картины на стенах, резные и золотые украшения, портьеры, канделябры – она равнодушно осматривала все эти предметы. Здесь не было ничего, что сейчас ей хотелось бы взять с собой, что было бы так дорого сердцу, с чем тяжело расставаться. Наоборот, всё это было словно в тумане. Всё что она любила когда-то – вещи, люди – сейчас казалось одинаково равноудалённым от неё. Новая жизнь и неслыханная свобода уже пленили юное сознание, она сделала свой выбор.

– Прощайте же! – тихо произнесла она в пустоту комнаты и решительной походкой вышла за дверь. Она несла с собой всего лишь небольшую сумку на плече, в которую и уместился весь её нехитрый скарб – несколько вещей, дневник, пара любимых книг. Счастливый Алекс уже давно ждал её в своей маленькой квартирке в рабочем районе Лондона, где отныне им предстояло жить вдвоём. Да, Дженни уже посещало видение, в котором она увидела, что счастье её будет не слишком долгим, смерть разлучит их; но на свет появится плод их любви, и тогда жизнь её в корне изменится. Какими бы ни были её видения, Арталиэн всегда следовала зову сердца, и оно не обманывало её. Если бы даже ей была предсказана скорая смерть в случае ухода из дому – она всё равно бы ушла. Ибо разве не человеческая воля делает её обладателя повелителем собственной судьбы? А Дженни Хорнсбари была человеком исключительной твёрдости; наверное, дух её выковывался в небесной кузнице на наковальне самого Одина. Так или иначе, но Алекс приоткрыл её взору совершенно новый мир, многие вещи тогда она словно увидела впервые в жизни. Эта жизнь, вроде бы давно знакомая и ничем не удивлявшая, взорвалась вдруг неистовым безбрежным сиянием, по сравнению с которым меркли даже картины старых итальянских мастеров, любимые Дженни с детства. Картины, в общем-то, и продолжали сиять сквозь века, но Дженни удалось нащупать потайную калитку, схватить Жар-Птицу за хвост – ей стали открываться вещи, существующие прямо здесь и сейчас, рядом с ней, стоило только протянуть руку и осязать их. И одним из таких проявлений внезапной, "мгновенной" жизни стала для неё музыка. Именно музыка явилась проводником в мир неслыханных доселе чувств и приоткрыла новые пласты реальности, она пронизывала всё естество, взрывая внутренние преграды и барьеры на пути постижения Несказанного; Дженни захлёбывалась слезами счастья от осознания себя "здесь и сейчас", она словно переродилась. Она подолгу могла теперь любоваться закатами и восходами, лежать в траве на поле, рассматривать насекомых или птиц. Во всём этом она начала улавливать доселе незнакомую, не известную ей гармонию, вплотную приблизившись к пониманию сути всех вещей. Началось это с песен Алекса под гитару, и продолжилось увлечением Битлз и другими группами шестидесятых. Прежняя жизнь её теперь была дурным сном; она представлялась ей мозаичным полотнищем эклектичных кусочков, затерявшихся в подвалах её родового замка. Она и сама раньше иногда чувствовала себя этаким кусочком чужой жизни, представляя себя молодящейся богемной дамочкой преклонного возраста, со скучным видом гуляющей по какому-нибудь очередному музею искусств, в тысячный раз обсуждая с подругами одни и те же картины. Нет, нет, с этим покончено! Она сама выбрала себе иную судьбу, её дорога отныне зависит только от неё самой. Ведь теперь она – Арталиэн Анориме!

Арталиэн и Алекс жили в небольшой однокомнатной квартире. Он работал на заводе, она подрабатывала художником-оформителем, иногда шила и вязала на заказ. Им вполне хватало на их скромные нужды. Они и не стремились к большему. Арталиэн со своей стороны, наоборот, горячо приняла революционные идеи хиппи и радовалась, что отказалась от старой роскошной жизни. Теперь её родственники превратились для неё в идеологических врагов. Впрочем, на связь с ними она ещё долгое время не выходила. Арталиэн и Алекс посещали лондонские клубы, участвовали в хэппенингах, литературных чтениях, художественных выставках. Были они и на концерте Битлз, о чём она расскажет потом Джону, Уолтеру и Анне. Так проходило время. Они с Алексом устраивали ночные посиделки у себя дома, приглашали друзей. Всю ночь играли и слушали музыку, баловались лёгкими наркотиками. Люди сидели прямо на полу – больше было негде – и медитировали. Зачастую в маленькую квартиру набивалось до десяти человек. Но все они были счастливы, все жили одними идеями и верой. Алекс был талантлив, люди часто просили сыграть его собственные произведения. Он очень неплохо владел гитарой, его песни поражали образностью и силой чего-то незримого. Его часто сравнивали с Барреттом. Алекс мечтал выступать и подписать контракт с каким-нибудь лейблом, как, например, Tomorrow или Pink Floyd. Но с группой у него не клеилось. Дальше нескольких выступлений в клубах не пошло, хотя они и были приняты публикой довольно тепло. Это постепенно подтачивало силы и вдохновение Алекса. Всё чаще стал он впадать в депрессии. Арталиэн как могла утешала его. Говорила, что главное – их общее дело, общая вера – изменить мир. А выпустить свой альбом – второстепенно. В конце концов, со временем он сможет записать его и в домашних условиях. А среди их окружения много людей, живо интересующихся его музыкой. Но Алекс оставался безутешным страдальцем. Он твердил одно и то же: "Нет никакого "потом". Эта музыка существует именно сейчас. Потому что она и есть жизнь. Нет её – нет меня". Арталиэн в то время ещё не была наделена всей той жизненной мудростью, что пришла к ней позже, потому не смогла поддержать его по-настоящему. Хотя, можно ли поддержать человека, если он прислушивается только к себе, к своим собственным чувствам? А прислушиваться лишь к себе – обделить себя новыми впечатлениями, закрыться от мира; иногда стоит внимать сердцам, близким твоему собственному... Арталиэн, со своей стороны, понимала, что выпустить альбом – это далеко не самое главное в жизни. Важно то, как и чем они живут. Но позже она стала осознавать, что есть и такая вещь как предназначение. Предрасположение человека к чему-то или кому-то. Не все пути одинаковы, некоторые из них имеют свойство разниться. И путь Алекса был тесно связан с музыкой, Алекс и музыка были одно единое целое. И если другие лишь рассуждали о модных в то время веяниях – всеобщей любви, отказе от традиционных ценностей и прочем, – то Алекс и был, являл собой всё новое. Оно было воплощено в нём, в его музыке.