Текст книги "Каллиопа, дерево, Кориск"

Автор книги: Роман Шмараков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

XV

21 мая

Дорогой FI.,

надеюсь, Анна добралась благополучно. Я встретил ее в половине двенадцатого на площади; она приехала чуть раньше, чем я пришел; я застал ее за попытками снять котенка с каштана. Мне удалось уговорить ее, что она снимет его в следующий приезд. Мы сели «У Александра», на улице под тентом; она заказала миндальное мороженое, а я кусочек абрикосового пирога. Принесли сок, сквозь него падало солнце и отражалось у нее на локтях. Анна стряхнула со шляпы лист каштана и рассказала о ваших новостях, не исключая тех, о которых Вы не рассказываете. Поскольку у нее было не очень много времени (ведь она приехала по делам), ей хотелось бы потратить время со мной наилучшим образом, а именно – узнать раньше Вас, что было дальше на деревьях и удалось ли нам оттуда выбраться или мы до сих пор там. Я люблю, когда мне льстят, особенно насчет тех дарований, в которых я имею причины сомневаться; если мне скажут, что я хорошо сделал перевод из Цицерона, скорее всего я сочту, что от этого следует радоваться Цицерону; но когда люди, которым я не давал взаймы, говорят что-нибудь вроде: «О Квинт, милый, ты вчера превосходно спел эту арию из „Сельской чести“» или: «Ты сегодня замечательно ел спаржу, все заметили это» – можете быть уверены, что я до вечера буду раздумывать, не стоит ли мне гастролировать по стране, поедая спаржу и распевая арии в местах значительного скопления людей. Анна сказала, что не поняла связи между привидением и возбуждением, в котором вилки полезли из ящиков: то ли мы с Филиппом не разобрались в причинах, то ли я так нарочно рассказал, чтобы читателю было чем заняться.

Я сказал, что нет ничего хуже, если кто-то не участвует в разгадывании, когда все участвуют; такому человеку бывает досадно, как кухарке тети Агаты, и даже сверх того.

«А что это за история?» – спросила Анна.

Я сказал, что история прозаична и проста, как все истории об обидах. Младший сын тети Агаты летом ставил химические опыты: «по зову сердца», так это у него называлось; но на самом деле он хотел проверить, не подстраивает ли учитель результаты. Поскольку мыть колбы он не считал необходимым (у них в семье принято ценить наваристость), то уже со второго-третьего раза у него были все основания подозревать учителя в подтасовке этого дельца со щелочами. Опротестовывая мало-помалу все неорганические процессы, которые вследствие их безобидности допущены в программу средних школ, даровитый мальчик выливал свои разоблачительные материалы под декоративную капусту. Вы знаете эти курчавые фиолетовые шары, похожие сверху на готическую розу, какой она была бы, если ее пересадить из витража на клумбу, позволить курам скакать через нее, а вместо хоралов поливать фосфоритной мукой. Тетя Агата не имела опаски, что неорганический мир и ее мальчик причинят друг другу существенные неприятности; но когда она раз-другой заметила, как над клумбой исчезают пролетающие воробьи, она встревожилась и позвала для консультации соседа. К этому человеку там относятся с особой предупредительностью, потому что он наблюдал венецианскую колокольню еще до того, как она рухнула; таким образом, в нем видят деталь, по прискорбному недоразумению отколовшуюся от большой истории, как если бы он единственный в этих краях был свидетелем дрейфа материков, или подписания первыми людьми общественного договора, или вестготского завоевания Испании, и спасся, чтобы возвестить об этом. Он пришел, и после небольшой лекции о том, как странны бывают внезапные перемены в привычных вещах (он при каждом случае воздает им должное, поскольку эти перемены в привычных вещах создали ему репутацию), они с тетей Агатой засели в укрытие, как свойственно натуралистам, которые могут неделями есть холодную консервированную фасоль, лишь бы поймать живую природу на чем-нибудь постыдном. Всеми силами они старались показать капусте, что их тут нет, так что, когда к их укрытию подошла кухарка, сгоравшая от любопытства в своем фартуке, тетя Агата отправила ее на кухню выдирать жабры из мороженой салаки, использовав при этом выражения, яснее ясного свидетельствовавшие, что большая наука портит человеку характер. Наконец капуста уверилась, что она одна (мальчик где-то в отдалении единоборствовал с медным купоросом), и смогла вернуться к своим штукам. Все произошло слишком быстро, так что тетя Агата и сосед не успели почти ничего разглядеть (сосед утверждал, что это было похоже на хамелеона), но когда они попытались заглянуть внутрь капусты, раздвинув ее листья, чтобы понять, куда делся воробей, то ничего не нашли, кроме двух шурупов и абонемента в оперу. Сосед, причастный венецианской колокольне, сказал, что подобная капуста не должна пускать ростков в христианском мире, и посоветовал тете Агате разобраться с ней до того, как солнце увидит этот овощ снова, ибо покровительствовать растению, которое переваривает воробьев быстрей вальядолидского кладбища, во всяком случае неблагоразумно. Вечером они вдвоем выкопали эту капусту, разворотив при этом полклумбы, и захоронили ее где-то на пустоши, взяв друг с друга обязательство никому не говорить об этом; как они его выполнили, можно судить по тому, что я имею удовольствие рассказывать вам об этом, на пустоши же с тех пор ничего не происходило, – а если кухарка утверждает, что видела там ночью столп света, восходящий в облака, то это лишь от обиды и желания участвовать хоть в чем-то.

«А кухарка обиделась?» – спросила Анна.

«Очень обиделась, – ответил я, – до того, что жабры у салаки были выдраны с невиданной основательностью».

«Опасно обижать кухарок, – заметила Анна. – Но что же с привидением?»

Я ответил, что есть много связей между вещами, относительно которых наука находится в сомнении: так, позволительно по-разному думать о том, почему разъяренный слон успокаивается при виде барана, из мертвой лошади родятся осы, а магнит, натертый чесноком, перестает притягивать железо.

«А слон в самом деле успокаивается?» – спросила Анна.

Я сказал, что так принято считать, хотя я не читал воспоминаний тех, кто отправлялся успокаивать слонов баранами, насчет того, чем кончилось дело; но возможно, их издают небольшими тиражами, щадя самолюбие слонов. Чтобы не тратить ее время попусту, я лучше расскажу о том, как мы сидели на дереве и что из этого вышло.

Анна заказала еще мороженого.

Лежа на своей ветке (так начал я), я заметил, что многие из столовых принадлежностей, шествовавших под нами, несли на черенках вделанный в них темно-зеленый камень, у всех, сколько я мог судить, один и тот же; и поскольку я не мог определить разновидность этого камня, то привлек к нему внимание Филиппа и спросил, что это такое: он же, свесившись со своего корявого ложа и некоторое время вглядываясь в роение вилок —

тут я замолчал, чтобы прожевать пирог. «У Александра» хорошие абрикосовые пироги. Странно, что я хожу туда так редко, ведь можно было бы есть их, сколько захочешь. Кроме того, из-за столика видно фонтан на площади, с его благородной патиной на бородах и раковинах, а когда поднимется ветер, то воду сносит вплоть до человека, который торгует изданиями Таухница с погашенным штампом гимназии, разложив их на клеенке. Почему он не подвинется немного в сторону со своим товаром, не знаю, но следить за ним при переменах ветра всегда интересно.

– наконец промолвил, что это не что иное, как полосатая яшма, или гелиотроп, ибо вид его именно таков, как описывает Плиний в 37-й книге, – цвета порея, с кровавыми прожилками; и что он затрудняется сказать, какая прихоть заставила барона или его предков украсить свое серебро этим камнем, затем, что гелиотроп, называемый у некромантов вавилонским камнем, прославлен магическими силами, кои дают ему вес во мнении людей легковерных, – а именно, он-де дает носящему его способность прорицания, продлевает жизнь и оберегает от обманов и отравлений, как о том говорит Марбод в «Книге о камнях», прибавляя вслед за Плинием, что гелиотроп в сочетании с травой того же имени и некими присовокупляемыми молитвами делает его обладателя невидимым; однако для тех, кто не склонен верить в подобные россказни, пусть даже передаваемые серьезными людьми, гелиотроп – кроме его свойства, будучи помещенным в воду, отражать солнечные лучи, из-за которого он получил свое название, – мало чем интересен.

«Почему вавилонский?» – спросила Анна.

«Еще что-нибудь?» – спросил официант.

«Не знаю», – сознался я.

«Просите еще пирога», – советуете Вы.

«Еще пирога, – говорю я. – Видимо, он полон всякими элементами, которые заставляют покойников подниматься из могил».

«У нас исключительно чистая кухня», – говорит официант.

«Опасно обижать официантов, – заметила Анна. – У вас замечательное миндальное мороженое», – сказала она официанту.

«Спасибо», – сказал официант.

«У нее будет болеть горло», – говорите Вы.

«Обмотайте его шарфом», – говорю я.

«Оно растает», – говорит официант.

«Так что с мертвыми?» – спрашивает Анна.

«Все исключительно чисто», – говорит официант.

«Они встают, – говорю я в отчаянии. – И еще фисташковое мороженое».

«Фисташковое мороженое», – скрепляет официант и удаляется.

«И что там с гелиотропом?» – спрашивает Анна.

«Ах, да», – говорю я.

Меж тем как Филипп вытряхивал передо мною свой удивительный запас знаний о камнях (есть на свете люди, знающие, что нужно брать с собой в первую очередь, когда лезешь на дерево, не имея надежды спуститься), я, со своего возвышенного насеста созерцая всю эту «красоту над яблонями Алкиноя», заметил вдруг нечто увлекательное; и, прервав Филиппа, очень недовольного этим, сказал: Вон там, за двумя грушами, если смотреть чуть правее, – купа каких-то растений с желтыми цветами зонтиком: мне кажется, что это рута, ведь так? – Филипп, посмотрев, куда я указывал, подтвердил мою догадку. – Посмотри еще, дорогой Филипп, говорю я: не кажется ли тебе, что, в противность многому, что здесь растет, как ему хочется, эта рута высажена ровной грядкою, которая не покинута на произвол судьбы, но прополота, разрыхлена и вообще соблюдается со всяческим тщанием? – Да, это так, насколько я вижу. – А скажи еще вот что – ошибаюсь я или нет, но мне кажется, что рута многими, кто писал на эту тему, упоминается как сильное средство противу отравлений. – Общее мнение на этот счет, – начинает, немного подумав, Филипп, – выразил прославленный Страбон в своем «Hortulus», где среди прочего заметил о руте: «И неприязненный яд изгоняет из недр пораженных». Если не брать в расчет Овидия, восхваляющего руту за пользу, приносимую ею при отравлениях Венерой, и обратиться к признанным авторитетам во врачебном искусстве…

«При отравлениях Венерой, это хорошо, – говорит Анна. – Надо запомнить. При отравлениях Венерой».

…то Скрибоний Ларг упоминает ruta silvatica, сиречь лесную руту, в составе териака, применяемого при любых змеиных укусах, в чем согласен с ним Цельс, предписывающий в этих случаях смесь руты и полиона…

«Что такое полион?» – спрашивает Анна.

«Teucrium polium, – говорю я. – Им рекомендуют натираться всем, кто желает славы».

«Что именно натирать?» – интересуется Анна.

«Не знаю, – говорю я: – я избавляюсь от этого желания другими способами».

«Я могу продолжить?» – спрашивает Филипп.

«Извини, – говорю я. – Продолжай, конечно».

«Так вот, в другом месте Скрибоний сообщает, что медик Маркиан включал руту в антидот, составленный им для Цезаря Августа, куда входили также, в разных долях, амом, кассия, белый кост, индийский и кельтский нард, лазерпиций – киренский или сирийский – а равно многие другие ингредиенты, недоступность которых делает ныне этот рецепт неприменимым. Наконец, рута, по словам того же Скрибония, была частью знаменитого противоядия Митридата Евпатора, почему и Бернард в „Мегакосме“ говорит:

Милый Катону кочан и Митридатова рута.

Этот антидот, надо сказать, тоже не изготовишь на кухне…»

«Всегда богатый ассортимент, – говорит официант. – Спросите что угодно».

«Кто это там?» – спрашивает Филипп.

«Официант», – сообщаю я.

«Понятно, – говорит Филипп. – Так вот, в его рецепт входят: один фунт phu, четыре фунта misy и шесть фунтов thlaspi (один бес знает, что это), не говоря уже об иллирийском ирисе и семи фунтах лемносской земли, разведенной аттическим медом и хиосским вином», – так говорит он и, довольный собой, заканчивает обзор.

«Сколькими народами правил этот Митридат?» – спрашивает Анна.

«Двадцатью двумя», – отвечаю я.

Анна говорит, что, если бы в ее распоряжении были двадцать два народа, она отрядила бы один в полном составе на поиски phu, а другой – за misy, наказав без него не возвращаться. При таком количестве подданных можно быть уверенным, что на открытии выставок первобытного искусства будут не меньше прежнего наступать на ноги. А что такое misy – может, его проще купить на рождественской распродаже в китайском магазине?

«Трюфели», – говорите тут Вы.

«Трюфели, по-моему, – говорит Филипп со своей ветки. – Феофраст по их поводу…»

«Кажется, трюфели, – говорю я. – Феофраст сообщает, что они рождаются от грома. Хотел бы я видеть этот промысел, когда люди прислушивались, где гремит, и спешили в ту сторону, маша корзинкой».

«Поэтому и изобрели свиней», – сказала Анна.

«Свиней изобрели для сравнений, – сказал я, – а также для того, чтобы Хрисипп мог по их поводу произнести свою замечательную остроту».

Тут я рассказал про остроту Хрисиппа, и Анна согласилась, что в самом деле было бы жаль, если бы Хрисиппу пришлось давиться своей остротой лишь оттого, что для нее не изобретены свиньи.

«Куда проще», – сказал Филипп.

«Извини, что ты сказал?» – спросил я, не без усилия возвращаясь к нему на сигиллярию.

«Куда проще, говорю я (сказал Филипп), тот перечень, что приводит автор поэмы „De viribus herbarum“: там сообщается, что Митридат брал двадцать листов руты, немного соли, два больших ореха, столько же карийских фиг и принимал все это поутру на пустой желудок, таким образом обезопасив себя от всякого яда. Что касается змеиных укусов, в этой поэме сказано, что пользоваться рутой научают нас ласки (mustelae), которые прибегают к ее целебным силам, будучи укушены змеей».

«Какой-то привкус в этом мороженом», – озабоченно говорит Анна.

И тут – скажу без похвальбы – меня осенило, так что я подскочил бы на месте, если бы благоразумие не напомнило, что я не под клетчатым тентом «У Александра», а на древесной макушке, к тому же колючей.

«Посмотри, Филипп, – завопил я со своей ветки, – посмотри на то, о чем мы говорили и в чем до сих пор не видели смысла: вилки и ножи с камнем, уберегающим от яда, а также – среди диких зарослей – аккуратная грядка со злаком, прославленным тою же способностью; и будь я проклят, если надпись, из-за которой мы с тобой едва не поотрывали друг другу головы, не читается на самом деле ACONITO, то есть „аконит“! Не случайно помянул ты Митридата, заговорив о ядах, – „премного Понт их рождает“, по слову Вергилия; да и Овидий говорит, что из своего отечества принесла Медея аконит в город Пандиона. Вспомни еще, что те же растертые листья руты, принимаемые в вине, упоминаются Плинием как противоядие от аконита: ну! что ты скажешь теперь?..»

Тут Анна уронила ложечку, и та смешалась на тропинке с остальными.

«Боже мой, – промолвила Анна, – вы же могли там умереть!»

«Нам повезло», – сказал я с готовностью.

Тут она заметила, что ей пора идти.

Вечером, когда она обошла всех родных согласно своим намерениям, мы встретились снова. Я проводил ее до площади. Котенок был еще там. Анна помахала мне, когда отъезжала вдоль бульвара. Солнце садилось. Я помахал ей в ответ салфеткой со следами абрикосового пирога, а потом повернулся и пошел домой. Так мы провели время; а если она будет говорить, что все было иначе, не верьте ни одному ее слову.

Ваш Кв.

P. S. «Глоссы на Боэция» Анна по забывчивости увезла с собой. Заберите их, пожалуйста, пока они еще целы.

XVI

1 июня

Дорогой FI.,

я проснулся среди ночи (шел дождь), вертелся, пытаясь заснуть, и наконец встал с твердым намерением писать Вам, чтобы внести какое-то важное исправление в то, о чем говорилось в предыдущих письмах, – нацарапал несколько слов, и тут меня сморило сном. Поутру, поднявшись и вспомнив о делах прошедшей ночи, я обратился к этому листку и нашел на нем лишь слова «балерины вырвались из театра», хотя я твердо помню, что собирался писать совсем не об этом. Имейте в виду, что все дальнейшее я пишу с чувством острого сожаления.

Таким вот образом я закончил свою речь об отравах, которой Филипп был, без преувеличения, поражен.

– Может быть, – пробормотал он, – барон интересовался аконитом по каким-нибудь иным причинам?

– Да, конечно, – закричал я, – ради охоты на пантер [12]12
  Плиний, Hist. nat. VIII, 100. – Прим. адресата.


[Закрыть]! Опомнись и подумай: когда человек, чья оранжерея полна ядами и противоядиями, приглашает тебя на обед и внезапно умирает, не разумно ли предположить, что по одной оплошности он отправился тою дорогой, которую вымостил для тебя?

Тут уже Филипп пришел в себя и первым делом сказал, что не стоит впадать в такие выводы, и спросил, что же тогда, по-моему, должна значить эта надпись. – Две вещи, отвечал я: либо знак того, что почва в этом месте особенно хороша для разведения аконита (ты же знаешь, что не все растения могут равно сожительствовать друг с другом, не подавляя и не угнетая чужих сил, да и не на всякой почве можно сажать), либо – что кора или сердцевина того дерева, на котором гнездимся мы с тобою, пережидая вилочный потоп, имеют точно то же свойство, что и аконит, и могут быть использованы в том же смысле.

Не успел я это договорить, как почувствовал себя неуютно. Некоторые гипотезы надо обуздывать, а если не умеешь, то пеняй на себя. Я умолк, прислушиваясь к самому себе, – то меня терзал соблазн лизнуть сигиллярию, чтобы узнать, точно ли у нее вкус «терпкий и горьковатый», то начинало казаться, что вот уже проступает на лбу обильный и холодный пот, уже кишечник надувается и голову охватывает боль, и все ближе слышится смертельная поступь отравы. Конечно, Вас это не так трогает, потому что Вы знаете, что я рассказываю Вам эту историю, следственно, не умер; но мне-то в тот момент неоткуда было знать, что я повествователь, и оттого у меня были все основания опасаться за свою будущность. Я ощущал явственный зуд в ногах, усиливавшийся при мысли, что в уязвления, оставленные вилками, впитываются враждебные соки зачумленного дерева. Я начал ерзать на ветвях, и моя сигиллярия закачалась. Филипп недовольно осведомился, чего мне неймется. Я ответил, что не хотел бы его расстраивать, зная, как я ему дорог, но мне кажется, что я на полпути к тому, чтобы пополнить собой ассортимент привидений этого дома, придав ему, так сказать, дифференцированный вкус. Вообще, добавил я, хороший хозяин должен стараться, чтобы в доме было призраков много и самых разных – от задумчивых и трогательных, под цвет молодой луны, до зловещих итальянских монахов с дежурным перечнем пороков на лице: тогда хозяин может, как Эол, выпускать из своих мехов то или иное привидение согласно вкусу гостей – а то ведь некоторые заведут одно, и оно бродит, как шарманщик на заре, распевая «Mein Liebchen, was willst du mehr» ^{26} , и ни убить его, ни прогнать деньгами нельзя. – Филипп, мигом вспыхнув, бросил мне, что я говорю об отце Климены и что я мог бы сдержать обычное свое бесстыдство хотя бы из уважения к смерти, если ни к чему другому у меня уважения нет. – Я уже говорил, что он очень вспыльчив.

Между тем столовые принадлежности начинали иссякать. Проскакал последний отряд ложек для сыра, в форме языка, сложенного трубочкой; за ними, стуча длинной ручкой, хромал по гравию одинокий половник для пунша, словно заблудившаяся полковая кухня, и вот тропинка вновь оказалась тихой и безлюдной, как четверть часа назад. Арьергарды блестящей колонны двигались к дальнему выходу оранжереи. Наученные подозрительности, мы, однако, не торопились покидать своего убежища; но прождав еще минут десять и не увидев более на тропе ни одного столового орудия, мы повеселели и пустились в обратный путь по стволу. Спрыгнув с дерева, Филипп первым делом кинулся проверить, прав ли я был в предположении насчет аконита; однако проклятые вилки, скакавшие за мной, так раскрошили кору, что от надписи, и прежде не очень разборчивой, теперь осталось лишь ACON…, из чего нельзя было сделать никаких твердых выводов.

Мы были в сомнении, куда теперь идти – через оранжерею, вслед за ушедшими вилками, держась от них на безопасном расстоянии, или же назад – и наконец решили вернуться в тот коридор, из которого свернули в оранжерею, и продолжить путь по нему.

Когда мы выходили через железный порог, а оранжерея, вернувшаяся к своей обычной дремоте, провожала нас смутным лепетом листвы и духом несчетных цветов, Филипп вдруг спросил: А что, если барон на самом деле жив?

Ну да, сказал я, просто он при гостях позволяет себе расслабиться и быть прозрачным. Такое сплошь да рядом бывает. – Да нет, погоди, нетерпеливо сказал Филипп, – положим, мы видели его душу («Положим – это сильное слово», пробормотал я), но мы же не видели его мертвого тела, а?.. Разве смерть – единственная причина, заставляющая душу расстаться с телом («Почему, есть еще масса вещей», пробормотал я), и разве она обязательно расстается с телом навсегда? Есть же состояния, которые мы объединяем общим именем исступлений,когда душа словно забывает сама себя и меняет обычное положение относительно тела, совершая разнообразные действия, коих по возвращении может совершенно не помнить.

Я сказал, что в этих случаях хорошо, если имеешь дело с человеком порядочным, который не станет отступаться от своих проделок, заявляя, что это все не он, а его душа. Так, один мой хороший знакомый сделал своей будущей жене официальное предложение, которое потом пытался дезавуировать как совершенное в приступе лунатизма, хоть это и было в половине двенадцатого утра и он после этого еще немного поговорил с ее отцом о турецкой политике и видах на урожай вики; так что здесь, как и везде, честность и твердое намерение выполнять принятые обязательства…

Да замолчи ты, ради всего святого! возопил Филипп; оставь на минуту свои бредни и послушай, что я говорю. Вспомни о том, что бывает с людьми во сне, столь похожем на смерть; вспомни, что рассказывают о знаменитом Гермотиме из Клазомен! Этот прорицатель и философ, учивший, что все в мире сотворено и упорядочено умом, имел душу, которая много раз «уходила из дому», как говорит Лукиан, и странствовала на большие расстояния, узнавая многое, что говорилось и делалось вдали, а затем, насыщенная знанием, возвращалась, чтобы наполнить и пробудить бездыханное тело Гермотима. Так продолжалось это, покамест жена не выдала его врагам, которые, придя, сожгли его тело, как делают с умершим, так что душе некуда было вернуться. Жители родного города возвели Гермотиму храм – взамен того сожженного дома, коего он лишился, – и постановили не пускать туда женщин в память о преступлении одной из них. Вот о таких вещах я говорю тебе, Квинт.

Я отвечал, что, возможно, с кем-нибудь и происходили такие вещи, чтобы ими можно было справедливо похвастаться; я же со своей стороны могу отозваться лишь словами Тертуллиана: «Сам я никогда не спал так, чтобы признать что-то подобное».

Предположи, сказал Филипп, что мир не исчерпывается твоим опытом; а теперь иди за мной дальше: вот, у сна есть, кроме смерти, еще одна сестра, называемая безумием («Хотел бы я видеть их общие фотографии, когда они собираются на семейные праздники», пробормотал я), а у нас есть право предположить, что их родство не ограничено очевидными вещами и что душа может выходить из безумного, как выходила из спящего.

Почему бы нет, сказал я.

Прекрасно, сказал Филипп: а теперь давай сделаем еще шаг и вспомним, сколь часто безумие причиняется отравлениями всякого рода: тут перед нами выходят на сцену и император Гай Калигула, которого, как говорят, Цезония, его жена, опоив приворотным зельем, вместо желаемого результата ввергла в безумие; и поэт Лукреций, который, равным образом впав в исступление от любовного питья, сочинял свою поэму в те часы, когда возвращался в разум, как свидетельствует Иероним в «Хронике»; и многие другие, о коих не стану я распространяться: однако чтобы насытить твою страсть ко всяческим историям, упомяну о компании молодых людей в Агригенте, у которых от вина, выпитого в таверне, так помрачился рассудок, что они вообразили себя терпящими кораблекрушение в открытой пучине и принялись выбрасывать из дому весь скарб, чтобы уменьшить осадку, а когда доставили их к судье (ибо они спа сали свою жизнь так ретиво, что разнесли всю корчму), они упали перед судейскими на колени и, называя их «мужи тритоны», заклинали быть милосердными и обещали за то воздвигнуть в их честь общий алтарь на суше, коли смогут счастливо ее достигнуть: судейские же всласть посмеялись их дурачествам.

Я сказал, что помню эту историю, и прибавил: плохо, когда вещи, которые хочется скрыть, будь то коллекция картинок или другие склонности, уплывают из твоих рук и достаются постороннему. Я слышал об одном человеке, который сдавал комнату приезжему; у этого постояльца был сундук, которого он никогда не открывал на людях и следил, чтобы близко к нему не подходили. И вот хозяин мало-помалу начал с ума сходить от любопытства, что же там спрятано в сундуке. Может, он думал, что его постоялец держит там труп (у людей же бывают разные пристрастия) или что-нибудь такое, от чего может произойти внезапный пожар, и любой квартировладелец на его месте выказал бы законный интерес, ну и все в таком роде; и он того гляди что надумал бы делать подкоп под стену или взломать дверь, когда жильца не будет дома, если бы ему не помогло наводнение, которые у них случаются раз в двести лет, так что нет человека, который, участвуя в одном, мог бы сказать, что прежнее было лучше; так вот, в тот момент, когда этот самый домохозяин сидел на крыше, а волна лизала его свадебные туфли, вынырнул и поплыл мимо него этот самый сундук, да еще со сломанной крышкой, так что хозяину не пришлось прикладывать, можно сказать, никаких постыдных усилий: и когда он подгреб ногой эту утварь к своему карнизу и поставил рядом с собой, то выяснил, что вся внутренность набита любовными письмами, надушенными и с розовой ленточкой. Оказалось, что у его постояльца была десять лет назад какая-то модистка в Руане – он поддерживал с ней отношения, которые никого из них не обманывали, хотя затевались именно ради этого; и вот она что ни день писала ему письма о своей ревности, задумчивости и одиночестве, с цитатами из г-жи де Лафайет, а он десять лет потом всюду таскал за собой целый ворох односторонней переписки, то ли не имея духу выбросить, то ли из каких-то иных, недоступных мне соображений. Но тут всплыли яблоки из ящика, что стоял на кухне, и хозяин, кинувшись их ловить, выпустил из пальцев сундук, который съехал обратно в воду и медленно тронулся в путь; и кому он достался потом и кто теперь читает письма руанской модистки с исчезающим ароматом духов и цитатами из «Заиды», совершенно неизвестно.

Это все замечательно, сказал Филипп, и особенно насчет яблок; но посмотри же на все, что мы видели, другими глазами: что, если барон, допустивший в своем саду процветать ядовитым растениям, отравился по оплошности? а ведь отсюда и нелепые предложения шевелить ушами, и разумные действия в часы просветления, и, наконец, отделение души от тела, когда безумие стало превозмогать. Согласись, что это весьма правдоподобно.

Значит, сказал я, следовало нам, вернувшись в оранжерею, обойти ее всю в поисках чемерицы, а затем начать искать, где в этом доме лежит погруженный в беспамятство барон, с тем чтобы кроткою музыкой и лекарственными травами усмирить его беснующуюся душу и вернуть строптивицу на положенное место? Это хороший план, по чести; замечательный план.

Мы вышли из оранжереи, повернули влево и продолжили свой путь по коридорам, ища лестницу, ведущую вниз.

Похоже, сказал я, ты больше всего хочешь, чтобы барон не был привидением. Дивлюсь я этому: неужели ты считаешь, что лучше казаться привидением, чем быть им?

Конечно, сказал Филипп: разве ты не считаешь так?

Попробуй меня убедить, говорю я.

Тут Филипп произнес речь, которую я оставлю до следующего раза.

Кв.