Текст книги "Томка. Тополиная, 13"

Автор книги: Роман Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

7

Ну да, не стоило и сомневаться, что сегодняшний вечер я проведу не с Олесей. Психологически я настроился на это уже утром в садике, когда рассказывал ей о деловой встрече. Сработал механизм мотивации пьяницы: можно поставить перед собой задачу провести вечер без алкоголя, но стоит допустить хотя бы мысль, что пара бокалов не повредит, как ты почти наверняка нажрешься в хлам. Допустив лишь возможность, что мы с Олесей не встретимся, я подсознательно разрешил себе с ней сегодня не встречаться.

Но вечером также появилась объективная причина, и мои душевные конвульсии тут уже ни при делах. Над моей головой ударила молния, разверзлись хляби небесные, потопом смыло и меня, и мои чаяния и надежды… и вообще все посторонние мысли и соображения. Не знаю, какие еще метафоры применить, чтобы вы поняли.

– Мама!!! – неожиданно завопила Томка, едва мы покинули машину. Я копался на заднем сиденье, забирая пакеты из супермаркета, и не успел должным образом отреагировать. Я лишь выпрямился и тут же больно ударился затылком о верхнюю раму дверного проема машины.

– Черт бы тебя!!!..

Я бросил пакеты обратно. Томка уже пересекала двор по диагонали со скоростью экспресса. На дальнем углу детской площадки, в нескольких метрах от нашего подъезда, стояла женщина. Марина Гамова. Мать моего ребенка.

Далее можете перечитать абзац выше, касающийся хлябей небесных…

В душу мою ворвалась огромная черная туча. Не темная и не серая – именно черная, почти как вакса. И «ворвалась» – это очень точное определение. Душу мою разорвало на куски, сердце так резко ухнуло вниз, будто лифт без тормозов, что я чуть не присел.

Впрочем, я именно так и сделал – присел обратно на пассажирское сиденье, оставив дверь машины открытой. Смотрел с этого места, как моя девочка, моя кровиночка, моя козюлька висит на шее матери, болтая ногами. Точно так же она висит на мне вечерами, когда я забираю ее из садика, и мне никогда это не надоест.

Я видел, что Марина не сводит с меня глаз. Она держала дочку в объятиях, но смотрела на бывшего мужа. И мне этот пристальный взгляд не понравился.

Зачем она пришла? Чего хочет? Еще один серьезный разговор, девяносто девятый последний разговор, как у китайцев?

Не хочу. Ничего не хочу – никаких с ней контактов и разговоров не желаю, я даже видеть ее не могу физически, хотя и понимаю, что у меня нет никаких шансов помешать ей встречаться с дочерью, если она того захочет. Но она после ухода своего в прошлом году не баловала Томку ни вниманием, ни подарками. Я уж не говорю о каких-то обыденных и скучных вещах типа алиментов – слава богу, я хорошо зарабатываю и вполне могу обеспечить дочку всем необходимым. Я, наверно, смог бы ей квартиру купить в хорошем районе в качестве приданого на будущее замужество и оплатить учебу в хорошем университете. Да, я все это могу, я хороший отец, заботливый, внимательный, временами неумелый, но я быстро учусь. Я всему могу научиться – даже эти чертовы косички заплетать из волос метровой длины! Я научусь обязательно…

Одного я не могу сделать в этой жизни: стать матерью. Смешно, правда?

Ребятишки в садике недавно разучивали песню, которую я сам помню наизусть до сих пор, потому что тоже пел ее в детском саду и крутил ее на маленькой пластинке старого маминого проигрывателя:

 
Папа может, папа может все, что угодно —
Плавать брассом, спорить басом, дрова рубить.
Папа может, папа может быть кем угодно,
Только мамой, только мамой не может быть…
 

Томка так весело пела ее, когда мылась в душе, что у меня оборвалось в груди: действительно, маму я ей заменить не могу, и мне бы очень не хотелось, чтобы девочка страдала от отсутствия женской заботы. Но Томка, выключив воду, выглянула из душевой кабины, розовая и свежая, высунув язык в прореху между передними зубами, и с улыбкой попросила полотенце.

И вот теперь мама таки явилась. Мы не видели ее с конца мая, когда закончилась та безумная история с Медальоном, которую я уже рассказывал. Несколько раз созванивались. Марина, безусловно, испытывала вполне определенную и предсказуемую неловкость перед нами, если не сказать стыд: ведь она подвергла опасности собственную дочь и создала нам много лишних проблем своим многолетним молчанием, и я внутренне был ей благодарен за то, что она нас больше не беспокоила. Но зачем она пришла сейчас? Без звонка, без всякого предупреждения. Просто пришла, встала возле нашего подъезда, не имея никакой уверенности, что мы сегодня явимся домой, а не уедем к бабушке или еще куда.

Пришла наугад – и выиграла.

Но от Томки я такого порыва не ожидал. Если у некоторых женщин, как утверждает психологическая (или медицинская? не знаю) наука, отсутствует материнский инстинкт, то детские инстинкты природой не отменялись.

Бесконечно отсиживаться в засаде я не мог. Собрал пакеты с заднего сиденья, закрыл машину и медленно, как на эшафот, побрел к подъезду. Томка с матерью о чем-то переговаривались, но Марина периодически бросала напряженный взгляд в мою сторону. У меня самого с лицом творилось что-то неладное, я надеялся, что справлюсь с эмоциями, когда подойду на расстояние разговора, но уверенность покидала с каждым шагом.

Наконец я остановился прямо перед ней.

– Привет, – сказала Марина. Томка стояла рядом, прижавшись к ее бедрам, и с озорной улыбкой смотрела на меня.

Выглядела моя бывшая очень даже неплохо. Изящное синее платье до колен с рискованным декольте, дорогая сумочка на плече, идеальный макияж. Лицо с обложки, не меньше. Я, впрочем, и не сомневался, что дела ее пошли в гору, ведь круг знакомых, в котором она вращалась после развода, предполагал достаток и благополучие. И пусть с ее сожителем (терпеть не могу это слово, но из лексикона бывшего мента его не выкинешь) Виктором Кормухиным случилась неприятность, Марина не могла долго оставаться одна и без поддержки.

В верности своих выводов я убедился спустя несколько минут.

– Здравствуй, – ответил я и отошел к скамейке рядом с детской песочницей. Это была единственная свободная скамейка – на всех остальных отдыхали пенсионеры – и она была укрыта от заходящего солнца густыми ветвями деревьев. Я не хотел, чтобы нас с Мариной поедали любопытными взглядами. Кроме того, не хотел держать тяжелые пакеты. – Томыч, можешь пока побегать по двору, поиграть. Вон, кстати, Дашка с мячиком вышла. А мы с мамой поболтаем.

– Конечно, – улыбнулась дочь и побежала к своей подружке из восьмого подъезда. Я уселся на скамейку, не оборачиваясь к Марине. Этот нехитрый маневр позволил не смотреть ей в глаза.

Марина присела рядом. Мы оба смотрели на играющих девчонок.

– Какими судьбами? – спросил я.

– Соскучилась.

Я усмехнулся. Она избрала неправильную тактику, взяла неверную интонацию, и ко мне вернулась былая уверенность.

– Тебя это удивляет? – поинтересовалась она.

– Конечно.

– Думаешь, у меня вместо сердца пламенный мотор?

– Нет, не мотор. – Я снова усмехнулся, вспомнив эпитет, который мне нравился. «Замороженное филе трески» – вот что у нее вместо сердца. – Для мотора ты слишком индифферентна.

– В смысле?

– Не важно.

– Все умничаешь…

Я полез в карман за сигаретами. Разговор приобретал странный характер. Она приехала повидать дочку, но сразу начала лаяться со мной, прекрасно понимая, что я могу и разозлиться. А когда я злюсь, подарков от меня не жди.

– Дай мне тоже, – попросила она.

Мы закурили. Немного помолчали. Потом Марина, обуздав гордыню, робко попросила:

– Отпусти ее со мной на вечер.

– Куда?

– Мы просто погуляем в парке. Еще рано, тепло, там еще работают аттракционы, я видела. Покатаемся, поедим мороженого, погуляем, покормим белок. Ты же знаешь, как она любит кормить белок.

– Я – знаю.

Пожалуй, я поторопился заявить об обретении уверенности. Я начинал закипать. И одновременно стыдился своей злости. Я чувствовал себя неловко с Мариной, если быть до конца точным. И причину этого пока не мог объяснить. Что-то произошло с нами после истории с Медальоном. Мне никогда не приходило в голову считать себя неудачником – мне удалось поднять собственное дело и внести в свою жизнь стабильность – но Марина как будто поднялась на ступеньку выше. Дурацкое ощущение. Причина в ее сожительстве с богатым и состоятельным бизнесменом или в чем-то другом?

Ревность. Вот что меня гложет. По-прежнему!

«Ревность умирает последней. Даже когда любви уже нет, ревность продолжает трепыхаться, словно рыба на песке». Ненавижу ревновать! Наверно, именно поэтому я долго не могу установить близкие отношения с Олесей.

– У тебя нет причин мне отказывать, – сказала Марина, не обратив внимания на мою вспышку. – Родительских прав меня никто не лишал, как ты знаешь, и никаких иных судебных решений на этот счет не имеется.

– А ты подкованная стала. Кормухин поднатаскал?

– Кормухин… – Она помрачнела, стряхнула пепел под ноги, попала на лакированную туфлю. – Черт!.. Кормухин вернулся в семью, если тебе это интересно.

– Нет, мне не интересно. Пока он снова не начнет искать свою дорогую безделушку, пусть занимается чем хочет и живет с кем хочет.

– Он не ищет. И Валуйский не ищет. Все смирились с потерей, не беспокойся на этот счет.

– Валуйский? – Я встрепенулся, услышав фамилию известного в городе эксперта в области антиквариата, который был активным участником событий, связанных с поиском Медальона. – Ты теперь…

Она покраснела.

«Час от часу не легче!» – подумал я, и ощущение, что Марина постоянно перепрыгивает на ступеньку выше меня, усилилось. Пожалуй, она перемахнула сразу через две ступеньки. Валуйский не просто состоятелен. Он, мать его, в большом авторитете! Поговаривают, что не чурается скупкой краденого, переправляет культурные ценности за границу, нарабатывая серьезную маржу, и появись у меня желание прихватить его за задницу, не хватило бы и моих былых полномочий опера.

– Господи, Марин, во что ты постоянно ввязываешься! От бандита к бандиту! Не можешь найти себе нормального мужика, чтобы варить ему борщи и стирать носки?

– От бандита к менту, от мента к олигарху, от олигарха к Карабасу-Барабасу. Тебя впечатляет моя карьера, правда?

– Карьера содержанки. Чего ты ищешь все время? Любви там нет и не будет, тепла тоже не дождешься. Деньги?

Она не ответила. Бросила сигарету сбоку от скамейки и затушила носком туфля. Ее задели мои слова, потому что они были точны: Марина всю свою жизнь плыла по течению, словно прекрасный цветок – за что-то цеплялась, где-то застревала, но неизменно продолжала свой путь вниз по ручью. Ни мечты, ни устремлений, ни желаний. Странная женщина.

Впрочем, я ничем не мог ей помочь и не собирался, я должен был обезопасить Томку.

– Ты считаешь, я могу спокойно позволить тебе таскать нашу дочь с собой, пока ты вращаешься в этих полубандитских кругах? Не рассчитывай на это. Один раз ее уже похитили…

Марина вздохнула, поднялась, встала напротив меня. Посмотрела сверху вниз.

– Только один вечер. Мы погуляем в парке. С ней все будет хорошо. Я не мог поднять на нее глаз. Точнее, не хотел.

– К десяти она должна быть дома, – сказал я. – Она ложится спать в одиннадцать. Плохо встает по утрам, а у меня нет времени ее собирать по два часа.

– Хорошо. Спасибо.

Я проводил взглядом ее спину. Насупившись, смотрел, как Марина подходит к Томке, что-то шепчет ей на ухо, и девочка от радости подпрыгивает и бросает Дашкин мячик в траву.

Два чувства разрывали меня. Я был рад за дочку. Я всегда рад, когда она счастлива. Но еще меня грызла проклятая ревность.

Я посмотрел на часы. Половина седьмого. В ближайшие три с половиной часа я буду сходить с ума.

Выпить водки, что ли?

8

За 14 дней до Большого Бума

– Константин, будь добр, вернись на грешную землю. – М-м?

– Я говорю, вернись ко мне! Ау! Ты нам нужен.

– А… да, хорошо. Я тебя слушаю, Наташ.

– Спасибо. Так, на чем мы остановились?

– На том, что они подонки.

– Кто – они?

– Все. Все, кто там. – Где?

– За окном.

– Все-все?

– Почти. Не согласна?

– Конечно, нет. Это слишком, Костя. Ты явно сгущаешь краски.

– Считаешь? Тогда скажи, почему люди равнодушно проходят мимо лежащего на асфальте человека? Почему суд дает жалкие десять лет ублюдкам, которые забили до смерти прохожего только за то, что он сделал им замечание? Почему из всех, кто ехал тогда со мной в автобусе, никто не решился вмешаться, включая водителя?

– Вступилась же одна женщина.

– И предпочла не продолжать, когда увидела, что ей тоже может достаться. Понимаешь, о чем я говорю? Мы одиноки. Мы никому не нужны. И нам никто не нужен. Попытайся меня переубедить.

– У тебя есть мать. Ты нужен ей, а она нужна тебе. Не согласен? Ты взрослый и крепкий мужчина, у тебя появится семья. Не век же ты будешь один куковать.

– Это всего лишь биология, Наташ. Это на уровне инстинктов. Кошка вылизывает своих котят, и что? – Что?

– А ничего. Она, кстати, потом о них тоже забывает. Кошки вообще очень быстро все забывают. Счастливые создания.

– Ну, хорошо, допустим, мир населен подонками, которым нет никакого дела до чужого горя или чужого счастья. Примем это за истину…

– Это истина.

– Я сказала – хорошо, допустим. И что из этого следует?

– В смысле?

– В том смысле, что одной констатации факта мало. Твои многочасовые медитации привели тебя к каким-нибудь более глубоким выводам, или это все, к чему ты пришел за три дня?

– Нет.

– Любопытно было бы услышать.

– Тебе интересно?

– Разумеется. Иначе зачем же мы встречаемся.

– Уверена?

– Костя!

– Хорошо. Сама напросилась…

… На этом месте Наталья Николаевна остановила запись и убрала диктофон, похожий на толстую авторучку, в карман жакета. Затем как бы между прочим вернулась к чаю с печеньем.

– Мы не будем слушать дальше? – спросила Елена Самохвалова. – Нет.

– Почему?

– Потому что я и так достаточно далеко зашла. Ты слышала о таком понятии, как врачебная этика? Самохвалова нахмурилась.

– А я все-таки врач, не забывай об этом. В случае с Константином я работаю исключительно в его интересах, и то, что я передаю тебе часть наших разговоров, не делает мне чести. Понимаешь?

Самохвалова со вздохом кивнула.

– Поэтому не жди от меня большего. Это был последний фрагмент, который я дала тебе послушать, договорились?

Елена Александровна опустила голову и прикрыла рукой глаза.

– Не переживай так, Лена, все наладится.

– Когда?! Ему скоро пятый десяток пойдет!

– В свое время. Интеллекта у него хватит, не побоюсь этого слова, на пару Эйнштейнов. Он справится, я в этом уверена.

Наталья Николаевна пыталась смягчить тон, чтобы успокоить клиентку, но у нее ничего не вышло. Напротив, Самохвалова еще больше расстроилась и начала нервничать.

– Его интеллект меня как раз и пугает! Думаешь, его в первый раз так избивают? Психолог молча смотрела в свою чашку.

– Его бьют постоянно, с первого класса школы!

Наталья Николаевна продолжала молчать. Конечно, она знала, что Костю бьют. Она знала о нем почти все, и те дозы информации, что она позволяла себе донести до материнского уха, были даже не надводной частью айсберга, а самой макушкой надводной части. Знай мать всю правду о своем «любимом мальчике», ее пришлось бы лечить.

– Его били за все! За то, что не так одевается, не так ходит и по-другому смотрит. За то, что другую музыку слушал и не скакал как полоумный на этих дискотеках. За книжки, которые он читал, и за мысли, которые высказывал. Он всю жизнь пытается демонстрировать, что он не такой, как все, он никогда не прятался, не пытался слиться с массой и подстроиться под нее – и его за это били постоянно, понимаешь?! У парня сложилось мнение, что всех, кто не похож на других, подвергают таким издевательствам, и он до сих пор не может из этого вырваться. Он не видел другого!

Тут Наталья Николаевна пошла в атаку:

– А вот это частично твоя заслуга. Оставила парня один на один со всем миром. В какой-то момент он понял, что не может рассчитывать даже на твою поддержку. И это его сломало. Ему до сих пор четырнадцать!

Заплакать у Самохваловой пока не получалось, нужно было вести конструктивный диалог.

– Тут ты права. Мишка, покойничек, его отец, умел с ним разговаривать, а я так и не научилась. Он ведь в десятилетнем возрасте отца потерял. Самый сложный возраст пришелся на одиночество, а я ничего не могла сделать.

– Прошлого не вернешь. Нужно работать с тем, что есть. Наталья Николаевна отодвинула чашку, поднялась из-за стола.

– Спасибо за чай, я пойду, пожалуй. Самохвалова тоже засуетилась:

– Я хотя бы могу звонить, как раньше, в случае чего?

– В любое время.

Они прошли в прихожую. Самохвалова хотела еще о чем-то спросить, но Наталья Николаевна не дала ей шанса.

– Погода-то какая стоит! – сказала она с улыбкой. – Даже не верится, что зима скоро.

– Да, действительно, – вздохнула Елена Александровна. На том и распрощались…

Наталья Николаевна не рассказала встревоженной матери главного, а именно – этот седеющий мальчик с козлиной бородкой и отрешенным взглядом давно ее пугал. Точнее, взгляд его не всегда был таким – раньше он смотрел на мир более-менее осмысленно, и речи не вызывали особого беспокойства, но в последние несколько недель ситуация стремительно ухудшалась.

Сначала Константин был просто обижен на весь белый свет, как обычно обижаются закомплексованные подростки, которых игнорируют сверстники, и в этой обиде не было ничего достойного диссертации. Затем он стал проявлять агрессивность, причем агрессия была адресной, не против абстрактных «их» – тех, что мешают жить, – а против всех, кто «живет не так». Проще говоря, из потерпевшего Константин превратился в судью, и судью бескомпромиссного, а порой и жестокого.

Их последняя беседа, записанная на диктофон, состоялась в машине, в ее новенькой красной «мазде», припаркованной недалеко от дома. Опрометчивое решение – Косте эта идея сразу не понравилась. За внешней брезгливостью он пытался скрыть черную зависть, и разговор сразу пошел не так.

«Возможно, я никудышный психотерапевт, – подумала тогда Наталья Николаевна, украдкой поглядывая, как у ее пациента сжимаются и разжимаются кулаки. – Зря я вообще взяла это мутное дело».

Та часть записи, которую она отказалась продемонстрировать Самохваловой… в общем, ее не было. Пламенную речь Константина, в которой он обличал и поливал грязью все живое, пришлось стереть. Наталье Николаевне показалось, что запись обладает мистической силой. При первом прослушивании она не могла отделаться от ощущения, что ее сейчас вырвет прямо на колени, даже до туалета добежать не успеет. Она нажала кнопку «стоп» примерно на середине и тут же побежала искать таблетки – жутко заболела голова. Она около получаса лежала на диване, приходя в себя, а когда ее немного отпустило, она сразу разбила файл на два куска и удалила второй, не дослушивая.

А там было от чего прийти в ужас.

«Знаешь, я иногда просыпаюсь по ночам в холодном поту, – говорил Костя, играя желваками, – в поту и от возбуждения, потому что во сне я сворачивал им шеи. Вот так зажимал в одной руке и крутил, крутил, крутил. И, знаешь, мне это нравилось. Мне кажется, что в один прекрасный момент я не удержусь и сделаю это наяву. Я вдруг понял, как это просто! Вот попадется какая-нибудь мразь, и я это сделаю, и мир станет чуточку чище…

По каким критериям чистить? Ну, все очень просто. Вот возле остановки кучка подонков пьют пиво, громко матерятся, плюются кожурой от семечек. На лбу у них написано восемь классов и какое-нибудь затрапезное ПТУ. Для чего они существуют? Белковые организмы, совершенно бесполезные для развития человечества. Они, может быть, и безвредны, а может, нет. Никто не знает, когда ружье выстрелит, но если оно висит на стене в первом акте, то в третьем оно бабахнет. Если они сегодня гадят на остановке, то завтра они, возможно, нагадят кому-то в душу…

…Что делать? Уничтожать без суда и следствия. Ты улыбаешься? А вот я не шучу. Я вообще не склонен шутить последнее время. Будь моя воля, я бы чистил город от подобной мрази не покладая рук, но моей воли на то нет – пока нет, – а воля Всевышнего относительно моей персоны мне никогда не была известна».

… Он говорил медленно, раскладывая предложения на составные части, как будто слова ему даются с трудом. Так говорят бедолаги, у которых речь восстанавливается после инсульта. Это было ужасно – отрешенный взгляд, ходящие ходуном желваки и блеяние о чистоте человеческой расы. В конце разговора Наталья Николаевна спросила, не принимает ли он наркотики… Очевидно, это был последний вопрос, который она ему задала, – с этого момента Константин Самохвалов вычеркнул ее из списка своих доброжелателей.

«Наркотики?! – заорал он, ударив ладонью по торпеде. – Какие, блядь, наркотики, дура?! Ты с ума сошла?! О чем я тебе говорил целых полчаса?!»

На этом разговор и закончился. Почти. Потому что Наталья Николаевна тоже не сумела сдержать себя. Спокойно выслушивать оскорбления от какого-то недоделка было не в ее правилах даже при условии хорошей оплаты.

«Слушай меня сюда, идиот, – процедила она сквозь зубы, – я с тобой нянькаться больше не намерена. Тебе не пятнадцать, подтирать задницу некому. В твоем возрасте многие уже внуков в зоопарк водят. Либо ты раскрываешь глаза и включаешь мозги, либо тебя ждет близкий конец. Психиатрическая клиника и палата для буйных – самый щадящий вариант, если ты не перестанешь ныть и не начнешь жить. Понял меня? А теперь – пошел вон отсюда!».

Константин сделал несколько глубоких вздохов, пригладил рукой волосы, посмотрел в зеркало заднего вида и, коротко попрощавшись, покинул машину. Вышел спокойно – даже дверью не хлопнул, хотя Наталья Николаевна ожидала громкого завершающего аккорда.

Частично прослушав запись, она решила, что действительно больше ни за какие коврижки не возьмет на себя ответственность за Константина Самохвалова и его возможных будущих жертв. А в том, что жертвы последуют, она уже не сомневалась.

Но как отказать матери? Вот здесь – проблема.

Бизнесмен Алексей Семенов, безвозвратно потерявший свою «тойоту-камри», еле-еле выбрался из пьяного штопора. Он пил неделю, без зазрения совести нагрузив дела в своей коньячной компании на плечи вице-президентов, затем еще неделю приходил в себя после выпитого. Все это время он сам себе задавал вопрос: «Какого черта тебя так плющит?! Это всего лишь машина! Ты свою прежнюю тачку о дерево разбил сильнее! Это же-ле-зо!». Всякий раз он надеялся, что ответ его успокоит, но внутренний голос бубнил одно и то же, словно говорящий плюшевый медведь: «Ты видел глаза этой тетки? Ты видел, как она лежала на капоте? Ты в салон заглядывал после этого?! При чем тут вообще твоя машина?!»

С тех пор Семенов, разумеется, так и не сел за руль, хотя тачек у него хватало и без «тойоты». Он чувствовал себя так, словно сам раздавил кого-то на пешеходном переходе. Он пару раз пробовал сесть в кресло водителя в «ниссане» жены, но едва засовывал ключ в замок зажигания, как желудок скручивал жесточайший спазм. Перед глазами стояла жуткая картина: лобовое стекло разбито в мелкую крошку, а в салон тянутся окровавленные руки несчастной женщины.

«Сука, почему ты не сдохла в другом месте?!» – вопил он и выскакивал из машины.

… Однажды утром Семенов все-таки набрался мужества, привел себя в относительный порядок и вышел из квартиры с твердым намерением вернуться к плодотворной работе и служению обществу. Авось что-нибудь получится.

В лифте почувствовал неладное. Где-то на уровне шестого-пятого этажей в шахте раздался треск, словно кабина за что-то зацепилась. Лифт даже слегка притормозил, и у Семенова душа моментально сиганула из костюма в туфли: ему показалось, что механизм вот-вот остановится и ему придется опытным путем проверять наличие или отсутствие у себя клаустрофобии.

Впрочем, все обошлось. Кабина скрипнула пару раз и благополучно опустилась на первый этаж. Семенов вышел на улицу.

«Наверно, стоит пожаловаться в ЖЭК, пока кто-нибудь не застрял в этом гребаном лифте, – подумал он, щурясь на солнце. Затем посмотрел на часы. – Хм, нет, не успею. Без них проблем хватает».

Зря он не нашел пары минут, чтобы позвонить в управляющую компанию. Удалось бы предотвратить страшное. Но об этом я, Антон Данилов, узнал много позже из свидетельств очевидцев.

Как и все, о чем я вам рассказываю от третьего лица, собственно.