Текст книги "Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года"

Автор книги: Роман фон Раупах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

* * *

После дела Трауберга нашелся сослуживец, который поспешил разъяснить департаменту полиции, что смягчение генералом Газенкампфом назначенной сигнальщикам смертной казни и отказ его помиловать предателя Масокина находились в связи с моей точкой зрения на эти вопросы.

Уход из Петербургского суда стал неизбежным. Поводом к нему послужило дело баронессы Спенглер¹⁰⁶.

Революционное сообщество, судившееся под этим названием, отличалось от десятков других того же рода дел только аристократичностью своего состава. В числе соучастников были офицеры, баронесса и сын помощника Варшавского генерал-губернатора Утгоф¹⁰⁷.

Выданные очередным предателем, все члены сообщества были задержаны и посажены в тюрьму, а родственники их стали осаждать меня просьбами о замене для заключенных досудебного ареста денежным залогом. Особенно домогалась этого мать Утгофа, имевшая, благодаря служебному положению своего мужа, возможность склонить военного министра Сухомлинова посодействовать освобождению ее сына. Принципиально против удовлетворения желания министра, переданного мне военным прокурором, я ничего не имел, но указал, что освобождение Утгофа неминуемо повлечет за собой необходимость удовлетворения той же просьбы со стороны остальных обвиняемых, получавших теперь возможность обосновать свое ходатайство весьма убедительной ссылкой на ту же льготу, данною одному из главных виновников. Так оно, конечно, и случилось и всех соучастников, внесших залог в пять тысяч рублей, я из тюрьмы выпустил.

Помню, что с каждым из них я имел беседу приблизительно следующего содержания: «Мы с Вами можем держаться различных политических убеждений, но понятие чести у всех порядочных людей одинаковы. Выпуская Вас из тюрьмы, я беру всю ответственность за это лично на себя и могу это сделать только при условии, если Вы мне дадите слово, что предоставляемой свободой не воспользуетесь и на суд явитесь». Все они утверждали, что хорошо понимают ту служебную ответственность, которую я на себя беру, очень ценят оказываемое им доверие и ни при каких обстоятельствах им не злоупотребят. Не прошло и недели, как департамент полиции сообщил, что все они скрылись. Остался только один Утгоф, но и тот, конечно, потому, что был в достаточной степени забронирован служебным положением своего отца.

Обвинять его и тех соучастников, которые за невозможностью внести залог, продолжали оставаться в тюрьме – мне не пришлось, так как ко времени рассмотрения этого дела я уже был переведен в Финляндию, но во время революции, встретив Утгофа при случайном посещении дома военного министра, я напомнил ему о поступке его единомышленников. Он рассмеялся, цинично заметив, что при обсуждении побега вопрос о нарушении данного мне слова даже не поднимался. «Последствия, которые этот побег мог иметь для Вас, нам были совершенно безразличны».

Макаров оказался правым: «юридический анализ» и прочие «отвлеченности» были, конечно, большой наивностью. Тогда сознавать это было очень огорчительно, теперь, по прошествии двадцати семи лет, воспоминание об этих беспочвенных сектантах неизменно соединяется у меня с чувством величайшей им признательности. Вызванный их вероломством перевод мой в Финляндию стал счастливейшим событием моей жизни¹⁰⁸.

Прекрасная страна! Историческая судьба избавила ее от тех катастроф и грандиозных катаклизмов, которые красною нитью проходят через всю историю ее великой соседки. Самоотверженно защищаясь от налетавшей временами политической непогоды, маленький народ этот за сто лет своего полусамостоятельного существования сумел не только усвоить всю мировую цивилизацию, но и создать собственную высокую культуру.

Построить заводы, залить страну электричеством, использовать ее водопады, возвести многоэтажные дома, обогатиться автомобилями и аэропланами, – все это цивилизация, и все это можно сделать в один десяток лет. Культуру в десяток лет не создашь. Культура – это идейные ценности, это идейный фундамент народа, это тот прекрасный цветок, которого не вырастешь без долгого и тщательного удобрения почвы. Культура – это любовь к своей родине, способность к жертвам за нее, культура – это чистые нравы, прочная семья, сила общественного мнения. И глазами, полными зависти, смотришь на эту счастливую страну, где нет обывателей, а есть граждане, где заведомым негодяям не пожимают руки, где преклоняются перед своими героями и чтят их память, где ценят свою историю и не разрушают памятников, хорошо понимая, что у кого нет нити вчерашнего дня, у того нет и не может быть и дня завтрашнего.

И теперь, когда дни моей жизни уже вечереют, я не имею другого желания, как встретить неизбежную ночь среди народа, которому я обязан самыми лучшими и счастливыми годами своей жизни.

Глава 2. В Чрезвычайной следственной Комиссии

I. Генеральские Дела

Генерал фон Ренненкампф. – Ликвидация землевладения немецких колонистов. – Встреча с В. Лениным. – Дело провокатора Малиновского. – Военный министр генерал Сухомлинов и авиация. – Дело Дмитрия Рубинштейна о предательстве. – Обвинения Государя и Императрицы в измене. – Уход из комиссии.

Среди всех грехов, совершаемых людьми, говорил Дон-Кихот, величайший – это неблагодарность. Если герой Сервантеса прав, утверждая, что ад населен только неблагодарными, то грешная душа А.Ф. Керенского томиться там не будет. При тысячи своих недостатков Керенский, по крайней мере в первую половины своей деятельности, несомненно, был романтиком русской революции, горел мечтою о счастье своей Родины, верил в возможность ей его дать, и с благодарностью вспомнил всех, кто по его пониманию осуществлению этой мечты способствовал.

Лично А.Ф. Керенскому я не только никогда никаких услуг не оказывал, но и встречался с ним исключительно на больших политических процессах в военном суде, в которых выступал прокурором, а он адвокатом. Требовалось не только сознание пользы дела, но еще и большое мужество, чтобы в мартовские дни 1917-го года военного обвинителя по такому популярному в революционных сферах делу как процесс «Карла» назначить в состав Чрезвычайной следственной Комиссии¹, имевшей к тому же задачей расследование действий министров и высших должностных лиц царского правительства.

Вызванный по его распоряжению в комиссию, я был встречен ее председателем адвокатом Муравьевым² с некоторым недоумением. «Комиссия, – сказал он мне, – предполагает расследовать только гражданские дела. Военные преступления ее не интересуют. Но так как Керенский нашел необходимым включить в ее состав военного юриста, то я и предлагаю Вам принять в свое ведение все дела о генералах». Таких дел в то время в комиссии было только одно – о кавалерийском генерале фон Ренненкампфе³.

Фамилия генерала фон Ренненкампфа стало известной русскому обществу со времени боксерского движения в Китае⁴, когда с несколькими эскадронами он брал целые китайские города. Во время Японской войны боевая деятельность Ренненкампфа ничем отмечена не была, и начавшееся после этой войны быстрое повышение его по службе обуславливалось не ею, а успешным подавлением сибирской революции в 1905 году.

Отправляясь в начале Великой войны в восточную Пруссию в качестве командующего армией, Ренненкампф напомнил о себе прогремевшей на всю Россию публичной клятвой – дать отсечь себе руку, если он не возьмет Берлин.

Клятвы этой он не сдержал ни в отношении Берлина, ни в отношении руки.

С немцами Ренненкампф воевал так позорно, что в первые же месяцы войны он был отстранен от командования армией. Неотрубленную руку использовал в направлении, которое привело к возникновению против него обвинений в вывозе из восточной Пруссии принадлежавшего неприятельским подданным имущества и в скупке со спекулятивной целью земель немецких колонистов в Крыму.

Оба эти обвинения сами по себе никакого интереса не представляют, но общественные нравы, при которых неотрубленная рука Ренненкампфа могла найти себе достойное для себя применение, – неинтересными быть не могут. Они покажут читателю, что внешние формы и внутреннее содержание народных революций создаются не кучкой интриганов, а точнейшим образом соответствуют понятиям, традициям и быту общества, вырабатываемым всем его историческим прошлым.

Не потому в конце 1917 года начались в России захват земли и чужой собственности, что Ленин выкинул свой знаменитый лозунг «грабь награбленное», а наоборот, он вынужден был выкинуть этот лозунг оттого, что он наилучшим образом совпадал с глубоко внедрившимся в массах взглядом на чужую собственность и на отношение к ней.

Живший в семнадцатом веке историк царя Алексея⁵ – Котошихин⁶ пишет: «Русские люди никаких наказаний не страшатся и руки свои ко взятию скоро припущают».

Этот общественный недуг и создал у нас данные о порядках и общественных условиях, еще задолго до Ленина допускавших руки «ко взятию», я заимствую из приложенных к делу Ренненкампфа книги профессора Петровской сельскохозяйственной академии К. Линдемана: «Законы 2-го февраля и 13 декабря 1915-го года» и статьи профессора В. Мякотина, эту книгу комментирующую⁷.

За четыре года до войны в эпоху самого буйного рассвета воинствующего национализма, Столыпин внес в Государственную Думу закон об ограничении немецких колонистов в правах владения и пользования принадлежащими им землями. Закон этот, не принятый Думою в 1910-м году, два года спустя был внесен вторично, но и тогда правительство вынуждено было взять его обратно.

2-го февраля 1915-го года, т. е. полгода спустя после возникновения войны, Совет министров принял закон, устанавливавший 150-верстный приграничный и приморский пояс, в который входили все наши юго-западные губернии, Прибалтийский край, Финляндия, Крым и Закавказье. В пределах этого пояса русские подданные немецкого происхождения должны были в десятимесячный срок ликвидировать свою земельную собственность с тем, чтобы в случае неисполнения этого требования, земли их продавались с аукциона. Закон этот распространялся только на крестьян и таких лиц, которые «по быту своему от крестьян не отличаются». От действия его освобождались: дворяне и купцы, лица немецкого происхождения, принявшие православие, и те семьи, один из членов которых участвовал в войне в звании офицера или добровольца.

Так как установленный этим законом период ликвидации отодвигал возможность обращения земель колонистов в торговый оборот на десятимесячный срок, то скоро после его издания в административном порядке был принят ряд мер к сокращению этого срока и даже фактическому его упразднению. Уже в мае 1915 года Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич предписал «немедленно приостановить все сделки по продаже земель немецких колонистов в частные руки и отменить совершенные уже продажи евреям». В силу этого распоряжения 100 000 колонистов были безотлагательно высланы из юго-западных губерний, и потому личного участия в продаже своих земель принимать не могли. Для остальных же первенствующее место среди покупателей занял Крестьянский Банк⁸. Скупая земли в три-четыре раза ниже их рыночной стоимости, банк прежде всего удерживал из вырученной суммы выданные им под эти земли ссуды и, так как размеры последних определялись рыночной ценой земли, то владельцы тех земель, которые были заложены, часто не только ничего не получали, но еще и оставались должниками банка. В тех же случаях, когда собственнику причиталась какая-либо сумма, она выдавалась ему не деньгами, а особыми свидетельствами Крестьянского Банка, подлежавшими оплате лишь через 25 лет и дававшими до истечения этого срока только право на получение 4,5 % годовых. Свидетельства эти были именные и владельцы не имели права ни расплачиваться ими, ни завещать, ни вообще кому-либо передавать.

В тех же целях ускорения ликвидации, провинциальным отделениям Государственного Банка⁹ было предложено не выдавать колонистам никаких ссуд под хлеб, а земельным банкам – не присуждать никаких льгот по заложенным им землям. Благодаря последней мере многие лица, находившиеся на театре военных действий, лишились своих земель за невозможностью внести проценты по ссудам.

Открывавшиеся благодаря всем этим мерам возможность крайне выгодно приобретать у Крестьянского Банка образцовые во всех отношениях хозяйства в плодороднейших губерниях и благодатном Крыму вызвала, конечно, массовую скупку и бешеную спекуляцию ими.

«L'appetit vient en mangeant»¹⁰, – говорят французы, и 13-го декабря 1916 года Совет министров принял новый закон, по которому ликвидация земель немецких колонистов уже не ограничивалась только 150-верстным пограничным поясом, а распространялась на всю территорию тех губерний, которые какою-либо своею частью в эту полосу входили. По этому закону все русские подданные крестьяне немецкого происхождения обязывались продать свои земли на всей территории Финляндии, Петербургской губернии, Прибалтийского края, Кавказа и даже Приамурского генерал-губернаторства.

Стараясь содействовать борьбе начальства с «немецким засильем», губернские власти стали включать в составляемые ими ликвидационные списки уже не только немецких колонистов, но и всех вообще крестьян лютеранского вероисповедания с иностранными фамилиями. Включенным предлагалось либо доказать «бесспорно» свое ненемецкое происхождение, либо лишиться своих земель, если такого рода доказательство к сроку не будет представлено. В Крыму, где на земли было особенно много охотников, в ликвидационные списки были включены все колонисты-меннониты¹¹. Они представили «бесспорные доказательства» своего голландского происхождения, но специально назначенная для расследования этого вопроса комиссия сенатора Стишинского¹² признала, что голландцы – это те же немцы, и на этом основании жалобу меннонитов отклонила.

Если верить сведениям профессора Линдемана, основанным на официальной записке главноуправляющего земледелием¹³, то общая площадь подлежащих отчуждению земель доходила до трех миллионов шестисот тысяч десятин, число же крестьян, эту землю обрабатывавших, превышало пятьсот тысяч человек.

Более ста лет тому назад русское правительство в целях содействовать созданию в России образцовых хозяйств, вызвало из Германии немецких крестьян, поселило их в плодородных губерниях и наделило землей. И вот, когда после упорных трудов целого ряда поколений эти наделы стали лучшими крестьянскими хозяйствами в России, достигли высокого благосостояния и выделили из себя около 2000 новых поселений, тогда под лицемерным предлогом опасности немецкого засилья земли эти отбирались и притом не только у тех, кто сидел на них, но и у тех, которые в это время умирали на полях сражений. Жестокость этого чудовищного беззакония увеличилась еще тем, что лишенные своих дедовских гнезд люди уходили из них нищими, ибо выдававшиеся им именные свидетельства Крестьянского Банка, подлежавшие оплате лишь через 25 лет, не являлись капиталом, который мог бы быть пущен в оборот для начатия какой-либо новой хозяйственной деятельности.

Сотни тысяч крестьян с женами и детьми потоком потянулись к восточным окраинам России и в Среднюю Азию. Из зажиточных тружеников они были обращены в толпу голодных, обременявших собой общественную благотворительность людей.

Мотивы, послужившие основанием к изданию вышеприведенных законов 1915 года в них означены не были. Смысл их можно усмотреть только в признании вредным и опасным самого факта владения землей русскими подданными немецкого происхождения. Такое заключение однако оставляло без разрешения целый ряд недоуменных вопросов. Если даже считать опасным пребывание немцев-колонистов в приграничной полосе, то есть вблизи родственного им по крови неприятеля, то в чем заключалась опасность их пребывания в приморских местностях? Почему в городах, входивших в пограничные и приморские полосы русские немцы могли владеть недвижимостью, а вне городов такое владение являлось опасным? Почему земельные собственники из немцев-крестьян вредны, а их соседи из немцев-дворян не вредны? Почему семья, один из членов которой находился на театре военных действий в звании офицера или добровольца, под действие закона ликвидации не подпадала, а у семьи, пославшей сына на войну в качестве солдата, земля отбиралась?

Искать ответы на эти вопросы в правительственных органах печати и у официальных комментаторов бесцельно, – их там не было. Зато объяснений, во имя чего ликвидация немецкого землевладения была предпринята, имеется несколько. «Поселившиеся в России и принявшие русское подданство немцы, – писали национальные органы, – не только остались чуждыми Россию, но и явились почти поголовно изменниками по отношению к ней, добиваясь в войне победы не России, а Германии. Именно поэтому они и должны быть лишены права владеть землей».

Утверждение это, конечно, являлось ложью и притом самой беззастенчивой, ибо по счастливой случайности среди бесчисленных дел полевых судов о шпионаже не было, кажется, ни одного, обвиняемые по которому были бы русские немцы.

Но если бы предательство русских немцев и было действительной причиной упомянутых законов, то почему же законы эти были направлены только против немцев-крестьян и не распространялись на немцев-дворян и купцов?

Из других объяснений правительственной печати чаще всего встречалась ссылка на назревшую необходимость освободиться наконец от немецкого засилья и защитить русского крестьянина от конкуренции. Таким образом, по утверждению официальных комментаторов предпринятой меры, сотни тысяч одних крестьян тружеников обращались в нищих в интересах других, таких же как и они, крестьян тружеников. Явная несостоятельность этого толкования вполне подтверждается не только самым способом ликвидации немецких земель, почти исключавшим возможность приобретение их русским крестьянином, но еще и тем, что самые крупные земельные площади, находившиеся во владении немецких дворян, закону о ликвидации не подлежат вовсе.

Если иметь ввиду, что вопрос о ликвидации немецкого землевладения возник впервые в 1910 году, а проведен был лишь в 1915, что за это время состав правительства менялся много раз, что несмотря на смену лиц и настроений он неизменно оставался очередным и всегда решался в одном и том же направлении, – то следует придти к заключению, что цель закона о ликвидации ничего общего ни с опасностью немецкого засилья, ни с интересами русского крестьянина не имела.

Понимание истинной цели этого закона надо искать не в демагогических толкованиях его творцов, а в чековых книжках лиц, его использовавших. Люди, стоявшие у власти, менялись, но аппетиты тех общественных групп, которые захватом корейских лесных концессий уже раз втянули страну в войну с Японией¹⁴, аппетиты эти оставались все теми же. Теми же стали потому и последствия их вожделений. И все это совершалось при всеобщем молчании. Безмолвствовала и печать.

Во время моей единственной беседы с генералом фон Ренненкампфом он в свое оправдание представил список лиц, от которых и которым перепродавал свои Крымские приобретения. Этот список проверен мною не был, а потому оглашать те фамилии, которые сохранила моя память, я не считаю себя вправе.

Среди этих фамилий была одна, носитель которой опознал среди привезенных в Берлин большевиками и продававшихся там с аукциона вещей предметы, ему принадлежавшие.

Оглашенное в эмигрантской печати, обстоятельство это вызвало целый ряд негодующих статей, называвших большевиков разбойниками, устроителей аукциона – их соучастниками, а покупателей – скупщиками краденого.

Большевики возражали. Реквизицию художественных предметов, говорили они, мы считаем тем более законной, что побуждаем весь народ приносить жертвы, неизмеримо более тяжелые, чем утрата художественного фарфора. Право на такие действия мы видим в побуждениях, ради которых они нами предпринимаются. Тут нет выгод личного характера: на вырученные деньги никто не покупает себе поместий, не строит великолепных вилл на Крымском побережье, не создает огромных капиталов в банках и не пьянствует в кабаках парижского Монмартра. Все, чего народ лишается, все возвращается ему обратно такими ценностями и сооружениями, которые сторицей вознаградят будущие поколения за все переносимые сейчас лишения. Обвинять нас в грабеже – это то же, что обвинять Александра Македонского¹⁵ за страдания его солдат в персидских безводных пустынях, и забывать в то же время, что именно этим страданием Греция обязана великолепным веком Перикла¹⁶. Это не грабеж, а государственная точка зрения.

Такое воззрение можно, конечно, оспаривать, а потому гнев и ненависть владельца художественного фарфора понятны, но позволительно спросить, признавал ли он сам право на такие чувства со стороны тех людей, дедовское наследство которых он скупал в свою личную пользу на Крымских аукционах?

* * *

Чем окончилось дело Ренненкампфа – я не знаю, так как в самом начале его расследования я получил другое поручение и временно занятие в следственной комиссии прекратил.

В Зимнем дворце, где работала Чрезвычайная Следственная Комиссия, о моем существовании, конечно, скоро забыли, и когда через две недели я вошел в свой служебный кабинет, то к великому изумлению увидел сидевшего около моего письменного стола В. Ленина¹⁷. Его допрашивал судебный следователь Александров¹⁸ по делу о провокаторе Малиновском¹⁹. Будучи одним из сотрудников Ленина, Малиновский в тоже время состоял на тайной службе в политической полиции.

Хотя уголовное прошлое этого человека, присужденного за ряд краж к наказаниям, соединенным с лишением прав, исключало всякую возможность избрания его членом Государственной Думы, левым московским избирателям все же удалось вручить ему депутатский мандат. Тайное содействие чинов политической полиции, благодаря которому это стало возможным, так же как и уголовное прошлое Малиновского, ни Ленину, ни избирателям его, конечно, известно не было.

Осмотром Чрезвычайной Следственной Комиссией захваченных в департаменте полиции документов установлено, что революционные речи Малиновского составлялись ему директором департамента полиции Белецким²⁰, и он же определял те политические моменты, когда они произносились. Создавая этими речами Малиновского очевидную для всех необходимость самой энергичной борьбы с политическим течением, представителем которого он являлся, Белецкий затем блестяще проявлял требуемую такой борьбой энергию, а прозорливость свою доказывал раскрытием заговоров и арестов лиц, предательски выданных ему тем же Малиновским.

В тоже время находившийся в Швейцарии В. Ленин радовался смелости своего сотрудника, сумевшего пройти в Государственную Думу и с трибуны ее революционировавшего страну речами неслыханной дерзости.

К моему приходу допрос Ленина уже закончился, и я, к сожалению, не слышал его объяснений. Держал себя Ленин просто, без всякого позерства. Воспользовавшись временной отлучкой из комнаты следователя, я в шутливой форме попросил Ленина пристыдить солдат, торгующих казенными сапогами на улице у самого входа в Комиссию. Он указал на стоявших во дворе дворца, вероятно у царской кухни, двух поваров и, пожав плечами, заметил: «Царские обеды бывали превосходны, но спросите Вы этих мастеров, можно ли их опрятно приготовить? В перчатках ведь рябчика не изжаришь».

С сидевшей в той же комнате своей женой²¹ Ленин меня не познакомил.

* * *

Полученное мною при вступление в Чрезвычайную Следственную Комиссию поручение от ее председателя – ведать делами о генералах – было выполнено мною мало успешно.

С делом генерала Ренненкампфа пришлось расстаться еще в период изучения его материалов, существо второго дела о генерал-адъютанте Н. Иванове было такого рода, что исключало не только необходимость, но и саму возможность судебного вмешательства. Третье же и последнее генеральское дело о военном министре Сухомлинове привело меня к выводам, комиссию не интересовавшим, и потому оставленными ею без использования.

Деятельность генерала Сухомлинова²² как главного виновника того голода в снарядах и оружии, которым болела армия, обследовалась комиссией сенатора Кузьмина²³ под непосредственным наблюдением обер-прокурора сенатора Носовича²⁴.

Умолчание о тех конкретных данных, которыми обусловливались предъявленное генералу Сухомлинову обвинение не только в служебных упущениях, но и в шпионаже, всеми принималось как естественное соблюдение следственной тайны. Обоснованность обвинения считалась, однако, бесспорной уже потому, что оно исходило от сенаторов, то есть лиц высшего государственного судебного органа, действовавших к тому же под наблюдением обер-прокурора. Этот авторитет комиссии позволил печати без различия направлений оперировать предательством Сухомлинова в такой степени, которая сделала самое имя его нарицательным.

С таким именно взглядом на личность военного министра и его служебную деятельность я приступил к ознакомлением с десятками томов разного рода дел и переписок, на обложках которых значилась этикетка «Авиация». В них надо было найти ответ на вопрос: «Имелись ли и какие именно упущения в деле организации наших воздушных сил и снабжения армии аэропланами?». Задача эта была не легкая и совершенно необычная, так как всякая следственная власть приступает к своей деятельности лишь при наличии признаков уголовно-наказуемого деяния и уже, исходя из преступного факта, ищет его виновника. Здесь наоборот: по эвентуальному виновнику²⁵ надо было отыскать преступный факт.

Составив сводку всему, что сделано Сухомлиновым за четыре с половиной года пребывания на министерском посту и определив через технических, финансовых и торгово-промышленных экспертов, что могло бы быть им сделано за это время, я рассчитывал таким путем найти искомый результат его деятельности и не сомневался, что он выразится отрицательной, а не положительной величиной. Ценность такого упрощенного метода исследования была, конечно, весьма относительной, но это обстоятельство меня мало смущало, так как из прочитанного в комиссии обер-прокурором Носовичем обвинительного акта, я знал, что Сухомлинову ставят в вину такого рода деяния, при которых какие бы то ни было упущения в области авиации утрачивали всякое значение.

Но и в намеченных пределах мне закончить работу не удалось. Председатель Муравьев настоятельно торопил с докладом, и я смог включить в него только перечень мероприятий военного министерства и иллюстрировать их той борьбой, которая велась с министром финансов Коковцевым²⁶ по поводу их осуществления. Хотя таким образом то, что могло быть сделано министром, осталось неосуществленным, но актив Сухомлинова оказался настолько значительным, что о преступном бездействии власти не могло быть и речи.

Усвоив в самом начале доклада намеченные мною выводы, председатель, прервав меня, предложил доклад сократить. Я категорически отказался это сделать, сложил бумаги и просил назначить другое более подходящее для комиссии время. Проходили дни, недели; ни председатель комиссии, ни ее президиум моим докладом не интересовались. Это обстоятельство и навело впервые на мысль, что творцы и руководители Сухомлиновского процесса интересуется вовсе не правосудием, а какими-то другими соображениями, ничего общего с ним не имевшим. Что это предчувствие меня не обмануло, читатель убедиться из подробного изложения Сухомлиновского процесса, но до того, чтобы уже покончить с воспоминаниями о Чрезвычайной Следственной Комиссии – еще несколько слов о последних днях моего пребывания в ней.

Незаслушанный доклад лишил, конечно, дальнейшую работу по Сухомлиновской авиации всякого смысла и, оставшись без определенного дела, я в служебные часы фланировал²⁷ по коридорам Зимнего Дворца, присутствовал в качестве любителя при допросах другими следователями, помогал прикомандированным к комиссии студентам разбираться в эпистолярном архиве балерины Кшесинской²⁸ и исполнял особые поручения о допросах отдельных лиц, преимущественно военного звания.

Таких поручений было довольно много, и я не припоминаю теперь, кем и по какому поводу мне были переданы два тома расследований генерала Батюшина²⁹, с предложением спросить жандармского полковника по содержанию некоторых изложенных в этих томах обстоятельств. Другие части этого расследования остались мне неизвестными, но все дело окончилось благополучно, а потому полнота и всесторонность освещения в данном случае особого значения не имеют. Занимательна его анекдотическая сторона.

В Петербурге жил и пользовался большой популярностью оборотистый банкир и спекулянт, Дмитрий Рубинштейн³⁰. В кутящих кругах веселящийся молодежи и внезапно разбогатевших «nouveaux riches»³¹ его знали решительно все и фамильярно именовали «Митькой».

В 1916-м году Рубинштейн был внезапно арестован и во избежание вмешательства его богатых, а иногда и знатных приятелей, отвезен в Псков и там посажен в тюрьму. Этой неожиданной неприятностью, облетевшей Петербург с быстротою молнии, он был по-видимому, обязан своему собутыльнику, сообщившему военным властям следующее сенсационное известие: во время войны артиллерийский капитан Кутевой изобрел новую пулю³⁰, обладающую какими-то особенными баллистическими свойствами. Получив путем подкупа образец этой пули, Рубинштейн обделал ее в золотую оправу и, привесив в качестве брелока к своей часовой цепочки, беспрепятственно перевез в Стокгольм. Там пуля была продана германскому агенту, а несколько недель спустя ее стали извлекать из ран наших солдат.

К этому доносу, ставшему краеугольным камнем обвинения Рубинштейна в предательстве, было затем пристегнуто другое, еще более фантастическое. В расследовании генерала Батюшина имелась карта полесских железных дорог, вдоль которых цветным карандашом были отмечены огромные лесные площади, будто бы купленные Рубинштейном через подставных лиц, еще до войны. В этих лесах по указанию германского генеральского штаба Рубинштейном были проведены дороги, направляющиеся либо к водным переправам, либо к узловым станциям железных дорог. Этой, сделанной еще будто бы до войны, предварительной работой и объяснялся быстрый и успешный захват немцами всей губернии.

Казалось, одного здравого смысла было совершенно достаточно для понимания, что если по извлеченным у наших раненых пулям представлялось возможным определить, что неприятель стреляет образцом Кутевого, то какая же надобность была немцам покупать у Рубинштейна тот «брелок», который мы сами посылали им в несметном количестве и притом совершенно бесплатно? Если сведения о скупке Рубинштейном до войны целых земельных площадей оказывалось невозможным проверить ввиду захвата всей этой местности немцами, то спрашивается, на чем же эти сведения основывались? И несмотря на такие до очевидности простые соображения для расследования этих анекдотов была составлена целая комиссия с генералом Батюшиным во главе. Комиссия эта проработала почти год и собрала обвинительный материал в несколько томов.