Текст книги "Али Бабай"

Автор книги: Роман Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Терехов Роман Евгеньевич

Али Бабай.

Смерть – это только начало.

Жизнь началась с того, что мои глаза засосали душу назад. С той минуты я стал быть заново. Еще какое– то время я осознавал себя, не иначе душа внутри раскладывалась по полочкам, но потом поток души иссяк. Следом, раздирая глазницы, полез свет. Стало очень больно, и я ушел от окна вглубь палаты. За мной волочилась капельница – не сразу заметил. А как заметил – не сразу понял, что это не часть меня, а чужое. Выдернул из ступни – блеснула игла. Тело потеряло несколько капель темной крови. Странно показалось стоять на скользком. В потоке прежней боли, эта новая растворилась незаметно. Ледяной пол встретил, как родного.

Долго ли коротко, а вновь очнулся. Душа вполне устроилась в теле. Тело в свою очередь в туалете. Капала вода, пробуждая жажду. Запах хлорки, ворвавшийся в ноздри с первым вдохом, мгновенно исчез под напором вони. Дерьмо, тухлятина, гниль. Заплакал, коли вспомнил, как это бывает. Звенело не в голове – целый рой мух зудел в соседней комнате. Подтянулся на руках за край металлической раковины, открыл кран. Пил жадно, забывая поначалу отгонять мерзких насекомых, топтавших мое лицо сотнями мерзких ножек. От всепоглощающей жажды не сразу понял, что вокруг темно, как у негра в ж…. А с противоположных сторон струйки света пробиваются. Дуплистый в общем негр. И темнота вокруг нехорошая. Злая.

Напился. Отдышался. Да так, что чуть не выблевал весь водный раствор хлорки в заляпанную черными пятнами раковину. Что же так смердит– то?

Пошатываясь, отворил дверь, где санфаянс представлен. Половина окна давала больше света, чем нужно. Лучше никогда не видеть того, что довелось. Бурые с сахарными проблесками кости, ошметья одежды, утонувшие в огромной черной луже. Кафель до уровня человечьей груди весь украшен причудливыми узорами из пятен, потеков и разводов засохшей крови. Окно закрыто, а батарея пашет – отсюда и вонища. Повсюду мухи… Откуда? Ведь зима вроде как была? Чертовщина, однако. Сильнее прочего напугали следы. Я не таежный следопыт, но «роспись» по кафелю и дебил прочитает верно: несколько нападавших возились в кровавой луже, дрались за лучшие куски, растаскивая костяк и требуху. Но самое страшное, те, кто устроил людоедское пиршество в сортире – ушли. Через дверь. Измазав ее пятипалыми отпечатками на память.

На миг меня парализовала догадка – я начал ощупывать себя, осматривать руки, дурацкую больничную одежду – крови не было. Какие– то разводы и пара капель не в счет. Значит, жрал не я. Спокойствие, только спокойствие! Главное не оставить своих отпечатков нигде, а то милиция схватит на трупе. У нас ведь как? Кого поймали, тот и виноват.

Вернулся во тьму, выпил еще воды. Закрыл кран и протер отпечатки пальцев полой своей одежонки. Выдохнул и распахнул дверь в коридор.

Не первый раз мне случалось видеть сон и одновременно жить в нем реальной жизнью. Сны бывали разные. Героические. Глупые. Постыдные. Но чаще всего ужасные. Всегда выручала подспудная мысль, что умри я в этом «всего лишь» сне, то в реальном мире ничего не изменится, ведь я даже не вспомню, что же такое мне привиделось. И ничего мне не будет: ни седины, ни холодных потов, ни бессонницы. Ни хера. Даже простыню менять «по возвращении» еще ни разу не приходилось. Но не в этот раз. Это сон явился навсегда, без попытки возврата.

Дверь в туалет распахнулась и мне сразу захотелось проснуться. На порог шагнул доктор. Голова набок – косит на меня одним бельмастым глазом. Кривой рот распялен в последнем крике – и это не помада и не готичные тени и не синяк под мутным глазом – а стопроцентный труп. Скрюченные в агонии, измаранные в крови пальцы вцепились в мою распашонку: словно мертвый доктор собирался устроить мне допрос с пристрастием – чем таким предосудительным я занимался в сортире? Но доктор молчал и не дышал. И смотрел сквозь меня. Я тоже помалкивал и не дергался. Впрочем, скоро мне надоело тупить в объятиях покойного медработника. Проще простого выскользнул полнейшим нагишом из распашонки – вырвать ее из цепких рук мертвеца оказалось нереально.

Куда шел бесконечными коридорами – не вспомню. Блеснуло на полу зеркальце солнечным зайчиком. Вонзилось в сознание лучиком– иголкой. А из головы кольнуло под сердце грустью и тоской старинной утраты. Я поднял его, осмотрел себя и вспомнил, что совсем голому ходить – неуютно и неправильно. А еще увидел длинный вспухший шов через весь живот. Вскрытие что ли? А почему не до грудины – лень им было? А чего зеленкой не намазали? Или не надо? Интересно, а назад требуху всю сложили или как попало запихали? А вскрытому можно самому ходить или надо на каталке ездить?

Вспомнил тогда: ночь, улица, огни, крики, резкая боль, лица врачей в маске, шум аппаратуры, переходящие в неразборчивый шепот слова, ласковая и ждущая темнота. Шов выглядел страшно, но надежно. Мысль о том, что он может лопнуть и мне придется собирать свои кишки с засыпанного битым стеклом пола сделала свое гнусное дело – замутило. Упал на стену, отдышался. Ощупал живот. Шов против чаяний не разошелся, кишки находились на своем законном месте. Вновь нестерпимо захотелось пить. И мысли про одежду чередовались с намерениями разобраться с происходящим – а куда все подевались? А еще хорошо бы выбраться из больнички, раз уж не судьба проснуться дома в теплой постельке, испить чашечку кофию и пойти на службу.

Дальше не пошел – по стеклу топать босиком – занятие для йога. Вернулся в сортир, шлепая кровью. Отодвинул статую доктора в сторонку. Зажав нос, снова напился впрок. Освежился. Вроде полегчало. Выколупал под струей воды стекляшки из копыт. Боль похоже растворилась в общем фоне хренового самочувствия. Досада жгла грудь. Да сильно.

Пока суть, да дело, доктор прищуренный намылился сбежать с моей распашонкой в руках. Я догнал странного бродягу и обшарил карманы его халата. Помучался, изощряясь на тему справедливой компенсации. Карманник из меня хреновый, но все же выудил– таки блокнотик, сотовый телефон и пачку курева. Внутри душистой ажно до дрожи коробчонки перекатывалась потертая зажигалка и три мятых сигареты.

Вдохнул ароматы табачные – понял, отчего худо мне. Затрясло, что света белого невзвидел. Затянулся, подошел к выбитому окну и чуть не выронил сигарету на улицу. Ветер донес запах пожаров, звуки сирен и стрельбы. Город еще цеплялся за жизнь. Шумно. Азартно. Бестолково. По– бабьи отгоняя криком ужас – предвестника неминуемой смерти. Ну вот, допрыгались. Поделом.

По черному снегу, между брошенных во дворе авто и деревьев с разной скоростью двигались неуклюжие фигуры. Хаотично. Скажите на милость, чего это медсестра заперлась в кусты и встала раком? А этот дурило в халате на голое тело и босиком чего забыл посреди грязной дороги? Мимо него прополз на руках огрызок человека – ноги объедены до костей. Группа граждан влипла в решетчатый забор, вытянув неуклюжие грабли – с другой стороны на них истерично тявкала какая– то шавка. А эти совсем голые идут, не иначе из общей бани – мужчины, женщины. Кожа желтушная, бледная, с багровыми или черными пятнами во всю спину. А вот пациенты «разбегаются» мелкими группами по пять– семь особей. Вот общую массу вклинилась светлая струя медиков – пятна застарелой крови хорошо видны на их белых и зеленых халатах…

Какие они все глупые, жадные, нехорошие. Весь кагал словно серой дымкой объят, за каждым бредущим – шлейф мерзости. Где погуще, где слаб совсем. Носом не чуешь, глазом не видишь ЭТО, а знаешь, что есть. И страшно.

Я окинул взором окрестности и понял, где нахожусь – в Больнице скорой медицинской помощи или БСМП. Левый Берег Иртыша, город Омск, Сибирь, планета Земля. И слишком уж глобальная получалась картина для сна ужасов…

В чужом махровом халате на голое тело и разных тапочках на босу ногу я спускался в холл, осматриваясь по сторонам. Да так на предпоследних ступеньках и замер. Было от чего.

Первый этаж, похоже, брали штурмом: холл разгромили в пух и прах. Крошево битого стекла, залитого кровью покрывало пол. Там где имелось свободное место между трупами, раскиданными по всему видимому пространству в разной комплектации и позах. Колонны гордо несли пулевые отметины и бурые брызги. Ни одного целого стекла ни в окнах, ни в перегородках не осталось. И вновь этот омерзительный запах заполонил собой все пространство от пола до потолка. Ни вдохнуть, ни выдохнуть без курятины…

Кто с кем воевал? Мир сошел с ума. Одни люди убивают других. Кто– то пожирает мертвецов, как желанное лакомство. Сколько видит глаз – все трупы как минимум со следами укусов, другие же и вовсе обгрызены до неузнаваемости. Не поймешь, кто лежит – мужчина или женщина, доктор или пациент или вовсе случайный пострадалец.

– Ау! Есть кто дома? – чиркнул зажигалкой, закуривая предпоследнюю сигарету. Табачный дым не столько охлаждал кипящий мозг и успокаивал нервы, но и кое– как помогал вдыхать здешний смрад. Интересно, парень, а у тебя все дома, если ты в этой бредятине участвуешь? Попалил зажигалкой руку. И не понял что сделал. Чую – не так с рукой. Не видел бы огня, не понял что беспокоит. Другое все. Боль другая. Мысли другие. Все не так, как было, а как было и не вспомнить уже. А может оно и к лучшему?

Кто– то захрустел битым стеклом за углом – надо бы посмотреть через высунутое за край зеркальце. Идея возникла после пары столкновений лицом к лицу со стоячими трупами в полутемных коридорах. Постоят– постоят, обдадут вонизьмой и взглядом, что мороз по коже, да дальше шкандыбают. Не по этой моей штопанной коже, ей походу уже на все похрен, а по той, что совсем глубоко. О того жутко невыносимо. Порток не настираешься. Повезло, что не из пугливых. Не повезло с портками. Простыней обмотался, да халат чужой накинул. Так и пошел в мир.

– Есть здесь кто?

– Кто– о– о? О– о– о. – То не эхо. То Лихо. И давило меня, как комара всей пятерней. Да только та пятерня мягче киселя. А может я тверже сделался? Лучше не жужжать, а лететь отсюда подальше.

Сквозь пустые стеклопакеты доносились приглушенные звуки накрывшей город катастрофы. Где– то неподалеку, может быть даже за углом, родился странный звук – костью по кости.

– Эй? Кто здесь? Кто говорит? – прохрипел незнакомый голос, приглушенный расстоянием и дверью. Так говорят очень напуганные люди с пересохшей глоткой. Жажда. Давний сиделец. Закрылся от страха своего. В угол ходит. Извелся, измотался, задохся.

– Опа! Есть кто живой? – тогда мне не показалось, что эти слова прозвучали немного двусмысленно. – Эй, покажись, мужик!

– Посмотрите, их нет? Они ушли? – настаивал все тот же голос издалека.

– Кто – они? Трупаки? Вроде никого рядом…

– Хорошо. Выхожу… – не очень уверенно произнес невидимка. – Скажите, еще вот что, а вас не укусили?

– Не– а, не вкусный я.

Меня? Кусать? Глупости какие. А если скопом кинутся доктора покойные? А ну как заломают, да от жизни на раз вылечат? Нет, не согласный я! Я может только сейчас жить начал!

В конце лестницы подобрал – точнее вытащил из черепушки изрядно обглоданного трупа нечто среднее между куском арматуры и коротким ломиком. Чистый конец сворачивался в кольцо, а тот, что засел в черепе, завершался четырехгранным острием. Толи пешня, толи ледоруб, не пойми что. Зачем мне нужна эта штука, четкое понимание еще не оформилось, руки инстинктивно потянулись к железу. Когда вокруг происходит всякая чертовщина в виде ходячих трупов, лучше под руками иметь какое– нибудь оружие. Особенно, когда на плечи давит ощущение опасности и неизвестности. Пока возился с железякой, пропустил момент выхода на сцену обладателя испуганного голоса. Возник соблазн поглядеть чего путного в брошенной тут же женской сумочке, больно велика и блескуча, но отвлек истошный крик.

Когда я предположил, что с заходящегося в крике бедолаги заживо сдирали кожу, то и не подумал, насколько близок к правде. Кричали из– под плотного кубла мертвых тел. Мертвецы рвали живого руками и зубами. Привычно. Толково. Я подскочил, раздавая своей железякой направо и налево удары по рукам, плечам, спинам и головам. Все бесполезно – мало в руках силы еще собралось, а остервенелость после пришла – пока вдруг не пробил острием темя одного из жрущих человечину. Тот сразу обмяк и утратил дальнейший интерес к участию в людоедской оргии.

– Бегите! А– А– айтесь! – кричал неизвестный, чьего лица я так и не увидел. Успокоив еще одного людоеда, я оступился от свалки, грозящей поглотить и меня. К пиршеству со всех углов, бросив побуревшие лохмотья мяса на костяках, подтягивались твари, уже утратившие человеческий облик. Их лица распухли, челюсти укрупнились и выдвинулись вперед, узловатые пальцы тянувшихся ко мне лап заострились и удлинились. Размахивая железякой на зависть лучшим фехтовальщикам планеты, я пробился к выходу. На мое счастье – твари потеряли ко мне интерес, как только я увеличил дистанцию между нами… То копченому докторишке я был до одного места, этим же шакалам все едино, кого рвать. Вовремя ушел.

Вынырнув из тьмы в очередной раз, разлепил веки у перекрестка. Справа и слева – мертвые куклы тянули руки вслед проносящимся авто. У некоторых от вожделения булькало и сипело в горле. Часть передвигалась на двух ногах, отдельные же вовсю практиковали бег на четырех костях. Хищники. Почти все мертвяки носили следы укусов, многие щеголяли окровавленными мордами. Доблесть. Не только меня, но и я тоже. Берегись меня – другим сигнал. Оглянулся назад – из ворот БСМП выходил бесконечный поток мертвечины. Сила. Не остановишь. А вокруг жилые кварталы. Забилось в бетонные склепы сладкое мясо. Дрожит. Истерит. На стены лезет. Жутко.

Всунул в онемевшие губы последнюю сигарету. Затянулся во всю грудь, да на половину сигареты. Даже ругаться матом и то перехотелось. Истаяла подспудная надежда проснуться – как сигаретный дым истаяла. Рушились устои души моей. Вместе с остальным миром. Гармония хаоса.

Страшный грохот разорвал воздух над ухом. Из пронесшегося мимо джипа в два ствола по мертвякам долбили из автоматов.

– Палучайти– и с– суки– и– и!

Зло. Отчаянно. Глупо.

В демонстрации нечистой силы пролегла просека– другая. Вместе с дюжиной ближних от удара в грудь и я принял горизонтальное положение. Стоило джипу, разбрасывая самых резвых неспокойников, завернуть за угол, как большинство скошенных пулями, восстали из серых сугробов. Двинули в сторону человечьего жилья, как ни в чем не бывало.

Я же подниматься не спешил. Интуиция шептала, что мне лучше полежать, пока досадливый жар в груди не утихнет. И хриплые бульки превратятся в нормальное дыхание. Заткнул дырку в груди пальцем, чтобы сохранить в себе побольше алого киселя. Вдел ноги в тапочки, чтобы не мерзли. Полежал в грязи, разглядывая небо и пуская клубы табачного дыма. Послушал себя и город. Городу досталось куда хуже, чем мне. Следовало хорошенько обдумать, как жить дальше. Закончилась последняя сигарета. Кровотечение прекратилось. Сунул погреть руки в карманы халата и наткнулся в правом на пластиковый файл. Пока тьма не погасила огонек моего рассудка до следующего раза, я поспешил извлечь свою находку на свет божий. В руках у меня оказался медицинский полис на имя Алиева Алишера Шералиевича.

Ну, здравствуй, Али– Бабай. Теперь ты – это я. По крайней мере, теперь не надо ломать голову над тем, как меня зовут. И это хорошо.

Я есть. Осознаю. Дышу. Живу.

В голове пусто. Словно воздух идет не в легкие, а начиняет башку. Вдыхаю едкий смрад пополам с токсичной гарью городских пожаров. Ядрена копоть и вонь оседает на мозгах. Грустные мысли. Безнадега. Зябко и жрать хочется. Голод не тетка. Вроде и ел недавно. А вон уже вонючим липким потом все вышло. Едва– едва согрелся в гнезде одеял и подушек, а уже опять надо вылазить и соображать насчет пожрать. Неохота. Не тетка, мля, а злая сука грызет изнутри. Зато огнестрел уже подзатянулся почти, лишь сукровица из– под пластыря подтекает. Шов на животе вздулся, горит и зудит так, что хоть мебель зубами грызи. Укусы на ноге и руке распухли. Веселуха, короче.

Из крана звонко капала вода. Пока потел под одеялами – набралось полкастрюли. Значит, похлебаем горячего. Рот сразу же наполнился слюной и брюхо скрутило неимоверно. Глотнул воды – полегчало.

На столе пакет с сине– желтым логотипом крупного магазина полный жрачки. Немного, по моим– то новым аппетитам, но залечить раны хватит. И силушки накопить. Спасибо, мужик, имя твое неизвестно, подвиг твой я оценил.

На черном металлическом подносе наконец вспыхнули несколько щепок от табуретки и полкниги. Дым потянуло в выбитые окна. Сверху пристроил решетку от плиты, на нее – кастрюльку с водой. Будут макароны с тушенкой. По– Алибабаевски. Фамильный рецепт заслуженного холостяка Российской федерации, мля.

Входная дверь перекрыта крест– накрест конструкцией из двух обрезков стальной трубы и уголка, связанных проволокой. Ручка двери притянута к трубе капроновым шнуром – такой вот забавный замок. Это я нехило потрудился. Мне покой нужен, а не прохладная компания нахлебников. Точнее, намясников. Если хочешь быть здоров – ешь один и в темноте. Я так всю жизнь делаю и пока не помер. Ха– ха. С глазами повезло сказочно – зашел в квартиру и сразу понял, что в этой темноте действительно один. Как так вышло – не знаю. Кошачьей братии в роду не припомню. Назвал пока «мозговым» зрением. Потому как не только глазами вижу. В мозгу перещелкнулось , как со света в подъезд зашел и четко видел: вот в углу, где тьма погуще, «холодная» тетка стоит, а у ее ноги под батареей «теплая» крыса носом тычется. Во как!

Живем дальше. Судя по ощущениям, давно живем. Больше суток точно. Даже интересно, че дальше будет. Вот дотопал от БСМП до новостроек. Шел на крики. У одной машины возня кровавая затеялась. Двое давних жмуриков с пробитыми черепами. Загорали. Остальные рвали «теплого», что орал как самый настоящий потерпевший. А вокруг жмурики в очередь выстроились. Сукины дети. Раскидал мертвяков, троим дырок в головах добавил. Запарился ломиком махать. Самого ветром носит, а в драку. Злой я и жестокий. «Холодным» нету до меня дела, а я их бил, как слепых котят. Один лишь оскалился – лязгнул по руке зубьями. Да тут же в глаз ломиком и огреб. Не за мое мясо он так, а меня от добычи отгонял. Руки слабые, да еще и крови потерял изрядно. Все одно поздно помогать полез – подрали мужика в клочья. Бушлат, комбез камуфлированный – одно название осталось. Вроде и понятно, что они были, а не скажем костюм– тройка, а видок такой, что и не разберешь. Месиво из кровавых лоскутов и костяк в грязь втоптан.

Сходил до машины. Семерка драная, грязью заросшая багажник раззявила. Канистры там – «сиськи» пластиковые с желтизной переливчатой. Снял с ручника – утолкал подальше от свалки. Всех, что упокоились – стащил кучкой. Облил из канистры с бензином. Добавил масла.

Долго ходил– работал. Притомился. Да еще и сирены со всех сторон, крики из всех окон, стрельба, словно город «махновцы» брать затеяли. Трудно дышать от того и голова разболелась. А еще «эти» ходют и ходют. Без конца.

Собачки набежали «на огонек». Этим все равно, кого рвать. За ляжку прихватила одна. Двоих успокоил, а одна уковыляла догрызать костяк неподалеку. У машины подобрал топор на длинной ручке – мужик до последнего отмахивался. Из багажника пакет со жрачкой достал и в ближний подъезд двинул. Не из последних сил, а из последней усталой злобы. Чтобы отвязались гниды– мертвоходы. Достали – подойдет, сцука, клешнями своими кривыми потрогает, постоит– подумает и отвалит. Отбиваться силы не стало. Пакет с топором тащил уже по земле – бычки и гниль листвяную собирая…

Отогнал первую сытость, мать лени и сел листать блокнот докторишки покойного, что сигаретами меня снабдил. Вот же добрый человек. А почерк, как у всех медиков, неразборчивый – чтоб не понял никто, отчего больной ласты завернул – от болезни или от рецепта…

О чем поведал Али Бабаю блокнот доктора Петрова:

«Не успел пообщаться с детьми после смены, как меня вызвали обратно. Дежурная медсестра сквозь слезы говорила что– то о нетипичном поведении безнадежных больных и что самое нелепое – умерших. Пока ел, дети рассказали, как прошел день. Даничка проверил мою почту и распечатал последние письма, Маруся собрала поесть, ибо я предполагал, что одними сутками эта /х*йня – зачеркнуто/ напасть не закончится. Так оно и вышло.

Так я попал в филиал преисподней, что Господь разместил в Моей (с большой буквы, обведено) больнице. К нам поступали больные с укусами все чаще и чаще, и количество случаев нарастало в безумной прогрессии. Пока мы не захлебнулись. Самое страшное – никакое лечение не помогало. При легких укусах у человека остаются примерно сутки мучительной жизни. Если повреждены крупные сосуды, либо укусов много – от получаса до трех часов. Разная сопротивляемость организмов – это важно. Быть может это ключ, а может и тупик, я пытался вести записи, но когда, черт возьми, это было делать? Главное, ребята, да и девчата сообразили, как успокаивать /неразборчиво/ буйных, что необходима строгая изоляция и меры предосторожности. В первые двое суток мы работали. С перерывами на „восстания“ пациентов, визиты нарядов милиции с бестолковой стрельбой, шумные пикеты родственников под окнами. Наблюдал из окна, как в толпу пикетчиков кидались твари, что вырвались из изолятора… Потом стало все равно. У меня сдали нервы. /замазано целое предложение/ Я не буду писать, кто и как себя повел перед лицом этого ужаса, не хочу позорить некоторых коллег, скорее всего уже покойных… неважно. Глупо все.

Помню, в первый день заперся в кабинете от всего этого. Банально съесть Марусин бутерброд и покурить. Случайно достал распечатку письма Татьяны. Она работала аспирантом в лаборатории известной фармацевтической компании в Москве. После увиденного в приемных покоях я уже ничему не удивлялся. Оказывается, что наша болезнь, совсем не наша, а имеет вовсе даже московские корни и американскую предысторию. Все– таки прав был тысячу раз проф. N, который любил повторять: эти нувориши и /зачеркнуто/ наши заокеанские друзья видят в нас подопытных свинок. Но не в том суть: она подробно описала способ передачи и симптомы этого вируса– „шестерки“, что я ни за что не поверю, что они не проводили эксперименты на людях. Сразу же связался с Гераськой с N– ского Биофака. Он тоже получал Танино письмо, поверил, что в принципе „это возможно“, по горячим следам связался с заграницей, нарыл в Интернете кучу информации и печальных вестей из Москвы, так что кроме рыданий в трубку о грядущем конце цивилизации я от него ничего не услышал. Он всегда был впечатлительным человеком, наш „белый воротничок“ Гераска, но чтобы взахлеб рыдать и бредить… Теперь я почти уверен, что в нашем мире не останется мест, незатронутых этой „шестеркой“.

Глупо было бы доверять правду и так измотанным младшим сотрудникам, а больше рядом никого не осталось. Я не смог никого спасти, я не успел передать Танину информацию, я не смог ничего. Достойный финал, ничего не скажешь…

А теперь главное. Я укушен около получаса назад и теперь готовлюсь пополнить ряды каннибалов. Кстати, своих они не едят. Я блокирован в кабинете. Все, что я могу для себя сделать – сигануть из окна вниз головой. Но есть одно НО (обведено несколько раз): вложенные файлы в письме Татьяны на моем ноутбуке. Там ВСЕ (выделено, подчеркнуто и пять восклицательных знаков). Самое страшное, у меня села батарея и я не могу попрощаться с Даничкой и Марусей. Наверное, я все– таки попытаюсь выйти отсюда в виде живого ха– ха– ха мертвеца, ибо ручка двери позволяет выпустить даже ребенка. Возможно, это единственный способ донести эту информацию до человечества и попрощаться с моими близкими.

Если кто– то обнаружит этот блокнот, я вас по– человечески умоляю сообщить моим детям /зачеркнуто/ о судьбе их отца. Адрес ТАКОЙ– ТО.

Дети, я вас очень люблю. Доктор Петров.»