Текст книги "Азеф"

Автор книги: Роман Гуль

6

Передав Ратаеву телеграфно о боевиках в Москве, Азеф, после смерти Швейцера, решил петербургских пока оставить. Утром, идя к Чернову, пощупать как мыслит теоретик относительно не то американских, не то японских денег, Азеф сдал тяжеловесное заказное Ратаеву об общепартийных мелочах: – «Наконец то я выбрался вам написать. Дело в том, что не хотелось писать, пока не нащупаешь чего-нибудь существенного. От Чернова я только что узнал, что теперь государь на очереди. Его слова, что Россия не прекратит войны до тех пор, пока жив еще один солдат и в казне имеется один рубль, сделают государя очень непопулярным в России и Европе и покушение, вероятно, будет встречено также сочувственно, как и Плеве. Письмо, мне кажется, из Бадена писано Селюк. Содержание его вами понято правильно. Что касается ряда имен, о которых мне приходилось с вами говорить, то удалось выяснить следующее: Еремей – это Ст. Ник. Слетов. Наталья – Мария Селюк, в Киеве известна под именем Натальи Игнатьевны. Веньямин живет заграницей с прошлого года, пишет в «Р. Р.» изредка на рев. темы, его перу принадлежит статья в № 44 «Р. Р.» – «Без адреса» за подписью «быв. социал-демократ», постоянно, говорят, живет во Фрейбурге, без сомнения террорист, ездивший в Россию, предполагаю, по делам террора. Веньямина здесь теперь уже нет. Я его не застал. Считают его очень талантливым. Павел Иванович молодой человек, черные усы, 28 лет, недавно приехал из Питера. Видал его несколько раз. Трудно ориентироваться в его роли, но во всяком случае шишка. С Пав. Ив. (данные вами приметы Савинкова не совсем подходят к нему – для установления пришлите карточку) я стараюсь сблизиться. Тоже с кн. Хилковым, хотя последний, обладая аристократическим воспитанием, нелегко поддается сближению. Вежлив и только. Удалось мне открыть здесь Кудрявцева. Он в Женеве живет под фамилией Мешковского. Высокого роста, бородка светлая, в очках, одет с претензиями на Чайльд-Гарольда, в плаще, с черным, широким бантом. Ева послана в Одессу для работы в типографии, неважная особа и мало опасная, нелегальная хотя. Маша – не знаю кто, только не Тумаркина, которая живет с Авксентьевым. О Леопольде ничего здесь не слышно и никто такого имени не упоминал. Деньги получаемые Минором от Гав. – это от Гавронского, который живет в Москве и женат на сестре Минора. Платит 100 рублей в месяц. Саша, – который пишет Вере Гоц, – это Саша-Ангел, транспортист. Деньги мы уславливались, что пришлете, как только получите мой адрес, который я и прислал, – другой адрес назначался для открыток. Во всяком случае деньги переводом через банк на Вольде, а чек заказным пришлите немедленно, пост рестант, так как сижу без денег. Пришлите мне расходных 500 рублей и жалованья за этот месяц 500.

Жму руку ваш Иван»

7

Успехи Б. О. слали в террор ежедневно десятки отважных членов партии, готовых умереть за революцию. Никогда не были так заняты Азеф и Савинков. Весь день не расставались. Везде их видели вместе. Непосвященные удивлялись: – что общего меж этим молодым человеком и тучным, черным, животно-громадным уродом? Посвященные знали, что связывает Павла Ивановича с Иваном Николаевичем. Кровь. Они сливались у партии в крепкую, однорукую силу.

Но нелегко теперь войти в Б. О. Входящих допрашивал Савинков. Глаза монгольского разреза не были рентгенами. Савинков не умел узнавать людей. Был сух, надменно спрашивал:

– Почему хотите работать именно в Б. О.? С решением идти в террор не рекомендую торопиться. Сюда должны идти те, кому нет психологической возможности участвовать в мирной работе. Но если вы настаиваете, поговорите с Иваном Николаевичем.

Азеф не подавал руки. Был скуп на слова. Еле переплевывал через вывороченные губы. Но глаза! Глаза были рентгенами. Искоса взглядывая, Азеф насквозь угадывал человека.

– Здраасти, хотите работы? Какую же хотите? Ну, а как же вы? В нашем деле и к веревочке ведь надо готовиться? – гнусаво рокотал Азеф, чиркая пухлой рукой по короткому горлу.

8

В эти дни в Женеве Савинков много читал, много думал. Жизнь казалась ему «ползущим глетчером, правимым пустотой». «Ни на чем, вот на чем я построил свое дело», – любил он повторять Макса Штирнера.

Перед заседанием ЦК Савинков писал стихотворение. Оно билось где-то внутри. Это доставляло удовольствие. Но надо идти на заседание и не опаздывать, просил Азеф, вопрос американо-японских денег Циллиакуса важен. Савинков чуть-чуть задержался. Стихотворение он написал без помарок.

 
«Он очень низко
Мне поклонился.
Я обернулся,
Увидел близко
Его седины,
Его морщины,
Беззубый рот.
Я удивился:
Ведь он убит!
В гробу дубовом
Старик суровый
Давно лежит.
Он улыбнулся,
Я побежал.
Домой вернулся
И отшатнулся,
Меня он ждал!
Опять седины,
Опять морщины,
Беззубый рот,
Опять улыбка,
Опять поклон,
Или ошибка?
Или не он?
Он был так близко.
Я торопливо
Посторонился,
Весьма учтиво
Я отдал низкий
Ему поклон.
Да это он.
Ведь жизнь есть сон.
Нестрашный сон.
 

Положив листок с стихотворением под пресс-папье, чтоб не снесло ветром, Савинков пошел на заседание ЦК.

9

Заседание ЦК было бурно. Не потому, что из России шли вести о революции и через сановное лицо получились данные о перепуге и растерянности правительства. Принятие денег от Кони Циллиакуса бури тоже не возбудило. Заседание стало бурным, ибо заседавшие вдруг почувствовали: – партия в руках провокатора.

Началось это так. Усталый, председательствующий Гоц, закутанный в кресле в теплый плед, торопясь от волнения, сказал:

– Товарищи, только что получены сведения. В Москве 16-го марта арестованы члены Б. О. – Борис Моисеенко, Дулебов и Подвицкий. 17-го марта в Петербурге арестованы – товарищи Прасковья Семеновна Ивановская, Барыков, Загородный, Надеждина, Леонтьева, Барыкова, Шнееров, Новомейский, Шергов, Эфрусси и Кац. Кроме того на станции Петербургско-Варшавской железной дороги схвачен с динамитом Боришанский. Динамит также найден в Петербурге у Татьяны Леонтьевой. Товарищи: – сказал Гоц, руки его дрожали, – в несколько дней мы потеряли самых дорогих, самых беззаветных работников, боевая организация в России разбита! Товарищи, это ужасно, но есть вещи еще более ужасные, чем это, нанесенное нам поражение. Страшные факты есть, товарищи, требующие немедленного расследования. Я не боюсь сказать и не ошибусь: в центре нашей партии – провокатор!

В комнате, переполненной людьми, наступила страшная тишина. Все смотрели на Гоца. Прямо против него тучно сидел Азеф.

– Товарищи! – дрожал мягкий голос Гоца, изобилующий интонациями, – не только провал боевой в Петербурге и Москве заставляет нас отнестись со всей внимательностью к этому вопросу. Имеются факты, неопровержимые, подтверждающие наличие крупного провокатора среди нас. Сначала скажу, – присутствующий здесь, только что приехавший товарищ Николай Сергеевич Тютчев рассказывает факт, явно наводящий на грустные размышления.

Пожилой, серебряно-седоватый человек барственного облика, одетый скромно, но изящно, с бородкой клином, с умным энергичным лицом, проговорил из угла:

– Разрешите, Михаил Рафаилович?

– Пожалуйста, Николай Сергеевич. – Гоц печально откинулся на спинку медицинского кресла.

– Дня за два, накануне арестов в Питере, – заговорил размеренно, спокойно Тютчев, – ко мне позвонили в редакцию «Русского Богатства» по телефону. И голос, мной неузнанный, сказал: – «Предупредите – все комнаты заражены».

Тишина в комнате не прерывалась, Азеф неуклюже повернулся на стуле. Подпершись рукой, он уставился на Тютчева. Низкий лоб наморщен, брови сдвинуты. Тютчев не глядел на него. Он обводил товарищей, останавливаясь больше всего на взволнованном, измученном лице Гоца.

– Я спросил: – «нельзя ли поговорить лично?» По-видимому мой вопрос был неожиданен, с ответом произошло замедление, мне показалось даже, что как будто мой собеседник с кем-то переговаривался и затем задал, как бы нерешительно, такой вопрос: – «Да ведь поздно уж, да и где?» – Я ответил – «Здесь». Ответ был такой: – «Нет, это неудобно» и трубка была повешена.

Тютчев смолк. В комнате, казалось, были слышны бившиеся сердца. Тишина начала взрываться короткими разговорами.

– Тише, товариши! – костяшками руки простучал Гоц.

– Вопрос к Николаю Сергеевичу – протянул руку Азеф.

– Пожалуйста, Иван.

Азеф тучно, неловко, всем телом повернулся к Тютчеву, потому что шея у него не поворачивалась.

– Николай Сергеевич, стало быть вы не узнали говорившего по голосу?

– Нет. Но должен сказать, этот голос, всё же я где-то слышал, он мне напомнил очень характерный тембр, который я уже не слыхал лет

10

– А простите, Николай Сергеевич, женский иль мужской был голос? – все обернулись к Чернову.

– Ну, знаете, Виктор Михайлович, – улыбаясь, проговорил Тютчев, – это мне кажется не столь существенно. Ведь мы же не знаем кто звонил, и вероятно не узнаем. Что же гадать на кофейной гуще? Голос был мужской.

Чернов сделал неопределенный жест.

– Товарищи, мы чересчур детализируем этот случай, – говорил Гоц. – Сейчас не место и не время. Да и что же, из пальца ничего не высосешь. Голоса Николай Сергеевич не узнал. Я хотел только осведомить вас об этом факте. Но ведь в руках у нас есть и еще более веские данные, уже фактического характера.

Азеф смотрел темными, упорными, спокойными глазами в мечущееся лицо Гоца.

Савинков толкнул Азефа, наклонившись.

– Ты веришь?

– Возможно, – бормотнул Азеф.

– Мы получили по адресу «Революционной России» следующее письмо. Прочту его, а потом уже будем комментировать. – Повысив вибрирующий в волнении голос, Гоц читал: – «Уважаемые товарищи, департамент полиции имеет сведения о следующих социалистах-революционерах: – 1) Герман, имеет паспорт на имя Бориса Дмитриевича Нерадова, жил в Швейцарии, теперь в России (нелегально), переехал «вероятно» не по паспорту Нерадова, 2) Михаил Иванович Соколов, проживал в Швейцарии по паспорту германского подданного Людвига Каина, должен! отправиться в Россию, 3) за Соколовым поедут в Россию:

А) Гриша, именующийся Черновым, Васнецовым, Бордзенко,

Б) князь Дмитрий Александрович Хилков (двумя неделями позже) и

В) месяца через два бывший студент Михаил Александрович Веденяпин (выедет нелегально из Швейцарии). С товарищеским приветом…»

Азеф бормотнул набок, Савинкову: – Подписи нет.

– Подпись есть? – громко опросил Савинков.

– Есть, я не называю, – взволнованно ответил Гоц, придерживая рукой на столе четвертушку бумаги. – Товарищи! совершенно ясно, эти сведения мог дать только провокатор. Я долго думал, положение очень серьезно. Мы должны стоять на единственно-революционной точке зрения: – не должно быть забронированных имен и авторитетов. В опасности вся партия. Будем исходить из крайнего положения: – допустим, что каждый из нас в подозрении. Пусть выскажутся товарищи, может быть кто-нибудь подозревает определенно кого-нибудь?

Наступила ужасная тишина. Сидевшие рядом не смотрели друг на друга.

– Я не хочу скрыть своих подозрений, товарищи, – в тишину проговорил тихо Гоц, – может быть я совершаю преступление, но пусть рассудит суд, я должен сказать, что у меня есть основания подозревать одного члена партии.

Наступила гробовая тишина.

– Я подозреваю… Татарова… Тишина углубилась. Гоц понял: – подозрения разделены товарищами.

– Во-первых, по моим подсчетам Татаров на свое издательство издержал за шесть недель больше 5.000 рублей. Откуда у него эти деньги? Ни партийных, ни личных средств у него нет. О пожертвовании он должен бы был сообщить ЦК. Я спрашивал, откуда у него эти деньги? Он говорит, что их дал известный общественный деятель Чарнолусский. Не скрою, я начинаю сомневаться в этом. Предлагаю послать кого-нибудь в Петербург узнать у Чарнолусского, давал ли он деньги и сколько. Кроме того, Татаров на-днях приезжает в Женеву. Надо установить здесь за ним наблюдение. Повторяю, если Татаров сказал правду об источнике денег и наблюдение товарищей ничего не установит, я отказываюсь от подозрений, но, товарищи, я не могу не поделиться сомнениями…

– Правильно, Миша! – крикнул Чернов.

– Это очень похоже, – пророкотал Азеф Савинкову.

– Кто возьмет, товарищи, наблюдение в Женеве за Татаровым?

– Просим Савинкова! – крикнул Азеф.

– Савинкова! – поддержали голоса.

– Надо трех.

– Сухомлин! Александр Гуревич!

– Итак, товарищи Савинков, Сухомлин и Гуревич должны взять на себя эту тяжелую, но необходимую в интересах партии обязанность. В Петербург же к Чарнолусскому предлагаю поехать товарищу Аргунову.

– Просим! Просим!

Аргунов, недавно бежавший из ссылки, встал, хотел, что-то сказать. Но ясно было, не протестует. И Гоц, повышая голос, крикнул:

– Против нет? Товарища Аргунова стало быть направляем в Питер.

Повестка дня исчерпалась. 10

Ночью, Азеф шел один по Бульвару Философов темной, согнувшейся тушей. Дымя папиросой, перебирал всё, что приносила память. Он временил с петербургскими боевиками. Сомнений не было: партию предают кроме него. Скрипя подошвами по гравию, Азеф безошибочным нюхом понял: – Татаров.

Азеф не мог в эту ночь спать. Свернул к Английскому саду. Сев на скамью, куря, хрипло бормотал. В несущемся с Лемана, холодящем ветре он решил смерть Татарова. Но страх, что Татаров успеет донести, и его разоблачить, не уходил. Азеф слышал, как от холода у него лязгали зубы. Иногда толстые губы в темноте расплывались во что-то схожее с улыбкой. Он сам с собой бормотал.

Ветер становился холодней. В темноте озера возвращались увеселительные пароходы туристов. С пароходов лилась музыка, блестели огни. Азефу стало холодно. Он пошел, качаясь тяжелой тушей, по дорожке Английского сада к отелю. Но и в отеле, Азеф не ложился. Кроме Татарова заносился еще удар неизвестного. И этот удар тоже надо было отвести. Азеф сел за письмо:

Сначала он привел цитированный Гоцем документ с подписью «с тов. приветом Вл. Косовский», потом посопев, стал нанизывать расплывающиеся строки:

«Этот документ может вам, Леонид Александрович, показать, насколько у вас в Д. П. всё неблагополучно и насколько нужно быть осторожным, давая вам сведения. Здесь в Женеве в группе с. р. это письмо привело всех к мысли, что имеется провокатор, который очень близко стоит ко всем делам. Неужели нельзя обставить дело так, чтобы циркуляры Д. П. не попадали в руки рев. организаций? Последствием этого будет, что кн. Хилков, который пока еще в Англии в Лондоне гостит у своей семьи, не поедет, так как ему немедленно сообщили об этом документе. Тоже будет с Веденяпиным. Право удивляюсь, что департамент не может устроить конспиративно свои дела. Деньги и письмо я не получил. Деньги вышлите немедленно. Ради Бога, будьте осторожны. Один неосторожный шаг и провал мой.

Жму руку, ваш Иван».

Над Женевским озером рассвет был полновластен. По озеру уходили лодки рыбаков в далекую красноватую синеву. Не раздеваясь, в черном костюме, Азеф спал на диване, стоная, скрипя зубами, вскрикивая, словно что-то хотел рассказать и не мог.

11

На утро Савинкову сказали, что Татаров приехал. Татаров – большого роста русак, с квадратной крепковьющейся бородой, коротковатыми ногами, темными волосами, распадающимися на стороны. Татаров костист, широк, шагал шумно, говорил громко, напоминая расстриженного дьякона.

Савинков знал его с детства, вместе играли в лапту и в рюхи. Узнав, что Савинков в Женеве, Татаров сразу пришел к нему. Сейчас друг друга бы они не узнали. Савинков – европеец, чересчур элегантен для революционера. Татаров хоть и любил завязать модный галстук, надеть новомоднейший костюм, но был поповен, мужиковат. Стуча башмаками, громко крича, Татаров чувствовал себя прекрасно.

– Давненько, давненько, Борис Викторович, не видались! Ну расскажите, как живем? Вы откуда сейчас? Из Москвы?

– Из Киева.

– Как из Киева? Мне сказали из Москвы?

– Может быть из Москвы.

– Ха-ха-ха! Всё-то у вас тайны да тайны! Законспирировались до ушей! Чай не с провокатором говорите, а с товарищем постарше вас стажем-то!

– Не виноват, начальство свирепое, Николай Юрьевич.

– Это кто-де начальство-то? Тоже поди – печать на устах моих. Главное – всё сам знаю. Заграницей – Мишка Гоц! В России сами своей персоной боевикам начальство! Мне очки тоже втираете, ну да ладно. – Татаров громко ходил, мял в руках широкополую светлую шляпу, какие часто носят плохие художники.

Татаров был неумен и нечуток. Растабаривая, даже не глядел на Савинкова. – «Вот этого большого человека убью, за то что гадина, за то что глуп, за то что бездарно накрутил пестрый галстук, убью, как быка. Но какой громадный? Зашумит, когда упадет», – думал Савинков.

– Страшно рад вас видеть, – говорил Татаров. Тютчев здесь, с ним ведь вместе в ссылке в Сибири жили! Вообще в Женеве куда ни сунься – наши. Только Баску вот хотел повидать. Не знаете, где она?

– А кто эта «Баска»?

– Да Якимова!

– Ааа слышал, не знаю. А скажите, Николай Юрьевич, у вас кажется теперь издательство будет?

– Как же, как же, будет, будет, а что? Есть у вас что-нибудь для издания, вы ведь пишете, кажется?

– Есть кой что.

– Давайте, с удовольствием, с удовольствием. «Убью», – думал Савинков.

– Если позволите, я передам вам на днях.

– Мемуары?

– Не совсем. Почти.

– Очень интересно, очень. Вы вот что, Борис Викторович, ко мне в воскресенье товарищи на обед соберутся, а то ведь скоро дальше еду, приходите и вы, и рукопись с собой захватите, ладно?

– Воn, – сказал Савинков, ударяя ладонью по ладони Татарова и пожимая ее крепче обыкновенного.

12

Обед Татаров давал на 15 персон в кабинете ресторана «Англетер». Азеф прислал извинение. За столом присутствовало 14 человек головки партии. Седовласый Тютчев сидел с Брешковской. Трепыхая рыжей шевелюрой, в новом воротничке, подпиравшем толстую шею, смеялся Чернов. Был Савинков, старый Минор, Ракитников, Бах, Натансон, Авксентьев, Потапов. Только трое – Тютчев, Савинков, Чернов – знали уже, что обед дает провокатор. Стол был сервирован пестро, красиво, с серебром, цветами, винами, деликатесами. Татаров вспоминал, как 8 лет назад основал группу «Рабочее Знамя». Товарищи напомнили ему за обедом, как объявил он голодовку в Петропавловской крепости, проголодав 22 дня. Татаров лишь отмахнулся, проговорив:

– Что там, 22, другие больше голодали, – и подняв бокал, встал.

– Товарищи, выпьем за революцию, которая близка, поступь которой мы слышим! Выпьем за партию, водительницу революции, и в первую очередь за товарищей боевиков – ура!

Узкие бокалы зазвенели разным звоном, чокались, а бокалы были наполнены по разному. Чокнувшись с последним – Черновым, Татаров залпом выпил свой бокал, чувствуя приятную хмельную теплоту. Кто-то быстро поднял ответный тост, и махая бокалом прокричал:

– За счастливый отъезд Николая Юрьевича! За удачу его работы в России – ура!

После обеда, когда все шумели, были веселы, оживлены, Чернов подошел к Татарову, улыбаясь, крутя на его пиджаке большую пуговицу, сказал:

– Когда ж едете, Николай Юрьевич? Взяв Чернова за бицепсы, и притягивая его к себе, Татаров проговорил:

– Сегодня вечером, 11.30, Виктор Михайлович.

– Невозможно.

– Почему?

– У ЦК к вам дело.

– Я должен ехать. Какое дело? Чернов говорил, улыбаясь: – Я уполномочен ЦК просить вас остаться на день.

– Ну, хорошо, – пожал плечами Татаров, – если дело, останусь. До завтра?

– До завтра.

Чернов сказал просто, задушевно.

Проходя мимо Савинкова, бросил:

– Остается. Следите.

13

Расправляя смявшуюся от ветра бороду, Татаров вошел веселый.

– Здравствуйте, – говорил свежо, полнокровно, переходя от Тютчева к Савинкову, от Савинкова к Баху. В Тютчеве показался ему из-под бровей холодок. «Он всегда такой», – успокоился Татаров и встал рядом с Савинковым у стола. На столе в золотенькой раме была карточка полной брюнетки. Оба посмотрели на нее, хоть брюнетки не знали.

– В чем же дело?

– Да вот ждем Чернова, он председатель.

В этот момент отворилась дверь, вошел улыбающийся Виктор Михайлович.

– Совет да любовь, – проговорил он с порога, – погода-то, кормильцы, пушкинская! Прозрачность, ясность, шел по рю де Каруж – не воздух, зефир. А, Николай Юрьевич, здравствуйте, грехом думал, не дождался, поди, уехал. Ну, прекрасно, прекрасно, так что же, товарищи, никак меня только и ждали? Не посетуйте, – подкатил удобное кресло, с большими ручками, Виктор Михайлович.

Савинков, Тютчев, Бах, Татаров садились, Рассыпал по креслу дряхлые кости Минор. Но по тому, как садились, Татаров уже почувствовал недоброе. «Зачем не уехал?» – подумал он. Но, не подавая виду, проговорил поглаживая бороду:

– Какой вопрос, Виктор Михайлович? – и голосом остался вполне доволен, прозвучал без волненья.

– Одну секунду, Николай Юрьевич, – проговорил Чернов, быстро пиша кругленькими буковками – Вопрос? – откладывая перо, поднял Чернов один глаз на Татарова, а другой пустил куда-то в сторону, – видите ли, очень серьезный, то есть не так чтоб уж очень, но ЦК сейчас занят ревизией партийных дел, и вот от имени ЦК я просил вас остаться чтоб при вашей помощи выяснить финансовую и цензурную сторону предпринятого вами издательства. Вы, конечно, поймете желание ЦК взять издательство под свое руководство?

Татаров посмотрел на свою руку, лежавшую на столе. Было ясно: – подозревают. «Надо, главное, держаться с абсолютным спокойствием», – сказал он себе внутренне, когда Чернов говорил:

– Но прежде, чем перейти, Николай Юрьевич, к этому вопросу, мне бы, то есть, не мне, а всей комиссии, хотелось бы выяснить некоторые детали…

Татаров силился понять: о чем? Плотно свел брови над цыганскими глазами. Расправил рукой бороду, не догадался.

– Прошу вас ответить по первому, так сказать, пункту, – глаза Чернова разбежались еще больше, – кто дал вам деньги на издательство? Только уж, Николай Юрьевич, – задушевно сказал Чернов, – знаете народную мудрость, кто правды не скажет, тот много свяжет, режьте нам, кормилец, всё правду-матку, прошу вас.

– Конечно, Виктор Михайлович, – засмеялся Татаров, – вы наверное просто не осведомлены, я говорил Гоцу: – деньги в размере 15 тысяч рублей дал мне Чарнолусский, а дальнейшую помощь обещали Чарнолусский и Цитрон, это одесский издатель, – добавил Татаров.

Это было только мгновение. Мутноватый глаз Чернова замер где-то под потолком. Тряхнув рыжей шевелюрой и пригладив ее, Чернов протянул:

– Так, так, видите, я вот этого, например, не знал, а скажите, – вдруг кинулся он на Татарова и в голосе прозвучала резкость, – остановились вы сейчас в Отель де Вояжер под фамилией Плевинского?

Татарову надо было расхохотаться, ударить кулаком по столу, закричать – что за безобразие! Но Татаров увидел, глаза товарищей режут. «Провал», – пронеслось. И он почувствовал, как дважды перевернулось у него сердце и, показалось, что упало на подошву ботинка.

– Под фамилией Плевинского.

– А номер комнаты?

– Кажется 28.

Совсем близко проплыло лицо Чернова. Улыбалось, перекашивалось. Отчеканивая слога, раздались слова: – Это неправда. Мы справлялись: ни в номере 28, ни вообще в Отель де Вояжер Плевинского нет.

Слышно было чье-то дыхание. Заскрипев, Минор переложил ногу на ногу.

– Я не помню названия. Может быть, это не отель де Вояжер. – Татаров понимал, что говорит глупо, что топит себя, но он уж катился к какой-то страшной пропасти. Казалось, сейчас убьют, как убивали Судейкина. Савинков чертил на бумажке женский, кудрявый профиль.

– Вспомните, – сказал Чернов. – Борис Викторович, запишите в протокол: не помнит ни названия гостиницы, ни улицы, ни номера комнаты.

О бумагу скрипело перо Савинкова.

– Мы же не дети, – проговорил Татаров, – я солгал о гостинице, потому что живу с женщиной и этим оберегаю ее.

– Ах так?

– Если хотите, я назову имя женщины.

– Нет, что вы, Николай Юрьевич, не надо, кормилец. Вы бы сразу так и сказали, тогда мы просто это оставим, простите, вот вы какой чудак! Извините. Перейдем к делу. Скажите, Николай Юрьевич, чем обеспечено ваше издательство в отношении цензуры?

Татаров хотел оборвать, закричать. Но понял, что не выйдет.

– Мне обещал покровительство один из людей имеющих власть, – и услышал, как ему изменяет пересекающийся голос.

– Кто именно? – сухо бил теперь голос Чернова, как гвозди вбивал в совершенно мягкое и они уходили до шляпки.

– Один князь.

– Какой князь?

– Зачем? Я сказал – князь. Этого достаточно.

– По постановлению ЦК предлагаю вам сказать фамилию.

– Хорошо, это – граф, – тихо сказал Татаров.

– Граф?

– Это же неважно, граф или князь, вообще зачем фамилия?

– Центральный комитет приказывает вам.

Татаров сморщился, проведя рукой по лбу.

– Граф Кутайсов, – тихо сказал он.

– Кутайсов? – поднялся Чернов. – Вы с ним сносились? А известно вам, что партия готовила покушение на графа Кутайсова?

Голова Татарова опустилась, руки судорожно сжимали край стола.

– Вы солгали, – услыхал он приближающийся голос Чернова, – скрывая свой адрес, солгали об источнике денег. Чарнолусский вам не давал. Мы это проверили. Цитрона вы даже не знаете, фамилию его услыхали впервые три дня тому назад от Минора. Вы подтверждаете это?

Татаров вздрогнул, поднял голову. Последние силы вспыхнули. «Уйти, бежать» – пронеслось. Он закричал:

– В чем вы меня обвиняете?! Что это значит?!

– В предательстве! – крикнул несдержавшийся Тютчев.

Родилось долгое, страшное молчание.

– Будет лучше, если сознаетесь. Вы избавите нас от труда уличать вас, – сказал Чернов.

– Дегаеву были поставлены условия. Хотите мы поставим условия вам? – проговорил Бах.

Савинков на протоколе рисовал что-то вроде ромашки. Дверь открылась и все увидали на пороге Азефа. Он был сердит, насуплен. Кто его знал, мог догадаться, Азеф в волнении.

– Простите, товарищи, я запоздал, – тихо пророкотал он.

– Мы кончаем, Иван, садись, – сказал Чернов. Скользкий взгляд по Татарову сказал всё. Азеф прошел, грузно вдавив тело в кресло, в углу комнаты.

Покачнувшимся голосом, каждое мгновение могшим перейти в рыдание, Татаров сказал:

– Вы можете меня убить. Вы можете меня заставить убить. Я этого не боюсь. Но я не виноват, честное слово революционера.

Чернов склонился к Тютчеву. Тот мотнул серебряной, коротко стриженой головой. Чернов стал писать. Потом бумажка пошла к Тютчеву, Савинкову, Баху.

Татаров смотрел на свои ботинки, ему казалось, что шнурки завязаны туго и неудобно. Чернов встал, обращаясь к Татарову прочел:

«Ввиду того, что Н. Ю. Татаров солгал товарищам по делу и о деле, ввиду того, что имел личное общение с графом Кутайсовым и не использовал его в революционных целях и даже не довел о нем до сведения ЦК партии, ввиду того, что Татаров не мог выяснить источника своих значительных средств, комиссия постановляет устранить Татарова от всех партийных учреждений и комитетов, дело же расследованием продолжать».

Татаров не поднял головы.

– На сегодня вы свободны. Но ЦК запрещает вам выезжать из Женевы без его на то разрешения. Отъезд ваш будет рассматриваться как побег.

Не прощаясь, опустив голову, Татаров вышел. В передней почувствовал, что дрожит. На улице шел дождь. Татаров его не заметил, хотя и поднял воротник.