Текст книги "Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать"

Автор книги: Роман Арбитман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Увезу себя я в тундру

Татьяна Устинова. Где-то на краю света: Роман. М.: Эксмо

Остановите на улице прохожего и попросите продолжить фразу: «Губернатор Чукотки Роман…» Вам наверняка ответят: «…Абрамович!» Между тем администрацию Чукотского автономного округа последние шесть лет возглавляет хоть и Роман, но Копин – юрист, который на восемь лет моложе знаменитого предшественника. Его лицо не отмечено печатью гламурной небритости, как у хозяина «Челси», зато он постоянно носит очки в модной оправе.

Вы спросите, при чем здесь очередной детективный роман Татьяны Устиновой? Терпение, читатель. Сочинительница книги «Где-то на краю света» – женщина практичная. В отличие от коллеги Дарьи Донцовой, разбавляющей произведения product placement, то есть скрытой рекламой, в умеренных пропорциях (в среднем на один труп – один сорт макарон), Татьяна Витальевна не мелочится. По сути, весь ее новый роман является одним большим product placement. В роли рекламируемого товара выступает отдельно взятый субъект Российской Федерации, со столицей в Анадыре…

Итак, брошенная любовником-начальником московская барышня Лиля Молчанова («длинные ноги и выдающийся во всех отношениях бюст») в слезах и соплях отправляется в командировку на Чукотку. Девушка наивна, полна предубеждений и уверена: этот край торосов и белых медведей – жуткая дыра. Но, сойдя с самолета, Лиля попадает в край чудес. Здесь и «свет вокруг другой, лазоревый, чистый», и «никто ничего не ворует», и даже начальник погранотряда не ругается матом.

О том, что «губернатор у нас правильный мужик», героиня слышит сразу после прилета. Этот Роман «та-а-акой интересный! В очках», он «не болтун какой-нибудь, а человек дела». Конечно, он пока не бог и не может улучшить климат, но все прочее совершенствует. «Он как пришел сюда, на Чукотку, так сразу стал зимники строить, ну дороги, жилье ремонтировать, много всякого!» Губернатор добавил Анадырю красок, чтобы глаза не уставали, и поставил всюду ретрансляторы, чтобы донести до каждого стойбища музыку и новости. Он носит джинсы, катается на сноуборде и обладает чувством юмора. Лиля могла бы влюбиться в главу региона, если бы уже не успела влюбиться в его брата – принца с радио «Пурга». С ним она и останется на Чукотке, наплевав на Москву.

Вы скажете, что любовь – это прекрасно, но хотелось бы детектива. Ладно, будет вам труп, дождитесь страницы 66. Но только помните: штамп – не сноуборд, он вывезет и без креплений. Эпизодического чукчу-охотника зовут Коля Вуквукай? Значит, ожидайте встречи со словом «однако». Другого эпизодического героя зовут Лева Кремер и он местный еврей? Значит, читателю не избежать словечка «таки». Ну а если Кремер через двадцать страниц после кончины Вуквукая скажет, что это не самоубийство, а убийство, в финале таки оно и будет. Конечно, преступление окажется нетипичным, не вполне даже местным, имидж Чукотки не пострадает. Писательница верна заветам тов. Саахова: если преступник, то «не из нашего района!»

Штамп – еще и отличный стройматериал в условиях мерзлоты; можно использовать готовые блоки. Девушка «уставилась Преображенцеву в лицо, как будто впервые его увидела». Уже было? О, неоднократно! «Степан уставился на него, как будто впервые увидел» («Большое зло и мелкие пакости»). «Тереза Васильевна поджала губы и взглянула на Женьку, как будто впервые увидела» («Сразу после сотворения мира»). Еще примеры? Пожалуйста. «Лиля Молчанова потерлась щекой о его скулу». Было? Было! «Она шмыгнула носом и потерлась щекой о его плечо» («Жизнь, по слухам, одна»). «Она потерлась щекой о его свитер» («Седьмое небо»). «Он потерся щекой о ее волосы» («Отель последней надежды»). «Ольга потерлась щекой о его плечо, он сильнее прижaл ее к себе» («Всегда говори всегда-2»). И так далее. Статического электричества, возникшего при трении героев Устиновой, хватит на обогрев всего Анадыря.

В мире живых нет разнообразия, в мире мертвых и подавно. Читаем в новом романе: «Дядя Коля был абсолютно, окончательно, непоправимо мертв». Случалось такое? И не раз. «Поперек дорожки лежал человек… Человек был абсолютно, непоправимо мертв» («Неразрезанные страницы»). «Петр Борисович был абсолютно, непоправимо мертв… Окончательно и бесповоротно» («Подруга особого назначения»). «На полу, прямо посреди ковра, ничком лежал человек… Он был непоправимо, чудовищно, абсолютно мертв» («Саквояж со светлым будущим»). «Человек был мертв. Так безнадежно, так ужасающе мертв» («Близкие люди»). И др., и пр.

Будь романы Устиновой не детективами, а фантастикой, можно было бы подумать, что один и тот же труп кочует – на манер зомби – из одной книги в другую: то здесь безнадежно приляжет, то там бесповоротно прикорнет. Кстати, это и неплохой задел на будущее. Если новый контракт придет с острова Гаити, Устинова в следующем романе может без труда отрекламировать тамошний культ вуду. Рука набита.

Сами посудите

Татьяна Устинова, Павел Астахов. Я – судья. Кредит доверчивости: Роман. М.: Эксмо

Будущие соавторы этой книги – писательница и штатный борец за права ребенка – неоднократно встречались в суде. Не подумайте чего дурного: Татьяна Устинова и Павел Астахов были на одной стороне. Да и суд вообще-то был игрушечным, поскольку слушания проходили в эфире канала «Рен ТВ». Приглашенные актеры рвали в клочья мексиканские страсти, изображая ответчиков и истцов, Павел Алексеевич в парике и мантии играл роль справедливого судьи, а Татьяна Витальевна по ходу программы делилась со зрителями разнообразными криминально-бытовыми случаями.

Этот жизненный телеопыт, надо думать, и подтолкнул Устинову с Астаховым к созданию совместной книжной серии «Я – судья». Первый роман, с подзаголовком «Божий дар», вышел четыре года назад. Во втором главные герои те же: судья Лена Кузнецова и прокурор Никита Говоров. Лене – тридцать пять, она мать-одиночка, воспитывает дочь Сашу и вечно улаживает проблемы младшей сестры-разведенки Наты, мамы юного Сеньки.

С жанровой точки зрения, роман двух соавторов особого интереса не представляет. Брачный аферист Владик, который для получения банковских кредитов использует паспорта потенциальных жен, сразу весь как на ладони. И если он арестован не на 20-й странице, а на 306-й, то лишь потому, что у романов фиксированный объем. Ради него приходится оглуплять даже положительных персонажей. К примеру, симпатичный авторам опер Таганцев только после долгих мучительных раздумий соображает, что подпись под вызвавшим споры кредитным договором может быть, пожалуй, и поддельной!

Среди соавторов первую скрипку играет Устинова, хотя ее однообразное дамское щебетанье («искорки вспыхнули в ее глазах», «его глаза потемнели от обиды», «не скрывая своих тайных желаний, рассматривал каждый изгиб» и пр.) все же иногда прерывается тяжелыми астаховскими пассажами, типа: «В случае если предоставление необходимых доказательств затруднительно для сторон и других участвующих в деле, суд по их ходатайству оказывает содействие в собирании и истребовании доказательств». Это, заметим, не судебная речь героини, а внутренний монолог повествователя.

Написание детектива было, похоже, не единственной целью авторов. И Устинова, и Астахов наверняка догадываются, что в нынешней России судей не любят даже больше, чем депутатов. По подсчетам социологов «Левада-центра», судебной власти не доверяют свыше 45 % граждан – причем скепсис в первую очередь распространяется на сотрудников райсудов. Верховный суд парит в заоблачных высях, зато работники первой инстанции с их, мягко говоря, малопопулярными решениями – у всех на виду. В последнее время некоторые из столичных судей могут посоперничать с поп-звездами и серийными маньяками по числу упоминаний в СМИ: Ольга Солопова из Басманного суда, Марина Сырова из Хамовнического, Ольга Боровкова из Тверского, Ирина Суменкова из Бабушкинского…

Как известно, у российского суда – женское лицо. Если в США женщины-судьи занимают менее трети вакансий, то у нас по стране – две трети. В Москве число женщин-судей превышает 70 % процентов, в Петербурге достигает 80 %. Не исключено, что книгами своей серии соавторы попытались, как могли, «очеловечить» русскую Фемиду. Вы, мол, думаете, что ее служительницы едят икру, носят часы за сто тысяч баксов и живут на Рублевке? А вот посмотрите на Лену! Она перебивается на одну зарплату, живет в казенной развалюхе (такие квартиры «показывают в сюжетах о неблагополучных семьях – тут подтек, там сломано, здесь ободрано»), ездит на бэушной «хонде» и ходит в чем попало («ситуация с обувью складывалась катастрофическая»). В райсуде «зимой обогревателей не допросишься, летом – кондиционеров», «ответственность – сумасшедшая, загруженность – бешеная». Нервные стрессы, бессонница, почти никакой личной жизни, но все это – ради высокой цели: «Как чудесно, как замечательно, что к восстановлению этой справедливости я могу приложить свои силы, свои знания, интуицию и жизненный опыт».

В конце XVIII века Николай Карамзин, написав «Бедную Лизу», произвел революцию в умах современников утверждением «и крестьянки любить умеют!». Авторы книги о «бедной Лене» в начале XXI столетия решили доказать, что и под черной судейской мантией может биться трепетное сердце женщины, которая хочет только хорошего. «Моя мантия, как белый халат врача, – чтобы спасать жизнь, – с гордостью размышляет судья Кузнецова в финале, мимоходом путая черное с белым. – Чтобы глаза становились счастливыми вот так, сразу после нескольких моих фраз – точных, выверенных и справедливых».

О том, что у каждого процесса бывает как минимум две стороны – и, стало быть, после оглашения приговора всегда остаются и другие люди, с несчастными глазами, – героиня как-то не подумала. Забыла, наверное. Столько дел!

Суррогат начинает и выигрывает

Антон Чиж. Безжалостный Орфей: Роман. М.: Эксмо

Петербург, конец XIX века. Молодой и уже гениальный сыщик Родион Ванзаров признан умершим и оплакан друзьями – криминалистом Аполлоном Лебедевым и юным полицейским Колей Гривцовым. Но три месяца спустя выясняется, что слухи о смерти героя преувеличены. Ванзаров возвращается целехонек и включается в расследование нескольких похожих убийств. Одна за другой погибают три молодые женщины, отравленные хлороформом, и нет гарантий, что душегуб уже не присмотрел себе жертву номер 4…

Книги Антона Чижа выходят в серии «Интересный детектив», название которой – такая же бессмысленная тавтология, как «сладкий сахар» или «мокрая вода»: всякое сочинение в названном жанре обязано быть интересным по определению – все прочее есть заведомый брак. Ныне существует множество жанровых подвидов (шпионский детектив, юмористический, политический, военный и пр.), и куда разумнее было бы не давать оценку романам, а просто маркировать их. Даже по краткому пересказу фабулы «Безжалостного Орфея» видно, что литпродукция Чижа попадает в разряд ретро-детективов, чья популярность у нас связана с «фандоринским» циклом Б. Акунина.

Собственно, каждому из трех упомянутых персонажей досталось по кусочку профессионализма Эраста Фандорина: Ванзарову – его наблюдательность и интуиция, Лебедеву – научный подход к уликам, а юноше Гривцову – пылкость и старательность молодого Эраста Петровича времен «Азазеля». Потому-то первые полтораста страниц, пока Ванзаров зачем-то притворяется трупом (смысл этой хитрости а-ля Шерлок Холмс или Джеймс Бонд в романе так и не раскрыт), расследование хромает на одну ногу. Но как только троица соединяется в единый полицейский организм, у душегуба не остается шансов избежать ареста.

Повествование соткано из литературных штампов. Тут и «непокорная челка», и «по щеке предательски скатилась слезинка», и «легкий холодок тронул бесстрашное сердце». Пытаясь хотя бы отчасти стилизовать текст «под XIX век», романист вынуждает персонажей выделывать кульбиты почище цирковых: «зацепили дальше некуда», «не удостоил напор и легким сомнением», «совершил в лице переворот к почтительности», «приняв строгое положение спины», «нашел себя свернувшимся калачиком» и т. п. Впрочем, среди акунинских клонов Чиж не худший. Он все же следит за исторической фактурой, делает познавательные сноски по ходу сюжета и обходится без явных анахронизмов. Другое дело, что персонажи почти лишены человеческих свойств, а потому трудноразличимы. Вот у Коли Гривцова «вспыхнула искорка надежды», через четыре страницы такая же «искорка надежды» мелькает в душе Лебедева, а еще сотню страниц спустя почти так же электрически заискрит в зрачках прекрасной авантюристки.

Главным героям книги Чижа не везет на индивидуальность. В сравнении с ними со всеми, вместе взятыми, Фандорин (не самый многогранный образ) кажется полифоническим героем русской классики. Ванзаров же, по воле романиста, выделяется среди прочих разве что пронзительно-голубыми глазами и воронеными усами, а Гривцов может похвалиться еще меньшим – лишь тонкими усиками. Лебедев назван «яркой до ослепления личностью», однако запоминается лишь яростным хрустом леденцов, которые носит с собой (дабы забыть о табаке). На протяжении двух третей книги читателя ежестранично преследует этот адский хруст, но едва криминалист возвращается к сигаретам и выкидывает жестянку с монпансье, он теряет единственную зримую черту: так уэллсовский Невидимка, размотав уродливые бинты, явил за ними зияющую пустоту.

«Безжалостный Орфей» балансирует на грани бульварщины, порой ее переступая. Автор, завязавший множество сюжетных узелков, в финале избавляется от них, не утруждая себя фантазией: подслушанные разговоры, роковые совпадения плюс потерянный и обретенный брат-безумец. Автор делает ставку в этом заезде на никогда не проигрывающую лошадку – на маньяка. Маньяк пренебрегает логикой, на него легко списать любой вывих сюжета (мозги маньяка, известное дело, потемки), а главное – маньяк хитер, и, значит, им может оказаться любой персонаж. Хоть Иван Иваныч, хоть Матильда Карловна, хоть лакей или брадобрей.

Казалось бы, поклонник ретро-детектива, привыкший к более тонкому сюжетному кружеву «фандорианы», должен с негодованием отвернуться от клона, а не обеспечивать ему тиражи. Но человек слаб. Между двумя последними романами про Эраста Петровича («Весь мир театр» и «Черный город») прошло более трех лет, и чем заполнить паузу? Приходится довольствоваться суррогатом. Читатель оказывается в положении героини «Разгрома» А. Фадеева: Варя влюблена в одного, но, когда он не приходит, она машинально отвечает на ухаживания другого, вовремя оказавшегося под боком. «Но ведь это же Чиж… – думает Варя, – да, но ведь это же Чиж… откуда он, почему он?.. Ах, не все ли равно…»

Борьба поганцев с венценосцами

Елена Чудинова. Декабрь без Рождества: Роман. М.: Вече

Осень 1825 года. К Таганрогу движется кортеж Александра I. Запутывая следы, государь хочет ускользнуть от заговорщиков, но тщетно: тайная дорога не спасет от слежки, а верная охрана не убережет от яда. И вот уже помазанник мертв, в столице мятеж, монархическая идея висит на волоске. Так начинается роман «Декабрь без Рождества» – финальная часть трилогии. Первые две книги, «Ларец» и «Лилея», выходили раньше, а третья, о восстании декабристов, доступна лишь теперь.

Декабристам не повезло дважды. При царе их подвергли репрессиям, а при большевиках посмертно реабилитировали и возвели на пьедестал, навязав высокородным бунтарям сомнительную роль волхвов, принесших первые дары революционности к яслям кудрявого младенца Ильича. Романтическая интеллигенция любила дворянских диссидентов за их жертвенность, стильные гусарские ментики и дружбу с Пушкиным, но и корила за неуклюжую стратегию, робость на допросах и пламя, которое возгорелось из искр 1825 года («Ах, декабристы! Не будите Герцена! / Нельзя в России никого будить»). Ну а граждане, чуждые романтики, относились к Пестелю или Каховскому примерно так же, как сейчас многие относятся к Прохорову или Ходорковскому, – с раздраженным недоумением: молодые, богатые, успешные… и какого черта им еще надо?!

Впрочем, Елена Чудинова убеждена, что декабристов и сегодня перехваливают, а достоинства их противников замалчивают. Пообещав развеять мифы и о благородных мятежниках, и о солдафоне Николае I, которого-де «очерняли весь девятнадцатый век», писательница сдержала слово: в ее книге Николай Павлович без единого пятнышка – прекрасный отец, любящий муж, мудрый государь, тонкий интеллектуал, покровитель муз (мог бы и Пушкина арестовать, но пожалел солнце русской поэзии). Именно император посвящает отчизне души прекрасные порывы, а его враги выглядят мелкими поганцами: Якубович хулиган, Поджио интриган, Каховский мародер, Пестель лицемер, Рылеев подлец, Якушкин глупец, а Трубецкой – слезливый уродец. И если бы, упаси боже, мятеж окончился удачей, над Россией взошла бы не звезда пленительного счастья, но масонская пентаграмма.

«Вольные каменщики» для Чудиновой – напасть пострашнее мора и глада. Ведь только с виду масоны – «безобидные книгочеи». А на самом деле «там, где они, рано или поздно вспыхивают революции. И льется кровь тех, кто помазан предстоять за свой народ пред престолом Всевышнего. Кровь Стюартов и кровь Бурбонов пролилась. Теперь им нужна кровь Романовых». Таким образом, проясняется, отчего в мятежном Петербурге оказался приезжий немец с секретным перстнем, «масон высочайших посвящений», и для чего, собственно, затеян бунт – «ради ритуального убийства» августейшей фамилии…

В пределах книги венценосную семью защитит лично автор – то есть придуманные ей чудо-богатыри Росков и Сабуров, неотличимые друг от друга, как двое из ларца. Но есть ли радикальное лекарство от масонской чумы? Есть. Стране нужен «православный орден теократов, тайный, не хуже иезуитского», способный «выпалывать революционные всходы». Контуры ордена тут обозначены, остается набрать добровольцев – и вперед.

К сожалению, автору не удается одновременно спасать Россию и писать прозу. Увлеченная своей миссией, писательница забывает о главном писательском инструменте – русском языке. «Вечно напуганные матери первою мыслью своих чад внушали недопустимость производить какой-либо шум», «вид полного довольства, особо заметного рядом с выбежавшим лакеем»… С какого языка перевод? С масонского? Временами кажется, что в активном лексиконе автора – всего пара-тройка однокоренных слов. «Две державы явственно копили силы», «явственно утратив к оным интерес», «Сабуров явственно ждал кого-то», «явственно пытаясь перебороть волнение», «в зале что-то явственно хрустнуло», «священник явственно развеселился», «явственно свидетельствовал о наличии ворвани», «Сабуров явился величавым красавцем», «кушанье явилось между тем с несказанною быстротой», «устрицы, наконец, явились», «из кармана явились исписанные мелким почерком листы», «вот уж явились глазу знакомые родные буквы», «гостиная являла собою баталию минувшей ночи», «покои настоятельницы и впрямь являли самый необычный вид», «граф Аракчеев являл собою страшное зрелище», «мягкий южный ноябрь явил солнечный полдень». И так далее, от начала до конца книги.

В одном из интервью Чудинова невысоко оценила нынешнюю русскую литературу: мол, произведениям, «не отвечающим вполне конкретным пораженческим установкам», трудно пробиться к успеху. «Создается безрадостное впечатление, – посетовала она, – что наш литературный процесс поощряется и премируется каким-нибудь ЦРУ». Будем надеяться, что новый роман Елены Петровны не будет ни поощрен, ни премирован. В ином случае ее ждет пренеприятнейший разговор на Лубянке.

Часть вторая
Куда уехал жрец

Когда в ходе разговора о современных писателях я в очередной раз слышу словосочетание «Большая Литература», то рука моя тянется… Нет, не за пистолетом, конечно, но уж за валидолом точно. Потому что литературоведение превращается в надувательство: граждане, которые присваивают себе право выстраивать нынешнюю словесность по ранжиру, чаще всего не имеют в своем распоряжении подходящего измерительного прибора. Большая – это какая конкретно? Очень умная? Наиболее духовная? Патриотично-гражданственная? Строго насупленная, чтоб ни-ни? Самая литературно изощренная? Та, которая под завязку – как наволочка пухом – набита Большими Идеями? Та, которая написана лауреатами премии «Большая книга»?

В предисловии к первому разделу мы вели речь о беллетристике – то бишь развлекательной литературе. Для наглядности выведем ее пока за скобки: пусть она считается прозой небольшой и даже мелкой. Отправляем карликов в свой отдельный загончик, чтобы их случайно не затоптали великаны. Бар-р-рабанная др-р-р-робь! Где же великаны? Эй, великанов не видели? А-а, вот эти унылые тома в похоронных переплетах и есть великаны: пусть порой они неказисты на вид, зато считается, что внутри они крупнее, чем снаружи, – удивительный и неповторимый феномен! Если верить релизам и аннотациям, перед нами именно та разновидность художественной прозы, которая гордо отправилась навстречу читателям по безупречной дорожке, неся на себе особую печать избранности.

Имущество, оставшееся от изначальной belles-lettres, таким образом поделено раз и навсегда. Младшей сестре достались легкомысленные вершки, а старшей, конечно, глубокие корешки. То есть, конечно, жанровые прибамбасы беллетристики старшая сестра время от времени использует (а временами и чрезмерно), но с таким показным отвращением к массовой литературе, что даже намек на развлекательность отовсюду улетучивается сам собой. Дескать, не подумайте чего: это вам не низкое развлечение, но высокое служение. Не кока-кола, а капустный сок. Не мармелад, а рыбий жир. Не шампанское, а касторовое масло. Не бутерброд с бужениной, а горькая пилюля. Вы желаете знать, зачем здоровому человеку принимать лекарство? На этот вопрос производители «Большой Литературы» научились отвечать встречным вопросом: помилуйте, да где же вы у нас видели абсолютно здоровых людей? И ведь, главное, не поспоришь: сами же держим в кармане валидольчик…

Невольно вспоминается одна известная в прошлом детская книга. Ее юный персонаж настолько был уверен, что вкусное никогда не может быть полезным, что однажды, случайно хлебнув водки, сделал логичный вывод: эта обжигающая гадость наверняка очень полезна. Слава российским литселекционерам! Среди их достижений – не только скучная беллетристика, о которой говорилось в предыдущей главе. Всего за пару десятков лет выведен еще и дивный сорт «высокой» прозы – и невкусной, и бесполезной одновременно. Не верите? Ладно, читайте второй раздел «Антипутеводителя» – и убеждайтесь сами.