Текст книги "Арифметика демократии (СИ)"

Автор книги: Роман Дудин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Но в ответ на это сразу же звучало:

– А если начинать делить с вас, то апельсинов недополучим мы. И, таким образом, ваш закон ничем не лучше!

Поскольку каждая сторона никак не хотела соображать именно в том направлении, которое от неё требовала другая, в ход пошли выводы о том, кем она по этому случаю является. Выводы включали в себя все слова, которыми можно было обозначить людей, которые своей неграмотностью и нежеланием слушать дельные вещи мешают борьбе за правое дело. Но поскольку и эти слова не помогали установить взаимопонимание, то, когда все имеющиеся для этого слова были перепробованы, спор за отсутствием новых доводов закончился. Тогда верховный сказал:

– Ну что же я виноват, что вы не можете между собой договориться?

После этого большая часть электората оппозиции остыла, вернувшись к более привычным для себя делам, но некоторые особо ярые оппозиционеры ещё продолжали между собой спорить, всё ещё пытаясь друг другу что-то доказать. Никто им особо не мешал, ибо Общество было демократическое, а в демократическом обществе каждый должен иметь право отстаивать свою позицию. Так они до конца и не выяснили, какой законопроект незаконный.

История шестая . Как формировался общественный язык

Когда правовое Общество разделилось на классы, наделённые разными возможностями распределения апельсинов, в нём как-то само собой появились слова, эти классы обозначающие. Те, кто умели считать до трёх, назывались марамуками, те, кто побольше – марабуками, а те, кто больше всех – барабуками. Инициатор закона всегда назывался просто: Верховный.

У каждого класса обрисовался свой круг интересов, в связи с чем появилась потребность иметь дополнительно своё отдельное общение кругу себеподобных, со всеми присущими ему особенностями. И в этом общении каждому было важно иметь полное взаимопонимание по тем вопросам, которые волновали именно людей его круга. При этом, основной темой круга марамуков было обсуждение проблем, в результате которых они недополучали то, что им полагалось по закону. У марабуков же, помимо аналогичной, была ещё и другая: как обсуждать те соображения и приёмы, связанные с деятельностью, о которой марамукам знать не следовало. То же было и барабуков, и, наверное, кое-что из этого, было бы и у Верховного, если бы ему было с кем общаться, но поскольку единственным представителем своего класса был он сам, общаться по определённым вопросам ему было не с кем.

Так сформировались отдельные языки, на которых каждый контингент общался внутри себя. Каждый язык отличался обозначением тех вещей, которые на его уровне знать необходимо. В каждом языке появились свои названия приёмов, которые данный контингент использует, свои названия ситуаций, которые при этом возникают, отношений к вещам, присущие им в связи с соответствующим пониманием, а также свои понятия, определяющие, кто есть кто в рамках понимания дела, присущего данному кругу.

Языки разных уровней соотносились между собой по принципу обратной совместимости. Т.е., язык одного контингента более низшему контингенту абсолютно непонятен, а верхнему, в принципе, понятен, но неудобен, т.к., для обсуждения тех проблем, которые возникали на его уровне, у них был свой язык, более подходящий. Например, в языке марабуков было слово "замарамукать", а марамукам оно было абсолютно непонятно, если им доводилось его случайно услышать. Они знали слово "марамук", но не видели в этом ничего предосудительного, и они не понимали, почему они должны стыдиться того, что они марамуки. Наоборот, им даже нравилось, когда их называли марамуками, потому, что это говорило о том, что они полноправные члены правового Общества. И им был абсолютно непонятен пренебрежительный тон, которым произносилось то слово. Но самое интересное, что в среде барабуков было ещё и слово "замарабукать", которое употреблялось примерно с такой же интонацией, но марабукам было примерно так же непонятно. Был ли свой собственный язык у Верховного, неизвестно, т.к., если он на нём и общался, то с самим собой мысленно, а мысли свои в слух никому не высказывал.

Односторонняя совместимость языков иногда влекла за собой проблемы взаимопонимания при общении между контингентами. Когда кто-то из марабуков говорил марамуку: "Да кто ты такой?!", то ожидал услышать в ответ смиренное "Никто...", а вместо этого было гордое "Я – марамук! Я полноправный член свободного правового Общества! А ты всего лишь уполномоченное соблюдать мои права лицо! А если ты думаешь, что твои злоупотребления сойдут тебе с рук, то ты ошибаешься! Да ты всего лишь жалкий паразит, который не понимает, что его произвол всего лишь до поры – до времени терпят! Да, когда надо будет, мы тебя на место живо поставим! Потому, что у нас перед Законом все равны!", и.п.. Та же проблема наблюдалась и барабуков с марабуками. И тогда представителю более высшего класса ничего не оставалось, кроме как заканчивать разговор за невозможностью установить взаимопонимание, и потом уже на языке апельсинов низшему автоматически объяснялось, кто он такой, и какие у него права.

Поскольку разница между самыми высшими и низшими была настолько велика, что взаимонепонимание было практически неизбежным, Верховный придумал порядок, при котором общение самых высших с самыми низшими было практически исключено. Сама система общественных отношений так устраивалась, что прямые диалоги между ними были просто невозможны, а утверждения высших передавались до низших по цепочке вниз, а низших до высших должны были передаваться так же вверх (при условии, что высший найдёт время слушать низшего). Если Верховному важно было что-то сказать сразу всем, он мог непосредственно сам выйти к ним и во всеуслышание это объявить. А если кому-то было что-то непонятно, то на языке апельсинов ему всё самым доходчивым образом задним числом автоматически разжёвывалось. И потому нижестоящим оставалось говорить с высшими лишь тет-а-тет, довольствуясь кухонными разговорами между собой о том, что они думают по поводу "неспособности" тех "правильно" поделить апельсины. А поскольку удовлетворяющих ответов им получить было не от кого, они компенсировали недостаток плодотворности диалога его продолжительностью, а незамысловатость позиции – эмоциями.

Чтобы обойти проблему взаимонепонимания, высшие изобрели универсализацию языка. Само понятие "универсализация языка" было достаточно специфичным, и круг использующих его лиц был, соответственно, очень узким. Суть универсализации состояла в том, что применялась специально разработанная методика высказывания мыслей, при которой говорящий мог бы во всеуслышание говорить то, что ему надо сказать, но каждому слушающему при этом слышалось лишь то, что ему полагалось услышать. Например: в случае деления апельсинов, если марабук пошёл бы против системы, и сказал что-то вроде: "...я не знаю, что у вас там в целом получается, но по закону нам каждому полагается по пять и всё тут. Так что давайте нам на мой десяток столько реальных апельсинов, сколько нужно!", то Верховный ему так же, во всеуслышание, мог бы ответить: "Вот видите, он не знает, а лезет спорить. А меж тем все знают, что чем больше достанется одним, тем меньше достанется другим. Разве кто-то видит, чтобы одной общине досталось больше, чем другой? Если нет, то тогда почему мы должны урезать одних, чтобы добавить другим?". И в этих словах тому слышалось: "Да кто ты такой, чтобы отхапать больше, чем тебе хватает твоего ума? Сиди и довольствуйся тем, что имеешь, пока и это не отняли!". Но марамукам слышалось другое: "Смотрите, вот явный пример того, когда кто-то пошёл против нашего замечательного справедливого Закона, и пытается нас всех обделить. Правильно, что ему не позволяют нарушать наш порядок!".

Таким образом, язык Верховного стал официально общественным языком, и на нём он всегда мог в отрытую говорить то, что думает. Ибо правовое Общество было демократическим, а власти демократического общества скрывать от народа нечего. С тех пор, как только кто-то говорил марамукам, что им надо уметь считать, в рамках универсализации языка им слышалось "Я пришёл попирать ваши права и свободы!", и реакция была соответствующей. А сам язык стал именоваться универсальным общественным языком. И когда в отношении языка говорили слово универсальный, каждому слышалось то, что ему полагалось услышать.

История седьмая . Как в Обществе росло правосознание

Поскольку Закон Общества Справедливости и Равенства был достаточно сложный, при его трактовке часто возникали ситуации, когда один вроде бы последовательный ход мыслей приводит к одному выводу, а другой вроде бы не менее последовательный – к другому. При этом, выводы эти противоречили друг другу, но однозначно доказать, что один вывод не состоятельнее другого, не получалось. Например, в спорах у той же оппозиции одна трактовка Закона давала одним удовлетворительный результат, а других оставляла обделенными, а альтернативная – наоборот. И с тех пор участники Общества быстро усвоили для себя один очень важный урок: есть выгодная для них правда, а есть невыгодная. И пусть чужая правда ничуть не менее логичная и последовательная, но это ещё не повод её признавать. Ибо, чем больше будешь прислушиваться к чужой правде, тем вернее без единой дольки в конечном итоге и останешься.

Почему так получалось, что правды не сходились между собой, было не совсем понятно, но это уже и не особо волновало типичного марамука, ибо в связи с проблемами делёжки было куча других более насущных вопросов. "Ну зачем об этом думать? – отвечал обычный марамук, когда ему задавали такой вопрос, – лучше подумать, как получше отдохнуть, чтобы набраться сил, чтобы побольше заработать себе апельсинов!". Поэтому, когда в такой системе марамуку пытались что-то объяснить, он уже не спешил внимать, потому, что просто уже привык никому не верить. И как бы логично и последовательно ему всё не было преподнесено, для него это ещё не был повод доверять изложенному. "Идите вы куда подальше с вашей логичностью, – говорил он, – я свою правду для себя нашёл, и я с ней спокоен, что в конец обделённым не буду. И ничего другого мне не нужно. Зачем нам ваша правда, которая ещё, не известно, чем обернётся? У нас своя правда есть, проверенная, и надёжная, и в последовательности и логичности она вашей ничем не уступает. Только вот с вашей она не сходится, и потому, или моя правда будет, или ваша. Так что нам с вами не по пути, а вашу правду мы знаем – вашего брата послушаешь, так вообще без всего останешься!". И потому марамука трудно было в чём-то убедить.

Поскольку марамуки в споре не хотели признавать чужую правду, их споры между собой имели одну особенность. Все предпочитали вести споры теми методами, которые не оставляли возможности им что-то доказать. Диалектика их спора обычно сводилась к тому, чтобы оппонента или переорать, так, чтобы все услышали именно тебя, а не его, или более остро и язвительно подобрать обзывательства, чтобы все засмеялись над ним, а не над тобой. Или, как альтернатива, победить в мордобое, которым нередко заканчивались споры, что считалось самым веским аргументом в спорах марамуков. "Ты несёшь бред, потому, что ты дурак. Но тебе не понять что ты дурак, потому, что ты дурак. А я не обязан тебя слушать, потому, что ты несёшь бред!", и т.д., и примерно в таком ключе строилась вся аргументация. Ну а если оппонент не способен принимать такой простой и ясных ход доводов, то, что ещё остаётся, кроме, как дать ему со всей силы по его несообразительной голове?

Если спор не заканчивался мордобоем, то самым веским критерием правоты одного из участников считалась его поддержка слушателями спора. Получение поддержки кем-либо из присутствующих при ведении спора выставлялось им как подтверждение его правоты, а поддержка большинством – как неопровержимое доказательство. Однако, получивший меньшую поддержку не спешил этого признавать, объявляя, что оппонента поддерживают одни лишь дураки, а мнение дураков он слушать не обязан. И тогда его спор с оппонентом перетекал в спор со всеми его поддерживающими, и выяснение поводу того, кто дурак, велось уже с ними со всеми. В таком режиме марамуки, обычно, могли иметь за собой огромное количество проведённых споров, при этом, не имея ни единого поражения (по крайней мере, такого, которого бы за собой признавали сами). А когда человек ни имел ни одного поражения, у него и привычки не было задумываться в направлении, что он, возможно, в чём-то неправ. Наоборот, сама сложившаяся обстановка формировала в нём мораль, что он всегда должен исходить из того, что он несомненно прав, а потом уже, исключительно в рамках этого постулата, принимать или не принимать какие-либо доводы. И само показательное нежелание слушать оппонента было тоже очень важным приёмом, сразу дающее ему понять, что ничего доказать у него не получится, и, таким образом, сразу ставящее его "на место". Ибо сама жизнь в правовом Обществе учила, что иной подход – признак неопытности и наивности.

В сложившейся системе была и ещё одна особенность: когда человека не заставляли учить ничего такого, что требовало бы серьёзной интеллектуальной нагрузки, у него оставалась куча свободной нерастраченной умственной энергии, а когда энергии переизбыток, её весьма неплохо было выплеснуть в том же споре. Поэтому споры марамуки вели, не смотря на скромный интеллектуальный багаж, обычно достаточно жарко и упорно. И когда марамуку говорили какую-то вещь, он не спешил анализировать её с разных сторон, а всегда ограничивал понимание только тем направлением, которое вело в пользу занимаемой им позиции. Зато всю сэкономленную энергию вкладывал в проработку этого направления как можно дальше, и потому в своём понимании обычно бежал сразу на несколько шагов впереди оппонента, сам же за него продумывая его ответы и сам же им оппонируя. Например, если кто-то говорил марамуку, "Начинать решать проблемы надо с того, чтобы не допускать к голосованию за закон таких кто не умеют считать...", у него сразу срабатывал ход мыслей: "Он нарушает мои права, лишая свободы решать, что я обязан, а что не обязан учить. Где нападение на мои права, там я должен защищаться. Потому, что, где, такие, как он, лезут с такими заявлениями, там взаимопонимания быть не может – это уже проверено на практике сто раз. Где нет взаимопонимания, там мордобой. А где мордобой – там растоптанные апельсины, а их и так не хватает. В общем, который хочет растоптанных апельсинов, при том не понимает этого!". И потому отвечал сразу так: "...это если таких, как ты слушать, то это всё закончится тем, что я вообще ни дольки не получу!". Или так: закон, лезут рассуждать. пторые не учивточки зрения которых каждую составляющую вопроса можно проанализиоровать.обирается. "...ты дурак?!". И трудно было угадать, что он имеет ввиду, и с какого места надо начинать, чтобы вернуть разговор в нормальное русло. Впрочем, установление взаимопонимания в таком разговоре было только проблемой для оппонента, который хотел заставить марамука учиться считать, а марамука завершение разговора на этом моменте и так устраивало. С той поры марамукам очень трудно было что-то объяснить, если они изначально что-то уже считали неправильным, ибо жизнь в правовом Обществе научила их очень активно отстаивать свою правовую позицию.

История восьмая . Как появилась система обучения

Однажды верховный заявил, что члены настоящего правового Общества должны быть не только полноправными и свободными, но и грамотными. После этого была учреждена система обязательного обучения.

Поскольку по Закону никто не мог быть принудительно заставлен учиться считать, обучение счёту в программу обязательного обучения не входило. Оно входило в курс дополнительного обучения, которое каждый мог пройти по желанию, но никоим образом не по принуждению. Ибо перед законом все были равны, и нарушать его не имел права никто, в том числе и сам верховный, и даже ради такой благородной цели, как просвещение.

Обязательный курс назывался основным. Назывался он так потому, что, по заявлению верховного, в него входило приобретение знаний, составляющее основу политической грамотности свободного участника демократического Общества. В основной курс входило изучение материала, посвящённого разбору случаев, связанных с неподчинением закону и неприятию официальной идеологии общества. В нём разбирали, что бывает, когда кто-то начинает оспаривать закон и качать права вопреки его правилам. Какими это чревато конфликтами, какие могут быть перепалки, какие вследствие этого могут начаться драки, и какие возможны травмы. Как могут быть выбиты зубы, как разбиты носы, и как в пылу драки могут быть затоптаны апельсины, и ещё множество вещей, необходимых для достижения политической сознательности. Так же изучалось, какие кто имеет право употреблять оскорбления в адрес оппонента, не желающего признавать правильность закона, и за какие оскорбления с его стороны как и кто имеет право его ударить. И в довершение всего изучались некоторые реальные истории конфликтов при делении апельсинов, которые наиболее наглядно иллюстрировали изученный материал. Всё это изучали настолько долго, что ни у кого не оставалось никаких сомнений, что против Закона идти нельзя.

Наука, изучающая вышеописанную дисциплину, называлась пониматикой. Название было неслучайным, ибо все эти вещи очень важно было именно понимать. Если полистать учебник пониматики, то можно было найти следующие положения: «Правовое Общество – это демократическая система, объединяющая участников с целью равного и справедливого деления апельсинов по принципу, где каждому должно достаться по пять штук», «Демократия – это общественный строй, при котором все обязаны делать так, как считает правильным большинство», "Общество является единственным возможным способом удержания порядка, и никаких других способов не бывает, и быть не может... ", «Где нет порядка, там хаос и беспорядок, и разграбленные и растоптанные апельсины...», и т.п. положения, относительно соответствия или несоответствия которым сознательный участник Общества должна был судить об истинности или ложности каких-то утверждений.

Изучение пониматики было обязательным для всех, а не желающие её учить не допускались к раздачи апельсинам. Сдавшие же экзамен с лучшими результатами дольками, а иногда даже и целым апельсином. С тех пор все были очень грамотными, и за убеждением, что против Закона ни при каких случаях идти нельзя, стояла не неграмотность, а именно грамотность.

История девятая. Как продолжилась система обучения

После обязательного обучения его можно было добровольно продолжить, поступив на курс дополнительного обучения, где можно было научиться считать до тридцати. А после этого на следующий курс, где уже учили считать до трёхсот, и т.д. И на каждом курсе шло ещё более углублённое изучение пониматики, и такое, что ни у кого не оставалось никаких сомнений, что против Закона идти нельзя. А поступить на первый курс продолженного обучения можно было лишь после успешной аттестации в основном обучении. В результате чего люди, сомневающиеся в правоте Закона, к продолженному обучению просто не допускались. Так было нужно потому, что, как объяснил Верховный, знание – сила, а давать силу неграмотным людям опасно для общества.

Поскольку основной задачей продолженного обучения была подготовка марамуков на вышестоящие должности, а количество этих должностей было ограниченным, то и количество мест обучаемых было, соответственно, ограничено тоже. И брали на них, соответственно, на конкурсной основе. Приоритет отдавался, естественно, тем, кто лучше всех сдавал самый важный в обществе предмет – пониматику. А если какая-то часть обучаемых не справлялась с программой, то она отсеивалась, а на их места добирали новых. Таким образом, соблюдался закон правового Общества, где, с одной стороны, никого учиться силой не заставляли, а с другой, в обучении никому не отказывалось, ибо право поступать на курсы имели все равное.

Те, кто успешно сдавали первый продолженный курс, могли занимать должность марабуков, или продолжать учиться дальше, чтобы занять должность барабуков. Чтобы продолжить учиться, нужно было, естественно, пройти соответствующий экзамен.

Изучение материала проходило группами по несколько человек под чутким руководством специального преподавателя, называемого объяснятелем, который прошёл специальное обучение, чтобы обучать других. Для каждого курса были свои объяснятели, и каждый имел соответствующую его уровню квалификацию. Назначались объяснятели на первый курс продолженного обучения всегда только с одобрения объяснятелей второго курса, а те – с одобрения третьего. Объяснятели третьего уровня назывались высшими, и назначались всегда с одобрения Верховного. Все объяснятели получали неплохую зарплату в виде апельсинов, а высшие получали самую большую.

Наука счёту называлась зубристикой. Таким названием она была обязана тому, что обучающим приходилось много зубрить из преподаваемого ей материала. Если раскрыть учебник по зубристике, то можно было прочитать следующее: «Сначала идёт число 1, а за ним сразу непосредственно следует число 2, ну а после него идёт число 3. Самое последнее число, которое мы изучим в этом курсе, это число 30, а за 11 единиц до него идёт число 19. После 19 идёт 20. А после 3 через 11 единиц идёт 14, а ещё есть число 5 ...». И так далее, в подобном духе, был расписан весь материал.

Поскольку учебник непонятное объяснял непонятным, обучаемым оставалось непонятным, как применять полученные знания, поэтому они предпочитали во всём слушать объяснятеля, и не в чём ему не перечить. Таким образом, обучаемый невольно сам научался уважать систему, ощущая, что он никто, а система всё, и сам по себе он без неё ничего не может.

С грехом пополам, запомнив большую часть того, что он говорил, можно было получить от объяснятеля положительную оценку. Часто бывало, что обучаемые не понимали даже после объяснений, но при этом старались всё равно изображать понимание, поскольку знали, что за излишнюю непонятливость можно было вылететь с курса, а вылетать раньше срока никому не хотелось.

После завершения теоретической части учебника начиналась практическая с решением примеров, многие из которых были приведены и разжёваны в учебнике. А поскольку некоторые примеры имели не два, а сразу по нескольку оперируемых чисел в своём составе, то количество примеров даже в пределах 30 получалось очень большим, и учебник по зубристике получался достаточно толстым.

Поскольку понимание такого трудного материала многим давалось не очень легко, результаты примеров обучаемые предпочитали заучивать. Заучивание занимало много сил и называлось зубрёжкой, что заблаговременно было предвидено великим учёным – Верховным, основавшим правовое Общество, учредившим систему обучения наукам, и в своей дальновидности присвоившего науке счёта правильное название "зубристика".

Поскольку из прочтения учебника по зубристике не следовало явного понимания, каким образом это материал мог бы помочь получению большего количества апельсинов в реальных жизненных ситуациях, то желание учиться быстро падало в процессе обучения, превращаясь в нудный утомительный процесс, который хотелось поскорее завершить, и больше никогда к нему не возвращаться. Сверх того, заучить такое количество примеров было под силу не каждому, и многие предпочитали подходить к делу спустя рукава, и потому на контрольных зачастую списывали друг у друга, не вникая в суть задачи. К их великой радости, объяснятели часто смотрели на это сквозь пальцы, ибо правовое Общество было гуманным, а в гуманном обществе к слабостям человека подходили с пониманием. И в результате обучения большинство обучаемых приходило к тому, чтобы сдать кое-как проходимый материал, получить по аттестации какую-нибудь должность младшего помощника марабука, и ни на какие продолжающие курсы после этого большинство из них идти уже и не собирались. А после сдачи экзамена старались особо не высовываться, чтобы не попадаться на своей неграмотности.

Многое из заученного материала большинством обучаемых так же быстро забывалось, не будучи применяемым на практике, и потому через некоторое время их знания сводились к тому, что они не помнили, что именно было написано в учебнике, но помнили, что "там всё написано правильно".

Впрочем, помимо проблемы недостаточной усидчивости обучаемых была ещё и противоположная проблема, когда иные обучаемые, наоборот, проявляли излишнее рвение к учёбе, причём направленное в абсолютно ненужную Обществу сторону. Бывали случаи, когда посреди лекции один из обучаемых поднимал руку, и с не очень уверенным видом заявлял что-то вроде: "...когда-то в истории существовала предшествующая форма общества, которая имела ошибку, когда при делении 10 апельсинов Верховный сразу взял себе 5. В то, время, как из изученного материала вроде как следует, что должно быть не 5, а меньше...", но тут же бывал перебит объяснятелем: "Вот из-за таких неучей, которые плохо учили пониматику, наше общество и находится в опасности!". После этого, как по команде, следовал дружный смех всего курса, потому, как все учили пониматику, и знали, к чему приводят такие мысли. Пристыжённый, он садился на место, так до конца и не уверенный, правильно ли он посчитал, ибо в учебнике именно примера с делением 10 на 10 почему-то не было.

Обычно, более таких прецедентов на курсе не повторялось, ибо, если ещё и были сомневающиеся, то после такого смеха их сомнения быстро рассеивались. И, поскольку никому не хотелось выглядеть понимающими хуже других, смеяться приходилось вместе со всеми, а когда уже посмеялся над чем-то, глупо было уже пытаться думать так же, как думал тот, над кем посмеялся. Непосредственные же виновники веселья, обычно, в обучении долго не задерживались и отчислялись, завалившись на каком-то экзаменационном вопросе, что ещё раз доказывало неправильность склада ума таких людей, которым не место в высших образованных слоях правового Общества.

В результате программы обучения участники Общества становились грамотными, что сто поделить на пять будет двадцать, сто поделить на двадцать пять будет четыре, а сто поделить на сто будет пять. И никто из прошедших обучение не говорил, что Закон не правилен математически. Ни те, кто получил по окончании курсов достойные должности, ни те, кто ничего не получил, кроме диплома. Так говорили только отсеянные в процессе учения, над которыми все смеялись, называя их недоучками. Ибо, что может быть более веским аргументом в пользу несомненной правильности Закона, как не то, что все образованные люди знают, что там всё правильно?

История де с ятая . К чему пришла система обучения

Помимо пониматики и зубристики была в правовом Обществе ещё и третья наука, называемая объяснятика. Официально объяснятика была нужна, чтобы готовить объяснятелей. В рамках этой науки изучалось, кому, что и как следует объяснять. Но при этом любой Верховный всегда должен был владеть этой наукой в совершенстве. Особенность же объяснятики была в том, что каждый участник Общества по-разному объяснял, зачем вообще она нужна. Некоторые объясняли так: «Но вот, например, есть объяснятель. Он знает, как объяснять обучаемым пониматику и зубристику. Его этому учили, когда готовили. Он знает, кого надо отчислять с курсов, как неблагонадёжного, а кого рекомендовать на продолжение учёбы, как перспективного. Он может объяснить, почему это надо делать. Он может объяснить, почему в Законе что-то не сходится, и почему это нормально, и почему так и должно быть. Он всё это знает, потому, что изучал объяснятику...». Но иные объясняли так: «Объяснятика – это когда на языке апельсинов кому-то объясняется, кто он и что он!». А иной вообще говорил так: «Не, объяснятика – это нечто совсем другое, и полностью её понять дано далеко не всякому!», и загадочно усмехался при этом.

Суть же объяснятики была в следующем. Когда происходил набор абитуриентов на высший курс, их тестировали на способность применять полученные пониматикой и зубристикой знания в общении на универсальном языке. Например, задавали вопрос:

– Представьте себя в роли человека, претендующего на роль Верховного в обществе из ста человек, где вы один умеете считать до ста, а остальные только до трёх. Предложите свой вариант правильного законопроекта.

Часто бывало, что экзаменуемый отвечал, что каждому должно достаться по одному. Его спрашивали, сколько будет один поделить на нуль. Когда он отвечал один, или нуль, или вообще любое другое число, его спрашивали, чем проверяется деление. Он отвечал, что умножением, его просили проверить свой результат, результат почему-то не сходился, ему отвечали, что он не может правильно делить, и не годится для должности, имеющей отношение к делению апельсинов.

Аналогичное обычно происходило, что экзаменуемый при решении задачи о делении ста апельсинов на сто получал в ответе два или три, и даже четыре. Но бывали и случаи, когда задачу о делении ста апельсинов поровну на сто человек экзаменуемый решал числом десять, двадцать, или даже пятьдесят. Тогда их спрашивали:

– А что скажут марамуки?

– А всё равно, что они скажут. Я им покажу документ, который они сами подписали.

– А уверены ли вы, что они достаточно сознательны, чтобы отвечать за свои слова, и всегда действовать в соответствии со своими обещаниями?

– Нет.

– А что вы будете делать, если они скажут "Ничего не знаем, что мы там подписывали, но мы просто уверены, что всё не так, как мы договаривались, и этого нам достаточно, чтобы действовать вопреки договору!", и начнут делать революцию?

– Не знаю, об этом я ещё не думал.

– А вы подумайте, потому, что деление апельсинов – вещь очень ответственная, и, как инициатор закона, и вы будете нести ответственность не только за целостность своих апельсинов, но и ваших помощников. Если вы не знаете ответы, почему общество должно рисковать и доверить эту ответственную миссию именно вам?

– ...

– Ну, вы поработайте над этими вопросами, и, как надумаете что-то, приходите на переэкзаменовку.

Впрочем, бывало, что задачу о делении ста апельсинов экзаменуемый решал числом пять. Тогда его просили обосновать, почему именно такой ответ он считает правильным. И если он называл только ту причину, что это похоже на существующий закон, его спрашивали,

– А сколько будет пять поделить на нуль?

Впрочем, бывало, что на вопрос о причинах числа пят экзаменуемый отвечал иначе: