Текст книги "Опасные видения (сборник) (ЛП)"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

Соавторы: Гарри Гаррисон,Пол Уильям Андерсон,Филип Киндред Дик,Роберт Альберт Блох,Филип Хосе Фармер,Теодор Гамильтон Старджон,Джон Кейт (Кит) Лаумер,Фредерик Пол,Кристофер Прист,Фриц Ройтер Лейбер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Роджер Желязны
Аутодафе

Помню, как сейчас, жаркое солнце на Плаз де Аутос, крики торговцев прохладительными напитками, ярусы, набитые людьми, напротив меня, на солнечной стороне арены, впадинами на горящих лицах – солнечные очки.

Помню, как сейчас, краски: красные, голубые и желтые; и запахи – среди них неизменно присутствующий острый запах бензиновых паров.

Помню, как сейчас, тот день, день с солнцем, высоко стоявшим в небе в созвездии Овна, сверкающим в расцвете года. Вспоминаю семенящую походку качальщиков, с откинутыми назад головами, машущих руками, с ослепительно белыми Зубами между смеющимися губами, с расшитыми тряпками, похожими на цветастые хвосты, торчащими из задних карманов их комбинезонов; и трубы я вспоминаю рев труб из репродукторов, возникающий и смолкающий, снова и снова, и наконец одну сверкающую, окончательную ноту, тянущуюся, чтобы потрясти слух и сердце своей безграничной мощью, своим пафосом.

Затем молчание.

Я вижу это сегодня так же, как тогда, давным-давно… Он вышел на арену, и поднявшийся крик потряс даже голубое небо над белыми мраморными колоннами:

«Виват! Машидор! Виват! Машидор!»

Я вспоминаю его лицо – темное, печальное и мудрое.

И челюсть и нос его были длинными, и смех его был подобен вою ветра, и движения его были подобны музыке терамина и барабана. Его комбинезон голубой и шелковый – был прошит золотой ниткой и украшен черной тесьмой. Его жакет был покрыт бусинками, и на груди, плечах, спине сверкали блестящие пластинки.

Его губы скривились в усмешке человека, познавшего славу и владеющего мощью, которая славу ему еще принесет.

Он продвинулся, повернулся вокруг, не защищая глаза от солнца.

Он был выше солнца. Он был Маноло Стиллете Дос Мюэртос, сильнейший машидор, когда-либо виденный миром, с черными сапогами на ногах, с поршнями в икрах, с пальцами микрометрической точности, ореолом черных локонов вокруг головы и ангелом смерти в правой руке, в центре испещренного пятнами смазки круга истины.

Он помахал рукой, и крик стал нарастать снова:

«Маноло! Маноло! Дос Мюэртос! Дос Мюэртос!»

После двух лет отсутствия на арене он выбрал этот день, юбилей его смерти и ухода, чтобы вернуться, – ибо в его крови были бензин и спирт, а его сердце – отполированный насос, звенящий от желания и смелости. Он два раза умирал на арене, и два раза врачи воскрешали его. После второй смерти он ушел на покой, кое-кто говорил – потому, что узнал страх. Но этого не могло быть.

Он снова помахал рукой, и его имя опять покатилось к нему.

Трубы прозвучали еще раз: три протяжных звука. И снова тишина. Качальщик в красном и желтом подал ему накидку и забрал жакет.

Подкладка из оловянной фольги блеснула на солнце, когда Дос Мюэртос взмахнул накидкой.

Затем прозвучали последние сигнальные звуки. Большая дверь покатилась вверх и вбок в стену.

Маноло перекинул накидку через руку и повернулся лицом к воротам. Над ними горел красный свет, и из темноты раздавалось урчание двигателя.

Свет стал желтым, потом зеленым, и послышался звук осторожно включаемой передачи.

Автомобиль медленно выехал на арену, задержался, прополз вперед, снова остановился.

Это был красный Понтиак, со снятым капотом, с двигателем, похожим на гнездо змей, свернувшихся и возбужденных, позади кругового мерцания невидимого вентилятора. Крылья антенны вращались кругом, пока не зафиксировали Маноло с его накидкой.

Маноло выбрал первой тяжелую машину, медленно поворачивающуюся, чтобы размяться.

Барабаны машинного мозга, никогда раньше не имевшие дела с человеком, крутились. Затем на них снизошло подобие сознания, и машина двинулась вперед.

Маноло взмахнул накидкой и пнул крыло машины, когда она с ревом пронеслась мимо.

Дверь большого гаража закрылась.

Доехав до противоположной стороны арены, машина остановилась.

В толпе раздались крики отвращения и неодобрения, громкое шипение.

Понтиак не двинулся с места.

Тогда два качальщика с ведрами появились из-за ограды и стали бросать грязь на ветровое стекло. Понтиак снова заревел и погнался за ближайшим, но ударился в ограду. Он внезапно развернулся, обнаружил Дос Мюэртоса и пошел в атаку.

Балетная фигура «вероника» превратила Дос Мюэртоса в статую с серебряной юбкой. Толпа плеснула восторгом.

Понтиак развернулся и снова атаковал, а я был поражен искусством Маноло – показалось, что его пуговицы поцарапали вишневую краску на боковой панели машины. Она остановилась, покрутила колесами и описала круг по арене.

Толпа ревела, когда машина проехала мимо него и развернулась.

Маноло оборотился к машине спиной и помахал толпе. Снова одобрительные возгласы и скандирование его имени.

Он подал знак кому-то за оградой. Появился качальщик и подал ему, на бархатной подушке, хромированный универсальный гаечный ключ.

Маноло повернулся к Понтиаку и двинулся в его сторону. Машина стояла там, дрожа, и он снял крышку радиатора. Струя кипятка забила в воздух, и толпа взвыла. Тогда Маноло стукнул по радиатору и ударил по обоим крыльям; затем опять повернулся к машине спиной я замер.

Только услышав, как включилась передача, он повернулся, и машина проехала совсем близко от него, но он успел дважды стукнуть гаечным ключом по багажнику.

Понтиак достиг противоположного края арены и остановился. Маноло махнул рукой качальщику за оградой. Вновь появился человек с подушкой и принес отвертку с длинной рукояткой и короткую накидку. Он забрал у Маноло накидку и гаечный ключ.

На Плаз де Аутос спустилась тишина.

Понтиак, как будто почуяв что-то, развернулся и дважды прогудел. Затем пошел в атаку. Песок арены покрылся темными пятнами там, где радиатор подтекал. Выхлоп машины тянулся за ней, как призрак. Она неслась на Маноло с бешеной скоростью.

Дос Мюэртос держал накидку перед собой, положив лезвие отвертки на левое предплечье.

Когда уже казалось, что он будет раздавлен, он выбросил руку вперед с такой быстротой, что глаз едва мог уследить за ней, и отступил в сторону, когда двигатель начал «кашлять». Тем не менее Понтиак продолжал движение с беспощадным импульсом; на резком повороте он опрокинулся, соскользнул к ограде и загорелся. Двигатель захрипел и заглох.

Площадь дрожала от приветствий. Дос Мюэртосу присудили обе передние фары и выхлопную трубу. Держа их высоко, он медленно прошелся по периметру арены. Зазвучали трубы. Женщина бросила матадору пластмассовый цветок. Он послал качальщика отнести ей выхлопную трубу и пригласить отобедать. Приветствия стали еще громче, Маноло был известен как великий покоритель женщин, а в дни моей юности такое было не столь необычно, как сегодня.

Следующим номером был голубой Шевроле, и Маноло играл с ним, как ребенок с котенком, раздразнив его до нападения и остановив навсегда. Он получил обе передние фары. К этому времени небо заволокло и послышались отдаленные раскаты грома.

Третьим был черный Ягуар ХКЕ, требующий высочайшего искусства и лишь приближающий к краткому моменту истины. До конца расправы с ним на песке появился не только бензин, но и кровь, потому что боковое зеркало, как выяснилось, выступало дальше, чем можно было предположить, и на груди Маноло протянулась красная борозда. Но Маноло вырвал систему зажигания машины с такой грацией и искусством, что толпа выплеснулась на арену, и пришлось призвать стражу, которая с помощью дубинок и кнутов сумела вернуть всех на места.

Очевидно, после этого никто не смог бы утверждать, что Дос Мюэртос когда-нибудь знал страх.

Поднялся прохладный ветерок, я выпил стакан тонизирующего напитка в ожидании заключительного номера.

Последний автомобиль двинулся вперед еще при желтом свете. Это был Форд горчичного цвета с откидным верхом. Когда он проезжал мимо Маноло в первый раз, он прогудел и включил дворники на ветровом стекле. Раздались приветственные крики – зрители увидели, что у автомобиля есть смелость.

Вдруг Форд резко остановился, дал задний ход и устремился на Маноло со скоростью сорок миль в час. Маноло, однако, увернулся, пожертвовав грацией в пользу целесообразности, и машина резко затормозила, переключила передачу и снова ринулась вперед.

Маноло взмахнул накидкой, но она была вырвана из его рук.

Кто-то крикнул: «Она разрегулирована!»

Но Маноло поднялся, поднял накидку и начал игру снова.

До сих пор вспоминают о пяти пассах, которые затем последовали. Никогда не было такого флирта с бампером и решеткой! Никогда, никогда на Земле не было такой встречи между машидором и машиной! Автомобиль ревел, как десять столетий обтекаемой смерти, и дух св. Детройта словно бы сидел, усмехаясь, на сиденье водителя, в то время как Дос Мюэртос противостоял ему со своей оловянной накидкой, усмирял его и требовал гаечный ключ. Машина охлаждала свой перегревшийся двигатель, вновь и вновь открывала и закрывала окна, прочищала время от времени глушитель – с урчанием туалетного бачка и клубами черного дыма.

К этому времени пошел мягкий ласковый дождь, невдалеке погромыхивал гром. Я покончил с прохладительным напитком.

Дос Мюэртос еще ни разу не использовал свой универсальный гаечный ключ против двигателя, он только стучал по кузову. Но теперь он бросил его. Некоторые эксперты считают, что он метил в щиток зажигания, другие – что он пытался сломать насос для горючего.

Толпа зашикала на него.

Что-то липкое закапало из Форда на песок. Красная полоса на груди Маноло расширилась. Хлестнул дождь.

Маноло не взглянул на толпу. Он не отрывал глаз от машины: держал поднятую руку ладонью вверх и ждал.

Задыхающийся качальщик сунул ему в руку отвертку и побежал обратно к ограде.

Маноло ждал.

Машина бросилась на него, и он нанес удар.

Раздался свист.

Он промахнулся.

Никто, однако, не ушел. Форд двигался по тесному кругу, в центре которого был Маноло. Из двигателя шел дым. Маноло потер руку, поднял отвертку и накидку, которые он бросил. Опять засвистели.

Когда машина надвинулась на Маноло, из ее двигателя показывались языки пламени.

Некоторые говорят, что Маноло снова нанес удар и снова промахнулся, потерял равновесие. Другие говорят, что он начал наносить удар, испугался и отпрянул. Еще кто-то уверяет, что, может быть, на мгновение он проникся роковой жалостью к своему смелому противнику и это остановило его руку. Я же скажу, что дым был слишком густым, чтобы кто-либо мог наверняка сказать, что же случилось.

Автомобиль слегка повернулся, Маноло упал вперед, и его понесло на двигателе, горевшем ярким светом, как катафалк бога, навстречу третьей смерти, когда оба они разбились об ограду и были объяты пламенем.

Было много споров по поводу последней корриды, но то, что осталось от выхлопной трубы и обеих передних фар, похоронили вместе с тем, что осталось от машидора, под песками Плаз, и много слез было пролито женщинами, которых он знал.

А я скажу, что он не мог быть испуган и не мог знать жалости, потому что сила его была ракетной рекой, икры были поршнями, пальцы на руках имели точность микрометров, его волосы были черным ореолом я ангел смерти управлял его правой рукой.

Такой человек, человек, знавший истину, более могуч, чем любая машина. Такой человек выше всего, кроме силы власти и бремени славы.

Но теперь от мертв, мертв в третий и последний раз. Он мертв, как все те, кто умер от удара бампера, под решеткой радиатора, под колесами. Это хорошо, что он не может встать снова, ибо я скажу – его последняя машина была его апофеозом, все другое было бы упадком.

Однажды я увидел травинку, выросшую между листами металла нашего мира, – в месте, где они разошлись. Я уничтожил ее, решив, что ей очень одиноко. С тех пор я часто сожалею, что сделал это, потому что принял на себя ее судьбу одиночки. Так должна жить машина, чувствую я, так нужно рассматривать человека – сурово, затем с сожалением, и небеса должны плакать о нем, глядя с вышины печально открытыми глазами.

И всю дорогу домой я думал об этом, и подковы моей лошади стучали той весной по мостовым города, пока я ехал сквозь пелену дождя в сторону заката.

Гарри Гаррисон
Пес и его мальчик

– Мальчик, ко мне! – позвал пес.

Шумно дыша, мальчик подбежал, чтобы его погладили по голове.

– Хороший мальчик, – сказал пес. – Ты очень хороший мальчик.

Конечно, это был не совсем обычный мальчик, тут надо сразу внести полную ясность. С другой стороны, не был обычным и пес. Вот планета, та осталась прежней. То есть не совсем – никогда еще за все миллиарды лет своего существования она не была так дивно хороша. По ночам ярче светили звезды сквозь чистейшую атмосферу и, как встарь, был постоянно обращен к Земле покрытый шрамами лик старушки Луны.

Хотя сейчас стояла не ночь, а раннее утро – ясное, сухое и студеное, какое бывает только на высоком мексиканском плато, и только осенью, и только в ту счастливую эпоху, когда воздух так разительно не похож на прежний. Вроде он и горло дерет, но одновременно и лечит.

Над ручьем, что пересекал сад, поднимался легкий туман, размывал контуры цветов и глушил их яркие краски, – ни дать ни взять на них накинули тончайшую шелковую вуаль. В вышине хлопали крыльями две вороны, солнце играло на смоляных перьях, а далекую заснеженную вершину вулкана Попокатепетль оно заливало розоватым светом.

Жить в таком месте и в такое время – сплошное удовольствие. Пес и его мальчик наслаждались жизнью на всю катушку.

Пусть и незамысловатой была их игра, можно даже сказать примитивной, но оба ее обожали. Сегодня она требовала резвости – из дому друзья вышли спозаранку, по холодку. Мальчик сразу кинулся в декоративный сад и давай скакать через клумбы и куртины; то на ветке повиснет, то махнет с нее на узорчатую скамейку. Даже преодолел, вовсю дрожа и стуча зубами, мелкий пруд с перепуганным карпом.

Ну а пес широко зевнул, почесал ребра задней лапой с толстенными когтями и только после этого пустился по следу, с громким сопением и фырканьем ловя запах. Поймал – и инстинктивно рванул вперед с заливистым лаем гончей, и от этих грозных звуков панически забились в лесу сердца оленей. А мальчику хоть бы что, он рассмеялся и припустил быстрей.

Ох и веселой же была та охота! И непростой – мальчик ведь с каждым разом набирался опыта, он накопил десятки способов прятаться и путать след. А псу только того и надо – чем больше сюрпризов, тем интереснее ловить.

Однако не родилась еще на свет дичь, способная уйти от такого охотника. В должное время пес очутился у комля могучего дуба и огласил парк торжествующим лаем. Зашуршала листва, мальчик свесился с ветки и в следующий миг очутился на земле.

Не говоря ни слова, лишь шумно дыша, воротились они в дом, где уже поджидал завтрак. Пес прижал к земле громадной лапой кус холодной оленины и с наслаждением вонзил в него могучие зубы. Мальчик восхищался таким отменным аппетитом приятеля, сам же довольствовался фруктами и ломтиком сыра; мясо он ел нечасто.

Пока они завтракали, взошло солнце, рассеялся туман, – наступил новый чудесный день.

– А ну-ка, мальчик, – попросил пес, – поди сюда, спину почеши, между лопатками, ты знаешь, куда мне не дотянуться. Да-да, здесь, молодец… А-аххх…

– Ой, что это? – насторожился мальчик. – Надо же, блоха! Ты с противоблошиным мылом-то мылся хоть? С тем, что ветеринар прописал?

– Не знаю… Может, и мылся, не помню. Оно ж такое противное! Запах – просто кошмар. Ты-то не чуешь, а для собаки это сущая пытка.

– Ветеринар рассердится, как прознает.

– Меня это не беспокоит. – Пес зевнул, показав клыки длиной с руку мальчика.

Такого побеспокоишь – сам будешь не рад!

– Вот что, Бродяга, я сейчас уеду. – Пес редко звал мальчика по имени – только когда хотел дать распоряжение или высказать нечто не слишком приятное. – Главным в доме остается Сиссерекс, и ты должен его слушаться. Понятно?

– Да, Хозяин, – насупился мальчик.

Конечно, имя у пса было Хозяин. Так теперь звали каждого пса.

– И не смей дуться, тебе совершенно не идет. В прошлый раз, когда меня дома не было, тут, помнится, случилась небольшая неприятность с люстрой. Сиссерекс, надеюсь, высказал тебе все, что он об этом думает?

– Да буду я его слушаться, Хозяин. – Мальчик уже повеселел, он не умел грустить и хмуриться подолгу. – Но как же здорово она грохнулась, ой-ой-ой! Трах-бах-тарарах!

Оба долго смеялись над этим, каждый по-своему: мальчик хохотал, пес радостно выл. Неуклюже подняв лапищу, Хозяин погладил любимца по голове. Ну не мог он сердиться на Бродягу, даже когда тот, чересчур расшалившись, учинял погром в усадьбе.

– А ты надолго? – спросил мальчик, выковыривая ногтем яблочную кожицу из зубов.

– Да на денек – если повезет, обернусь к ужину. У Хозяина Куэрнаваки есть сука в течке, черно-белая, очень красивая, я ее видел. И вот теперь он меня пригласил.

– Зачем? – У мальчика от удивления брови полезли на лоб.

– Лучше бы тебе никогда об этом не узнать, – ответил пес, поддавшись вдруг какому-то сильному чувству; даже губы оттопырились в пугающей гримасе.

Мальчик озадаченно смотрел, как пес встряхивается всем телом и облизывает толстым черным языком губы, заставляя их расслабиться, обмякнуть.

– Мы ведь с тобой уже давно вместе, – решил сменить тему пес.

– Угу, много лет. Я не считал.

– А до скольки ты умеешь считать?

– До ста! И это без пальцев на руках и ногах.

– Ах ты, умница. Ну-ка, быстренько прикинь, сколько будет десять, десять, десять и пять.

– Э, погоди, мне время нужно. – Мальчик уставился на пальцы, тут же спохватился и спрятал руки за спиной, а затем оба рассмеялись. – Могу и не глядя. Это будет… Десять и десять… Это будет тридцать пять!

– И ты абсолютно прав! Молодец, за такой ответ получай конфету. Даже две возьми.

Мальчик цапнул угощение с блюда, без разрешения он никогда не брал лакомства. Оттопырились щеки, задвигалась челюсть – жуя, он жмурился от удовольствия.

– Да, тридцать пять лет. И славных лет. Ты лучший мальчик из всех, кого я знаю. Лучший из всех, кто у меня был.

– А у тебя были другие мальчики?

– Ну, возможно, – смутился пес – и давай выкусывать на бедре воображаемую блоху. – Сейчас уже трудно вспомнить. – Проникая сквозь мех, его голос звучал невнятно. – Ты ведь знаешь, у собак век куда длиннее, чем у мальчиков. Но сейчас мы об этом говорить не станем. Позови-ка Сиссерекса, передай, что у меня для него есть распоряжения.

Мальчик выскочил из комнаты, а пес доел последние крошки мяса и задумался о насущных делах. Эти завроиды такие тупицы, не разложишь все по полочкам, обязательно в твое отсутствие напортачат.

Приковылял, метя толстым хвостом по полу, Сиссерекс. Он был очень смышленым для завроида, за что и получил должность управляющего, но умный завроид – это на самом деле не бог весть что.

– Я уезжаю, но рассчитываю вернуться к ужину.

– Как ссскажешшшь, хозззяин.

Выслушивая инструкции, Сиссерекс кивал, при этом длинная челюсть всякий раз отпадала и подскакивала, желтые частые зубы обнажались на всю длину, тонкие восьмипалые руки нервно сплетались и расплетались, мигательные перепонки тоже ходили ходуном, – он боялся упустить хоть слово.

– Ты все запомнил?

– Безззусссловно, госссподин.

– Смотри у меня! А то вцеплюсь в чешуйчатую задницу и буду держать, пока пощады не запросишь.

– Это лишшшнее, хозззяин, я всссе сссделаю как надо.

– Вот то-то! Ступай, вели шоферу подавать машину. Мне пора.

Проводы были пышными – стараниями прислуги со всего имения, ну и, конечно же, мальчика. Они дружно выкатили из гаража массивный автомобиль любимого господина, вооружились тряпками и принялись надраивать и без того сияющее золото с блистающим хрусталем. Перед машиной чинно расхаживал шофер: на лапах толстые краги, выпуклые глазищи в очках-консервах кажутся еще больше, чем есть. Вокруг сновали перепачканные маслом зеленокожие механики, пинками проверяли давление в баллонах и натяжение гусениц. От Куаутлы до Куэрнаваки дорога не ремонтировалась на всем протяжении; местами ее размыли дожди, местами отвоевали джунгли. Но такая большая и мощная машина, конечно же, всюду пройдет легко.

Вот из кухни появились двое поваров, катя тяжело нагруженный столик: свежезапеченного дикого кабанчика поместят в специальный отсек, не голодать же пассажиру в пути. В другом отсеке, снабженном диспенсером, будет охлаждаться бутылка шампанского – Хозяину достаточно нажать лапой на рычаг, чтобы получить миску любимого напитка.

Вскоре все необходимое было сделано, челяди оставалось только ждать отправления. Завроиды это делали чисто по-ящеричьи, замерев с безучастным видом, а вот мальчик места себе не находил: то ногами затопает, то на голову встанет, то присядет, то снова подскочит.

Ну наконец-то вышел из дому Хозяин! Под дружное шипение чешуйчатых, под радостный вопль мальчика – ибо владелец имения поистине выглядел шикарно. Куаферы хорошенько поработали над его шерстью, изрядно добавив ей глянца и пышности. На шее блистал алмазами парадный ошейник с большущим – что твое куриное яйцо – рубином спереди. Распахнулась дверца машины, пес взобрался по трапу и сделал два круга по салону, прежде чем свернуться колечком на мягкой шелковой обивке. Дверь затворилась, включился мощный, но бесшумный атомный двигатель, и машина укатила, провожаемая воплями, шипением и новыми воплями, и скрылась за поворотом.

Ох и долгий же выдался день! А уж до чего скучный! В отсутствие пса мальчику совершенно нечем было заняться, а если он и находил себе развлечение, то это обычно кончалось плохо. Вот и сейчас пришлось удирать от поваров – в кухне он пытался сорвать банан с подвешенной к потолку грозди и нечаянно пнул котел, в котором готовился обед для слуг.

– Всссе расссплессскал! Ссскверный мальчишшшка!

– И правильно сделал, невозможно же есть такую гадость! – выкрикнул он в ответ, с легкостью уворачиваясь от могучих, но неуклюжих оплеух.

В кухне ему не рады – а где рады? Уборщики сердито шипят – не по нраву им, видите ли, что мальчик оставляет следы на свежевымытом полу и набивает рот листьями растущего в горшках сахарного тростника. Снаружи, в саду, недоброжелателей меньше, но зато и развлечений кот наплакал. Под конец он забрался на крышу, на самую верхотуру, куда пес ему лазать строго-настрого запрещал, и оттуда обозрел долину с фермами и деревеньками завроидов, с сухой пустыней вдали и горами еще дальше, и с небом, и со всем остальным.

Ни шатко ни валко день все же прошел, солнце перевалило зенит и сползло к горизонту. А когда оно уже пронизало красноватыми лучами вечерние дымы деревенских очагов, в конце долины появилось пыльное облако. Заверещав от восторга, мальчик припустил к парадному подъезду.

Должно быть, машина не раз побывала под дождем и хорошенько помесила грязь: хрусталь и золото были заляпаны сплошь. Шофер, открытый всем стихиям на своем высоком сиденье, тоже получил щедрую долю слякоти и пыли; он был страшно рад заглушить двигатель и поднять до отказа рычаг ручника. Опустился трап, мальчик бросился встречать пса. А тот был мрачнее тучи.

– Сиссерекс, – прорычал Хозяин, сходя, – ванну мне сейчас же, и погорячей. День был ужасно долог, я измотан и грязен, и вообще я не в духе. И сними ошейник, он, проклятущий, всю дорогу меня душил…

– Давай я сниму, – подскочил мальчик, но пес без единого слова отвернулся и потрусил в дом.

Мальчик недоумевающее посмотрел вслед, он никогда не видел Хозяина в таком дрянном настроении. И тут из машины донеслось хныканье.

Трап был уже убран. Подойдя, Бродяга ухватился за подножку, подтянулся на руках, осторожно заглянул в салон.

И увидел мальчика в углу. Совсем малыш – съежился в комочек и рыдает так горько, будто у него разрывается сердце.

– Это еще что за новости?! Ты кто такой? И что тут делаешь?

Вот уж сюрприз так сюрприз. Бродяга редко встречал других мальчиков, только когда их привозили в усадьбу Хозяева-визитеры, но поговорить с себе подобными толком не удавалось, и общение чаще всего заканчивалось потасовкой из-за какого-нибудь пустяка. А тут совсем кроха, меньше он и не видел никогда. Такой не то что драться не будет, но и просто задираться не посмеет.

– А ну, вставай, – велел Бродяга. – И выходи, да поживее.

Малыш неохотно, медленно встал, вытирая кулачком глаза, а в другой руке крепко держа куклу. Вышел под солнце – и заморгал; на щеках блестели слезы.

– Слышь, у тебя имя-то есть? Меня Бродягой кличут, и я здесь – мальчик.

– А меня… Пятнышком назвали… из-за этого вот. – Малыш показал черную родинку на щеке.

– Да ты, Пятнышко, совсем еще мелочь пузатая. Годков-то сколько тебе?

– Не знаю… Мне никто не говорил.

– Эге, ты у нас не только недомерок, но и недоумок. А мне… тридцать пять. Это десять, десять, десять и пять.

– Десять – это сколько? – живо заинтересовался Пятнышко; мигом забылись печали и высохли слезы.

– Две руки, вот, гляди. А одна рука – это будет пять. Неужели не знал?

– Нет… но теперь знаю, и это здорово. Еще я знаю один и два.

– Да, брат, многому же тебе предстоит научиться. Есть хочешь?

– Да…

– Тогда пошли. Это мой дом, я могу брать еду, когда захочу.

Пятнышко успел сильно проголодаться, он ел жадно, но одной рукой, потому что в другой по-прежнему держал куклу, ни на секунду не расставался с ней. Задумчиво посмотрев на игрушку, Бродяга сказал:

– У меня тоже есть кукла. Где-то валяется…

– Это моя! – вскинулся Пятнышко, боязливо прижимая имущество к груди.

– Да не нужна мне эта рухлядь, успокойся. Где твой Хозяин?

Малыш плаксиво оттопырил нижнюю губу, затравленно огляделся и сообщил:

– Нету…

Вот тогда-то и возникло у Бродяги предчувствие беды – в первый раз тревога легонько кольнула сердце.

– Ладно, ты того, не задерживайся у нас. Здесь я – мальчик.

– А мне тут и не нравится, – шмыгнул носом собеседник.

– Вот и хорошо.

Бродяга дал ему кулаком по уху, чтобы получше дошло. Пятнышко, как будто только того и ждал, зашелся ревом.

– Ссступай к госссподину! – проковылял в комнату взволнованный слуга. – Хозззяин зззовет, сссрочно!

Сссердится!

Обрадованный мальчик помчался во всю прыть, плюхнулся на ковер возле Хозяина, который жадно поглощал сырой мясной фарш из большой миски.

– А где второй? – спросил пес.

– На кухне, ест и хнычет. Такой плакса! Зачем ты его привез?

– Вопросы задает Хозяин, а не мальчик, – прорычал пес, изображая гнев.

Мальчик сразу разгадал притворство, но от этого тревога только переросла в страх. Пес заглянул ему в лицо и тотчас же повернулся к серебряной миске, круговым движением языка слизнул мясные крошки.

– Ты когда-нибудь думал о собаках, о мальчиках, о завроидах? – спросил он.

– Может, и думал, не помню.

– Позволь-ка я тебе расскажу о нас, а ты посидишь и послушаешь, как никогда до сих пор не слушал. Этот мир – твой…

– Знаю, знаю! Он и твой, и…

– Цыц! Слушай и мотай на ус, а говорить будешь, когда я разрешу. Так вот, этот мир – твой. Я про Землю, про всю планету. Мой народ прилетел сюда издалека, из межзвездного пространства, – так гласят хроники. И случилось это – опять же, если верить хроникам, – очень и очень давно. Мы звались небесными гончими…

– Красиво.

– Что тут красивого-то? Слушай и не перебивай. Своей родиной мы правили сначала как звери, потом – как разумные звери. Сперва полагались на силу челюстей, а потом на силу мозгов. Мы ведь очень умные, куда умнее этих зеленых неповоротливых завроидов. Но без них обойтись было никак нельзя. Без их рук. Лапа хороша в некоторых делах, но с рукой она нипочем не сравнится. Рука может абсолютно все. И нам удалось вывести разумную породу ящеров, из них получились превосходные слуги. Только тогда мы стали настоящими небесными гончими и подчинили родной мир, а потом и другие миры, своей воле. Править нам нравилось, а еще мы любили сражаться, и ваша планета дала нам вдосталь того и другого. Вот теперь можешь задавать вопросы.

Мальчик уселся на ковре, его глаза возбужденно блестели.

– Вопросы? Нет у меня вопросов. Еще что-нибудь расскажи, пожалуйста!

– Разве ты не возненавидел меня? Ведь я сейчас признался, что мы отняли у тебя мир!

Мальчик рассмеялся – как будто прозвенел серебряный колокольчик.

– Да ты шутишь! Никуда мой мир не делся, вот он, кругом.

– Но раньше он принадлежал тебе, твоему народу. Вы сражались за свою родину и погибали, а теперь она целиком наша.

– Но ведь хуже она не стала? Значит, все в порядке.

– Похоже, ты и в самом деле не понимаешь. – Глаза пса были полны сочувствия и нежности, а еще великой печали. – Но когда-нибудь непременно поймешь. Мы не желали такого итога – хроники гласят, что многие из нас предлагали прекратить смертоубийства и возвратиться домой. Но остановиться было уже невозможно. Ибо мы понимали: рано или поздно вы полетите следом за нами, чтобы отомстить, и тогда уже сила будет на вашей стороне. Обуреваемые скорбью, мы довели войну до победного конца и сделали этот мир таким, каким ты его видишь.

– Вы убивали мальчиков? – Только теперь Бродяга начал кое-что понимать.

– И мальчиков, и других. Мы… убивали всех. – Пес говорил, будто оправдываясь, и даже не замечал, что на загривке вздыбилась шерсть. – Поверь, не только жестокость двигала нами, но еще и чувство справедливости. У нас было право так поступать! Ведь вы, люди, собственноручно губили свою планету. Душили ее, разрушали, отравляли, насиловали. Я не поверил нашим хроникам – но я просмотрел ваши фильмы. Не погибни твой народ в сражениях с нами, он бы неизбежно уничтожил себя сам. Зато те, кому посчастливилось уцелеть, теперь наслаждаются жизнью.

– Вы истребили мой народ… – пришло вдруг к мальчику, опоздав на много лет, роковое знание.

– Да, что было, то было. И ты, как и остальные, будешь нас ненавидеть за это. Они тебе все расскажут, и…

– Что еще за остальные? – Мальчик похолодел с головы до ног.

Пес отвернулся, чтобы не смотреть ему в глаза, но затем решительно повернулся обратно, горделиво выпрямил спину и поднял голову.

– Твои соплеменники. Мы расстаемся, ты покидаешь мой дом…

– Нет!

– Да. Это дело решенное, я не в силах ничего изменить. Конечно, мне не хочется, чтобы ты уезжал…

– Тогда я останусь?

– Нет. Ты уедешь, решение принято. О нем узнал Хозяин Куэрнаваки, мой старый друг, и пригласил меня для серьезного разговора. Ведь ему хорошо ведомо, как крепко могут сдружиться пес и его мальчик. Я привез замену тебе…

– Того нытика, что на кухне? Да я его прикончу сейчас же! Пинками выгоню!

– Пожалуйста, прекрати. Сядь на место, а я объясню, почему ты должен уйти, а он должен остаться. Помяни мое слово: тебя ждет много нового и интересного, и вскоре ты забудешь своего пса. Даже порадуешься тому, что расстался с ним. Подивишься, как это тебе удалось вытерпеть столько лет в его доме…

– Никогда!

Пес тяжело вздохнул.

– К сожалению, так и будет, уж поверь. Тебе в конце концов позволяется вырасти и познать то, о чем ты до сих пор даже не подозревал.