Текст книги "Рыцарь идет по следу!"

Автор книги: Родион Белецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

12

Говорить родителям или не говорить? Этот вопрос встает перед каждым нормальным ребенком. Да и взрослых он тоже часто мучает. (У них ведь есть свои родители.) А если говорить, то все начистоту? Или, положим, скрыть какие-то факты?

Не в том даже дело, что родители не поймут. Скорее, ты опасаешься их торопливого, неуклюжего участия. Уж лучше пусть остаются в неведении.

Рома ничего не сказал ни стоящему у телевизора папе, ни пускающей табачные кольца маме о том, что произошло в школе после обнаружения часов. А случился там форменный скандал.

Ева вырвала свой рюкзак из рук Юли Балты и спряталась от рычащего, скрежещущего зубами Рогова в женский туалет. Там Ева просидела до самого общего сбора, состоявшегося в кабинете физики.

Педагоги: Нянькин, Калина, Макар Семенович и лысый Андрей Григорьевич – дождались, когда весь класс рассядется по скамейкам. Четыре учителя, как судьи, рядком сидели на кафедре за столом. Когда все разместились и Катапотов уронил на пол жвачку и стремительным движением сунул ее обратно в рот, начался «Экстренный общий сбор». «Экстренным» его назвал Макар Семенович.

– Ева, – сказал он, – подойди и встань здесь.

Он показал место рядом с кафедрой.

Но Калина запротестовала:

– Не пойдет, – сказала она. – Это не суд.

– Хорошо, – недовольно отозвался Борода. – Ева, оставайся там, где ты сейчас.

Ева, кстати, и не собиралась вставать. Рома отметил про себя, что держалась она так, словно ни в чем не была виновата. Ева сидела с прямой спиной, с высоко поднятой головой и внешне казалась спокойной. Но в руках она быстро теребила мягкую в складках резинку для волос. Пальцы так и мелькали.

Речь взял Макар Семенович. Начал он, по обыкновению, издалека.

– Когда Станиславский и Немирович-Данченко встретились в ресторане «Славянский базар», чтобы поговорить об открытии Московского Художественного театра…

Тут Калина снова не выдержала.

– При чем здесь Станиславский? – возмутилась она и обратилась к Еве Ивановой. – Ева, ты что, взяла часы?

Весь театральный класс затаил дыхание.

– Мне их в рюкзак подложили, – сказала Ева. – Зачем мне чужие часы? Тем более мужские.

Последний аргумент на короткое время поставил совет педагогов в тупик. Казалось, учителя не знали, что еще сказать.

– Точно не брала? – спросил Нянькин.

– Нет, – сказала Ева твердо, а после обратилась к одноклассникам: – Чего вы на меня смотрите? Не брала я ничего!

Рома спрятал глаза. Ему почему-то стало стыдно, неудобно и захотелось скорее оказаться в коридоре, а лучше дома, подальше от школы.

Макар Семенович повернулся к педагогам и сказал нечто неразборчивое. На что Нянькин ответил довольно внятно:

– А я говорил, не надо было делать из этого событие…

Ева взяла свой злополучный рюкзак и вышла из класса, не спросив разрешения. Никто ее не задерживал. Это был последний урок. Театральных занятий в пятницу не было. Калина громко сказала, что все свободны. Школьники торопились выйти из класса. У дверей образовалась пробка.

Когда Рома проходил мимо кафедры, он услышал, что Калина, наклонившись к Андрею Григорьевичу, сказала тихо-тихо:

– Теперь… перессорятся.

На что лысый Андрей Григорьевич ответил:

– Перестань, все образуется.

Калина покачала головой. Она не верила, что все образуется.

Выходные прошли прекрасно. Рома и думать забыл о часах и о школе. Он ходил с родителями в кино. Папа уснул в мягком кресле. Его не смущал мощный стереозвук, от которого, казалось, звенела мелочь в карманах у зрителей.

Уже дома папа, всегда строгий и положительный, решил поиграть. Он, бывало, неожиданно превращался в ребенка. Когда никто не видел. В этот раз он принес из одежного шкафа вешалку со своими галстуками. Если в радуге было бы столько цветов, жители земли ходили бы, задрав головы. Галстуков было, наверное, больше пятидесяти, может, сто. Рома не считал.

– Ты закрываешь глаза, – объяснил отец правила игры, – подходишь к вешалке, берешь галстук и, не глядя, говоришь, какого он цвета.

Рома не сообразил:

– А как я это пойму?

– Ты должен почувствовать. Сосредоточишься, и этот цвет как бы появится у тебя в мозгу. Это называется биоэнергия…

Тут вмешалась мама:

– Не морочь ребенку голову.

– Я не морочу, – сказал отец. – По телевизору видел. Говорят, это не так сложно.

– Хорошо, – сказал Рома, – я могу попробовать.

И он закрыл глаза.

На ощупь все галстуки были разными. Одни – мягкие, скользящие по ладони, другие жесткие с вплетенными синтетическими нитями, по которым приятно было провести большим пальцем. Рома положил себе на ладонь один из галстуков. Еще сильнее зажмурился.

– Ну… – услышал он нетерпеливый голос отца.

Никакого цвета у Ромы в мозгу не появилось. Он просто сказал:

– Синий.

Рома открыл глаза. Увидел удивленные лица папы и мамы. Он посмотрел на ладонь. В ней лежал галстук темно-синего цвета.

– Это совпадение, – сказал отец, – случайность.

– Неправда, – вступилась за Рому мама, – много у тебя еще синих галстуков?

Действительно, синий галстук был один. Имелось несколько небесно-голубых, но синий один.

Папа нахмурился.

– Давай еще раз попробуем, – сказал он Роме.

– Не хочу, – ответил Рома.

Он испугался, что во второй раз не получится.

Папа не стал настаивать. Он снял синий галстук с вешалки, расправил его и произнес:

– Завтра на работу надену.

В понедельник Юрик встретил Рому у школьного крыльца.

– Я долго думал, – заявил он вместо приветствия, – и понял, что это Ева часы взяла.

Рома не понял, почему он так решил.

– Потому что она все блестящее носит, сережки там, браслеты…

– Хочешь сказать, она стала бы часы роговские носить?

Юрик на секунду задумался.

– Ну кто ее знает? Может, и стала бы. Она такая эстравагантная…

– Экстравагантная, – поправил Рома.

– У тебя зубная паста на носу, – парировал Юрик.

Рома потер нос. Паста на носу и даже в волосах – такое с ним случалось.

Возле школьной раздевалки они встретили Нянькина. Педагог имел расстроенный вид. Он переложил тренерский свисток в другую руку – Нянькин был единственным педагогом, который здоровался с учениками за руку. Рукопожатие Нянькина оказалось неожиданно слабым.

– Ребята… Я вас очень прошу… – Нянькин с трудом подбирал слова. – Ева Иванова… Ей сейчас придется несладко. Пожалуйста, будьте к ней снисходительней.

Для Евы настали непростые времена. Юля Балта пересела на другую парту. Вокруг Евы образовался круг отчуждения. Все в классе обходили ее стороной. Ученики входили в класс, не здоровались с Евой, рассаживались, старались не смотреть в ее сторону. Это старое слово «бойкот».

Поведение одноклассников в итоге вывело Еву из себя.

– У кого ручка черная есть? – спросила она громко.

Никто ей не ответил.

Смущенный Веролоев принялся протирать стекла очков, рискуя стереть их в пыль. Иоффе внимательно изучал пустые страницы дневника, перелистывая их длинными пальцами.

Ева, оглядевшись по сторонам, повысила голос:

– У кого ручка черная есть, я спрашиваю?

Катапотов сделал вид, что чинит свой мобильный. Остальные опустили глаза долу.

– Я что, одна в классе?! – не унималась Ева. – А, ну тогда, однокласснички, скажу сейчас, что я обо всех о вас думаю…

Ева набрала в легкие воздуха. Алла Мирославская, сидевшая в соседнем ряду, зажмурилась. Возможно, она не хотела узнавать о себе ничего лишнего.

Рома не дал Еве продолжить. Он быстро протянул ей ручку. Синюю ручку. Другой у него не было.

– На, возьми, у меня еще есть.

Ева не ожидала такого поворота. Она смерила Рому презрительным взглядом и сказала:

– Себе оставь.

В этот момент в класс вошла Калина. Помимо танцев она преподавала английский язык.

– Hi, everyone, – звонко приветствовала она учеников.

– Good day, – ответил нестройный хор голосов.

Дверь на тугой пружине открывалась с трудом. Рома и Юрик вошли в мужской туалет. Народу здесь было, как в метро в час пик. Кто-то играл с приставкой, кто-то читал, а Катапотов пробовал курить, пуская дым по стене. Правда, при появлении Ромы и Юрика он, думая, что входят учителя, спрятал сигарету в карман. Не смог ее быстро вытащить и заплясал на месте, хлопая себя по ноге, пытаясь затушить сигарету уже в кармане. Никто не обратил на Катапотова внимания. Такое здесь часто случалось. Учителя редко заглядывали в школьный туалет, поэтому для школьников уборная стала чем-то вроде клуба. Здесь можно было спокойно поговорить обо всем на свете.

Самое уютное место было напротив умывальников. Если сесть на широкий подоконник, спиной к простенку, можно участвовать в разговоре и одновременно видеть в окно весь школьный двор, да еще и через дверь в туалет наблюдать за теми, кто входит.

Место на подоконнике было свободно, и Рома немедленно забрался на него, потрогав пальцем островок с отлетевшей плиткой. Пятно засохшего бетона напоминало карту России.

– Ты заметил? – спросил он подошедшего Юрика.

– Что заметил?

– Посмотри на наших, – сказал Рома.

Юрик оглянулся. Иоффе, поставив ногу на унитаз, внимательно читал книгу философа Шопенгауэра. Он всегда бежал впереди школьной программы. (Иоффе, не Шопенгауэр.) Сенин сжимал и разжимал кистевой эспандер, а Рогов спокойно ел коржик с маком. Ничто не могло испортить ему аппетит.

– Ничего не замечаешь? – спросил Рома Юрика.

– Нет.

– Все наши теперь рюкзаки и сумки в классе не оставляют. С собой носят. И мы с тобой тоже, между прочим.

Юрик посмотрел на сумку, которая висела у него на плече.

– Да ну его, – сказал он, морщась, – еще пропадет чего-нибудь. У меня там телефон. Ты вон тоже рюкзак с собой взял. Испугался?

– А я ничего и не говорю. Я тоже боюсь, что могут украсть.

Роме не нравилось бояться. Он захотел сказать это Юрику, но не успел, потому что в этот момент дверь туалета распахнулась. На пороге стояла Ева Иванова.

Катапотов снова дернулся от страха и засунул зажженную сигарету целиком в рот. Обжег язык и с воплем бросился к умывальнику, пить холодную воду.

– Эй! Здесь мужской туалет! – возмутился Веролоев.

– Черкизов, – сказала Ева Роме, – нам нужно поговорить.

Ева развернулась и пошла прочь. Рома спрыгнул с подоконника.

– Не ходи, – сказал Юрик, – это опасно.

– Почему? – не понял Рома.

– Это какой-то заговор.

Рома усмехнулся:

– Да ладно тебе!

Юрик не унимался:

– Она тебя во все это… вмешает, и окажется, что ты тоже виноват.

– И как она это сделает?

– Не знаю, но сделает обязательно.

Рома махнул рукой и пошел за Евой. Юрик решительно направился вслед за другом.

– Она мне не нравится, – сказал Юрик по дороге.

Рома подумал, что ему, как раз наоборот, Ева нравится все больше и больше.

Ева привела Рому все на то же школьное крыльцо. Она недовольно посмотрела на Юрика.

– А он зачем?

Рома оглянулся. Юрик, оказывается, пришел за ним и теперь стоял, сложив руки на груди, как Ромин телохранитель.

– Он мой друг. У меня от него секретов нет.

– Хорошо, – Ева на секунду замолчала, собираясь с мыслями. – Это не я часы украла. Правда. Ты мне веришь?

– Верю, – ответил Рома искренне.

– Я видела, что вы за Мицкевичем следили.

– А что, заметно было? – удивился Рома.

– Не знаю, как другим, а мне заметно.

Рома с Юриком переглянулись.

– Надо было по очереди следить, – сказал Юрик. – Видишь, не только Катапотов это понял.

Ева Иванова неожиданно взяла Рому за руку. Того словно током ударило. Но руку убирать не захотелось.

– Помоги мне, пожалуйста.

– Мы, между прочим, вместе работаем, – подал Юрик со стороны свой голос.

– Помогите мне, – попросила Ева, по-прежнему глядя Роме в глаза. – Найдите того, кто ворует. Пожалуйста.

– Ладно, я найду, – отозвался зачарованный Рома.

– Найдем, – поправил Юрик.

– Да, мы найдем, – пообещал Рома.

– Спасибо.

Ева сжала Ромину руку и убежала в школу.

Тут Рома понял, что он больше не любит Аллу Мирославскую, а любит теперь Еву Иванову.

13

Те, кто учился в театральном классе, могли наблюдать противостояние Нянькина и Макара Семеновича по кличке Борода. Педагоги никогда не соглашались друг с другом. И если, например, они вдвоем оказались бы на «Титанике» и Нянькин полез в спасательную шлюпку, Макар Семенович остался бы на тонущем корабле. Принципиально. Даже если в шлюпке имелось бы свободное место.

Борода репетировал больше с новенькими, а Нянькин жаловал так называемых стареньких. Макар Семенович декларировал, что театр – это дело соборное, коллективное. Нянькин пестовал индивидуальности. Макар Семенович рассказывал про театр прошлого, чуть что вспоминал классиков. Нянькин, напротив, считал, что театр должен быть современным, модным. Нянькин взялся ставить рэп-мюзикл «Легенда об Осирисе», а Макар Семенович объявил, что начинает репетиции спектакля с длинным названием «Легенда об отважном рыцаре Диего и его прекрасных дамах». От одного названия у школьников сводило скулы.

Макар Семенович поймал Рому в коридоре. В тот момент, когда Рома собирался откусить ровно половину от глазированного сырка. Он всегда ел глазированные сырки в два укуса. Но тут бородатое лицо педагога возникло и закачалось прямо перед его носом. От неожиданности Рома сильно сдавил блестящую обертку, сырок выскользнул из рук, как выскальзывает отважная рыбка из рук слишком уверенного в себе рыбака.

Рома поглядывал на лежащий на паркете сырок, размышляя, поднимать или не поднимать, а Макар Семенович уже говорил, быстро-быстро, брызгая слюной, преодолевая букву «п».

– …Это будет спектакль по песням трубадуров, про рыцаря, который отправился в Крестовый поход, храня верность Прекрасной Даме… И тебе, Рома, я хотел бы поручить главную роль.

Рома тут же забыл о сырке.

– Главную роль?

– Вот именно, – Макар Семенович наклонился к Роме еще ближе, словно собирался укусить его за нос, – рыцаря Диего!

– А драка на мечах там будет?

– Нет, – замотал головой Макар Семенович. – Рыцарь Диего будет петь серенады Прекрасным Дамам.

Это было плохо. Но Рома не терял надежды:

– А если рыцарь, то он будет в железных доспехах?

– Нет, – был ответ, – твой персонаж предстанет на сцене в мирном, то есть в гражданском платье.

Час от часу не легче.

– В платье?!

– Нет, я имею в виду, конечно, не в женском платье. Это будет мужское платье того времени: башмаки с длинными носами, камзол, трико, панталоны.

Петь серенады в панталонах – это был предел мечтаний.

– А это обязательно? – робко спросил Рома.

– Что «это»? – нахмурился Борода.

– Ну… главная роль.

Макар Семенович строго посмотрел на Рому.

– Ты учишься в театральном классе. И знаешь, что это значит?

– Мне повезло.

Ответ Ромы понравился педагогу.

– Правильно. И вот именно поэтому ты должен соблюдать дисциплину. Театр – это строгая дисциплина!

Вот, оказывается, что такое театр, в очередной раз отметил про себя Рома.

Макар Семенович тем временем продолжал:

– …И если ты отказываешься соблюдать дисциплину, тебе нет места на сцене, не говоря уже об этой школе.

Вот так Борода не оставил Роме выбора.

Пока Рома беседовал с Макаром Семеновичем, Юрик охотился за котлетами. Дело это требовало реакции и хладнокровия. Школьная столовая находилась на третьем этаже. Лотки с едой и бидоны с киселем и супом с первого этажа наверх, в столовую, поднимали школьники. Тут-то и начиналось самое интересное. Нужно было, поднимая по лестнице тяжеленный лоток, по дороге приоткрыть железную крышку, вытащить и проглотить пару котлет.

Даже те, кому это казалось плевым делом, меняли свое мнение, сталкиваясь с беспощадной реальностью. Открыть крышку на ходу – уже большая удача. А вынуть хотя бы одну котлету – подобный трюк под силу немногим. Штука в том, что лоток надо принести в столовую закрытым. Иначе буфетчица по кличке Осиное Гнездо устраивала скандал на всю школу. А так – принес закрытый поддон. «Куда котлеты делись?» – «Откуда я знаю, мне неведомо».

То, что это, по сути, было воровством, никого не печалило. Работала странная логика – если это весело и азартно, то уже как бы и не воровство.

Рома всегда отказывался от похищения еды. Юрик искренне не понимал – почему? Рома ничего определенно ответить не мог, только говорил, что это некрасиво. Юрик решил, что его друг попросту боится.

Юрик переминался с ноги на ногу. Он стоял первым в очереди возле запасного выхода из школы. Шофер грузовичка с надписью «Школьные обеды» перед началом разгрузки с подозрением оглядел смуглого школьника отнюдь не богатырской комплекции.

– Донесешь?

– Ага.

– Чтоб без фокусов.

– Конечно, – убедил его Юрик, – я только помочь хочу.

Взгляд его был настолько честным, что если бы за честность вручали призы, ему бы вручили какую-нибудь гигантскую игрушечную железную дорогу.

Но шофер не выпускал из рук поддон с рыбными котлетами.

– Мне тут жаловались, что еда пропадает.

– Правда?! – спросил Юрик. Все было в этом вопросе – и сочувствие, и праведное негодование, и легкий стыд за родную школу, под крышей которой происходят столь возмутительные вещи.

На этот раз шофер поверил Юрику и вручил ему тяжелый поддон с рыбными котлетами. Юрик вошел в школу и начал подниматься по лестнице.

У него был свой безотказный метод похищения. Кто-то, возможно, ставил поддон краем на скользкие перила, рискуя скатиться вслед за ним вниз. Но не таков был Юрик. Не доходя до второго этажа, он быстро присел на корточки, устроил поддон на коленях и приоткрыл крышку. Котлеты лежали рядами, как пули крупнокалиберного пулемета. Юрик потянулся было за двумя крайними котлетами, предварительно оглядевшись по сторонам. Возможно, это спасло ему жизнь. Потому что несколькими ступеньками выше стояла буфетчица Осиное Гнездо. Прозвище свое она получила из-за одинокого серо-желтого пучка волос на голове. Прическа добавляла роста ее и без того исполинской фигуре.

– Ты что это делаешь? – голос буфетчицы клокотал, вырываясь визгливыми нотами, словно пар из чайника.

– Споткнулся, – только и смог сказать Юрик.

– Котлеты таскаешь?! – буфетчица нависла над Юриком, грозя раздавить его могучим телом.

– Нет, что вы. Я не голодный…

– Вижу, таскаешь! – отрезала буфетчица. – И что мне с тобой делать?!

Позади Юрика на лестнице столпились школьники с оставшимися поддонами и канистрами. Все они, фигурально выражаясь, «запаслись попкорном».

– Что мне с тобой делать, поганец?! – повторила буфетчица грозно.

Юрик в панике пытался придумать подходящий ответ и вспомнил сказку про Братца Кролика и терновый куст.

– Знаете, делайте, что хотите, только не говорите нашему преподавателю по акробатике.

– Это почему? – прищурилась Осиное Гнездо.

– Он мне такое устроит!

Юрик между тем прекрасно знал, что Нянькин мухи не обидит. И если бы Осиное Гнездо пожаловалось ему, он бы просто усмехнулся и… все.

Между тем буфетчица силилась вспомнить учителя акробатики.

– Это что, такой маленький, кудрявый?

– Он, – кивнул Юрик подобострастно.

– Что ж он такого может сделать? – буфетчица была близка к тому, чтобы выбраться из расставленной ловушки.

– О, вы его не знаете! – Юрик с поддоном в руках встал, выпрямился и набрал в легкие побольше воздуха, чтобы начать врать с новыми силами. – Он зверь! Просто мучает нас каждый день на акробатике! И вообще придирается!..

Юрик добивался, чтобы Осиное Гнездо пожаловалась Нянькину, и никому больше. Поэтому он поднажал:

– Знаете, Нянькин нас бьет!

– Кто это вас бьет? – спросил недовольный голос сзади.

Юрик обернулся. Нянькин стоял несколькими ступеньками ниже.

«Не мой день», – подумал Юрик, а вслух произнес:

– Здрасте, Валентин Валентинович, я хотел сказать…

Юрик сделал шаг по направлению к Нянькину. Это был порыв, желание оправдаться. Но лысая подошва кеда соскользнула со ступеньки, и Юрик, как был, вместе с поддоном в руках обрушился на низкорослого преподавателя. Рыбные котлеты оказались неожиданно упругими. Они запрыгали по лестнице, как мячики. А властительница котлет – буфетчица – заорала громко, как корабельная сирена.

14

Рома и Юрик сидели в театре на колосниках. Как им в свое время объяснил Макар Семенович: «В простом доме – чердак, а театре – колосники». Действительно, над мальчиками была крыша. Во время тихих сцен они порой слышали, как сползают снежные пласты, сдвигаясь к самому краю, чтобы упасть во двор, где хранятся декорации.

Театральный класс решили занимать в спектаклях взрослой труппы. Чтобы дети учились на практике. К тому же людей в театре не хватало. В спектакле про войну, для которого обрили половину артистов, включая Андрея Григорьевича, работы было много. Кто-то бегал в немецких касках за простыней с контровым светом, изображая подлых фашистов. А кто-то, менее везучий, обслуживал спектакль. Принимал, например, реквизит или, как Рома с Юриком, сидел на колосниках и сыпал сверху снег на героических бойцов.

Конечно, это был не снег. Это были мелко порезанные бумажки. Кстати, резать тоже заставили Рому и Юрика. И обиднее всего то, что нарезаешь меленько так бумажки три часа подряд, а высыпать их надо одним махом на героя в исполнении Андрея Григорьевича – последнего защитника Брестской крепости.

Театр и сам был похож на Брестскую крепость. Располагался он в старом дореволюционном доме и состоял из небольшого зала и такого количества переходов и коридоров, что заблудился бы и сам Минотавр. Говорили, что это бывшие царские конюшни. При этом Рома сразу представлял себе царя, почему-то стоящего в стойле.

Сидя на колосниках, Рома и Юрик услышали грустную музыку. С нее начинался спектакль. Голоса погибших солдат говорили с главным героем.

Рома заметил, что Андрей Григорьевич, оказываясь на сцене, поразительно менялся. Вот вроде бы только что он был педагогом театральной школы – и вдруг превращается в другого человека, незнакомого. Глаза горят, лысина блестит, и даже голос меняется, становится непривычно низким. А как Андрей Григорьевич автомат держит! Словно он с ним родился.

Рома в какой-то момент решил, что это Дух Сцены. Выходишь ты на сцену, в тебя вселяется этот Дух и делает тебя другим человеком.

Поэтому педагоги и запрещали ходить через пустую сцену. Только по краешку. Наверное, чтобы Духа не потревожить. Поэтому и семечки нельзя было на сцене грызть. Потому, наверное, что Дух Сцены семечек не любит. У него, должно быть, аллергия на них.

Андрей Григорьевич, движимый Духом Сцены, начал спектакль, а Рома и Юрик наверху переглянулись. Когда-то в летнем лагере они понимали друг друга с полуслова. Возвращались старые времена.

Теперь спектакль пойдет своим чередом. Бумажный снег понадобится за несколько минут до финала, когда главный герой будет умирать. Когда Андрей Григорьевич упадет на колени, прошитый фашистскими пулями, – это и есть сигнал. Тут уж надо не зевать и, взяв мешок за углы, высыпать снег прямо на учителя. Но не весь сразу. Постепенно. Чтобы снежинки кружились и падали на умирающего офицера Советской армии, создавая неповторимый драматический эффект.

Вообще-то Рому и Юрика заставляли сидеть на колосниках весь спектакль.

– Но это же бессмысленно! – говорил всегда Юрик с нажимом. – Зачем торчать в пыли полтора часа?! Ведь трансляция есть!

На трансляцию в театре деньги нашлись, а вот на снежную машину нет. Зато купили автомат с кофе и шоколадками. К нему Рома и Юрик держали свой путь, спускаясь по лестнице с колосников.

Теперь уже можно было говорить в голос.

– У тебя сколько? – спросил Рома.

Юрик довольно улыбнулся. Он дернул себя за штанину. Загремела мелочь.

– Много. Всю неделю собирал.

Рома сунул руку в карман, вытащил монеты. На шоколадку, может быть, хватит.

– Ты как хочешь, а я чипсы беру, – сказал Юрик самодовольно.

Рому это взбесило. Оказавшись с Юриком в одном классе, он обнаружил, что приятель отличается практичностью. Рома отдавал все обеденные деньги Осиному Гнезду и покупал всякой ерунды. Он любил покушать.

Юрик тем временем копил. И вот, пожалуйста. Хотя Роме дают на обеды в три раза больше, денег у него нет, а у Юрика полно. Такое положение вещей плохо влияет на дружбу.

Ребята подошли к автомату, стоящему в зрительском фойе. Один из зрителей не пошел на спектакль. Автомат не отдавал ему пакетик оплаченных сухариков. Зритель бил по автомату маленьким кулачком.

– Вы не бейте сильно, лучше толкните его, – посоветовал Юрик. – Плечом.

– Мальчик, занимайся своими делами, – раздраженно ответил Юрику зритель, а точнее будет сказать, человечек, поменявший сценическое искусство на пакетик сухарей.

Юрик пожал плечами. Они с Ромой отошли в сторону. Поговорить.

– Я Еве не доверяю, – сказал Юрик.

Ромино раздражение нашло выход через горчайший сарказм:

– А кому ты доверяешь? Сенину? Или Катапотову, может?

– Ты чего такой нервный? – не понял Юрик.

– Ничего! Еве эти часы вообще не сдались! Что она их, на рынке продаст?

– Если часы дорогие, найдет, куда деть. А ты ей доверяешь, потому что она сама тебя попросила. Вот ты и расклеился. И уже объективным быть не можешь!

– Почему это не могу? – возмутился Рома.

– Не можешь! Потому что она, может быть, специально попросила, чтобы снять с себя все подозрения.

– А я все равно ей верю.

– Верить мало, надо точно убедиться, – заявил Юрик.

– И ты что, предлагаешь за ней следить? То есть она нас попросила найти вора, а мы за ней будем по пятам ходить?

Юрика слова друга не смутили:

– А что такого? Это называется отрабатывать версию. Ты одну версию отрабатываешь, я – другую.

Тут Рома запротестовал:

– Я не стану эту версию отрабатывать.

– А я – стану, – спокойно заявил Юрик.

Рома захотел ответить другу по существу и что-то, безусловно, неприятное, но в их разговор вмешался низкорослый зритель, помешанный на сухариках:

– Как ты там сказал? Двинуть плечом?

– Ага, – отозвался Юрик, – толкните, и пакетик сам упадет.

Зритель толкнул. Пакетик, сидевший на крайнем завитке пружинки, дрогнул и свалился в поддон. Зритель ринулся его вытаскивать.

Юрик обернулся к Роме.

– Ты не обижайся, – сказал он примирительно, – не хочешь за Евой следить, не будем. Мне перед Нянькиным неудобно, – сменил он тему. – Он меня в «Осирис» взял, а я ему нахамил и котлетами обсыпал.

– В «Осирис»? – Роме было неприятно, что Юрик попал в модный мюзикл «Осирис», а ему придется играть рыцаря в панталонах.

– Ага, – Юрик не заметил ревности в голосе Ромы, – я уж перед Нянькиным за котлеты извинялся, а он все равно, чувствую, напрягся…

– Слушай, – сказал Рома, – а может, ты Нянькина попросишь?

– О чем?

– Чтобы меня тоже в «Осирис» зачислили.

– Да я просил, – ответил Юрик после паузы.

– А он что? – спросил Рома.

– Ничего. Сказал, подумает.

Юрик ответил как-то неуверенно. У Ромы мелькнула мысль, что, может, он и не говорил ни о чем с Нянькиным.

Мимо них, прямиком в туалет, пробежал Мицкевич. Фашистскую каску он держал под мышкой.

Глаза Юрика загорелись.

– Пошли за ним, – сказал он Роме шепотом.

– Зачем? – не понял Рома.

– Надо Мицкевича проверить. Он в раздевалку входил, правильно?

– Входил.

– Вот, а мы его еще не допросили.

Рома нехотя пошел за Юриком, не понимая, что будет дальше.

В зрительском фойе остался зритель, грызущий сухарики с оглушительным хрустом.

Возле входа в туалет мальчики остановились. Здесь было неплохо слышно трансляцию спектакля. Рвались бомбы, кричали солдаты в промежутках между одиночными выстрелами. Фашисты на сцене теснили оставшихся бойцов.

Юрик зашептал:

– Мицкевичу надо свет выключить.

– Зачем? – не понял Рома.

– Выключить и дверь не открывать. Он тогда признается!

– Думаешь, он боится темноты?

– Ну, конечно, – сказал Юрик.

Рома посмотрел на Юрика с сомнением. Тот сдался:

– Хорошо, может, темноты и не боится. Зато знаешь чего он боится?

– Чего?

– Опоздать на сцену!

С этим сложно было поспорить.

Когда у Мицкевича в туалете погас свет, он поспешил скорее выйти в коридор, но дверь не открывалась.

Снаружи Рома и Юрик подперли ее шваброй. Мицкевич постучал в дверь.

– Эй, – как-то неуверенно крикнул он.

– Мицкевич, это мы, – сказал ему Юрик. Он стоял, широко расставив ноги и сложив руки на груди.

– Откройте, – попросил Мицкевич.

– Мы откроем. Только скажи, ты часы взял?

– Ты там что, не один? – поинтересовался Мицкевич.

Рома был против, не хотел обнаруживать себя, но Юрик уже сказал:

– Да. Мы с Ромычем здесь.

– Привет, Ром, – спокойно сказал Мицкевич из-за двери.

Роме почему-то стало стыдно, и он отозвался:

– Привет.

Ситуация приобретала абсурдный оттенок.

– Ты часы у Рогова украл?

– Нет, – спокойно ответил Мицкевич.

– А зачем ты тогда в раздевалку ходил?

Мицкевич не понял вопроса.

– Все на акробатике были, – пояснил Юрик, – а ты в раздевалку ходил.

– Откуда ты знаешь? – глухо спросил Мицкевич из-за двери.

– Люди видели, – дал Юрик уклончивый ответ и добавил: – Ты часы тиснул?

– Нет, – твердо произнес Мицкевич из глубин туалета. И тут же добавил: – Там взрывы закончились. Мне выходить скоро.

Юрик решил ковать, пока горячо:

– Не выпустим, пока не скажешь! Ты украл?

– Нет.

– Ты часы взял?

– Нет.

– Мы знаем, ты.

– Нет, не я, – упорствовал Мицкевич. – Пустите, на сцену опоздаю!

Рома не смог больше выдержать напряжения, отпихнул швабру ногой.

Дверь открылась. На пороге стоял Мицкевич. Раздражения не было на его лице. Словно вышел он не из темного туалета, а из солярия. Ни слова не сказав, Мицкевич быстро побежал на сцену. А Рома подумал, что ему не по душе методы расследования, предложенные Юриком.

– Это не он, – сказал между тем Юрик.

– А я тебе говорил, – произнес Рома. – Надо Сенина проверить. Если он захотел с себя подозрения снять, а на Мицкевича вину свалить – это лучший способ. Сказать: видел, он в раздевалку входил.

– Правильно! – загорелся Юрик. – Сенин нас с толку сбил. Пошли, найдем его!

Они отправились в раздевалку, потом в гримерку, но Сенина не нашли ни там ни там. Зато в гримерке нашли журнал с комиксами и, положив его на колени, пролистали от корки до корки.

В раздевалку медленно и вальяжно вошел Веролоев. Он тоже играл фрица за простыней. Его выход уже состоялся, и Веролоев пришел переодеваться. Шагал он медленно, степенно, положив на предплечье каску, как Наполеон – треуголку.

– А что вы здесь делаете? – спросил, проходя, Веролоев. – Вам снег пора уже давно сыпать.

Животный ужас в то же мгновение охватил Рому и Юрика, сковал их члены, чудовищными мурашками пробежал по спине. Снег! Они забыли про снег!

Гигантскими скачками, перепрыгивая не ступеньки даже, а целые пролеты, в спешке они выбежали не в тот коридор, одновременно развернулись и больно столкнулись лбами. Удар был настолько сильный, что Рома чуть не потерял сознание. Серебряные точки гроздью высыпали перед его глазами и пропали. Он еще приходил в себя, когда понял, что Юрик, крепко схватив за руку, тащит его на колосники.

Они ползли по балкам, рискуя свалиться вниз вместо бумажного снега. При этом Рома потряхивал головой – на месте ли она, или какой-то ее части после столкновения не хватает.

Добравшись до мешка, друзья разом, не глядя, опрокинули его вниз и только тут перевели дыхание. Посмотрели на сцену и окаменели снова.