Текст книги "История изнутри. Мемуары британского агента."

Автор книги: Робин Брюс Локкарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я говорил, что Бейли был болезненным человеком Недостаток моциона (неизбежное зло московской зимы) и усиленная работа подорвали его здоровье, и в апреле 1915 года он осуществил свое намерение возвратиться в Англию и подвергнуться операции, которая уже давно была ему необходима. Со свойственной ему добротой он настоял на предоставлении мне недельного отпуска перед своим отъездом. Это был мой последний праздник в России, и я насладился каждой его минутой. Покинув Москву, все еще скованную зимой, я прибыл в Киев, колыбель русской истории и священный город православ ной церкви. Когда я проснулся после ночи, проведенной в поезде, я увидел зеленые поля и прекрасные белые доми ки, сверкающие в теплых солнечных лучах. Мой спутник, возвращающийся на фронт офицер, приветствовал меня с улыбкой. «Вы полюбите Киев. Вы найдете в нем лучшие i настроения, чем в Москве, не говоря уже о Петербурге»^ Я был в отличном настроении и потому был готов вери каждому. Но он действительно оказался прав. В Кие! несмотря на обилие раненых, военный дух был сильне! чем в Москве. В самом деле, вплоть до самой революции^ чем ближе к фронту, тем более оптимистическим было преобладающее настроение. Все лучшее России (раз умеется, также и некоторые худшие элементы) было в траншеях. Тыл, но не фронт разлагал страну.

Подъезжая к Киеву, мы остановились на довольно значительное время на промежуточной станции. Поезд, перевозящий австрийских пленных, стоял на соседнем пути. Пленные, повидимому, неохраняемые, вылезли из своих теплушек и разлеглись на шпалах, наслаждаясь первым теплом южного солнца, пока не возобновился их длинный путь в Сибирь. Бедные ребята. Они выглядели изголодавшимися и были очень плохо одеты. В Москве известие о взятии в плен столькихто тысяч человек всег да вызывало во мне горячее ликование. Здесь, лицом к лицу с самими несчастными, я мог думать только оо одном. Американский генеральный консул Снодхрэс, ко торый защищал германские интересы в России, в ярких

красках описал мне ужасные условия, господствовавшие в русских концеитрационных лагерях. С глубоким со страданием в сердце я спрашивал себя, многие ли из этих бедных, которые радуются, что они попали в плен, и не знают, какая судьба ждет их впереди, вернутся к себе на родину. Пока я стоял у открытого окна, словно посети тель зоологического сада, рассматривающий невиданно го зверя, один из пленных начал петь интермеццо из «Сельской чести». Это был кроат; весна согрела его сердце, возбудила в его памяти родину – Далмацию. Он не обращал никакого внимания на русских – пассажиров поезда. Он пел для собственного удовольствия, и он пел так, как будто сердце его готово было разорваться. Я не узнал, кто он такой. Вероятно, это был тенор из Загреб ской оперы. Но действие его голоса на этой крошечной станции, с лежащими за ней зелеными полями и фрукто выми садами было волшебным. Его товарищи перестали играть камушками, лежавшими на линии. Русские из нашего поезда встали со своих мест, стоя у окон в молчаливом восторге. Затем, когда он кончил, и австрий цы, и русские единодушно принялись ему аплодировать в то время, как из вагонов на пленных посыпался град папирос, яблок и сладостей. Певец с важностью покло нился и отвернулся. Затем раздался свисток, и мы трону лись в путь.

Я прибыл в Киев в полдень в Страстную Пятницу и провел вечер, бродя по городу и обозревая церкви, кото рых в Киеве почти так же много, как и в Москве. Затем, | чувствуя себя усталым и одиноким, я лег в постель в J девять часов. На другой день я встал рано. Солнце осве щало комнату, и я принял решение наилучшим образом использовать свою временную свободу. Я уподобляюсь американцам по своей страсти к осмотрам, и осмотрел Киев со всей тщательностью типично американского ту риста. После Москвы было приятно увидеть горы и настоящую реку. Погода была прекрасная, улицы полны русскими, делавшими предпраздничные покупки в еврей ских лавках. Несмотря на большое количество церквей, Киев в большей степени еврейский, чем христианский город. Все вокруг как бы улыбалось. Новости с австрий ского фронта, для которого Киев является базой, все еще были хороши. Перемышлъ пал всего несколько недель тому назад, и оптимизм окружающих делал меня счастливым.

После завтрака я нанял дрожки и отправился на и™ димирскую горку, где оставил извозчика и raSLa«

чтобы посмотреть открываюпгл?сЯ Jrr^S % Англии или в Америке частный преддринимателТ вы строил бы здесь гостиницу или санаторий. Русские ™ воздвигли статую святого Владимира, которая стоит возвышаясь над Днепром, с большим крестом в пуке Днепр – величественная река, гораздо более величест венная, чем Волга, и совершенно непохожая ни на одну из ранее виденных мною рек. После более чем трехлетнего пребывания на равнине без гор и моря, он показался мне более красивым, чем, может быть, показался бы теперь.

Затем я отправился вниз к цепному мосту, чтобы посмотреть на город с равнины. Как это ни странно, вокруг Киева, выстроенного на группе холмов, прости рается такая же плоская равнина, как и вокруг Москвы. Пароходы с белыми крышами уже ходили по Днепру. Деревья только что распустились. Сирень цвела, и по сторонам дороги пестрели лютики. Расположенный на высоком берегу реки Киев напомнил мне Квебек, и если Квебек красивей по своему расположению, то Киев пре восходит его красотой своих строений.

Вечером я пришел в святую Софию ко всенощной. В Москве мои посещения церквей имели место только по таким официальным случаям, как рождение или тезоиме нитство императора. Я всегда бывал в форме и стоял среди избранных на отгороженном месте, достаточнс далеко от более незаметных мoлJUциxcя. Здесь, в Киеве, был в такой густой толпе, что некоторые люди падали обморок. Несмотря на это я остался до конца, npj участие в крестном ходе и был вовлечен в волнукн подъем духа обширных масс крестьян и паломников.

Паломников, замечательно красочных издали, было1 огромное количество, и в пасхальный понедельник я пошел посмотреть на них в знаменитую Киево Печерскую лавру, которая наряду с ТроицеСергиевой лаврой под Москвой, является наиболее чтимым из свя тых мест России. Солнце грело так сильно, что я был вынужден вернуться обратно и снять пиджак. Когда я прибыл в собор, служба уже началась, и на монастыр ском дворе стояли тысячи солдат. Паломники, старые бородатые мужчины с бесцветными глазами и совершен но ссохшиеся старые женщины, закусывали во дворе .в самой церкви я нашел пожилого мудреца, с удовлетворе

нием жевавшего в углу корку черного хлеба. Он казался в высшей степени счастливым. Из церкви я отправился в подземелья, холодные и не производящие впечатления подземные ходы, где лежали кости забытых святых. Перед каждым гробом находилась кружка для сбора пожертвований, около которой сидел священник, и когда хромающие паломники неловко засовывали туда свои копейки, священник наклонялся над мощами умершего святого и пел «Молись Богу за нас». Дрожа от холода, вышел я на солнечный свет и сел на траву над обрывом! Там три слепых нищих, сидя в трех шагах друг от друга, с большим или меньшим успехом читали вслух Евангелие. Один молодой человек, не старше 25 лет, был одет в солдатскую форму. Если он потерял зрение на войне, каким образом он столь скоро усвоил брайлевскую азбу ку. Если нет, то почему на нем солдатская форма? Я не решился нарушить его душевный покой, задав не тактичный вопрос, и предпочел смотреть на него как на живого представителя той святой России, которая в эти великие дни войны вызвала волнующие симпатии моих сограждан.

Немного дальше, на берегу, цыган с попугаем пред сказывал солдатам судьбу. Попутай был хорошо выдрес сирован и мог сосчитать сдачу до 30 копеек. Предсказате лей и священников было так много, что, неудивительно, многие солдаты и паломники уходили с пустыми карма нами. То, что оставалось, перепадало старому арфисту, I который под собственный аккомпанемент распевал гну I савым голосом кавказские народные песни. Все было J очень мирно, очень безобидно и очень благонравно. И паломники, и солдаты стояли удовлетворенные, возна гражденные полностью за свои издержки.

В Киеве у меня не было приключений: однако об этой неделе у меня осталось более живое воспоминание, чем о какомлибо другом эпизоде за время войны. Может быть, благодаря чарам солнечного света, контрасту с напряженностью моей московской жизни, пребывание в Киеве оставило во мне столь яркое воспоминание. Разу меется, продолжительное возбуждение может стать та ким же монотонным, как самое спокойное прозябание, и в последующие три года только самые яркие моменты оставались в моей памяти. s.

Погода изменилась, и дождь лил как из ведра, когда я уезжал из Киева. Вокзал был унылой пустыней, я посмо

трел назад через железнодорожный мост и был благо™ рея городу, который блистал своими самы*Гве£пым« красками специально для меня. Однако мне былТтя^ от мысли, что я покидаю юг, солнечный свет и улыбаю щнхся, веселых украинцев для холодного и жестоко™ севера. Я был несправедлив к Москве и великороссам После переворота Киев стал центром самых крайних жестокостей революции, а украинцы выполнителями наиболее грубых жестокостей.

На обратном пути я имел незначительное приключе ние, которым обязан беспечности русских или их равно душию к принятым на западе условностям. Со мной в купе ехала дама. Она была очаровательна и в течение первого же часа рассказала мне всю свою жизнь. Она была известной певицей и, собрав значительное состоя ние, вышла замуж за гвардейского офицера. После шести лет супружеской жизни, он выстрелил в нее в припадке ревности. Пуля попала ей в шею. После этого она лиши лась возможности петь. В ее обществе часы шли незамет но, и было поздно, когда я лег спать. Ничего романтиче ского, однако, в нашей поездке не было. Хотя она прекрас но выглядела для своего возраста, ей было уже за шестьдесят.

Вскоре после моего возвращения в Москву Бейли уехал в Англию в отпуск по болезни, и в возрасте 27 лет я вступил в должность, которая вскоре приобрела значение одного из самых важных заграничных постов.

Его отъезд меня не обрадовал и не огорчил. Я зам нял его и раньше, когда он отлучался для инспекторси поездок. Я думал, что он вернется обратно примерн через месяц. В его отсутствие дела шли как всегда.

События, однако, должны были продлить время моей ответственной работы. Я вернулся из Киева в Москву, полную слухов и разочарований. Дела на германском фронте шли плохо. Русское наступление на австрийцев было сломлено. Недавно начались мощные контратаки, и беженцы стали стекаться в города, до крайности перепол няя их. От моих знакомых (социалистов) я получилтре вожные донесения относительно недовольства и беспо рядков в деревнях среди призывников. Раненые не желали возвращаться обратно. Крестьяне возмущались тем, что их сыновей отрывали от полей. Мои друзья – англичане в провинциальных текстильных предприятиях все более и более беспокоились по поводу социалистической

юз

агитации среди рабочих. Она была в такой же мере направлена против войны, как и против правительства. В Москве произошел голодный бунт, и помощник градона чальника был избит. Сандецкий, командующий москов ским военным округом, суровый старый патриот, ненави девший немцев, был снят со своей должности и на его место был назначен генералгубернатором князь Юсупов, отец молодого князя, впоследствии принимавшего уча стие в убийстве Распутина. Единственной причиной увольнения Сандецкого был, по слухам, его излишний патриотизм. Императрица, которая была неутомима в своих попечениях о раненых, дарила русским солдатам иконы, а австрийским и германским пленным деньги. Не знаю, насколько это верно, но мне передавали, что Сан децкий протестовал в высших сферах против поблажек военнопленным и впал в немилость. Атмосфера стала нездоровой. Уверенность в русском оружии уступила ме сто уверенности в непобедимости немцев, и в различных слоях московского населения стала проявляться резкая злоба против германофильской политики, приписывав шейся русскому правительству. Пресловутый русский «паровой каток», выдуманный англичанами (кстати ска зать, одно из самых неудачных сравнений) испортился.

Ясно, положение требовало действия, и я поставил перед собой и выполнил две задачи, над которыми я работал еще до отъезда Бейли. Одна состояла в длинном докладе о беспорядках на фабриках, с изложением из первоисточника целей социалистов. Вторая – политиче ский доклад о положении в Москве. Он был выдержан в пессимистическом тоне и указывал на возможность серь езных волнений в ближайшем будущем. Затем с некото рым страхом я послал их послу. Я получил личное благодарственное письмо с просьбой, чтобы политиче ские доклады превратились в регулярную часть моей работы.

Мои предсказания о беспорядках получили полное подтверждение в ближайшие две недели. 10 июня боль шой антигерманский бунт вспыхнул в Москве, и в течение четырех дней город был во власти толпы. Каждый мага зин, каждая фабрика, каждый частный дом, принадлежа щий немцу или лицу, имеющему германскую фамилию, были разграблены и опустошены. Загородный дом Кноп па, крупного русскогерманского миллионера, который больше всех содействовал созданию в России хлопчато

бумажной промышленности, импортируя англнйсг» шины и привлекая английских директоров, былсо™ до основания. Толпа, обезумевшая от вина, «оторое^

раздобыла при разгроме винных магазинов, np£^n^ жавших лицам, имевшим германские фамилии, немала пошады. Я получил сведения, что среди жертв были и русские подданные, а в некоторых случаях лица, которые несмотря на немецкие фамилии не знали ни слова по немецки. На фабрике Цинделя, в наихудшем промышлен ном районе, директор, говоривший понемецки, стрелял в толпу и был убит на месте. Я вышел на улицу, чтобы видеть бунт своими глазами. В течение первых 24 часов полиция не могла или не желала чтолибо предприни мать. Пожары возникли во многих частях города, и, если бы был ветер, мог бы повториться пожар 1812 года. Я остановился на Кузнецком Мосту и стал наблюдать, как хулиганы грабили самый большой московский магазин роялей. Бехштейны, Блютнеры, большие и маленькие рояли, пианино летели одно за другим из различных этажей на землю, где огромный костер довершал разру шение. Треск падающих деревянных предметов, свирепые языки пламени и хриплый вой толпы сливались в оглу шительный грохот, который прекратился не сразу даже после того, как вызвали войска.

На третий день, после непродолжительной стрельбы, власти оказались в состоянии восстановить порядок. Не впервые после 1905 года толпа почувствовала свою силу* Она вошла во вкус.

Во время бунта погибло много имущества, прина жавшего английским подданным; я тогда же немедле! отправился к полицмейстеру и князю Юсупову, генерал1 губернатору, дабы заявить сирициальный протест. Я на шел несчастного полицмейстера в полной прострации. Он понимал, что его будут считать ответственным, как оно в самом деле и было. Он был смещен в 24 часа. Князь Юсупов, один из самых богатых помещиков России, был в ином положении. Он был в резкой оппозиции тому, что он называл германофильской «квашней» в С.Петербурге, и он был склонен считать, что бунт окажет хорошее действие на пассивное правительство.

Вскоре после этого князь Юсупов ушел в отпуск и не вернулся на свой пост. Интересно объяснение его уволь нения, или, как он сам говорил, его отказа вернуться После бунта он пригласил к обеду генерала Климовича,

нового полицмейстера, и графа Муравьева, губернатора Московской губернии. Через два дня Джунковский, това рищ мюшетра внутренних дел и глава тайной полиции, вызвал Муравьева по телефону из Петербурга и сказал ему

– Два дня тому назад Вы обедали с Юсуповым.

Вам подали стерлядь и шофруа из куропаток.

Да '

Вы сравнивали московских и петербургских

жетшгян?

Да.

Вы пили «МутонРотшильд» 1884 года.

Да, – сказал удивленный Муравьев, – но откуда же, черт возьми, Вы все это знаете?

А как же, – ответил Джунковский, – Климович только что прислал мне подробный доклад.

Муравьев передал историю Юсупову, который сер дито воскликнул, что он не привык к тому, чтобы за ним шпионил его помощник, и заявил, что он не вернется в Москву, пока Климовича не уберут.

Климович остался, а Юсупов больше не возвратился Возникновение московского бунта покрыто тайной, во я всегда считал, что московский генералгубернатор достоин порицания за то, что он вначале допустил анти германскую демонстрацию, которую, очевидно, считал полезной, и не вмешался сразу, когда положение приняло опасный оборот.

Следствием этого печального события, было пригла шение от посла прибыть к нему в Петербург. Оглядыва ясь назад, на минувшие годы, мне трудно восстановить в памяти то волнение, которое охватило меня, когда я получил это послание. Вицеконсулов, даже временно исполняющих должность генерального консула, не каж дый день вызывают к послу для консультации. В течение одной тягостной минуты я взвесил, не было ли ошибоч ным в какомлибо отношении ведение мною дел или не являюсь ли я в какойлибо мере ответственным за то, что случилось. Я решил вопрос в свою пользу и укрепил свою растущую самоуверенность. Осторожности ради я посе тил Михаила Челнокова, московского городского голо ву, и моих лучших друзей в России, чтобы собрать последнюю политическую информацию. Затем, уложив свой чемодан, я отправился на вокзал, где незаменимый Александр раздобыл мне отдельное купе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Несмотря на то что в России я пробыл три гола это было мое первое посещение С.Петербурга. Тогда же я впервые увидел сэра Джорджа Бьюкеяена*(Джордж Уильям Бьюкеяен (1854-1924) посол • Роя» . 1910 •918 гг. (Прим. ред.)). Хотя я теперь ненавижу все города, новый город всегда производит на меня впечатление. В одном отношении С.Петербург не разочаровал меня. Это действительно гораздо более кра сивый город, чем Москва, и вид – особенно зимой из английского посольства, которое занимает, или занима ло, благородное положение на реке против Петропавлов ской крепости, сказочно красив. Но даже летом, в пе риод белых ночей, С.Петербург всегда представлялся мне серым и холодным. Под его прелестной наруж ностью скрывалось унылое сердце. Никогда я не любил его так, как Москву.

Прибыв ранним утром, я отправился в старую гости ницу «Франция», тщательно привел себя в порядок, по завтракал, а затем пошел в посольство через Дворцовую площадь. Я испытывал ощущение беспокойного опасе ния, как будто мне предстояло посещение зубного врача. Как шотландец, я иногда пытаюсь помочь моему низше му, сравнительно с англичанином, существу путем при творного презрения к его интеллектуальным недостат кам. В присутствии иностранцев по самоуверенности – я лев. Хвастливое чванство американцев только увеличи вает во мне сознание моей значительности. В присутст вии русских я всегда чувствую себя «grand Seigneur// Но мягкая и скромная надменность англичанина свод меня на уровень разоблаченного глупца. Я думаю, чт это сознание своей ничтожности, которое во мне сейчг сильнее, чем когда бы то ни было, появилось с того дня, когда я впервые вошел в подъезд английского посольства.

Когда я поднимался по широкой лестнице, на верху которой посол обычно принимал своих гостей и на кото рой три года спустя несчастный Кроми должен был быть подстрелен и затоптан насмерть большевистскими сол датами, я чувствовал себя, как школьник перед учителем. Я повернул налево, и меня провели в небольшую прием ную, откуда вела дверь в коридор.

Здесь меня встретил Эвери, канцелярский служитель, замечательный человек, обладавший всем презрением ан гличанина к иностранцу, и склонность которого к брюз жанию может сравниться только с добротой его сердца. Мне дали стул и предложили обождать. По мере того как время шло, чувство предвкушаемого удовольствия сме нилось все увеличивающимся волнением. Единственный член посольства, с которым я был знаком, был военный атташе полковник Нокс. Но он отсутствовал. Посол не назначил время беседы со мной. Несомненно, все были очень заняты. Может быть, я должен был сначала позво нить, чтобы условиться о часе приема. Я стал нервничать и беспокоиться. Высшая сверхчувствительность натуры была моим несчастием в течение всей жизни. Она, и только она виновата в моей незаслуженной репутации дерзкого человека, которой я пользовался в течение моей карьеры, и которая позднее была причиной тому, что один из очень высоких чиновников Министерства ино странных дел назвал меня «наглым школьником». Ни когда эта чувствительность не делала меня в такой степе ни беспомощным, как в те бесконечные четверть часа, которые я провел в обществе Эвери.

Наконец открылась большая белая дверь, появился высокий, атлетически сложенный и красивый человек. Это был «Бенджи» Брюс, глава канцелярии, вечный и неизменный любимец каждого посла, при котором он когдалибо служил. Сообщив мне, что посол примет меня через пять минут, он провел меня в канцелярию и позна комил с другими секретарями. Впоследствии я ближе познакомился с ними и оценил их достоинства, но мое первое впечатление было, что я попал в машинописное бюро. В неудобном тесном помещении, заставленном столами, сидели с десяток молодых людей, занятых пере пиской и зашифровкой. Они хорошо работали и «Бенд жи» Брюс мог писать на машинке так же быстро, как любой профессиональный переписчик, и зашифровывал и расшифровывал с изумительной быстротой. Здесь сидели молодые люди, образование каждого из которых стоило несколько тысяч фунтов стерлингов, выдержавшие труд ный экзамен. Однако, в разгар великой войны, во время которой их специальные знания могли принести боль шую пользу их стране, в течение бесконечных часов были заняты работой, которая могла бы быть также хорошо выполнена простым клерком. Эта система, ныне, ж

счастью, оставленная, была типичной для бедности мыш ления, царившего в Уайтхолле в течение, во всяком^™ чае, первых двух лет войны. Каждая миссия, а в Р^ии их, вероятно, было десятка два, получала почти неогра ниченные суммы от казначейства. Профессиональные ди пломаты, которые, каковы бы ни были их недостатки знают свою работу лучше, чем любители, были оставле ны при своих обязанностях, как в мирное время, не столько вследствие опасности разглашения тайн, сколько потому, что такой порядок существовал в течение поко лений и потому, что в департаменте личного состава министерства не было никого с достаточной гибкостью ума и мужества, чтобы настаивать на изменении этого порядка. И неудивительно, что после войны многие из молодых дипломатов, утомленные этой бессмысленной работой, подали заявления об отставке. Брюс относится к ним. Человек усердный и привлекательный, прекрасный знаток языков, крепко дисциплинированный и с действи тельным организационным талантом, он прекрасно управлял своей канцелярией. Хотя он был слегка упрям, как полагается ирландцу, он служил своим различным начальникам с страстной преданностью и лояльностью. Когда он вскоре после войны вышел в отставку, Мини стерство иностранных дел, может быть, потеряло самого способного из своих молодых дипломатов.

После того как я минут двадцать проморгал в канце лярии, пришел Эвери и объявил, что посол свободен. Когда я вошел в большой кабинет, в котором затем имел столько бесед, навстречу мне вышел тщедушный человек с утомленным выражением глаз. Его монокль, его тонкие черты лица и его прекрасные серебристосерые волосы придавали ему вид, напоминающий театрального дипло мата. Однако не было чеголибо искусственного в его манерах или в нем самом, а только большая привлека тельность и чудесная сила возбуждать доверие, которую я сразу ощутил.

Его обращение было таким приветливым, что моя нервность моментально прошла; в течение часа я разго варивал с ним, сообщил свои опасения и беспокойство по поводу создавшегося положения, недостаток снарядов скрытую пропаганду против войны, растущее во всех классах населения недовольство правительством и ртпш против самого царя. Он казался удивленным, «я думал, что в Москве гораздо более здоровая атмосфера, чем в

С.Петербурге», – сказал он грустно. Так оно и было, но я понял, что до этого он переоценивал московский па триотизм. Я поколебал веру, которая, может быть, ни когда не была особенно сильна.

Я был приглашен к завтраку и был представлен жене посла. Она была женщиной с сильными симпатиями и антипатиями, причем она мало старалась их скрывать и в течение нескольких месяцев каждый раз, когда я приез жал в С.Петербург, она неизменно встречала меня заме чанием: «Вот идет пессимист мистер Локкарт». Все же во всех других отношениях она не проявляла ко мне ничего кроме благосклонности, и, хотя я никогда не умел совер шенно превозмочь свою врожденную робость, я считал себя в числе счастливцев, пользовавшихся ее расположе нием. По отношению к сэру Джорджу она была всем тем, чем должна быть жена, заботясь с исключительным вни манием об его здоровье, управляя домом с точностью часового механизма и никогда не нарушая той пунк туальности, которую посол довел почти до мании. Она была большая женщина, и ее сердце было пропорцио нально ее объему.

Здесь не место давать отчет о деятельности в России сэра Джорджа Бьюкенена, но мне приятно отдать дол жное этому человеку. Всякий англичанин, занимавший официальное положение в России в годы войны, неиз ' бежно сталкивался с критикой, которая всегда сопрово ждает неудачу. А в глазах англичан развал России в 1917 году был величайшей неудачей. Поэтому они уси ленно ищут козлов отпущения среди своих соотечествен ников. Клеветники не пощадили сэра Джорджа Бьюкене на ни в России, ни в Англии. Мне приходилось слышать слова министров о том, что, если бы мы имели в России более крепкого посла, революции можно было бы избе жать. Имеются русские, которые с черной неблагодар ностью обвиняли сэра Джорджа Бьюкенена в том, что он подстрекал к революции. И то и другое совершенно вздорные обвинения. Конечно, русское обвинение являет ся особенно жестокой и беспочвенной клеветой, которая, к стыду лондонского общества, повторялась без опровер жений в лондонских салонах русскими, пользовавшимися гостеприимством в высоких сферах. Это поношение не может быть оправдано никакими личными страданиями. Сэр Джордж Бьюкенен был человеком, все существо которого противилось революции. Когда пришла рево

по

люция, он отказался встречаться, и действительно ннжог да не встречался ни с одним человеком, который отвегст вен за свержение царизма, и никогда, ни лично ни че~ рез своих подчиненных не поощрял домогательств та ких лиц.

Понятно, он был бы человеком, лишенным проница тельности, если бы он не сумел предвидеть приближав шейся катастрофы, и его обязанностью было, если бы он был встревожен, предостеречь русского самодержца об опасности, надвигавшейся на него. Он предпринял эту трудную задачу в своем известном разговоре с императо ром. Я видел его как раз перед тем, как он отправился к царю. Он сообщил мне, что, если царь примет его сидя, все пойдет хорошо. Царь принял его стоя.

Утверждение Уайтхолла, что более крепкий посол мог бы предотвратить конечную катастрофу, основывается на полном незнании традиций русского самодержавия. Презрение к иностранцам характерно для английской расы, но в этом отношении позиция Джона Буля является снисхождением по сравнению с надменным безразличием петербургского общества к человеку, стоящему вне их крута. Русская аристократия, не очень родовитая и веду щая жизнь более роскошную, чем культурную, жила в своем замкнутом мире. Звание посла не открывало перед ним дверей. Если он нравился как человек, его приглаша ли всюду. Если нет – его не желали знать. Это не было снобизмом. Русская аристократия была также госте приимна, как и другие слои русского общества. Но она делала свой собственный выбор лиц, пользующихся ее гостеприимством, и иногда она была поразительно не разборчива. Во время войны молодой лейтенант управле ния британской военной цензуры, вероятно, бывал более часто в высоких сферах, чем все члены посольства, вместе взятые.

Аристократия исповедовала самодержавие как рели гию. Оно было скалой, на которой было построено ее собственное благополучие. В ее глазах император был единственным настоящим монархом в мире, и в своих собственных интересах она была готова всегда рассма тривать всякую попытку иностранных дипломатов ока зать на него влияние как посягательство на император скую власть. Наиболее активными членами бюрократи ческого мира были балтийские бароны – класс даже сегодня приросший своей шкурой к реакции. В воине они

Ш

видели прежде всего опасность для самодержавия и смо трели со скрытым недоверием на Англию – колыбель конституционной монархии. Кроме того, несмотря на всю свою слабость, сам император противился иностран ному влиянию и подходить к нему нужно было с особен ным тактом. Он, как и его приближенные, оскорбился бы всякой попытке английского дипломата откровенно с ним поговорить.

Задача сэра Джорджа Бьюкенена была поэтому иск лючительно трудна. Он должен был преодолеть полити ческий предрассудок против Англии, который все еще оставался после прежних политических разногласий. Он должен был принять в соображение особую подозритель ность правящего класса. Утверждение, что он был нере шительным человеком потому, что он действовал столь осторожно, совершенно не соответствует всему его ха рактеру. Он был назначен в посольство в С.Петербурге благодаря прекрасной работе в Софии, и я сомневаюсь в том, чтобы на британской дипломатической службе был другой человек, который столь же хорошо понимал ха рактер славян. Если даже он не был человеком выдающе гося ума (он обладал недоверием шотландца к блеску), у него была замечательная интуиция и большой запас здра вого смысла. Русской сметливости он противопоставлял [ полнейшую честность и искренность, сдерживаемую I осторожностью. Он пользовался полным доверием Сазо | нова, наиболее положительного из царских министров. В широких кругах русского народа на него смотрели как на человека, стремящегося к общей победе всех союзников, неспособного к интригам против России. Я нарочно го ворю «в широких кругах русского народа», ибо ошибоч но думать, что сэр Джордж Бьюкенен был непопулярен в русском обществе. За исключением германофильских кругов у него было много почитателей среди русской аристократии. Лишь уже после революции знать стала роптать против него, ища в нем козла отпущения за свой собственный провал и ширму, которой они хотели при крыть свою несдержанную болтовню против императо ра. В большей степени, чем все резолюции Союзов земств и городов, в большей степени, чем вся агитация социали стов, открыто выраженная критика со стороны великих князей и высокопоставленных аристократов, подорвала авторитет императорского трона. Если история англо русских отношений за эти знаменательные годы будет