Текст книги "Далекая звезда"

Автор книги: Роберто Боланьо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

7

После той ночи до меня доходили только отрывочные и противоречивые сведения о Карлосе Видере, его подернутая дымкой фигура то появляется, то исчезает на страницах устной антологии чилийской поэзии. Много болтают о том, как он был уволен из Военно-воздушных сил решением тайного ночного суда, на котором он присутствовал, одетый в парадную форму, хотя его фанаты предпочли бы видеть своего кумира в черной казацкой шинели, с моноклем и длинным мундштуком слоновой кости в зубах. Самые лихие и нелепые головы из числа его ровесников видят его скитающимся по Сантьяго, Вальпараисо и Консепсьону, пробавляющимся самой разной работой и участвующим в странных артистических предприятиях. Он изменил имя. Сотрудничает то с одним, то с другим литературным журналом-однодневкой и представляет в них свои проекты (так называемые happenings),которые никогда не реализует или, что еще хуже, реализует тайно. В одном театральном журнале опубликовали одноактную пьеску, подписанную неким никому не известным Октавио Пачеко. Пьеса крайне своеобразная: действие развивается в мире сиамских близнецов, где садизм и мазохизм – просто детские игрушки. В их мире наказуема только смерть, и вокруг нее – жонглируя понятиями типа небытие, ничто, жизнь после жизни – вертятся рассуждения братьев-близнецов на протяжении всей пьесы. В течение какого-то времени (или цикла, как именует это автор) каждый из близнецов развлекается тем, что мучает своего сиамского братца. Затем наступает новый цикл, и мучитель занимает место мученика и наоборот. Но чтобы цикл сменился, нужно дойти до предела мучений, «коснуться дна». Нетрудно предположить, что, описывая жестокие экзекуции, автор пьесы не утаил от читателя ни одной подробности. Действие разыгрывается в доме у братьев и на автомобильной стоянке супермаркета, где они сталкиваются с другой парой сиамцев, с удовольствием демонстрирующих разнообразнейшие шрамы и раны. Вопреки ожиданиям пьеса не заканчивается смертью одного из братьев; напротив – начинается новый цикл страданий и боли. Возможно, ее мораль слишком проста: только боль привязывает нас к жизни, только боль способна заставить жизнь проявиться особенно ярко. В одном университетском журнале появляется поэма под названием «Рот – ноль», грубое креольское подражание Хлебникову, проиллюстрированное тремя рисунками автора, изображающими «момент рот – ноль» (широко открытый рот имитирует ноль или букву о). Поэма подписана Октавио Пачеко, но Бибьяно О'Райян случайно обнаружил в архиве Национальной библиотеки целый авторский раздел, в котором мирно соседствуют воздушная поэзия Видера, пьеса Пачеко и прочие опусы, подписанные тремя или четырьмя разными именами, напечатанные в малоизвестных, а порой и попросту маргинальных журнальчиках, то дешевых, то роскошных, изданных на отличной бумаге, со множеством фотографий (в одном из журналов представлена почти вся воздушная поэтическая эпопея Видера с хронологическим описанием каждого представления) и приличным дизайном. Журналы издавались в разных странах: Аргентине, Уругвае, Бразилии, Мексике, Колумбии, Чили. Их названия отражают скорее стратегию, нежели волю издателей: «Hibernia»,«Германия», «Буря», «Аргентинский Четвертый рейх», «Железный крест», «Хватит гипербол!» (издано в Буэнос-Айресе), «Дифтонги и слияния», «Odin», «Des Sängers Fluch»(восемьдесят процентов всех публикаций на немецком, и в четвертом номере за второй квартал 1975 года опубликовано интервью «на тему политики и культуры» с неким К.В., чилийским писателем-фантастом, знакомящим читателей с фабулой своего первого готовящегося к печати романа), «Избранные атаки», «Братство», «Поэзия пасторальная и Поэзия городская» (колумбийский журнал, единственный хоть сколько-нибудь занимательный: необузданный, дикий, все разрушающий; поэзия молодых мотоциклистов среднего класса, забавляющихся играми с символикой СС, наркотиками, преступлениями, размерностью и сюжетами поэзии «бит»), «Марсианские пляжи», «Белая армия», «Дон Перико»… Удивление Бибьяно было безграничным: среди прочих он обнаружил по меньшей мере семь чилийских журналов, возникших в 1973–1980 годах, о существовании которых он, считавший себя абсолютно информированным обо всем, что происходило в мире чилийской литературы, даже не подозревал. В одном из этих журналов со странным названием «Подсолнухи из мяса», № 1, апрель 1979-го, Видер под псевдонимом Масанобу (имеется в виду отнюдь не воин-самурай, как можно было бы предположить, а японский художник Окумура Масанобу, 1686–1764) рассуждает о юморе, о чувстве смешного, о свойственных и не свойственных литературе жестоких шутках, о гротеске частном и общественном, о том, что может быть подвергнуто осмеянию, о бесполезности невоздержанности и заключает, что никто, абсолютно никто не имеет права судить эту малую литературу, порожденную шуткой или розыгрышем, развивающуюся в форме розыгрыша и умирающую с шутками и смехом. «Все писатели грешат гротеском, – пишет Видер. – Все писатели – Отверженные, даже те, кто родился в благополучных, достойных семьях, даже те, кто стал лауреатом Нобелевской премии». Кроме этого, Бибьяно обнаружил тоненькую книжонку в коричневой обложке, напечатанную на восьмушке листа, озаглавленную «Интервью с Хуаном Соэром». На книжке стоит печать издательства «Аргентинский Четвертый рейх», юридический адрес и год выпуска отсутствуют. Нетрудно понять, что Хуан Соэр, в ходе интервью отвечающий на вопросы, касающиеся фотографии и поэзии, – это Карлос Видер. В ответах – длинных, пространных монологах – излагается его теория искусства. По мнению Бибьяно, интервью производит удручающее впечатление: похоже, что Видер переживает трудные дни и тоскует по нормальной жизни, какой он никогда и не жил, мечтает о статусе чилийского поэта, «защищенного государством, защищающим таким образом свою культуру». Все это так же тошнотворно, как и верить тем, кто якобы видел Видера торгующим носками и галстуками в Вальпараисо.

На протяжении долгого времени Бибьяно втайне, со многими предосторожностями захаживал в этот заброшенный раздел библиотеки. Вскоре он убедился, что раздел постоянно пополняется новыми (зачастую удручающими) поступлениями. Были дни, когда Бибьяно решил, что у него в руках ключ к разгадке тайны, что он может найти исчезнувшего Карлоса Видера, но (как он сам признается в письме) ему стало страшно, и его дальнейшие шаги были столь робкими и благоразумными, что больше походили на полное бездействие. Он хотел найти Видера, хотел взглянуть на него, но не хотел, чтобы Видер заметил его. В страшнейшем из своих кошмаров он видел, что как-то ночью Видер находит его. Наконец Бибьяно победил свои страхи и взял абонемент на ежедневное посещение библиотеки. Видер не появлялся. Бибьяно решил обратиться к консультанту, старичку, чьим самым большим развлечением был сбор сведений о жизни и приключениях всех чилийских писателей, изданных и неизданных. Он и рассказал Бибьяно, что архив Видера пополняет, как правило, его отец, пенсионер из Винья-дель-Мар, которому автор по почте присылает свои произведения. Сделав это открытие, Бибьяно продолжал рыться в архиве Видера и пришел к заключению, что отдельные авторы, которых он поначалу счел еще одной ипостасью Видера, скрывающейся за вымышленной фамилией, на самом деле вовсе не пустые псевдонимы: это реально существующие писатели, возможно, и пишущие под чужим именем, но к Видеру отношения не имеющие. То ли Видер вводил отца в заблуждение, подсовывая ему произведения, его перу не принадлежащие, то ли отец обманывал сам себя, приписывая сыну чужие творения. Напрашивался весьма грустный и зловещий вывод (промежуточный, но почти окончательный, поясняет Бибьяно), и в дальнейшем, во имя сохранения собственного душевного равновесия и физического здоровья, Бибьяно старался отслеживать путь Видера, держась на расстоянии, не пытаясь впредь подойти к нему вплотную.

Возможностей хватало. Легенда о Видере пенной шапкой разрасталась в определенных литературных кругах. Говорили, что он примкнул к ордену Креста и Розы, [38]38
  Орден Креста и Розы(или розенкрейцеров) – мировое традиционное философское движение, распространенное более чем в 30 странах мира.


[Закрыть]что группа последователей Жозефа Пеладана [39]39
  Пеладан Жозеф(1859–1918) – французский писатель.


[Закрыть]предпринимала попытку войти с ним в контакт, что внимательное прочтение нескольких страниц из «Amphithéâtre des sciences mortes» [40]40
  «Амфитеатр мертвых наук» (фр.).


[Закрыть]предвещает его обращение к «искусству и политике страны дальнего юга». Говорили, что он живет затворником в имении женщины много старше его, посвящая себя чтению и фотографии. Говорили, что он изредка наведывается (никого заранее не предупреждая) в салон ультраправой художницы Ребекки Вивар Виванко, более известной под псевдонимом мадам ВВ (она считала Пиночета и его военных мягкотелыми слабаками, которые рано или поздно сдадут республику христианским демократам), инициатора создания коммун для артистов, художников и солдат в провинции Айсен, промотавшей одно из самых древних фамильных состояний Чили и в середине восьмидесятых закончившей свои дни в доме для умалишенных (в череде ее странных творений выделяются дизайн новой униформы для Вооруженных сил и двадцатиминутная музыкальная поэма, которую, согласно ее замыслу, должны были исполнять достигшие пятнадцатилетия подростки во время обряда инициации, то есть посвящения во взрослую жизнь. Задуманную мадам ВВ церемонию, в зависимости от даты рождения, расположения планет и т. п., следовало проводить в пустынях севера, в снегах Кордильеры или в сумрачных южных лесах). В конце 1977 года появилась стратегическая военная игра (так называемая wargame)о войне в Тихом океане. Несмотря на более чем скромную рекламную кампанию, она кое-как пробралась на только-только зарождающийся национальный рынок. Как утверждают посвященные (и Бибьяно О'Райян не отрицает справедливости их догадок), ее автором был Карлос Видер. Военная игра, разделенная на 15-летние периоды, охватывает все время военных действий начиная с 1879 года, когда, собственно, и началось противостояние Чили и перуано-боливийского альянса. Публике твердили, что эта игра куда интересней, чем «Монополия», хотя игроки быстро сообразили, что имеют дело с двух– или трехуровневым действием. Первый, сложный, с кучей таблиц – классическая wargame.Второй позволяет волшебным образом воздействовать на личность и характер военачальников, принимавших участие в сражениях. Например, задается вопрос (прилагаются фотографии той эпохи): возможно ли, что Артуро Прат – реинкарнация Иисуса Христа (на предлагаемой фотографии Прат действительно сильно напоминает некоторые изображения Иисуса). Далее следует вопрос, является ли сходство Прата и Иисуса Христа случайностью, символом или предзнаменованием. (Потом у игроков спрашивают, в чем состоит истинное значение абордажа «Уаскара»; каков истинный смысл названия корабля Прата «Эсмеральда»; в чем истинный смысл того факта, что оба соперника – чилиец Прат и перуанец Грау – на самом деле были каталонцами.) Третий уровень игры вращается вокруг обычных людей, влившихся в победоносную чилийскую армию, с триумфом дошедшую до Лимы, и вокруг факта образования в Лиме, на тайном заседании в маленькой подземной церквушке времен Колонизации, феномена, более или менее удачно (но всегда смешно) называемого разными авторами Чилийской Расой. По мнению автора игры (вероятно, Видера), чилийская раса образовалась глухой ночью 1882 года, когда армией оккупантов командовал генерал Патрисио Линч. (Имеется фотография Линча и множество нанизанных, как бусины на четках, вопросов, начиная от значения его имени до скрытых причин некоторых его кампаний – почему китайцы обожали Линча? – до и после того, как он был главнокомандующим.) Непонятно, как эта игра сумела пройти цензуру и выйти на рынок, но она не имела ожидаемого успеха и разорила владельцев издательства, объявивших себя банкротами, несмотря на то что уже успели анонсировать две другие игры того же автора. Сюжет одной строился на борьбе с арауканами, а действие второй, не военной, развивалось в городе, смутно напоминавшем Сантьяго, но, возможно, это был и Буэнос-Айрес (так или иначе, это был Мега-Сантьяго или Мега-Буэнос-Айрес). Это была детективная история, обильно приправленная духовными размышлениями о сути и тайне человеческого бытия, в стиле «Бегства из замка Колдиц». [41]41
  Колдиц– средневековый замок неподалеку от Лейпцига, в котором была организована тюрьма. Считалось, что из нее практически невозможно убежать. Создано несколько компьютерных игр, где участникам предлагается попытаться «сбежать из тюрьмы».


[Закрыть]

Эти две так и не вышедшие в свет игры на время поглотили все внимание Бибьяно О'Райяна. Прежде чем прервать нашу переписку, он сообщил мне, что связался с крупнейшей частной игротекой США, чтобы выяснить, не продавались ли эти игры у них. В ответ он получил по почте тридцатистраничныи каталог с перечислением всех военных игр (wargame),опубликованных в Соединенных Штатах за последние пять лет. Он не обнаружил то, что искал. Жанр же детективной игры в Мега-Сантьяго подпадал под более широкую и расплывчатую классификацию, и о ней в ответе просто не упоминалось.

Расследования, предпринятые Бибьяно в Соединенных Штатах, не ограничивались только миром игр. Один приятель рассказал мне (не знаю, до какой степени это правда), что Бибьяно вышел на коллекционера литературных раритетов, назовем его фирму «Филип К. Дик Сосаети», Глен Эллен, Калифорния. Судя по всему, Бибьяно поведал этому коллекционеру, специализирующемуся на «тайных произведениях в литературе, живописи, театре и кино», историю Карлоса Видера, и американец решил, что такой персонаж рано или поздно объявится в Соединенных Штатах. Звали коллекционера Грэм Гринвуд, и он, в свойственной американцам решительной и воинствующей манере, верил в существование абсолютного зла. Согласно его личной теологии, ад – это сплетение или цепочка случайностей. Серийные убийства он объяснял «взрывом злого рока». Смерть невинных людей (то, что наше сознание отказывается принимать) была для него языком, на котором говорит злой рок или случайность. «Судьба, Случай суть пристанище дьявола», – считал он. Он появлялся в местных телевизионных программах маленьких городков, выступал в передачах небольших радиостанций Западного побережья или штатов Нью-Мехико, Аризона и Техас, пропагандируя свой взгляд на природу преступлений. В качестве средства борьбы со злом он рекомендовал учиться читать: читать числа, цвета, знаки и тонкости расположения малых предметов относительно друг друга. Также рекомендовался просмотр ночных и утренних телевизионных программ и забытых фильмов. При этом он не верил в возмездие: выступал против смертной казни и за радикальную реформу тюремной системы. При нем всегда было оружие, и он защищал право граждан на ношение оружия, считая, что это единственный способ предотвратить развитие фашизма в государстве. По его мнению, борьба со злом не ограничивалась пределами планеты Земля, в своей космологии уподоблявшейся исправительной колонии: существуют пространства вне Земли, говорил он, не доступные злому року, где единственный источник боли – это память. Обитателей этих пространств именуют ангелами, а их армии – легионами. Подобно Бибьяно – разве что менее литературно и более радикально, – он постоянно совал свой нос в любые странности и необычности, о которых удавалось прознать. С кем он только не дружил: детективы, борцы за права меньшинств, феминистки, отсиживающиеся в мотелях Запада, кинопродюсеры и кинорежиссеры, в жизни не создавшие ни одного фильма, такие же сумасбродные и одинокие, как он. Членам «Филип К. Дик Сосаети», людям увлеченным, но, как правило, сдержанным, он казался сумасшедшим, хотя и безобидным и даже хорошим парнем, к тому же видным исследователем произведений Дика. Итак, некоторое время Грэм Гринвуд выжидал, напряженно высматривая любой след, который мог бы оставить Видер на своем пути по Соединенным Штатам, но безрезультатно.

Между тем его след в антологии чилийской поэзии становится все более призрачным. Подписанное псевдонимом Пилот стихотворение, опубликованное в сомнительном журнальчике и кажущееся на первый взгляд бессовестным плагиатом поэмы Октавио Паса, другое стихотворение, более длинное, появилось в довольно престижном аргентинском журнале и посвящено старой служанке-индеанке, в ужасе убегающей из дома, подальше от странного взгляда поэта, от новой формы любить. По мнению неугомонного в своих толкованиях Бибьяно, прототипом послужила Амалия Малуэнда, служанка сестер Гармендия из племени мапуче, исчезнувшая в ночь похищения двойняшек. Кое-кто из сотрудников католической церкви, занимающихся поисками пропавших без вести, клялся, что видел ее в окрестностях Мульчена или Санта-Барбары, где она живет под защитой своих племянников на ранчо на склоне Кордильеры, твердо намереваясь никогда больше не вступать в разговор ни с одним чилийцем. Стихотворение (Бибьяно прислал мне его копию) довольно любопытно, но ничего не доказывает, возможно даже, что Видер не имеет к нему никакого отношения.

Все наводит на мысль, что он оставил литературу.

Однако его произведения живут, пусть просто за неимением лучших, но живут (возможно, он именно этого и хотел). Кое-кто из молодых читает его, переосмысливает, становится его последователем. Но как можно следовать за тем, кто не двигается и успешно старается стать невидимкой?

В конце концов Видер покинул Чили, исчез со страниц журналов, издаваемых всякими меньшинствами, где под самыми невероятными псевдонимами или просто подписанные инициалами печатались его последние творения, написанные через силу произведения, подражательные стихи, смысл которых ускользает от читателя. При этом его физическое отсутствие (на самом деле он отсутствовал всегда) не положило конец спекуляциям, страстям и противоречивым прочтениям, порождаемым его творчеством.

В 1986 году в кружке, образовавшемся вокруг урны с прахом почившего критика Ибакаче, распространился слух о письме, якобы присланном приятелем Видера, где сообщается о его кончине. Новость немедленно разлетелась повсюду. В письме туманно говорится о литературных душеприказчиках, но члены кружка Ибакаче, дабы сохранить незапятнанным свое имя и имя учителя, отгородились высоким забором и предпочли не отвечать. Бибьяно посчитал эту новость дезинформацией, может быть, даже сочиненной последователями умершего критика, по примеру своего наставника впавшими в детство.

Однако вскоре была опубликована посмертная книга Ибакаче, «Прочтение моих чтений», в которой автор цитирует Видера. Книга эта, сборник примеров и анекдотов, возможно, выдуманных и фальшивых, написана в намеренно легкой, милой манере и ставит перед собой задачу сохранить для потомков сведения о том, что же предпочитали читать авторы, на которых Ибакаче когда-либо обратил благосклонное или ревностное внимание за годы своего длинного странствия по пути литературного критика. Так, в книге комментируются читательские пристрастия (и личные библиотеки) Уйдобро (удивительные), Неруды (вполне предсказуемые), Никанора Парры (Витгенштейн и чилийская народная поэзия! – возможно, Парра подшутил над доверчивым Ибакаче или Ибакаче разыграл будущих читателей), Росамель дель Валье, Диаса Касануэвы и многих других. Бросается в глаза отсутствие упоминаний об Энрике Лине, заклятом враге антиквара-апологета. Среди молодежи Видер – самый молодой (что свидетельствует о большой вере в него Ибакаче), и именно в главе, посвященной кругу чтения Видера, фигурирует проза Ибакаче, цветистая, со множеством обобщений, типичная для несколько манерного газетного обозревателя, каковым он, по сути, всегда и был; и в этой главе Ибакаче немного отступает, на время оставляет (не позволяя себе ни малейших пауз!) празднично-фамильярный тон, в котором он рассуждает об остальных своих идолах, друзьях или единомышленниках. В одиночестве своей студии Ибакаче пытается создать образ Видера. Его память предпринимает марш-бросок с единственной целью – постичь голос, дух Видера, вызвать из небытия его лицо, возникшее было в воображении во время долгого ночного телефонного разговора. Но попытка не удалась, она провалилась стремительно, и эта неудача ощущается в его заметках. Его проза из живой и искрящейся остроумием превращается в назидательную (общая черта латиноамериканских публицистов), а из назидательной – в меланхолическую и какую-то растерянно-нерешительную. Круг чтения Видера, приписывавмый ему Ибакаче, широк и разнообразен и, возможно, обусловлен в большей степени произволом критика и его заблуждениями, нежели реальными пристрастиями: Гераклит, Эмпедокл, Эсхил, Еврипид, Симонид, Анакреонт, Калимах, Онест Коринфский. Он позволил себе грубоватую шутку на счет Видера, написав, что два его главных сборника стихов – это «Придворная антология» и «Антология чилийской поэзии» (хотя, если хорошенько разобраться, может, это никакая и не шутка). Он обращает внимание читателя на то, что Видер, тот самый Видер, чей голос на другом конце телефонного провода звучал, как дождь, как ливень, – а когда такие слова говорит антиквар, следует воспринимать их буквально, – так вот, Видер знаком с «Беседой разочарованного со своей душой» [42]42
  Произведение древнеегипетской литературы.


[Закрыть]и внимательно прочитал «Нельзя ее развратницей назвать» Джона Форда, [43]43
  Форд Джон(1586–1640) – английский драматург.


[Закрыть]полное собрание сочинений которого, включающее произведения, написанные в соавторстве, он упомянул особо. (По мнению недоверчивого от природы Бибьяно, скорее всего, Видер просто видел итальянский фильм по пьесе Форда, появившийся в латиноамериканском прокате в 1973 году, самым большим и, возможно, единственным достоинством которого было участие молодой и волнующей Шарлотт Рамплинг.)

Отрывок, посвященный кругу чтения «многообещающего поэта Карлоса Видера», обрывается как-то внезапно, будто Ибакаче неожиданно осознал, что бредет в никуда.

Но кроме этого была еще статья о кладбищах моряков на Тихоокеанском побережье – вульгарный, тошнотворно-приторный текст, выуженный из книги под названием «Офорты и акварели». В ней Ибакаче, совершенно некстати, где-то между рассказом о кладбище близ Jlac-Вентанас и другом, в окрестностях Вальпараисо, описывает вечер в безымянном поселке, пустынную площадь, на которой дрожат длинные колеблющиеся тени и виден силуэт молодого мужчины в темном плаще и большом, намотанном на шею шарфе, частично закрывающем лицо. Ибакаче разговаривает с неизвестным, а между ними пролегает запретная полоса, прямоугольник падающего от фонаря света, который ни один из них не осмеливается пересечь. Несмотря на разделяющее их расстояние, их голоса хорошо слышны. Время от времени незнакомец переходит на грубый жаргон, совсем не согласующийся с приятным тембром его голоса, но в основном собеседники выражаются вполне корректно. Требующая абсолютного уединения встреча заканчивается с появлением на площади влюбленной пары, сопровождаемой собакой. Беседа, прерванная лишь на мгновение, длящееся столько же, сколько длится вздох или взмах ресниц, завершилась, и Ибакаче остался один, опираясь на трость, размышлять о судьбе и ее странностях. В действительности встреча вполне могла быть нарушена и появлением пары карабинеров. Неизвестный растворился среди неухоженных кустов и теней на пустынной площади. Был ли это Видер? Или это просто видение посетило критика? Кто знает.

Годы, противоречивые известия, отсутствие новостей вопреки ожидаемому только способствовали взращиванию мифической фигуры Видера, укрепляли возникающие догадки и усиливали предположения. Отдельные энтузиасты разбегаются по миру с намерением отыскать его и если уж не заставить вернуться обратно в Чили, то хотя бы сфотографироваться подле него. Все напрасно. Следы Видера теряются в Южной Африке, Германии, Италии… После долгих странствий, которые кто-то, вероятно, назовет одно-, двух– или трехмесячной туристической поездкой, отправившиеся на его поиски молодые люди возвращаются опустошенными и без денег.

Отец Карлоса Видера, предположительно единственный, кто знал о месте нахождения неуловимого поэта, умер в 1990 году. Всеми забытая урна с его прахом покоится в одном из самых скромных уголков муниципального кладбища в Вальпараисо.

Мало-помалу в чилийские литературные круги проникает успокоительная в общем-то идея (времена меняются!) о том, что Карлос Видер тоже мертв.

В 1992 году его имя всплывает в судебном расследовании по делу о пытках и пропавших без вести. Впервые Видера публично поминают не в связи с литературной тематикой. В 1993 году заговорили о его причастности к независимой оперативной группировке, виновной в смерти нескольких студентов в районе Сантьяго и Консепсьона. В 1994 году выходит в свет книга, написанная коллективом чилийских журналистов и посвященная пропавшим без вести. В ней опять упоминается Видер. Появляется книга простившегося с ВВС Муньоса Кано, в одной из глав которой подробно рассказывается (на самом деле проза Муньоса Кано иногда грешит излишней эмоциональностью – сплошные обнаженные нервы) о вечеринке с фотографиями в офисе в Провиденсии. Несколькими годами раньше Бибьяно О'Райян опубликовал «Новое возвращение ведьм». Книгу выпустило скромное издательство, специализирующееся на поэтических сборниках малого формата. Книга имела огромный успех, благодаря чему тиражи издательства взлетели до цифр доселе немыслимых. «Новое возвращение ведьм» – занимательная зарисовка (между строками которой так и проглядывают детективные романы, которыми мы с Бибьяно зачитывались в годы нашей юности в Консепсьоне) о фашистских литературных движениях Южного конуса в 1972–1989 годах. В книге немало таинственных, а то и чудаковатых персонажей, но в центре повествования, одиноко возвышаясь над головокружительными пассажами и невнятным лепетом проклятого десятилетия, стоит – конечно же – Карлос Видер. Как принято говорить с оттенком грусти в Латинской Америке, его фигура сияет собственным, внутренним светом. Глава, которую Бибьяно посвятил Видеру (самая большая в этой книге) называется «Исследуя пределы», и в ней, отбросив привычную сдержанность и объективность, Бибьяно рассуждает именно о блеске, он как будто пересказывает фильм ужасов. В какой-то момент и не очень удачно он сравнивает его с Ватеком Уильяма Бекфорда. [44]44
  Бекфорд Уильям(1760–1844) – английский прозаик, автор книги «Замок Отранто. Влюбленный дьявол. Ватек».


[Закрыть]В данной связи он цитирует слова Борхеса: это «первый по-настоящему страшный Ад в литературе». [45]45
  Х.Л. Борхес. Девять эссе о Данте. // Вопросы философии. 1994. № 1. (Перевод Л.Фридмана.)


[Закрыть]Его описания, рассуждения, вызванные поэтикой Видера, – какие-то зыбкие, неустойчивые, будто его смущает присутствие этого человека, заставляя сбиваться с курса. И действительно, Бибьяно, открыто насмехающийся над аргентинскими или бразильскими палачами-пытошниками, сталкиваясь с Видером, будто коченеет, некстати сыплет прилагательными, злоупотребляет словечками, производными от «дерьма», старается не моргать, чтобы его герой (летчик Карлос Видер, самоучка Руис-Тагле) не скрылся за горизонтом, но никто – и особенно в литературе – не способен ни разу не сморгнуть в течение долгого времени, и Видер всякий раз исчезает.

В его защиту выступили только три старых товарища по оружию. Все три давно ушли на покой, всеми тремя движут любовь к истине и бескорыстный альтруизм. Первый, армейский майор, говорит, что Видер был человеком чувствительным и образованным, еще одна, несколько в своем роде, жертва жестоких лет, когда на кон была поставлена судьба Республики. Второй, сержант военной разведки, обращается больше к бытовым подробностям, в его изложении Видер – энергичный молодой человек, шутник, труженик (а ведь всем известно, что были офицеры, которые сами палец о палец не стукнут), обязательный в отношениях с подчиненными, относился к нам – не скажу как к детям, он был моложе большинства из нас, – но как к младшим братьям. «Мои братишки», – говорил Видер, порой некстати, а на его лице играла широкая счастливая улыбка. С чего это он был счастлив? Третий, офицер, сопровождавший его в некоторых поездках в Сантьяго (немногочисленных, как он поспешил уточнить), заявил, что офицер Военно-воздушных сил всего-навсего сделал то, что должен был сделать каждый чилиец, был обязан или хотел, но не смог исполнить. На гражданской войне пленный – всегда помеха. Этой максиме и следовали Видер и многие другие, и кто, находясь в эпицентре исторического землетрясения, посмеет осудить их, если они несколько переусердствовали, исполняя свой долг? «Иногда, – задумчиво добавлял он, – удачный выстрел – скорей утешение, чем последнее наказание: Карлос Видер видел мир, как с вершины вулкана, сеньор, он видел всех вас и себя самого будто издалека, и все мы, простите за откровенность, казались ему жалкими букашками; он был таким; для него Природа не была пассивной, напротив – она двигалась, охаживала нас кнутом, воспитывала, а мы, несчастные глупцы, называем это злой судьбой или невезением…»

В конце концов отважный пессимист-судья включил его в список обвиняемых по делу, которое так и не сдвинется с мертвой точки. Разумеется, сам Видер так и не появился. Другой судья, на этот раз в Консепсьоне, назвал его главным подозреваемым по делу об убийстве Анхелики Гармендия, а также об исчезновении ее сестры и тетки. Служанка сестер Гармендия Амалия Малуэнда из племени индейцев мапуче возникла как неожиданный свидетель, и в течение недели журналисты разрабатывали ее, как золотоносную жилу. Прошедшие годы заставили Амалию забыть испанский язык. Все ее выступления пестрели оборотами на языке мапуче, и два молодых католических священника, служившие ее телохранителями и не оставлявшие ее ни на минуту, старательно переводили высказывания бывшей служанки. В ее воспоминаниях ночь преступления превратилась в длинную цепь убийств и издевательств. Ее история сплетена из героических стихов (эпоса), циклически повторяющихся, и те, кто в удивлении слушал ее, понимали, что отчасти это история гражданки Амалии Малуэнда, бывшей служанки семьи Гармендия, но отчасти это история Чили. История террора. История страха. Когда она говорит о Видере, лейтенант словно превращается в нескольких разных людей: наглый самозванец, влюбленный, воин, дьявол. Говоря о сестрах Гармендия, она сравнивает их с воздухом, травами и цветами, с беззащитными щенятами. Вспоминая роковую ночь преступления, она говорит, что услышала испанскую музыку. А когда ее просят уточнить, что означает «испанская музыка», она отвечает: «Голая ярость, сеньор, голая никчемность».

Ни один из судов так ни к чему и не пришел. В стране было слишком много проблем, чтобы пристально заниматься все более туманной фигурой одного из множества серийных убийц, сгинувшего много лет тому назад.

Чили забудет его имя.