Текст книги "Дарвиния"

Автор книги: Роберт Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава 4

В поместье Сандерс-Мосс он неизменно чувствовал себя кастратом. Женщины относились к нему как к домашней зверюшке, мужчины – как к евнуху.

Подобное отношение было для Элиаса Вейла едва ли лестным, но уж точно не неожиданным. Он вошел в этот дом как евнух, поскольку все остальные пути были для него закрыты. Ну ничего, однажды он обретет власть. Сможет перевернуть вверх дном дворец, если пожелает. Гарем будет принадлежать ему, а принцы – соперничать друг с другом за его расположение.

Поводом для сегодняшнего суаре было какое-то событие; какое именно, он уже запамятовал: то ли чей-то день рождения, то ли годовщина чего-то. Это не имело ни малейшего значения, поскольку никто не ждал от него застольных речей. Важно было лишь то, что миссис Сандерс-Мосс снова пригласила его скрасить званый вечер; что она верит в его способность быть приемлемо эксцентричным, очаровывать, но не смущать. То есть в то, что он не станет злоупотреблять спиртным, подбивать клинья к чужим женам и панибратствовать с теми, кто выше его по положению.

За ужином он сидел там, куда его посадили, и развлекал соседей, дочку какого-то конгрессмена и младшего управляющего из Смитсоновского института, историями о столоверчении и спиритических явлениях, благоразумно позаимствованными из третьих рук и излагаемыми в ироническом ключе. В последнее время с возрождением религиозности спиритизм стал считаться ересью, но это была американская ересь, более приемлемая, чем, к примеру, католицизм с его мессами на латыни и отсутствующими европейскими папами. А когда Вейл счел свою роль диковинки исполненной, он просто умолк и стал с улыбкой слушать общий разговор, обтекавший его молчаливое присутствие, точно река скалу.

Самым сложным, во всяком случае поначалу, было сохранять самообладание в атмосфере роскоши. Не то чтобы роскошь для него была совсем уж в новинку. Вырос он в довольно респектабельном новоанглийском доме, но вылетел оттуда как мятежный ангел. Отличать столовую вилку от десертной он научился. Но с тех пор ему довелось провести слишком много холодных ночей под мостом, а особняк Сандерс-Моссов был куда шикарнее, чем все то, что он помнил. Электрическое освещение и слуги; говядина, нарезанная тончайшими, как папиросная бумага, ломтиками; баранина под мятным соусом.

Прислуживала за столом Оливия, миловидная застенчивая негритянка в белом накрахмаленном чепце набекрень. Вейл настоял на том, чтобы миссис Сандерс-Мосс не наказала ее за похищение коробки с реликвиями, рассчитывая этим убить двух зайцев разом: продемонстрировать свое великодушие и завоевать расположение прислуги, что было бы весьма полезно. Однако Оливия старательно его избегала, – похоже, сочла кем-то вроде злого духа. Что было не так уж далеко от истины, хотя с прилагательным Вейл, пожалуй, поспорил бы. Вселенная существует в системе координат куда более неоднозначной, чем кажется бедной невежественной служанке.

Оливия внесла десерт. Застольный разговор переключился на экспедицию Финча, которая благополучно добралась до Англии и готовилась пересечь Ла-Манш. Дочь конгрессмена, сидевшая по левую руку от Вейла, полагала, что все это очень смело и интересно. Младший управляющий моллюсками, или кем там он управлял, считал, что Англия куда опаснее для экспедиции, чем континент.

Дочь конгрессмена с этим не согласилась.

– Нет, это собственно Европы им следует опасаться. – В подкрепление своих слов она нахмурилась. – Вы же знаете, что говорят о тамошней живности: вся она безобразна и почти вся смертоносна.

– Не в такой степени, как человеческие существа.

Молодой администратор старательно разыгрывал из себя циника. Видимо, вообразил, что это поможет ему казаться старше.

– Только не надо эпатажа, Ричард.

– И уж точно не настолько безобразна.

– Они смельчаки.

– Может, и смельчаки, но я на их месте больше опасался бы партизан. Или даже англичан.

– Все не настолько плохо.

– Пока да. Однако англичане нам не друзья. Китченер снабжает партизан продовольствием, вы же знаете.

– Это всего лишь слухи, и вам не следует повторять их.

– Англичане подрывают нашу европейскую политику.

– Мы сейчас говорим об экспедиции Финча, а не о них.

– Нет, Престон Финч, конечно, может передвигаться вплавь по реке, но, помяните мое слово, он понесет куда больше потерь от пуль, чем от порогов. Или от чудовищ.

– Не говорите слова «чудовища», Ричард.

– От этих богомерзких созданий.

– Меня бросает в дрожь при одной мысли о них. А партизаны – всего лишь люди.

– Милая моя девочка… Впрочем, полагаю, доктор Вейл остался бы не у дел, если бы не женская склонность смотреть на вещи с романтической точки зрения.

Вейл изобразил лучезарно-елейную улыбку:

– Женщины куда лучше способны видеть беспредельное. Или просто меньше его боятся.

– Вот видите! – Дочка конгрессмена просияла. – Беспредельное, Ричард!

О, если бы только Вейл мог показать ей беспредельное! От этого зрелища ее хорошенькие глазки полезли бы на лоб.

А затем с черепа слетела бы вся плоть.

После ужина мужчины удалились в библиотеку пропустить по стаканчику, и Вейл остался в обществе женщин. Начались бесконечные разговоры о служащих в армии племянниках и отсутствии постоянной связи с ними, о мужьях, допоздна пропадающих в Государственном департаменте. Вейл смутно догадывался, что все это предвестия – но не мог понять, чего именно. Войны? С Англией? С Японией? Ни то ни другое не казалось вероятным… Но после смерти Вильсона Вашингтон превратился в затхлый темный колодец, который легче легкого отравить.

Когда на Вейла насели с требованием откровений, он ограничился диванными пророчествами. Сбежавшие кошки и непутевые дети; разгул желтой лихорадки, полиомиелита, инфлюэнцы. Его видения были безобидными и едва ли сверхъестественными. Вопросы личного характера можно обсудить на его территории. Сказать по правде, за два месяца, прошедшие с первой встречи с Элинор, его клиентура значительно возросла. Он уверенно двигался к статусу духовного отца поколения стареющих наследниц. И скрупулезно все документировал.

Вечер тянулся мучительно медленно и непохоже, что особенно продуктивно: едва ли сегодня будет что занести в дневник, подумалось Вейлу. Но все же ему было необходимо сейчас находиться здесь. Не только ради увеличения дохода, хотя сей побочный эффект, несомненно, весьма кстати. Вейл руководствовался глубинным инстинктом, возможно, даже не полностью его собственным. Бог хотел, чтобы он был здесь.

А если бог чего-то от него хочет, надо повиноваться, ибо такова природа бога: ему повинуются.

Когда Вейл уже собрался уходить, Элинор подвела к нему мужчину, который был изрядно навеселе.

– Доктор Вейл? Это профессор Рэндалл. Вас ведь представили друг другу, я не ошибаюсь?

Вейл пожал руку седовласому мэтру. Чем же примечателен этот экземпляр из принадлежащей Элинор коллекции академиков и чинуш? Ах да, Рэндалл из Музея естествознания, куратор… отдела палеонтологии, кажется? Науки, оставшейся в прошлом.

– Будьте так добры, проводите его до автомобиля, – сказала Элинор. – Юджин, ступайте с доктором Вейлом. Вам определенно не помешает проветриться.

Ночной воздух пах росой и цветами – по крайней мере, если держаться от профессора с наветренной стороны. Вейл пригляделся к спутнику, вообразив, что видит под поверхностью тела бледные конструкции. Коралловые наросты возраста (пергаментная кожа, артритные суставы) мешали разглядеть глубоко запрятанную душу. Конечно, если у палеонтологов бывает душа.

– Финч спятил, – забормотал Рэндалл, очевидно продолжая какой-то прерванный диалог, – если считает… если считает, что сможет доказать…

– Сегодня нечего доказывать, сэр.

Рэндалл сердито затряс головой и сощурился на Вейла, как будто впервые его заметив.

– А, это вы. Вы же прорицатель, да?

– В некотором роде.

– Видите будущее, да?

– В стеклянном шаре, – сказал Вейл. – Смутно.

– Будущее мира?

– Более или менее.

– Мы говорим о Европе, – сказал Рэндалл. – О Европе, погрязшей в грехах настолько, что на нее, как на Содом, обрушился очистительный огонь. Поэтому мы искореняем семена европеизма повсюду, где бы они ни обнаружились, что бы это ни значило. Омерзительное лицемерие, разумеется. Сиюминутная политическая прихоть. Хотите увидеть Европу? – Он повел рукой в сторону белоколонного особняка Сандерс-Моссов. – Вот она, перед вами! Королевский двор в Версале. В чистом виде.

На весеннем небосклоне ярко горели звезды. В последнее время Вейл находил в звездном небе какую-то глубину: то ли многослойность, то ли провал. Это наводило на мысли о лесах и лугах, о непроходимых чащобах, где рыщут хищные звери. «Как вверху, так и внизу»[5]5
  Фраза из «Изумрудной скрижали», приписываемой Гермесу Трисмегисту. В герметизме может означать, что земные материи отражают свойства астрального плана.


[Закрыть].

– Этот Создатель, о котором так упорно твердят люди вроде Финча, – продолжал между тем Рэндалл. – Нет, конечно, душа требует веры. Но на фоссилиях не бывает отпечатков пальцев. Не иначе как Всемирным потопом смыло.

Разумеется, Рэндаллу не подобало вести такие речи. После Чуда умонастроения в обществе переменились, и люди вроде этого ученого сами превратились в окаменелости – в мамонтов, навеки застрявших в ледниковом периоде. Разумеется, Рэндалл, коллекционирующий кости, едва ли может знать о том, что Вейл коллекционирует неосмотрительные высказывания.

Кто захочет узнать, что думает Рэндалл о Престоне Финче, и заплатить за это? В какой валюте и когда?

– Простите, – спохватился Рэндалл, – едва ли это может представлять для вас интерес.

– Напротив, – возразил Вейл, шагая рядом со своей жертвой в росистой ночи. – Представляет, и еще какой!

Глава 5

Плоскодонки наконец прибыли из Нью-Йорка и были перегружены на «Аргус», пароход, курсировавший через Ла-Манш. Гилфорд, Финч, Салливан и судовой эксперт Чак Хемпхилл наблюдали за погрузкой и раздражали суперкарго своим присутствием, пока их не изгнали на дощатый, весь в пятнах дегтя причал. Весеннее солнце заливало пристань, смягчая неприглядный вид замасленных досок. Комья псевдолотосов гнили у свай; в вышине кружили чайки. Они стали первыми земными переселенцами на Дарвинию; за ними последовали люди, пшеница, ячмень, картофель, полевые цветы – вербейник и вьюнок, крысы, крупный рогатый скот, овцы, вши, блохи, тараканы – весь биологический винегрет прибрежных поселений.

Престон Финч стоял на причале, сцепив за спиной огромные ручищи. Лицо тонуло в тени полей тропического шлема. Просто человек-парадокс какой-то, подумалось Гилфорду: мужественный и, несмотря на свой возраст, крепкий опытный исследователь, чьи проницательность и бесстрашие неоспоримы. Но его ноева геология, пусть даже и вошедшая в моду на волне страхов, порожденных Чудом, казалась Гилфорду мешаниной из полуправды, сомнительных умозаключений и унылого протестантизма. Сущий абсурд, как бы ни старался Финч приукрасить факты седиментационными теориями и цитатами из Джорджа Беркли. Мало того, Финч отказывался обсуждать эти идеи и не терпел критики даже от коллег, что уж говорить о простом фотографе. Интересно, каково это – жить с такой барочной архитектурой внутри черепа? С таким причудливым собором, столь надежно укрепленным, столь геройски обороняемым?

Джон Салливан, еще один серый кардинал экспедиции, прислонившись к стене пакгауза, чему-то слабо улыбался из-под широкополой соломенной шляпы. Два пожилых человека, два научных авторитета, Финч и Салливан. Но Салливан улыбчив – вот в чем разница между ними.

Наконец последние ящики были опущены в трюм «Аргуса». Финч подписал грузовую декларацию для взмыленного суперкарго, словно поставил точку. «Аргус» отплывал утром.

Салливан коснулся плеча Гилфорда:

– У вас найдется свободная минутка, мистер Лоу? Хочу показать кое-что любопытное.

«Музей страшилищ» – гласила вывеска над дверью.

Здание музея представляло собой немногим более чем хижину, но оно было старое – по лондонским меркам; наверное, одно из первых постоянных строений, возведенных на болотистых берегах Темзы. Выглядело оно так, будто неоднократно оказывалось заброшенным.

– Нам сюда? – спросил Гилфорд.

Они отошли чуть в сторону от причалов, за кирпичные здания таверн, туда, где царили полумрак и затхлость.

– Двадцать центов за возможность поглазеть на чудовищ, – сказал Салливан.

Выговор был самый что ни на есть арканзасский, но в устах этого старика звучал как речь выпускника Оксфорда. Ну или так Гилфорд себе ее представлял.

– Владелец – горький пьяница, но у него в коллекции имеется один весьма любопытный экземпляр.

«Владелец», хмурый мужчина, от которого разило джином, открыл дверь, сунул полученные от Салливана деньги в грязный карман и без единого слова исчез за парусиновой занавеской, оставив гостей разглядывать таксидермические трофеи, красующиеся на грубо сколоченных полках в тесной передней. Экспонаты помельче были настоящими – в том смысле, что они представляли собой узнаваемые образчики дарвинианской фауны, с горем пополам превращенные в чучела: маленькая птичка-крючочник, коллекция шестиногих падальщиков, леопардовая змея с широко разинутой шарнирной пастью. Салливан поднял штору, но свет, пожалуй, не пошел экспозиции на пользу. Стеклянные глаза блестели и таращились в самых причудливых направлениях.

– Вот, взгляните, – кивнул Салливан.

Он имел в виду скелет, тоскующий в углу. Гилфорд со скептической миной на лице подошел поближе. На первый взгляд экспонат смахивал на костяк медведя: кое-как держится на двух ногах; грудная клетка крепится к брюшному хребту; череп удлиненный, со множеством сочленений, с зубами, похожими на кремневые ножи. Ужас, да и только.

– Но это же фальшивка, – скривился Гилфорд.

– Как вы пришли к такому выводу, мистер Лоу?

Неужели Салливан сам не видит?

– Да он сляпан на скорую руку. Многие кости более свежие, чем остальные. Вот эта вот похожа на бедренную кость коровы – суставы нисколько не совпадают.

– Превосходно! Вот что значит глаз фотографа.

– А тут не нужно даже быть фотографом.

– Вы, разумеется, совершенно правы. С точки зрения анатомии это просто какое-то издевательство. Но что меня заинтересовало, так это грудная клетка, которая сопряжена с позвоночником совершенно правильным образом, и в особенности череп.

Гилфорд снова пригляделся к скелету. Ребра и брюшной хребет безусловно дарвинианские: стандартное обратное расположение, U-образный позвоночник с глубокой хордальной ямкой. Сам череп вытянутый, отдаленно напоминающий бычий, с высоким объемистым сводом. Коварный хищник.

– Думаете, они подлинные?

– Подлинные в том смысле, что это настоящие кости, а не сделанные из папье-маше и определенно не принадлежащие млекопитающему. Наш музейщик утверждает, что купил их у поселенца, который выкопал их на болоте в верховьях реки Ли, когда искал для обогрева что-нибудь подешевле угля.

– Значит, они относительно свежие.

– Относительно, хотя никто не видел живьем ни этого зверя, ни кого-либо, хотя бы отдаленно его напоминающего. Крупные хищники на континенте редкость. Доннеган сообщал о плотоядном животном размером с леопарда, замеченном им в горах Центрального массива, но ни о ком более крупном. И кого же тогда представляет собой этот экземпляр, мистер Лоу? Интересный вопрос. Недавно вымершего крупного охотника?

– Очень надеюсь, что вымершего. Он производит впечатление грозного существа.

– Грозного, и не исключено, что разумного, если судить по размерам черепа. Разумного по меркам животного мира. Если его сородичи до сих пор живы, нам вполне могут понадобиться пистолеты, которые так любит Финч. А если нет…

– Если нет?

– Ну о чем может говорить наличие вымерших видов, если континенту всего восемь лет?

Гилфорд решил, что выбирать слова для ответа следует очень тщательно.

– Вы полагаете, у континента есть история?

– Я не полагаю, я делаю логический вывод. О, это привычный спор – я просто хочу понять, какой позиции вы придерживаетесь.

– Беда в том, что у нас две истории. Континент один, а историй две. Я не знаю, как увязать их друг с другом.

Салливан улыбнулся:

– Неплохо для начала. Ну же, мистер Лоу? Вы за кого? За Елизавету Первую или за нашего костлявого приятеля?

– Я, разумеется, неоднократно об этом думал, но…

– Не увиливайте от ответа. Так за какой вы вариант?

– За оба, – ровным тоном произнес Гилфорд. – Не знаю почему… но за оба.

– Но разве это не исключено?

– По всей видимости, нет.

Улыбка Салливана стала шире.

– Молодчина.

Значит, Гилфорд выдержал испытание, хотя мотивы пожилого ученого оставались для него неясны. Впрочем, Гилфорда это не смущало: ему нравился Салливан. Было приятно, что ботаник решил относиться к нему как к равному. Но больше всего Гилфорд радовался тому, что наконец вышел из лачуги таксидермиста на воздух. Впрочем, в лондонском порту пахло немногим лучше.

В ту ночь он в последний раз спал с Каролиной в одной постели.

«В последний раз до осени», – поправился Гилфорд мысленно, но особого утешения этот довод не принес. К тому же, как назло, Каролина была до обидного холодна с мужем.

Она была единственной женщиной, с которой Гилфорд спал. Он познакомился с ней в конторе Аттикуса и Пирса, когда ретушировал свои снимки для «Скалистогорских ископаемых сланцев». Его сразу же охватила инстинктивная нежность к отрешенной и грустной племяннице Пирса. Он добился, чтобы ее дядя коротко представил их друг другу, и в последующие недели захаживал в контору с таким расчетом, чтобы застать ее там: секретарша сообщила, что Каролина по средам обедает с дядюшкой. После одного из таких обедов Гилфорд перехватил ее и предложил проводить до трамвая. Она согласилась, глядя на него из-под короны роскошных волос, точно настороженная принцесса.

Настороженная и страдающая. Каролина так и не оправилась от потери родителей, которые погибли от Чуда. Впрочем, подобное горе было не у нее одной. Гилфорд обнаружил, что способен вызывать у девушки улыбку, по крайней мере изредка. В те дни ее молчание было скорее союзником, нежели врагом; за ним крылась более тонкая форма коммуникации. На этом неслышном языке Каролина сказала Гилфорду что-то вроде: «Мне плохо, но гордость не позволяет признать это. Ты поможешь мне?» А он ответил: «Я дам тебе безопасность. Я дам тебе дом».

И вот теперь он лежал без сна, время от времени прислушиваясь к грохоту проезжающей по ночной улице одинокой телеги, ватным кряжем одеяла отделенный от любимой женщины. Можно ли нарушить обещание, которого не давал? Правда в том, что он так и не обеспечил Каролине безопасность. Слишком далеко и слишком часто уезжает от нее: сначала на запад, а теперь на Дарвинию. Он подарил ей прекрасную дочь, но привез обеих на этот чуждый берег, где должен их покинуть со дня на день… ради то ли истории, то ли науки, то ли своих собственных безрассудных мечтаний.

Гилфорд твердил себе, что так уж устроены мужчины, что они поступали подобным образом во все времена и если бы оглядывались на жен, то человечество до сих пор не спустилось бы с деревьев. Но правда всегда была намного сложнее и затрагивала вещи, думать о которых не хотелось. Пожалуй, к этим вещам следует отнести просыпающиеся время от времени воспоминания об отце, чей упорный прагматизм свел его в могилу раньше срока.

Каролина уже спала, ну или почти спала. Он положил ладонь на изгиб ее бедра, и этот жест означал: «Я обязательно вернусь». Она сонно свернулась калачиком, нельзя сказать, что совсем равнодушно, и это означало: «Посмотрим».

Утро они провели как чужие друг другу люди.

Каролина и Лили поехали провожать его на пристань, где беспокойно покачивался на волнах «Аргус». Вокруг тронутого оспинами ржавчины корпуса плавали клочья холодного тумана.

Гилфорд обнял Каролину, чувствуя себя бессловесным чурбаном; потом Лили забралась к нему на руки, прижалась мягкой щекой к его щеке и сказала:

– Только возвращайся поскорее.

Гилфорд пообещал, что вернется.

Ну хотя бы Лили ему верит.

Он поднялся по трапу на борт и обернулся, чтобы помахать на прощание, но жена с дочкой уже растворились среди людей, которыми была запружена пристань. «Быстро же это вы, – подумал Гилфорд. – Ох и быстро…»

«Аргус» прокладывал себе в тумане путь через Ла-Манш. Гилфорд предавался мрачным размышлениям в каюте, пока сквозь туман не пробилось солнце и Джон Салливан не велел ему подняться на палубу, чтобы увидеть континент в утреннем свете.

Взгляду Гилфорда предстало лесистое болото, причесанное западным ветром, – соленые марши в бескрайней дельте Рейна. Там и сям, подобные фантастическим памятникам, возвышались строматолиты, а флейтовые деревья заселили дельту повсюду, где слой ила был достаточно толстым, чтобы питать их змеистые корни. Почтовый пароход шел по неглубокому, но расчищенному от водной растительности фарватеру – на небольшой скорости, поскольку промеры были неточными, а иловые наносы после штормов нередко смещались, – в направлении более густого массива зелени вдали. Джефферсонвилль вначале был смутным пятнышком дыма на плоском зеленом горизонте, потом грязным мазком, потом бурым скоплением лачуг, построенных на заросших тростником буграх или умостившихся на сваях там, где почва была достаточно твердой. Повсюду виднелись грубо сколоченные причалы и крохотные лодчонки, резко пахло солью, рыбой, пищевыми отбросами и человеческими испражнениями. Каролина нашла Лондон примитивным; видела бы она Джефферсонвилль! Этот городишко как вывешенное на столбе предупреждение: «Здесь кончается цивилизация. Дальше начинается анархия Природы».

На воде у обвешанных сетями причалов покачивалось множество рыбачьих лодок, каноэ и плотов, на скорую руку сколоченных из дарвинианской древесины, но единственным судном, не уступавшим размерами «Аргусу», была американская канонерка, стоящая под парами.

– А вот и корабль, который повезет нас дальше, – сказал подошедший Салливан. – Мы тут надолго не задержимся. Пока Финч будет выражать почтение военным, мы займемся поиском проводника.

– Мы? – переспросил Гилфорд.

– Вы и я. Потом сможете расчехлить свою камеру. Запечатлеете нас всех на пристани. «Погрузка на судно в Джефферсонвилле». Будет вдохновляющее фото. – Салливан хлопнул Гилфорда по спине. – Выше нос, мистер Лоу. Это настоящий новый мир, и вскоре на него ступит ваша нога.

Но здесь, на этих болотах, твердой земли, на которую можно ступить без опаски, почти не было. Приходилось передвигаться по дощатым настилам, рискуя ухнуть в трясину. Гилфорда очень интересовал вопрос, вся ли Дарвиния будет вот такой: голубое небо, гнущий деревья ветер, незримая угроза?

Салливан предупредил Финча, что они с Гилфордом отправляются на поиски проводника. Гилфорд перестал понимать, где они находятся, как только пристань скрылась за рыбацкими лачугами и высокими стволами минаретных деревьев. Но Салливан, похоже, отлично знал дорогу. Ботаник, по его словам, побывал здесь в 1918 году, каталогизировал болотных обитателей.

– Я помню город, хотя с тех пор он успел разрастись, и знаком со многими жителями.

Люди, мимо которых они проходили, выглядели неотесанными и опасными. Правительство начало выдавать подъемные и оплачивать переселение почти сразу же после Чуда, но для того, чтобы добровольно отправиться в эти края, надо было обладать определенным складом личности. Многие решились на этот шаг, потому что у себя на родине были не в ладах с законом.

Они выживали благодаря охоте, рыбной ловле и собственной смекалке. Судя по их внешнему виду, пресная вода и мыло были здесь в дефиците. Как мужчины, так и женщины носили грубую одежду, а волосы не стригли и не расчесывали. И тем не менее некоторые оборванцы посматривали на Салливана и Гилфорда с насмешливым превосходством местных жителей над туристами.

– Нам нужен Том Комптон, – сказал Салливан. – Это лучший следопыт во всем Джефферсонвилле. Будем надеяться, что он не сложил где-нибудь голову и не ушел надолго в лес.

Том Комптон жил в деревянной хижине в отдалении от воды. Салливан, даже не постучавшись, ввалился в полуоткрытую дверь, – видимо, в Дарвинии так было принято. Гилфорд не без опаски последовал за ним. Когда его глаза привыкли к полумраку, он обнаружил, что стоит посреди скромно обставленного и пахнущего чистотой жилища. Дощатый пол был застелен половичком, по стенам развешены разнообразные рыболовные и охотничьи снасти. Том Комптон, здоровяк с обширной клочковатой бородой, неподвижно сидел в углу единственной комнаты. Темная кожа выдавала в нем метиса. На шее у него висело ожерелье из когтей. Рубаха была соткана из какого-то грубого местного волокна, а штаны оказались самыми обыкновенными джинсами, заправленными в высокие болотные сапоги. Он без энтузиазма покосился на гостей и взял со стола трубку с длинным чубуком.

– А не рановато ли сейчас для этого? – поинтересовался у него Салливан.

Том Комптон чиркнул деревянной спичкой и поднес ее к чашечке трубки.

– Ну, раз уж ты тут, значит самое время.

– Ты знаешь, зачем я пришел, Том?

– Слухи доходили.

– Мы экспедиция, отправляемся вглубь материка.

– Меня это не колышет.

– Я бы хотел, чтобы ты пошел с нами.

– Не могу.

– Мы планируем перейти Альпы.

– Меня это не интересует.

Он протянул трубку Салливану; тот затянулся дымом. Судя по запаху, это был не табак. Салливан передал трубку Гилфорду, и тот растерянно воззрился на нее. Может ли он вежливо отказаться, или это что-то вроде встречи вождей чероки, где раскуривание трубки заменяет рукопожатие?

Том Комптон засмеялся.

– Это высушенные листья речного растения, – пояснил Салливан. – Обладают слабым дурманящим воздействием, но до опиума им далеко.

Гилфорд осторожно взял шишковатую трубку. Дым отдавал запахом погреба. Фотограф сразу закашлялся, выпустив в воздух большую часть затяжки.

– Желторотик, – сказал Том Комптон. – Впервые в наших краях.

– Он всему научится.

– Научится, – хмыкнул следопыт. – Они все учатся. Если тутошняя природа не приканчивает их раньше.

Надышавшись дымом, Гилфорд почувствовал себя невесомым, а все заботы вдруг отступили на второй план. Время то замедлялось до улиточьей скорости, то скачками неслось без передышки. К тому моменту, когда он добрался до своей койки на борту «Аргуса», от событий дня в памяти остались лишь разрозненные обрывки.

Кажется, они с доктором Салливаном и Томом Комптоном отправились в портовую таверну, где подавали темное пиво в кружках, сделанных из стволов флейтовых деревьев. Стенки были пористыми, они начинали протекать, если кружки стояли наполненными слишком долго. По этой причине посуда опорожнялась с быстротой, каковая отнюдь не способствовала ясности мыслей. Не обошлось и без закуски: им подали какую-то дарвинианскую рыбу, распластанную на тарелке, точно дряблый черный скат. На вкус она была соленая и отдавала тиной. Гилфорд предпочел не налегать на нее.

Они спорили насчет экспедиции. Следопыт насмешливо утверждал: это всего лишь предлог, чтобы засветиться на континенте и заявить о территориальных претензиях Америки на его внутренние районы.

– Ты сам сказал, что этот ваш Финч – полный идиот.

– Он священник, а не ученый; он просто не понимает разницы. Но не идиот. Он спас трех человек из воды в каньоне Катаракт, а потом тащил того, который свалился с двусторонним плевритом, на своем горбу до самого Лис-Ферри. Это было десять лет тому назад, но я не сомневаюсь, что он, если придется, и завтра поступит точно так же. Он спланировал и снарядил эту экспедицию, и я, не задумываясь, доверил бы ему свою жизнь.

– Ну так сам и иди с ним вглубь континента, если так доверяешь.

– Я и иду. Лучшего спутника нельзя и желать. Да, как ученый, он пустое место – но даже в этом качестве может быть нам полезен. В Вашингтоне сейчас настроены по отношению к науке не слишком благосклонно: мы не сумели предсказать и не можем объяснить Чудо и кое для кого это практически равно нашей личной за него ответственности. Колоссам на глиняных ногах не слишком припеваючи живется на общественные деньги. Но мы можем предъявить Финча конгрессу как эталонный образец так называемой благочестивой науки, не представляющей никакой угрозы государству и Церкви. Мы отправимся вглубь континента и постараемся узнать о нем как можно больше – и, откровенно говоря, чем больше мы узнаем, тем более шаткой становится научная позиция Финча.

– Тебя в открытую используют. Как Доннегана. Ну да, ты пополнишь свою коллекцию несколькими экземплярами. Но те, кто платит, хотят знать, насколько далеко продвинулись партизаны, есть ли в долине Рура уголь, а в Лотарингии – железная руда…

– Если мы разведаем базы партизан или обнаружим выход антрацита на поверхность, что изменится? Это все равно случится независимо от того, перейдем мы через Альпы или нет. А так мы извлечем из сделки хоть какую-то пользу и получим новые сведения.

Том Комптон повернулся к Гилфорду:

– Салливан считает, что этот континент – загадка, которую мы можем разгадать. Столь же смелая идея, сколь и глупая.

– Ты забирался вглубь континента дальше, чем большинство трапперов, Том.

– Не намного дальше.

– Ты знаешь, чего ожидать.

– Если зайти достаточно далеко, никто не будет знать, чего ожидать.

– И тем не менее у тебя есть опыт.

– Да уж побольше, чем у тебя.

– Твои навыки были бы в экспедиции неоценимы.

– Мне и без вас есть чем заняться.

Они некоторое время пили в молчании. Но после очередного круга пива разговор принял философский оборот.

– А вас-то сюда за каким чертом понесло, мистер Лоу? – осведомился следопыт у Гилфорда.

Его коричневое обветренное лицо со свирепым выражением напоминало медвежью морду.

– Я фотограф, – ответил Гилфорд.

Он жалел, что не захватил камеру, – до смерти хотелось снять Тома Комптона. Этого дикого зверя с выдубленным солнцем морщинистым лицом, заросшим бородой по самые глаза.

– Я в курсе, чем вы занимаетесь, – отрезал следопыт. – Я спрашиваю, почему вы здесь?

Ради карьеры. Чтобы сделать себе имя. Чтобы вернуться с фотографиями, запечатленными в стекле и серебре, показать людям речные заводи и горные луга, которых никто прежде не видел.

– Сам не знаю, – услышал Гилфорд собственный голос. – Из любопытства, наверное.

Том Комптон воззрился на Гилфорда так, будто тот признался, что болен проказой.

– Люди бегут сюда от чего-то, мистер Лоу, или за чем-нибудь. Чтобы подзаработать деньжат или, как Салливан, узнать что-то новое. Но вот такие незнайки, как вы, – они самые опасные.

Когда Гилфорд совсем уже засыпал, убаюканный качкой, откуда-то вдруг всплыло еще одно воспоминание: Салливан с Томом Комптоном обсуждают здешнюю глушь. Следопыт предостерегает: реки нового континента текут по своим руслам, не всегда совпадающим с теми, что обозначены на старых картах, местная живность опасна, а добывать пропитание так сложно, что выступать в путь без запаса провизии – все равно что пытаться налегке пересечь пустыню. Не стоит забывать и про безымянные лихорадки, зачастую смертельные. Что же до перехода через Альпы – ну да, сказал Том, у немногочисленных трапперов и следопытов возникала мысль насчет перевала Сен-Готард, так что она не нова. Всякие ходят истории, и про нечистую силу, и про другие страсти («Редкостный вздор», – презрительно фыркнул Салливан), – может, и вздор, но все равно этого хватало, чтобы любой нормальный человек одумался… («Ну, к тебе-то это никаким боком не относится», – вставил Салливан, и Том ухмыльнулся в ответ: «И к тебе тоже, старый безумец».) Так что Гилфорду оставалось лишь гадать, к какому молчаливому соглашению пришли эти двое и что может ждать экспедицию в сердце огромной страны, не нанесенной ни на одну карту.