Текст книги "Сестра сна"

Автор книги: Роберт Шнайдер

Во второе воскресенье августа Голлер открыл простой пятиголосный орган и великого органиста с таким классом игры, каковой был непривычен даже для слуха скромного мастера.

– Кто вы, скажите ради святой Цецилии? – забормотал Голлер, когда Элиас спустился с возвышения.

Гость взволнованно глотал ртом воздух и вертел в руках шляпу.

– М…м… меня зовут Голлер. Фридрих Фюрхтеготт Б… б… руно Г…голлер, – заикаясь, представился он и подал Элиасу шляпу вместо дрожащей своей руки.

Элиас вяло выслушал его, глядя на Голлера своими пустыми глазами, и не сказал ни слова в ответ.

– Я органист с… собора в Фельдберге, а также к… к… кантор, – робко добавил Голлер. А когда более или менее успокоился и спросил еще раз, с кем имеет честь, Элиас опять не ответил.

Тут подошел Петер, наблюдавший за ними, он-то и внес ясность.

– Господин музыкант, – услужливо затараторил он, – это наш Элиас Альдер, органист и учитель здешней школы, а я его двоюродный брат и друг, а еще мехи раздуваю.

Поскольку Элиас хранил молчание, Голлеру пришлось говорить с Петером. Еще ни разу, признался мастер, не случалось ему слышать такой гениальной игры. Мощь ее, пожалуй, примитивна, по какое величие! А каков контрапункт – это уже за пределами возможного. Органист умудрился сыграть четыре хорала в виде четырехголосного попурри, не изменив ни единой ноты. Это попросту невозможно; нельзя ли прямо сейчас ознакомиться с записью этой грандиозной композиции? Он бы хотел изучить ее получше. А запричастная фуга, которую он сыграл, несколько отступив от канона, исполнена такой вулканической силы, какой не встретишь ни в одном произведении для органа. В постлюдии, завершающей хорал «Христос пришел на Иордан», буквально слышится плеск волны, а хроматическое сгущение в самом финале на словах «и смерти горшей вкусит» просто душу потрясает, до сих пор шляпа на голове не держится. Не откажут ли господа в любезности показать партитуры всех исполненных вещей?..

– Милостивый государь, – заговорил вдруг Элиас, – мне неведома нотная грамота.

Возникла короткая пауза. Петер чуть пристыженно улыбался, а Голлер снова начал вертеть в руках свою шляпу.

– Вы не знаете… – У Голлера слова застряли в горле.

– То-то и оно, – поспешил разъяснить Петер, – он сам играть научился. А вот наш покойный господин учитель, тот умел читать ноты, и писать тоже.

Голлер опустился на скамью.

– Ни одной ноты? – недоверчиво прошептал он.

– Извольте поглядеть сами! Кроме книжек Оскара, вы тут ничего не найдете!

Тут до Голлера стало доходить.

– Ни одной ноты, – задыхаясь, произнес он, – ни единой.

Элиас хотел уйти, но Голлер прямо-таки вцепился в него.

– Прошу вас! Еще одна небольшая импровизация! Сядьте за кафедру! Прошу вас! – настойчиво упрашивал он. И вот все трое поднялись на возвышение.

Еще раз прослушал Голлер, не веря ушам своим, игру Элиаса, после чего стал тихонько внушать Петеру, что органист, ради святой Цецилии, должен без промедления отправиться в Фельдберг и явиться в Музыкальный институт. По счастливому стечению обстоятельств ровно через две недели там будет ежегодный праздник органной музыки, конкурсантам предстоит испытать свои силы в искусстве импровизации. И хотя Петер не понял ни слова, он все же пообещал, что к указанному сроку они с другом будут на месте. Петер ясно предчувствовал приближение величайшего триумфа в жизни друга.

В тот же день Бруно Голлер покинул Эшберг, на сей раз изменив своему долгу аккуратно вносить данные о каждом органе в свой толстый реестр. Вот почему местный органчик не попал и в его позднейший труд «Органное достояние Форарльберга». Музыка Элиаса Альдера совершенно выбила его из колеи, и в течение нескольких дней он никак не мог сосредоточиться. Когда же Голлер оправился от потрясения, он горько пожалел о том, что пригласил эшбергского органиста. «Ведь может случиться так, – у него заныло сердце, – что этот Альдер со временем вырастет в соперника. А вдруг, о святая Цецилия, ему предложат вакантное место второго органиста?» Голлер вышел в садик с розами, мастеру не хватало воздуха. Нельзя никоим образом допустить, чтобы этот чертов парень…

В последнее воскресенье августа друзья отправились в путь. Было одуряюще жаркое утро, воздух зыбился, размывая дали. Петеру с трудом удалось уговорить друта вообще пойти на эту затею. За последнее время Элиас стал настолько апатичен, что даже мыться перестал. Он с удовольствием пролежал бы до полудня в постели и, закрыв глаза, размышлял бы о тайне невозможности своей любви, что уже вошло у него в привычку. Петер, отлично сознававший важность момента, хитростью поднял с постели уставшего жить друга. Он принес ему известие, что Лукас Альдер заболел воспалением мозга. Кто знает, может, скоро Эльзбет снова будет свободна. Элиас знал, что это не так. Но самая мысль об Эльзбет, не связанной узами супружества, влила в него силы для дальней дороги.

Во время прощания – парализованному Зеффу он молча взглянул в лицо, мать еще спала, Фриц был на утренней дойке – Филипп вдруг яростно заартачился. Элиас попытался успокоить мальчика на языке звуков, которому сам же обучил братишку. Но тот заголосил еще громче. В своем отчаянном упорстве Филипп напоминал теленка, которого вытягивают за веревку из тепла хлева, чтобы отвести на заклание. Может быть, полоумный предчувствовал, что Элиас уже не вернется домой?

Ближе к вечеру, когда солнце палило не так беспощадно, друзья ступили своими босыми ногами на улицы городка Фельдберга. Петер хорошо знал дорогу. Он ведь приходил сюда с Нульфом по делу о наследстве и теперь не упускал возможности показать Элиасу главные достопримечательности Фельдберга.

В те времена путник, входящий в городок с северной стороны, не мог миновать каменного, немыслимо ветхого дома. Возле него стояла полуразвалившаяся церквушка. «Это богадельня для неизлечимо больных», – с видом знатока просвещал Элиаса Петер. Если им повезет, они смогут увидеть парочку прокаженных, которых держат взаперти из-за опасной болезни. Молодые люди вошли в вымощенный камнями двор, и Элиас действительно увидел больных с безобразными гнойными нарывами на лицах, встретился с их несчастными взглядами, увидел полуприкрытые бинтами руки и ноги, пожираемые страшным недугом. Петеру этого было мало, он подошел к зарешеченным оконцам и стал ненасытно разглядывать убогие создания.

Старая городская стена к тому времени почти сровнялась с землею, и кое-где о былой цитадели напоминали только груды огромных камней. Отличительным признаком Фельдберга была тогда восьмиярусная, овальная в сечении сторожевая башня. Легенда гласит, что, когда в Фельдберге правил род Монфоров, городок пережил страшные дни из-за неслыханного нашествия кошек. И размах этого бедствия позволял даже уподобить его тучам саранчи из Ветхого Завета. Жители Фельдберга были в отчаянии, кошки чуть ли не бросались на людей, и на улицах шагу нельзя было ступить, не вызвав диких кошачьих воплей. Хитроумный градоначальник Йорг Берчлер предложил построить башню, не уступающую по высоте Вавилонской, чтобы сбрасывать с ее зубчатой вершины заключенных в плетеные короба кошек. Жители и впрямь последовали совету градоначальника, и бедствие миновало. Вот почему восьмиярусное строение и по сей день называется Кошачьей башней.

При жизни Элиаса Кошачья башня служила тюрьмой для двенадцати французских солдат. В этом факте не было бы ничего примечательного, если бы после отступления французов отцы города не позабыли про томящихся в башне бедолаг. Фельдберг и поныне каждый год платит символический грош Аррасу, откуда были эти двенадцать солдат, восемь из которых умерли от голода.

Можно было бы вспомнить и другие любопытные вещи, связанные с Фельдбергом, но мы уже видим, как двое друзей входят в благоухающий розами садик Голлера. Присоединимся же к ним и посмотрим, что будет дальше.

Ночные молитвы Голлера не были услышаны. До жути одаренный музыкант явился в назначенное место к назначенному сроку. Вот он молча стоит в дверях, бледный и изможденный. Мысль о бегстве пришла Голлеру слишком поздно. Ведь мог же он попросту не оказаться дома в этот час. О, святая Цецилия! Как он раньше-то не додумался! Голлер тяжко вздохнул, ослабил удавку накрахмаленного воротничка и пригласил друзей в свой музыкальный салончик. Элиас посветлел лицом, увидев клавиатуру весьма занятного инструмента, который Голлер назвал пианофорте. Элиас коснулся клавиш, испытывая чувство страха и в то же время радостного изумления. Когда он с непостижимой быстротой пальцев прошелся по терциям, Голлер подскочил к нему и, заикаясь, посоветовал господину Альдеру поберечь свои силы, так как праздник органной музыки начнется через час. «Не хватало еще слушать в своем дому игру этого дьявола», – промелькнуло в сазаньей голове маэстро. Как ему самому-то теперь вообще можно садиться за инструмент?

Петер беззастенчиво тянул поданное на стол красное вино. А Элиас не мог наглядеться на бесчисленные нотные тетради, разбросанные на диванах, подоконниках и даже на полу в поистине пиршественном изобилии.

«Какая мудрость заключена, должно быть, в этих книжечках», – грустно подумал он, не притрагиваясь к угощению. Потом по темной улочке они двинулись в сторону собора. Голлер то и дело принужденно шутил, удивляясь, что Элиас пришел в город босиком. «На педаль органа нельзя нажимать босой ногой, – тихо заметил он, – никому нельзя. А фельдбергский орган, слава святой Цецилии, это не какой-нибудь музыкальный сундук, как в Эшберге».

И сазанья физиономия вдруг просияла улыбкой.

Праздник

Ежегодный праздник органной музыки в Фельдберге был, можно сказать, событием далеко не местного значения. Даже из Лихтенштейна спешили сюда богатые и знатные любители музыки, чтобы услышать искусство импровизации, демонстрируемое воспитанниками Музыкального института, Большой семиголосный орган с могучим хором труб и серебряным тембром принципала [16]16
  Главный регистр в органе.


[Закрыть]был самым ценным достоянием тогдашнего Форарльберга и являл собою великолепный синтез французской и южногерманской школ органных мастеров. Играли на нем только во время праздников, и его чудесному звучанию сопутствовала не менее достойная иллюминация.

Голлер посоветовал Петеру найти себе свободный пятачок, поскольку уже за полчаса до начала помещение было переполнено. Вечерний красно-синий от витражей свет снопами падал на публику, а круглое окно в самом верху, над возвышением, горело со сказочной яркостью. Элиаса же Голлер препроводил в ризницу, где уже собралось пятеро студентов, готовившихся к импровизации. С некоторым пренебрежением Голлер представил музыкантам Элиаса как обитателя некоего медвежьего угла, человека весьма простого нрава, но обладающего природным даром. И вот он присоединился к ним, наш герой в черном засаленном сюртуке, босой, с трауром под ногтями, с лоснящимися волосами и с не очень приятным запахом. Пять умытых розовых физиономий, сверкая проборами и опираясь на белоснежные стоячие воротнички, дружно задрали носы при появлении странного субъекта. Один из студентов надменно заметил, что ему неловко будет сидеть на одной скамье с сиволапым простаком. Недолго, однако, пришлось раздувать ноздри этим кичливым розовым физиономиям.

Все слушатели встали, когда генеральный викарий, сопровождаемый органистом Голлером, представил публике четырех профессоров Музыкального института и шестерых участников конкурса. Он поднялся на амвон, над которым висела золоченая лира, и произнес на латыни вступительную речь, а затем торжественно огласил псалом 150-й, поучающий музыкой и словом славить Господа. Затем с надлежащим многословием поприветствовал всех профессоров, докторов, советников и прочих господ, не преминув польстить каждому в отдельности. Наконец он попросил передать ему знаменитую шкатулку, так как творческое состязание должно проводиться по строгим правилам. Узкогрудый служка протянул ему деревянную коробочку, а викарий запустил в нее руку и вытащил записку с именем первого кандидата. Звали его Паулем Баттлогом, он был сыном чиновника налогового ведомства, и шел ему шестнадцатый год. Затем генеральный викарий огласил имя второго участника, третьего и так далее. Имя Элиаса Альдера было названо предпоследним.

Так был установлен порядок выступлений. Генеральный викарий велел узкогрудому принести ноты хоралов. Тот вернулся с тяжелой книгой и возложил ее на амвон. И тут все замерли от напряжения, так как с книгой произошло нечто особенное. Генеральный викарий, обладавший недюжинным сценическим чутьем, наслаждался воцарившейся тишиной, испытывая терпение всех собравшихся. Затем он положил сборник хоралов перед собой, большими пальцами обеих рук надавил на золотой обрез, развел их, и книга раскрылась. Правая страница в соответствующем месте наобум открытой книги должна была определить ход состязания.

– Кандидатус Баттлог, – громогласно объявил он, – должен импровизировать на тему хорала «О Господи, как сердцу тяжело». Это предполагает обработку хорала с одновременным использованием мануалов и педалей, вступление и трехголосную фугу в старой манере.

Элиас, одиноко сидевший где-то на задней скамье хоров, не понял ни единого слова из всего сказанного. Он видел лишь, как Баттлог поспешно поднялся с места, преклонил колени и взошел на подиум. Элиасу стало страшно. Он поглядывал на дверь ризницы. В крайнем случае он сбежит через нее.

Потратив несколько минут на внутреннее сосредоточение, Баттлог начал импровизировать. Двое дюжих парней изо всех сил качали воздух. Сначала Баттлог придерживался мелодии хорала – таково было правило, – затем перешел уже к обработке. Розоволикий органист музицировал не очень талантливо, что Элиас понял сразу. Но сказочное звучание органа заворожило его настолько, что ему трудно стало дышать. Можно сказать, что игра конкурента поглотила его куда больше, чем потом собственная. Когда же Баттлог, излишне форсируя финал, завершил трехголосную фугу, Элиас уже точно знал, что такое обработка, вступление и фуга. Такое он исполнял и в Эшберге, но совершенно иначе, с куда большим блеском и трепетом. Следующие конкурсанты не добавили ничего нового к тому, что он уже знал, хотя их техническая ловкость произвела на него немалое впечатление. В силу необыкновенной аналитичности слуха ему ничего не стоило разобрать гармонию произведения на отдельные ноты, а лучше сказать – на отдельные клавиши, черные или белые, высокие, низкие или средние. Про себя он исправлял их звучание, как делал когда-то во время игры дяди.

И вот пришел его черед. Генеральный викарий вновь раскрыл наугад толстую книгу, выдержал паузу и театральным голосом произнес:

– Кандидатус Альдер должен импровизировать на тему «Приди, о смерть. Ты сну сестра родная». Это предполагает обработку хорала с одновременным использованием мануалов и педалей, вступление и трехголосную фугу в старой манере.

Элиас быстро поднялся с места, как это только что проделывали его предшественники, поскольку полагал, что таковы требования ритуала. Он тоже преклонил колени, но направился не на возвышение, а к Фридриху Фюрхтеготту Бруно Голлеру, сидевшему на апостольской стороне и нервно теребившему усы.

– Я не знаю этой мелодии, – горячо шепнул он в ухо маэстро. – Пусть мне сначала наиграют, а потом я буду им… им… провизовать.

Зардевшийся Голлер встал, преклонил колени и прошмыгнул к генеральному викарию, восседавшему в резном кресле.

Тут публика беспокойно зароптала, дамы зашушукались, головы потянулись вверх – босоногий конкурсант пробудил всеобщее любопытство. Голлер посовещался с викарием, тот вышел на амвон и объявил, что праздник ненадолго прерывается. Это вызвано тем, что, как ему подсказал Голлер, кандидатус Альдер прибыл из медвежьего угла, отличается весьма простым нравом, никогда не видел фельдбергского органа и должен вначале ознакомиться с ним, а вообще говоря, этот человек наделен природным даром, отчего и приглашен сюда, и требует некоторой снисходительности… и так далее и так далее.

После этого некоторые из господ покинули собор, чтобы убить время, подымив трубками на свежем воздухе. Иные же – главным образом гости из Лихтенштейна – напротив, не двинулись с места, но извлекли из своих сумок пахучие ломти хлеба с колбасой и зеленью и безо всякого пиетета к празднику высокого искусства стали набивать ими рты. Дамы из более высокого круга со скучающим видом принялись за свежую клубнику.

Тем временем Элиас с Голлером поднялся на возвышение, где маэстро в невероятной спешке объяснил кандидату значение регистров, ткнул пальцем в ноты и кое-как наиграл мелодию. Когда же в соборе вновь воцарилась тишина, Элиас все еще вынашивал мелодию, которая захватила его с первых же тактов.

 
ПРИДИ, О СМЕРТЬ! ТЫ СНУ СЕСТРА РОДНАЯ!
ПРИДИ ЖЕ И ВОЗЬМИ МЕНЯ,
МОЙ УТЛЫЙ ЧЕЛН ДАЛЕЧЕ УВЛЕКАЯ
И В ГАВАНЬ ТИХУЮ ГОНЯ!
ПУСКАЙ КОГО-ТО ТЫ ПУГАЕШЬ,
МЕНЯ ЖЕ ТОЛЬКО УТЕШАЕШЬ;
ВЕДЬ ТОЛЬКО ТЫ, ЧТО ВЕЧНО НА ПОСТУ,
ВОЗНОСИШЬ НАС К СПАСИТЕЛЮ ХРИСТУ!
 

Прежде чем пойдет речь об игре мастера, превышающей человеческие возможности, бросим взгляд на Петера, примостившегося возле подиума, в самом душном месте нефа. Он сидит, до боли сцепив пальцы, не смея ни вздохнуть, ни повернуть головы. Он засиял вдруг какой-то нездешней красотой. А может быть, тому причиной игра света и тени в празднично освещенном соборе?

Дюжие парни, качающие воздух в трубы органа, с сочувствием покосились было на жалкую фигуру Элиаса, как вдруг инструмент дал такое фортиссимо в мощном переходе от низких к высоким звукам, что парни испугались за целость соборного органа. Раскат оборвался, Элиас перевел дыхание и извлек еще более мощный каскад звуков, на этот раз соединив его с глухим рокотом идущих на понижение тонов басовой педали. Переведя дыхание в третий раз, он необычайно обогатил гармонию, вполовину умерив басовый голос, что могло быть достигнуто лишь невероятно быстрой работой ступней, нажимавших на педали. Пассаж завершился истомным слиянием двух первых тактов хорала, а потом органист подверг музыку столь дерзкому произволу, что, казалось, его руки вот-вот сорвутся с мануалов. Элиас выдержал неслыханно напряженную паузу, дал свободу всем семи голосам, дошел до третьего такта, снова сделал паузу и, творя гармонический фон из резких диссонансов, перешел к четвертому, вновь прервался, пытаясь увязать мелодический рисунок, сложившийся в голове, с гармонией хорала, и сделал еще одну паузу, чтобы перевести дыхание; все это длилось более пяти минут.

Элиас, казалось, выражал свой протест против смерти и даже против Бога. Смерть присутствовала здесь в виде неожиданного молчания, внезапной паузы. А попранный ею человек раздирал рот в бессмысленной молитве. Он рвал на себе рубаху, волосы, разражался безумными проклятиями и снова падал ниц. Ибо все протесты напрасны. Бог – это злое дитя без следа от пуповины.

Парни у мехов просто замучились. Пот струился по их красным щекам, и, думается, это был холодный пот ужаса. В затихшем соборе происходило нечто странное. Сазаний рот Голлера был разинут во всю ширь, четверо убеленных сединами профессоров отказывались верить ушам своим, а многие из зрителей, не успев дожевать свою жвачку, обалдело глядели на орган и забыли сделать глотательное движение.

После этого безумного вступления, после этих каскадов немыслимого отчаяния, музыка стала как будто помягче, хотя вспышки гнева еще не утихли и пламя неслыханных гармоний продолжало полыхать. Элиас резко менял комбинации регистров, звучание все более смягчалось, уходило в непоправимый, нескончаемый минор. Так выражал Элиас полное смирение человеческого существа – как будто он сам лежал, распростертый во прахе, оставив всякую надежду на этой стылой земле.

Мало-помалу оправившиеся от испуга слушатели начали понимать миссию органиста: он не просто играл, он обращался к ним с проповедью, нес им истину, самую жестокую истину. На какое-то время эшбергскому крестьянину удалось слить воедино души этих очень разных людей. Ибо под сводом собора возобладало вдруг чувство, пронявшее всех от мала до велика: смерть владычествует в этих стенах, а сон, ее неизменный спутник, вот-вот смежит твои веки. Лица собравшихся озарились, казалось, светом истины. Маски слетели, и неземное смирение сошло на этих людей, и по лицам их можно было догадаться, как страшит их голос смерти! Какая же это была драма бессилия!

Он играл уже более получаса, и казалось, конца не будет этой игре. Но из необъятного темного хаоса постепенно выделились спокойные голоса. Мелодии сменяли друг друга, пахучие и теплые, как ветер, играющий весенней травой. А потом возникали все новые мелодии. Их сутью была Эльзбет. И мелодии Эльзбет сплетались с мелодией хорала. Но хорал был смертью. Так возникала перекличка, обозначалось трепетное биение музыкальной идеи. Музыка была неровной и изменчивой, она возвращалась на круги своя и снова менялась. Невесомая легкость все новых вступающих в мелодию голосов позволяла угадать, что Элиас уже вел рассказ свой об ином мире. Человек родился из хаоса, земное притяжение более не властно над ним.

Несмотря на то что Голлер лишь мельком показал Элиасу регистры, тот виртуозно сливал голоса. Подобно художнику, получившему в свои руки необычайно богатую палитру, Элиас был изумлен возможностями большого органа. Сначала поза музыканта казалась закрепощенной, он не сводил глаз с мануалов и педалей. Потом напряжение спало, в глазах появилась спокойная уверенность, спина расслабилась. У него было ощущение, что орган играет сам по себе. Элиас овладел всеми его хитростями и теперь мог дать ему волю. Музыкант закрыл глаза, поднял голову, и мечты увлекли его назад, в Эшберг, а орган тем временем обрушивал на головы слушателей поток образов совершенно сказочного звучания.

Природа преображалась в музыку. Музыкой становились те таинственные ноябрьские дни, когда туман из долины Рейна заливал все вокруг, и хутор Альдеров тоже. В лесу туман становился изморозью, щетинил серебряными иглами ветви и покрывал ледяной испариной стволы елей. Луна и солнце застыли на разных краях небосклона, луна – надломленная облатка, солнце – щека матери.

Огонь Первого пожара становился музыкой. Вспыхнувшее яркими красками окно на восточной стороне эшбергской церквушки. Панические крики, толкотня и давка у дверей. Пылающая усадьба Нульфа Альдера. Девочка, лежащая в задымленной комнате, вцепившись зубами в тряпичную куклу. Звери, мечущиеся по январскому снегу, и он, Элиас, зовущий их неслышимыми для человеческого уха звуками, шепотами и трелями. И полное исчезновение животных – ни одно не появилось больше на чернеющих обугленными стволами склонах. И предсмертный смех Романа Лампартера по прозвищу Большейчастью…

Музыкой стал и ночной эпизод, когда Элиас лежал на черной траве едва ожившего луга. Руки и ноги раскинуты, пальцы судорожно цепляются за клочки травы, будто он хочет намертво прикрепить себя к этому огромному, круглому, прекрасному миру… И он вспомнил слова, которые выпевал той ночью: «Кто любит, тот не спит! Кто любит, тот не спит!..»

Музыкой была и Эльзбет. Эльзбет. Цвет и запах ее желтых, как осенний лист, волос, ее чуть заметная хромота, загадочный смех, круглые и такие живые глаза, нос картошечкой, синее клетчатое платье. Как осторожно ступала она по траве, чтобы, упаси Бог, не сломать стебелек маргаритки. Как гладила она морду коровы своими маленькими руками, говорила ей какие-то тайные слова, украдкой бросала свиньям яблочную кожуру…

И, претворив эти мысли в проникновеннейшую музыку, Элиас вдруг снова услышал биение сердца Эльзбет. И Элиас испугался, что может потерять этот ритм. Но ритм не исчезал, он слился с биением его собственного сердца. И Элиас почувствовал, что снова любит.

Высказав все, чем была богата его жизнь, на неясно звенящем септаккорде, он начал гасить звук. Надо было переходить к фуге, к апофеозу творения Божьего, к мечте о мире, где властвует любовь.

Публика была загипнотизирована. Люди неподвижно, с немигающими глазами сидели на скамьях. Их дыхание замедлилось, а сердца бились в том же ритме, что и сердце музыканта. Впоследствии никто не мог точно сказать, как долго длилась игра. Даже Петер не знал этого. Его глаза тоже не мигали, а всей его незамысловатой натурой завладел блаженный покой.

Этот странный гипнотический эффект объясним лишь самой сущностью музыки Элиаса. Возможно, и до него бывали музыканты, способные удивительным образом передавать другим свое состояние души. Но при восприятии подобных эмоций человек, любящий музыку, обычно сам прикладывает усилия, чтобы достичь сильнейших переживаний, это мы можем наблюдать и сегодня.

Однако в языке музыки есть феномен, который мало исследован и по сей день. Среди неисчерпаемого богатства аккордов бывают и комбинации особого рода, звучание которых раскрепощает в душе слушателя нечто такое, что вообще-то не имеет отношения к музыке. Некоторые из таких сцеплений и секвенций Элиас открыл еще в ранней юности и не раз испытал их воздействие на себе и на других. Нам приходит на память то Светлое Христово Воскресение, когда души крестьян как-то облагородились, и это было заметно по тому, как они стремились перещеголять друг друга в обходительности. Владея таким искусством, Элиас мог в прямом смысле слова потрясать души. Ему требовалось лишь соединить найденные гармонии более высокими, органическими по музыкальной природе связями – и слушатель полностью был во власти музыки. Помимо своей боли он проливал слезы. Помимо своей воли он отдавался чувству смертельного страха, детской радости, а иногда и эротическим мечтаниям. Этим музыкальным достижением мы обязаны Йоханнесу Элиасу Альдеру. И хотя его музыка имела истоком богатство классического построения аккордов, ему не довелось слышать ничего иного, кроме хоралов, изуродованных неловкими руками дяди Оскара. Но с годами и не без влияния все более жестоких терзаний души он нашел столь могучий музыкальный язык, какого не было ни до, ни после него. И одно из самых горьких упущений в истории европейской музыки заключается в том, что этот человек не записал ни одного своего сочинения.

Когда тема фуги обрела всю голосовую мощь принципала, один из четырех убеленных сединами профессоров сорвался с места и закричал: «Это невероятно!!! Просто невероятно!!!» – после чего его силой заставили плюхнуться на скамью. Фуга звучала с такой неотразимой силой и широтой, что можно было подумать: там, на возвышении, происходит нечто сверхъестественное. Тема опиралась на основные тона заданного хорала, но она была пронизана столь тонко сотканным светом, что какая-то молодая женщина на евангельской стороне во весь голос воскликнула: «Я вижу небеса!» А тема уже была подобна неудержимому потоку, меняя вариации, возносясь все выше и наливаясь новыми красками, покуда наконец с величавым колебанием не вошла в доминанту, а тут уже второй голос мог начать все сызнова.

Что же касается особенностей техники исполнения фуги, которые Элиас мог услышать во время игры его предшественников, то эти приемы он с легкостью вводил теперь в собственную импровизацию. Он понял, что тема развивается в циклических повторениях и даже с опорой на предшествующую часть. Казенной серьезности прочих конкурсантов он противопоставил артистическую живость. Апофеоз горних сил он хотел изобразить красочно, так же как и ангельскую лестницу, ведущую все выше и выше в райские пределы, где земной свет все более меркнет, а сияние совершенства разливается все шире и ярче. Фуга Элиаса Альдера была подобна огромной реке, стремительно несущей свои воды, которые все прибывают и сливаются наконец с вечностью моря.

Голлер, отнюдь не пребывавший в состоянии транса, хотя он все еще пощипывал себя за руку, насчитал уже восьмую вариацию в контрапунктическом сплетении семи свободно льющихся голосов. И Голлер проклинал своего учителя, достопочтенного кантора Райнбергера, который внушал ему, что фуга не может иметь более пяти голосов, иначе будут рассыпаться аккорды и отдельные линии попросту сотрутся. «Туповаты вы были, маэстро Райнбергер!» – ярился он про себя, вырывая волосок из закрученных усов.

Когда музыка приобрела уже непостижимую сложность и зазвучала до предела фортиссимо, всем показалось, что он приближается к финалу. Однако Элиас не мог остановиться. Так как фортиссимо уже утрачивало мощь воздействия, он попытался изменить его характер, прибегнув к более высоким тонам. Он находил такое сочетание аккордов, что даже при тихом звучании они воздействовали как мощное форте. И уже на пределе возможного он разорвал весь сотканный им узор, как сделал это в начале игры, и тут возникла ошеломляющая цезура, подобная гигантской дыре, в черную бездну которой обречено провалиться все сущее.

Отзвук оборванного аккорда еще не успел замереть, как грянул мощный распев: «Приди, о смерть! Ты сну сестра родная». И поскольку ступни и кисти Элиаса были уже не в состоянии вплести в хорал восьмой голос, музыкант запел сам. И силой легких и голосовых связок имитировал он звучание восьмифутовой органной трубы. Он вводил мелодию из длительных тонов, ноги же в это время нажимали на педали так, чтобы хорал имел каноническое звучание и тона не столь большой длительности, а руки с невообразимым мастерством развертывали тему фуги и одновременно изменяли ее.

 
ВЕДЬ ТОЛЬКО ТЫ, ЧТО ВЕЧНО НА ПОСТУ,
ВОЗНОСИШЬ НАС К СПАСИТЕЛЮ ХРИСТУ!
 

И Йоханнес Элиас Альдер был на вершине торжества, а торжество выражалось великолепным, мощным, нескончаемым мажором, чем и завершилась эта немыслимая, безумно дерзкая импровизация. Потом была тишина. Ее нарушало лишь пыхтение запарившихся парней, которых Элиас довел до полного изнеможения.

– Столько воздуху, сколько перегнал этот, – сокрушался после один из парней, – Голлеру бы на год хватило.

Элиас сидел неподвижно. Потом утер рукавом пот с лица, пригладил свои редкие пряди и посмотрел на апсиду с изображением скорбящих у гроба. Только теперь можно было заметить, как более чем двухчасовая импровизация изнурила его. И без того бледное худое лицо приняло пепельный оттенок, щеки ввалились, скулы резко обозначились, а губы совершенно пересохли. Он потерял несколько килограммов веса.

И тут жуткая тишина взорвалась криком какого-то мужчины:

– Виват Альдер!!! – И еще раз: – Виват Альдер! Виват!!!

Крик шел откуда-то снизу, скорее всего оттуда, где сидел Петер, и оказал разряжающее действие – тут поднялся невероятный шум. Люди, словно очнувшись, дали волю крикам восторга и устроили бурную овацию. Целые ряды разом вставали, люди тянули головы в сторону возвышения и, толком ничего не видя, славили чудо-музыканта. В воздух полетели шляпы, коробки, платки, а кто-то видел даже пеленки, взлетевшие к сводам собора.