Текст книги "Сестра сна"

Автор книги: Роберт Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Элиас молча сидел на козлах.

Кажется, он вообще хочет жить без женщины. Из него наверняка получился бы отец церкви, какой-нибудь там прелат или даже – епископ. Если и впрямь так будет, она готова пешком отправиться в Фельдберг поглядеть на его посвящение. А потом упадет перед ним на колени, поцелует перстень у него на руке и скажет про себя: «Это Элиас Альдер. Он был моим другом».

Разгоняя дорожную тоску подобными фантазиями, она вдруг почувствовала нехватку воздуха. Трижды пыталась она вздохнуть, трижды широко открывала рот, потом мертвенно побледнела и без чувств повалилась вперед. Элиас, внезапно вышедший из забытья, успел лишь схватить ее за волосы. При этом она сильно ударилась головой об угол козел. Элиас бросил вожжи и рывком поднял девушку, иначе она оказалась бы под колесами. Он обвил ее руками свою шею и изо всех сил прижал к себе бесчувственное тело. «Она же совсем больна», – хотел было крикнуть Элиас, но удержался.

Второй и последний раз в жизни сердце Эльзбет было прижато к его сердцу, и бились они не только в лад, но как бы единым пульсом, как это уже слышал пятилетний Элиас тогда, у ручья. Тут Йоханнес Элиас Альдер снова взревел так жутко, будто пришел его смертный час. И его нерешительность была жестоко посрамлена как обыкновенная ложь, и надежда воспрянула с невероятной силой, и он кричал в голубые небеса, что больше не может жить без Эльзбет. О, как только мог он сомневаться в том, что Эльзбет предназначена ему самим Богом!

Он прикрыл голову Эльзбет своими бесконечно нежными ладонями, и когда она очнулась, отвечал на ее тревожные и сбивчивые вопросы усыпляющим: «Все хорошо, Эльзбет. Все хорошо». Потом он бережно уложил ее на грубые мешки с крупой, припасенной для быков, развернулся и погнал домой, все время следя за тем, чтобы колеса не угодили в колдобину, не наехали на камень или пенек. По дороге он думал о том, что хорошо бы нарушить клятву и, как только девушка выздоровеет, намекнуть ей… выдержав, конечно, определенный срок… что он любит ее и хочет на ней жениться. Он действительно размышлял об этом, так как воля его окрепла.

Недель десять спустя, жарким июльским вечером, когда Эшберг утопал в аромате сухого сена, Петер подкрался к дому Зеффа и бросил камешек в окно Элиаса, а затем крикнул, что хочет поговорить об одном неотложном деле. Элиас немедленно попросил его подняться. И Петер сообщил, что Эльзбет уже беременна и что у нее есть личное, очень личное пожелание, чтобы Элиас украсил свадьбу игрой на органе. А он, Петер, пришел, чтобы сказать это другу раньше, чем тот узнает новость от других.

На самом же деле Петер явился для того, чтобы посмотреть, каким светом блеснут глаза Элиаса при этой вести. И Петер увидел, что глаза Элиаса на какое-то время погасли.

Тут Элиас окончательно понял, что надежда его была совершенно напрасной. И ему стало ясно, что Бог обманывал его на протяжении всей жизни. Тогда он решил провести еще одну ночь в церквушке Эшберга. Он пошел туда и криком убил в себе Бога.

Бог убоялся Элиаса

Церковные двери громыхнули с такой силой, что кованая люстра храма дрогнула и запела. А может быть, звук его душераздирающего смеха раскачал люстру? Когда двери захлопнулись, боль его уже не знала пределов и он начал так жутко хохотать, как будто это был смех дьявола, завоевавшего наконец этот мир. В сердце царила такая же тьма, как и в храме, и если Вечный Свет надежды еще робко теплился на хорах, то в этом человеке остался лишь холодный обрывок фитиля.

Он окунул два пальца в сосуд со святой водой и облизал их, еще раз окунул и снова облизал. Затем бешеным громыхающим шагом двинулся вперед, перепрыгнул через резную перегородку и встал перед дарохранительницей. Он все еще смеялся, когда ему показалось, что в церкви он не один.

Он тотчас умолк, без страха обернулся и впился глазами в темноту нефа. Какое-то время он стоял неподвижно, прислушивался, всматривался с полуоткрытым ртом, но так ничего и не услышал, никого не обнаружил. Он повернулся в сторону алтаря, достал из кармана огниво, зажег алтарные свечи, а потом и все другие свечи храма. Осветить неф требовалось для того, чтобы можно было видеть Бога, если уж человек вознамерился говорить с Ним. Когда он зажег свечи последнего отрезка Крестного пути, он снова подошел к дарохранительнице, обеими руками прикоснулся к резному дереву, затем нежно погладил ими свое лицо и надолго замер в полной неподвижности. Лицо его становилось все мрачнее, на лбу взбухли вены.

– Боже, где же промысл Твой в моей жизни?!! – исторглось наконец из его уст, и он все снова и снова кричал, повторяя этот вопрос. А когда голос начал уже хрипнуть, пальцы Элиаса растопырились и судорожно сплелись в искаженное подобие крестного знамения.

Он пал на колени и лишь теперь мог говорить спокойнее.

– Великий и всемогущий, – с огненным жаром продолжал он, – Ты, сотворивший людей, все живое, Вселенную и звезды. Зачем сотворил Ты меня, Йоханнеса Элиаса Альдера? Разве не сказано в Писании, что Ты совершенен? Но если Ты совершенен и добр, зачем творишь Ты горе, грех и боль? Зачем любуешься Ты моей печалью, уродством глаз моих, несчастьем моей любви?

Взгляд его задержался на отделанной перламутром дверце дарохранительницы.

– Зачем Ты унижаешь меня? Разве не но Своему образу и подобию Ты создал меня? Ведь этим Ты унижаешь Себя, Ты, Бог безбожный!!!

Он опустил глаза.

– Мне больше нечего терять. А тем, что потеряно, я никогда не владел. И все-таки Ты вдохнул в мою душу нечто, что казалось мне раем. Ты отравил меня. Какая радость Тебе, Великому, Всемогущему и Всеведущему, лишать меня счастья любви? Разве Ты не любовь? Почему Ты не даешь мне любить? Зачем было воспламенять мое сердце любовью к Эльзбет? Или Ты думаешь, я выбрал ее по своей воле? Ты, именно Ты подвел меня к ней. Я сумел расслышать то, что считал Твоей волей. Ты, Всемогущий! Как?! Ты еще забавляешься моими блужданиями по неверным тропам?

Его глаза засверкали яростью. Он поднялся с пола, еще больше приблизился к дарохранительнице и снова начал кричать, не чувствуя боли в горле:

– Я пришел проклясть Тебя!!! Я пришел рассчитаться с Тобой навсегда!!! Разве Ты милосерден? Любви-то в Тебе меньше всего!!! Ты творишь ненависть, Ты рождаешь зло!!! Не Ты ли создал ангела Люцифера?! Ты заронил в него зерно зла. Ангел пал по Твоему вечному промыслу!!!

– Итак, – с беспредельным презрением продолжал он, – слушай, что я должен сказать Тебе. Если Ты в своем всемогуществе наделил нас, людей, свободной волей, – шептал он, – то я, Йоханнес Элиас Альдер, хочу вкусить этой свободы. Знай, что я не приму своего несчастья. Знай, что я не откажусь от любви к Эльзбет. Знай, что я действую наперекор Твоей воле. Знай, что Ты не можешь причинить мне боль сильнее той, что уже причинил. Отныне нет надо мной Твоей власти. И если я, Йоханнес Элиас Альдер, погибну, на то будет моя, а не Твоя воля!

Произнеся эти слова, он вдруг подумал о самоубийстве. За всю его несчастную жизнь не исполнилось ни единое из желаний. У него не было детства. Родители боялись и потому отталкивали его. Ему, так рано развившемуся, не было позволено учиться в Фельдберге нотной грамоте. Музыку он любил тайно, проникал в церковь, как вор, с вечной опаской, как бы кто не застиг его там, как на месте преступления. Сколько раз молил он покойного дядю Оскара о помощи в овладении музыкой. Но и это желание осталось неисполненным. Он безропотно снес бы все это, если бы Бог не обманул его так жестоко в любви.

Не успел Элиас умолкнуть, как произошло нечто необычайное. Мы не можем сказать, было ли это порождением галлюцинирующего сознания Элиаса или явью. Но ему вдруг снова почудилось чье-то присутствие в храме. Он ощутил какую-то неясную силу, какое-то живое тепло, чуть ли не жар, объявший сначала затылок и плечи, а затем и всю спину. В тот же миг раздался тихий загадочный звук. Словно мягкий ковер бесчисленных звуков устлал пространство храма, и Элиасу показалось, что все они исходят из одних уст. И эти уста сомкнулись, и звуки замерли и послышались снова, а воздух опять нежно задрожал.

Кто-то играл на органе. Элиас обернулся. Когда он увидел, что происходит в церкви, у него замерло сердце.

Таинственные звуки более или менее поддаются объяснению. Когда Элиас в последний раз сидел за кафедрой органа, он, закончив игру, по забывчивости оставил регистры в рабочем состоянии. Кроме того, окно, выходящее на северную сторону и расположенное рядом с инструментом, было открыто. И, должно быть, сильный порыв ветра прохватил все нутро органа, заставив колебаться язычки труб. А вот то, что Элиас увидел, мы объяснить не можем.

– Кто ты? – прошептал он побелевшими губами, не в силах оторвать взгляд от средних скамей евангельской стороны. – Кто ты? – почти беззвучно произнес он еще раз, и его губы задрожали от страха.

Мягкое гудение труб усилилось и вскоре замерло. И лишь безмерно вытянутые тени скульптур, знаменующих Крестный путь, трепетали в неверном свете огарков.

– Откуда пришел ты? – спросил Элиас хриплым голосом, и голос был искажен смертельным страхом.

Мутно-желтый свет скользнул по забинтованной голове ребенка и упал на щуплые голые плечи: курточка из грубой ткани на теле его была вся изодрана.

– Кто бы ты ни был, я не боюсь тебя! – проговорил Элиас, напрягая зрение.

Его пульс постепенно обрел прежний, естественный ритм. Взяв себя в руки, он подошел к пасхальной свече, извлек ее из подсвечника, перешагнул через перегородку и осторожно приблизился к скамье, на которой сидел ребенок, маленький оборвыш с перевязанной головой. Элиас видел, что ребенок что-то держит в своих ручках, играет каким-то предметом. Ребенок чуть склонил голову, и Элиасу показалось, что на виске у него чернеет пятно величиной с кулак. Чем ближе подходил Элиас, тем сильнее ощущал тепло, исходящее, как ему показалось, от ребенка. Это было чудесное тепло, оно шло изнутри существа и несло неизъяснимое блаженство и душевный покой. Элиас не осмелился сделать еще хотя бы шаг. Он чуть поднял свечу, и ему стала видна вся маленькая фигурка.

Он увидел ребенка с таким лицом, какое в Эшберге и представить себе невозможно. Мальчик сидел на скамье и играл молитвенником. Он перелистывал страницы, любопытными пальчиками ощупывал грубую бумагу, снова листал, подносил книгу к губам, покусывал кожаный переплет и опять шелестел страницами. Элиас молча наблюдал за ним и чувствовал несказанный покой. Он перевел взгляд на голову ребенка. Она была туго перевязана холстиной, а на левом виске расползлось большое черное пятно, похожее на засохшую кровь. Элиас посмотрел на бурые лохмотья, прикрывавшие беззащитное тельце. Он понял, что оно мерзнет, и увидел, что туловище рассечено какой-то страшной раной. Затем он приметил загадочную особенность: у ребенка не было пупка.

– Ты Бог? – спросил Элиас, обретя прежний голос.

Ребенок поднял голову и посмотрел на Элиаса. И свет, хлынувший из темных детских глаз, словно загипнотизировал его.

– Господи, дай мне вечный покой, – безвольно пролепетал Элиас, – и осени меня вечным светом, – И тут Йоханнес Элиас Альдер понял, кто перед ним.

Его неодолимо влекла красота, излучаемая таинственными детскими глазами, ему хотелось хотя бы дотронуться до голых ножонок. Но едва он протянул руку, разверзлась рана на теле ребенка. Искаженный муками рот приоткрылся, ребенок силился что-то сказать, но не мог. И Элиас увидел, как черное пятно на виске начинает сверкать, словно вокруг него возникает влажный нимб. Из раны потекла кровь. Ребенок продолжал мучительные попытки заговорить, но это ему не удавалось. И когда губы его сомкнулись, меж ними прорвалась струйка крови. Элиас еще раз протянул руку. Это был долгий и невыразимо неясный жест. Вновь разверзлась рана, и вновь губы силились что-то сказать.

Элиас догадался, что к ребенку нельзя прикасаться. Тут силы телесные оставили его, и Элиас упал, не выдержав томления. Он пролежал между скамьями всю ночь, а поутру его пробудил от сна Михель-угольщик, тряся за плечи. Когда Элиас открыл глаза, Михель пронзительно вскрикнул. Глаза Элиаса утратили необычный цвет. Ярко-желтые радужки глаз стали темно-зелеными и, как прежде, напоминали о лугах, поникших под грозовым дождем. На самом же деле Элиас обрел истинный цвет своих глаз. Но Михелю это было невдомек.

В ту самую ночь, вне себя от счастья рассказывала потом Зеффиха своему сыну, полупарализованный отец вдруг ненадолго ожил. Поднялся с постели и снова заговорил. И эдак вот больше получаса. И она готова поклясться Господом Богом и всеми святыми, что это ей не приснилось.

На чужбине

Обретение естественного цвета глаз было зримым знаком всего, что пережил Элиас в ту мистическую ночь. А израненное дитя оставило ему еще один знак, куда более важный: Элиасу не суждено было больше любить. Его сердце освободилось вдруг от страшного томления. Девушка по имени Эльзбет стала ему безразлична.

Он уже не вздрагивал всем существом своим, когда неожиданно хлопала дверь. Женщина, приближавшаяся издалека к их двору, не заставляла теперь бешено колотиться его сердце. А женский смех по вечерам у колодца отныне никак не связывался с Эльзбет. Он был избавлен от страданий.

Но избавление есть познание бессмысленности бытия. Это известно нам по биографиям великих людей. Иисус, избавленный от крестных мук, не пожелал больше подвизаться в этом мире. Он ушел и уже не вернулся. Апостолы зла и добра, тираны человечества, сделав свое земное дело, искали или находили преждевременную смерть. Мы не ставим нашего героя в один ряд с этими святыми. Но он разделил их судьбу: он хотел умереть.

И, как это пи парадоксально, смерти пожелал он в то время, когда во всех внешних проявлениях жизнь его пошла в гору.

В летние месяцы 1825 года – в год его смерти – в судьбу его нежданно-негаданно вмешался, казалось, счастливый случай. В то богатое событиями лето кантор Бруно Голлер, органист Фельдбергского собора, открыл гениальный талант нашего музыканта. О том, как это произошло и как развивались события, расскажут последующие страницы нашей книжицы.

Попробуем заглянуть в душу Элиаса, сидящего за кафедрой органа и играющего по случаю торжественного бракосочетания Эльзбет со своим женихом! Ведь он последовал ее сердечному желанию сопровождать свадебное торжество игрой на органе. В те времена цвет свадебных одеяний был неизменно черным, эта традиция и ныне жива в Форарльберге, и основана она на убеждении, что даже день свадьбы не может считаться радостным, так как через радость в мир пришел грех. Действительно, черный цвет казался наиболее подобающим тогдашним свадьбам. В брак редко вступали по любви. Тем не менее Эльзбет была счастливой невестой. Изящная девушка с чуть расплывшимся носиком и безупречно прямой спиной преклонила колени, как и положено невесте, и позволяла себе лишь изредка бросать мимолетные взгляды в сторону Лукаса. У того было очень довольное и поэтому простодушно-туповатое лицо. Это укрепляло Эльзбет в мысли, что они сведены мудростью Господней. «Уж теперь ясно, – думала Эльзбет, – Лукас не обижает животных. Ни разу не видела, чтобы он бил или ругал скотину».

Элиас преподнес им вполне достойное, блещущее мастерством, но совершенно холодное произведение – музыку органиста, который часто играет по случаю свадебных торжеств, но никакого участия в происходящем не принимает. Ему вспомнилось то время, когда ритм сердца Эльзбет подвиг его выстроить великолепный собор из музыки.

Определенная симпатия к девушке побудила его сделать это еще раз, под конец свадебного музицирования. Он сосредоточился, напряг слух, но уловить ритм особенно не старался, оставил эту мысль и шутки ради выбрал мелодию колыбельной песни. Он вкладывал в нее искреннее, хотя и бесстрастное пожелание, чтобы будущий ребенок Эльзбет рос здоровым во всех отношениях. А потом на площади перед храмом все столпились вокруг молодоженов, поочередно поздравляя их и пожимая руки. Элиас заставил себя присоединиться к поздравлениям. Он протянул Эльзбет свою теплую и сильную ладонь. Он даже пошутил и шепотом, чтобы никто вокруг не слышал, произнес:

– Придет время, приглашайте меня крестным отцом.

– Договорились, – сказал Лукас, но Эльзбет тут же возразила:

– Разве можно разом делать два дела – на органе играть и ребенка крестить?

– Почему бы и нет, – рассмеялся Элиас. – Я немного поиграю, спрыгну, помогу крестить и снова за кафедру, и так несколько раз.

Нарисованная им картина рассмешила всех. Элиас сам от души смеялся. Эльзбет заглянула ему в глаза, к цвету которых все еще не могла привыкнуть.

В этот момент на лицо ее легла тень уныния. А может быть, это лишь игра воображения, поскольку нам весьма трудно понять, почему оба они так и не обрели друг друга. А посему пусть читатель вообразит вместе с нами эту самую тень.

– «Неужели это Элиас? – беспокойно размышлял Петер, – Чему же он радуется и с чего так расшутился?» Петер больше не понимал друга.

А часом позже, когда за свадебным столом Элиас всем на забаву подражал голосам эшбержцев, Петер начал злиться; он сидел с красным окаменевшим лицом, вцепившись пальцами в скатерть.

– Обманщик! – бросил он Элиасу на рассвете, когда они расходились по домам.

Элиас озадаченно посмотрел на него.

– Она вдруг стала для тебя никем! Не любил ты ее никогда! – добавил Петер с каким-то злобным жаром.

– Все сложилось хорошо, – зевая, ответил Элиас.

– Ничего хорошего! Ничего! – гневно воскликнул Петер.

– Что ты горячишься, дружище? – старался успокоить его Элиас. – Я понял, что Эльзбет принадлежит другому. Таков уж ход событий. Мы, слепцы, можем лишь пытаться искать проложенные Богом стези. Большего нам в этом мире не /дано.

– А ты даже и не пытался. Нет бы, как настоящий мужчина, признался ей во всем.

– А ты пытался? Ты признался мне в своих чувствах?

Тут Петер умолк и, не простившись, пошел прочь.

В последующие недели Элиас поневоле убедился: ничто больше не может вызвать в нем страстных желаний. Работа в школе, которая раньше его так увлекала, теперь наводила тоску, а крик детей раздражал. Едва проснувшись, он чувствовал себя усталым и часами валялся в постели. Это никогда не было ему свойственно. Прежде он бодро вскакивал с постели, приникал к окну и радовался белому дню. Теперь же золотой блеск и великолепная пряность летнего воздуха не будили в нем никаких чувств и утро уже не пахло надеждой, как раньше. Все казалось ему пустым, давно знакомым и потускневшим. Сердце его состарилось. Соки запеклись. Он уподобился иссохшему, завалявшемуся на кухне яблоку. Последним усилием угасающей воли он попытался вернуть себя к жизни воспоминаниями. Он уходил в те места, которые напоминали ему о былой страсти, в шелесте травы искал подтверждения своей прежней силы, но ничего, кроме скуки и преснятины, не чувствовал.

«Не любил ты ее никогда» – упрек Петера неотступно звучал в ушах. «Может быть, я и в самом деле не любил ее? – спрашивал он самого себя, покусывая лист щавеля, – Как же это? А если я снова полюблю? Ведь я действительно бросил вызов Богу! Даже самая безнадежная страсть не так тяжела, как отсутствие страсти».

Покуда он разговаривал сам с собой, на руку ему села белая бабочка. А вскоре волна горячего воздуха принесла и вторую. Обе они затеяли прихотливый танец и вскоре пропали в голубом пространстве. Элиас вспомнил первую ночь, проведенную наедине с органом. Вспомнил свой первый опус, когда мелодию рождественской духовной песни он соединил с другой мелодией – по ассоциации с бабочками-лимонницами, которых он в раннем детстве провожал завороженным взглядом. Он хотел заплакать, но не смог. Тогда он поднялся, вышел на тропу и поклялся еще раз испытать свою способность к любви. Ему хотелось вернуть прежнюю силу образам, запахам, надеждам, томлениям. Тем самым его гибель – он предполагал или даже знал это – была предрешена. Страшный закон, по которому всякая любовь неизбежно ведет к смерти, исполнится на сей раз в отвратительно извращенной форме.

Оставим на время нашего героя и не будем описывать грандиозную химеру, в которой он, обманывая себя, искал прибежища. И все же его отчаяние понятно нам: разве вся его жизнь не была глумливой химерой, порожденной промахом Всевышнего?

Лето, как мы уже говорили, изобиловало событиями, хотя и разного рода. В начале июля в Эшберге решено было всем миром взяться за работу по расширению деревенской улицы, чтобы «хоть двум телегам способно было разъехаться», как гласило решение. Время средневекового сна проходило и для Эшберга, а в городах Форарльберга лихие спекулянты уже принялись строить какие-то диковинные амбары, которые наполнил гром и лязг железных чудовищ. Вышивальное ремесло встало на твердую почву. И сельской глуши это сулило превращение в процветающий центр бедности и наживы.

Замысел расширения улицы вышел из-под пера Нульфа Альдера. Как только, на смех односельчанам, он попал в батраки к собственному сыну, у него отобрали и должность старосты, но слово сумасбродного Альдера еще кое-что значило. После свадьбы Эльзбет он и его жена жили в доме Лукаса Альдера. Это условие выторговал себе Петер. И чтобы подсластить пилюлю Лукасу, он дал ему в качестве приданого вместо обещанных двух коров целых три.

В то самое лето жители Эшберга пришли в необычайно странное состояние. Создавалось впечатление, что в их души вселилось какое-то необъяснимое беспокойство. Это выражалось в лихорадочной деятельности. Многие крестьяне уже покончили со вторым покосом вопреки годовому циклу. И поскольку накосили они ранней травы, стога получились втрое скуднее, чем прежде. Некоторые парни без всякой надобности начали каждый день шляться в Гецберг, им, видите ли, стало тесно и скучно в своей деревне. Там они завязывали знакомства с какими-то темными личностями и чем дольше не возвращались в Эшберг, тем больше смуты заводилось в их наивных головах. Запас слов у них явно обогатился, приобрел новые краски и уродства, а Маттэ Лампартер заливал что-то про автоматических коров и автоматические подойники, которые он якобы видел у одного мужика в Гецберге. Эпоха становилась современной, это уж точно. В конце лета, несмотря на протесты стариков, в обиход стал входить «керосин». Это была та самая жидкость, с помощью которой год тому назад резчик Большейчастью освещал свою комнатенку, а потом был заживо сожжен.

Парни тащили в деревню мерзкие книжонки, всученные за немалые деньги проторговавшимися делягами Гецберга. Книжки с соответствующими картинками просто выхватывали из рук, их глотали, как свиньи яблочную кожуру. Любознательные читатели, пуская слюну, глазели на изображения голых баб. В этой связи надо рассказать о дальнейшей судьбе Михеля-угольщика, принявшей в те дни весьма опасный оборот.

Михель тоже тянулся к просвещению. Он был одним из тех, кто ежедневно таскался в Гецберг и поздно вечером с воспаленным лбом возвращался домой. Некий Маркус Хуффер, бродячий торговец, распространявший богомерзкие книжонки и потому не раз попадавший в деревенские каталажки, всучил ему «Идеи к философии истории человечества» Гердера. Угольщик аккуратно переписал весь том, и с тех пор с беднягой стало твориться неладное. В книге он встретил описание одного племени, обычаи которого пробудили в Михеле такую тоску по дальним странам, что он решил отыскать место обитания дикарей и провести там остаток дней своих.

«Калифорниец, – гласил ученый труд, – обитает на краю света, на бесплодной земле, терпит скудную жизнь и переменчивый климат. Он не ропщет на жару и холод, не замечает голода, даже когда это тяжело ему дается, он счастливый житель своей страны. Многие из них меняют место ночлега, быть может, сотню раз в год, ибо едва ли им удается хотя бы три раза подряд ночевать в одном месте. Он ложится спать там, где застигнет его ночь, не обращая внимания на вредных насекомых или грязь. Темно-коричневая кожа служит им и сюртуком, и плащом. Все их имущество составляют лук и стрелы, камень вместо ножа, топор или заостренная палка для добывания корней, черепаший панцирь в качестве колыбели, кишки и мочевой пузырь дикого животного заменяют сосуды, чтобы ходить по воду. И все же эти обделенные существа здоровы телом; они сохраняют силы до самой старости, и если у кого-то из них, пусть даже в преклонном возрасте, седеют волосы, на это смотрят как на чудо. Они неизменно бодры, смех и шутки не умолкают между ними, стройными, проворными и ловкими детьми природы».

Вот эту страну калифорнийцев, где женщины ходят обнаженными и имеют темно-коричневую кожу, где всегда весело и царит вечный смех, решил найти наш угольщик, даже если это стоило бы ему жизни. Итак, он собрался в дальний путь, попрощался с близкими и с куратом Бойерляйном, который вместо слов прощания удивил его сердечным «добро пожаловать», направился в сторону Арльберга и начал свои скитания, наобум переходя из одного места в другое. В заплечном мешке у него не было и трех ломтей хлеба, но в трепетных руках он держал истинную пищу – «Идеи к философии истории человечества».

Никто не мог указать ему страну калифорнийцев, и в своих блужданиях он докочевал до Ретийских Альп, перевалил через горы в кантоне Вале, и наконец его, обессилевшего от голода, подобрал в Лекко какой-то кожевник. В Лекко он пробыл восемь недель, потом удрал оттуда, и в Ломбардии был издан полицейский приказ о его розыске. Он убил того самого кожевника, своего спасителя, когда тот как-то вознамерился попотчевать его протухшими потрохами с бойни. Михель подался в Пьемонт и еще дальше – на Лигурийское побережье. Там он нанялся матросом на левантийское судно, перевозившее кофе. Он никогда не умел экономить деньги и за считанные часы потратил их на уличных девок. У берегов Тулона судно потерпело кораблекрушение, однако Господь не дал Михелю утонуть, и волны вынесли его прямо к ногам какого-то тулонского мясника. У него Михель прослужил десять месяцев, ни в малейшей степени не охладев к своей мечте найти страну калифорнийцев. В Тулоне Михель совершил несколько преступлений против нравственности, так как решил было, что под смуглой кожей местных женщин скрываются калифорнийки. Он вынужден был снова бежать и, нигде не найдя страны своей мечты, а ему уже стукнуло сорок три, решил вернуться на родину и закончить свои дни простым крестьянином. Обратный путь был еще тяжелее, а к тому же в кантоне Вале он заболел нервной горячкой. И у того, кому довелось увидеть там этого зловредного от природы, но измученного и несчастного человека, сердце сжималось от жалости.

Не стоит, пожалуй, распространяться обо всех вехах его жизни. Отметим лишь, что он действительно вернулся в родные края. Но, как это ни странно, поселился не в Эшберге, а в Хоэнберге, где нанялся конюхом. С годами жажда приключений поутихла в нем, и на старости лет он даже умудрился жениться. Своим пятнадцати ребятишкам, которых нарожала ему жена, он не мог не рассказывать – сотни раз и всегда по-новому – о загадочных темнокожих, так называемых калифорнийцах, и об их стране, где он целых четыре года был вождем племени.

Мы навсегда расстаемся с Михелем-угольщиком. Он умер в мафусаиловом возрасте, прожив на свете сто восемь лет, и год его смерти совпал с началом нового века. Дети и внуки его не уронили чести прародителя: в наши дни в Хоэнберге знают трех превосходных местных поэтов, пишущих стихи преимущественно духовного содержания. Судьба Михеля-угольщика дает нам представление о том, какой силой еще обладало в те времена слово, запечатленное на бумаге.

Душевный зуд, вживание в новую эпоху, тоска по дальним странам – все это не затронуло Элиаса Альдера и даже не было им замечено. Он не принадлежал к числу тех, кто похаживал в Гецберг, не читал затрепанных книжек с картинками, тайно передаваемых из рук в руки. Его лексикон остался прежним, а речь стала даже беднее.

По вечерам он, как бы через силу передвигая ноги, выходил к ужину, молча занимал свое место за тяжелым дубовым столом, нехотя черпал ложкой мучную похлебку и не произносил ни слова. Мы бы хотели запечатлеть достойную кисти неизменную картину вечерней трапезы в доме Альдеров. Сквозь оконце, выходящее на юг, сочится молочно-матовый вечерний свет. Зеффиха в синем фартуке поднимает подагрической рукой ложку с похлебкой и вливает ее в перекошенный рот мужа. Полоумный Филипп закатывает глаза, а Фриц тем временем крестится. Можно ли подумать, что в этом убогом окружении сидит гениальнейший музыкант, каких еще не давала миру земля Форарльбергская? Придет ли при виде этой сцены кому-либо в голову, что здесь живет гений, который в силу своего музыкального интеллекта знал такие вещи, которые могли бы совершить переворот в истории музыки XIX века? Нет, такое в голову не придет. Скорее это покажется длинной печальной сказкой.

Последние недели жизни этого человека изобилуют фантасмагориями, порожденными чувством вины и отчаянья. Можно с полным правом утверждать, что, приняв решение умереть, он уже был сумасшедшим. Иначе не понять, как пришел ему на ум тот невероятный способ, каким он лишил себя жизни. Видимо, надеясь, что способен повернуть время вспять, Элиас впал в болезненную тоску по прошлому. Однажды он заявил при всех, что ему лишь семнадцать лет, а немолодой вид объясняется чрезмерно ранним половым созреванием. Если верить календарю, ему было двадцать два года, но если бы определили его биологический возраст, то Элиас потянул бы на все сорок. С упорством и крайним отчаянием он утешался самообманом, уверял себя, что Эльзбет еще не замужем, что она девственница и будет таковой, пока не придет время зрелости, и тогда уж он попросит ее руки. Сколь бы мучительны ни были его попытки воскресить мощный пульс прошлого, это едва ли удавалось ему. Он знал, что больше не любит Эльзбет. Он знал, что Господь лишил его всякой способности любить. Эта мысль была для него так невыносима, что он в конце концов изгонял ее с мазохистским наслаждением болью. На самом же деле Бог избавил его, а этого Элиас Альдер не хотел понимать, от любви к Эльзбет. Видя его страдания, Бог сжалился над ним и пожелал продлить дни его жизни.

Но разве не случалось нашему читателю переживать такой момент, когда судьба видится ему проползающей над головой мрачной тучей, и все же удается найти клочок земли, на который падает слабый луч надежды? Так было и с Элиасом.

Во второе воскресенье августа местечко, именуемое Эшбергом, посетил один пришлый человек. Это был невзрачный, одетый по-городскому мужчина с закрученными усами и в высокой темно-синей шляпе. За спиной – огромный рюкзак, а в руке – перевязанная тесьмой стопка бумаг. Этот человек был музыкантом, служил органистом в фельдбергском соборе. Звали его Бруно Голлером. В Эшберг он забрел не из праздного любопытства. Голлер принадлежал к числу тех ранних первопроходцев, которые сообразно своим интеллектуальным занятиям стремились описать историю страны. Так вот, Голлер отправился в путь по поручению так называемого Института изящных и классических искусств, который находился в Фельдберге и включал в себя Музыкальный институт. Голлеру предстояло осмотреть все органы страны и аккуратно внести их описания в большой общий реестр.