Текст книги "Мир в табакерке, или чтиво с убийством"

Автор книги: Роберт Рэнкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

27

Представление не кончится, пока не окочурится толстяк.

Уинстон Черчилль (18 741 965)

Нет, конечно, мы не умерли.

Нас не разнесло на мелкие кусочки.

Нескольких секунд до взрыва бензобака нам хватило, чтобы оказаться в «Веселом садовнике».

Паб почти не пострадал. Основная часть взрыва пришлась на долю тюдоровского домика. Обидно, конечно: он был такой старинный, такой ухоженный, живописный и все такое.

Но я уже говорил, что мне больше по душе эпоха королевы Виктории. А архитектура эпохи Тюдоров мне никогда не нравилась.

У Нормана денег с собой не было, так что платить за пиво пришлось бы мне.

Если бы в пабе было пиво. Электричество-то отключилось. И насосы больше не работали.

– Света, чтоб их, нету, – заявил хозяин. – Наверно, виноват это чертов тысячелетний компьютерный забой, о нем всю дорогу говорили.

– Компьютерный сбой, – поправил его Норман.

– Это кто сказал? – спросил хозяин. – Ни хрена, мать его, не вижу в этой тьме.

На самом деле было не так уж темно: на другой стороне улицы уютно пылал тюдоровский домик.

– Просто налейте нам две двойных из ближайшей бутылки, – сказал я. – Можно даже без льда и лимона.

– Держите, – и он налил две двойных на ощупь.

– Знаете, что мне это напоминает? – прошамкал какой-то старикашка в углу. – Войну мне это напоминает. Может, споем тогда, а? Вспомним боевой дух времен блица, когда рабочие классы сплотились и стали тем, что мы есть.

– А что мы есть? – спросил я.

– Бедняки, – ответил старик. – Бедняки, и тем гордимся.

Ну так я ничего не имел против, так что спел вместе с остальными. Это был мой народ. Я был его частью, а они были частью меня. Я наконец был дома, среди своих. И мы пели во всю силу голосов. Пели песню, которую все мы знали и любили. Песню, которая так много значила для нас.

Это была песнь надежды. Это был гимн. Это была песня, в которой так или иначе говорилось все, что можно о нас сказать.

У меня слезы на глаза наворачивались, когда мы ее пели.

 
Вот и мы, вот и мы, вот и мы.
Вот и мы, вот и мы, вот и мы-ы.
Вот и мы, вот и мы, вот и мы.
Вот и мы– ы, вот и мы!
 

Второй куплет я забыл.

То, что случилось, когда часы пробили двенадцать в ту последнюю ночь двадцатого века, теперь стало историей. Изустной, то есть, историей. Потому что никакой другой нету. Изустная история, рассказы у камелька, причем все разные.

Это как с убийством Кеннеди: все помнят, где они были в ту ночь, когда погас свет.

Потому что для большинства из нас он больше никогда не зажегся.

Говорят, где тонко, там и рвется. Это мы проходим в начальной школе. И это правда – возьмите любую цепочку. А что тогда сказать про то, как рвались цепочки технологические? Все системы были звеньями одной цепи. Все эти компьютерные сети, как они обменивались данными, скармливая их друг другу.

Весь 1999 год британское правительство смело глядело в будущее. По его словам выходило, что затронуто будет не более одного процента всех систем. Всего-навсего один процент. Не о чем беспокоиться.

Так значит, всего одно звено из ста.

А разве это не значит, что цепочка все равно порвется?

В результате, конечно же, их прогноз оказался ни к черту не годным. Агенты Тайного Правительства работали очень тщательно.

Отказало примерно сорок процентов всех жизненно важных систем.

Отказало все.

Все.

Светофоров: нет.

Диспетчерских служб в аэропортах: нет.

Диспетчерских служб на железных дорогах: нет.

Связи: нет.

Банков: нет.

Больниц: нет.

И не будет. Потому что нет электричества.

Единой Энергетической системы: нет.

А военные компьютеры? Радарные системы? Системы слежения за запуском ракет? Системы слежения за запуском противоракетных ракет? Они тоже отказали?

Отказали, конечно.

В Англии отключилось все. В России было по-другому. Тайное Правительство Россией не занималось. Там было столько безнадежно изношенных систем, что Россия пала бы сама, без особой «помощи».

К сожалению (видимо, этого никто не предвидел), неожиданное отключение электричество в России оказало на часть российского ядерного арсенала то же действие, что и на взрывчатку Т.С. Давстона.

Взлетело всего пять ракет. Что, безусловно, было неплохо. Потому что остальные 13.055 остались в шахтах. Но уж когда взлетели эти пять, делать было нечего. Обратно их не вернешь. И даже не позвонишь, чтобы предупредить, что они взлетели, и что мы жутко извиняемся, и что это чистая случайность, и в этом нет ничего личного.

Запад не мог сделать ничего, чтобы остановить их.

Запад даже не знал, что они летят или откуда они летят.

Запад лишился своей энергии. Большая его часть была поглощена тьмой: новогодние песенки оборвались на полуслове, народ бросился искать свечи и прикидывал, на какие именно гадости хватит времени, пока не включат свет, и практически все были пьяны в стельку.

А пять ракет летели вперед.

Они упали как придется.

Та, что была нацелена на центр Лондона, нанесла удар по Пянджу. Мне говорили, что это было очень красивое место. Сейчас у меня нет желания туда съездить.

Другая свалилась на Дублин. И это просто нечестно. Потому что, сами подумайте, ну на кого когда-нибудь нападали ирландцы? Если отдельно от англичан? Да ни на кого.

Париж схлопотал свое. Ну и черт с ним.

Та, что долетела до Америки, рухнула в Великий Каньон, не вызвав ни потерь среди местного населения, ни особенных разрушений. А это что – честно, по-вашему?

А последняя упала на Брайтон. Брайтон! Ну почему Брайтон? Почему не Швейцария, не Голландия, не Бельгия? Германия, наконец?

Две – на Англию, и одна из них – на Брайтон. Это нечестно. Просто нечестно.

Особенно если вспомнить, что Брэмфилд всего в пятнадцати километрах к северу от Брайтона.

Но пятнадцать километров – это все-таки кое-что. К тому же на этих пятнадцати километров расположились холмы Южного Даунса.

Так что в пятнадцати километрах от эпицентра нас только слегка поджарило и снесло нам пару-другую домов. Пятнадцать километров от эпицентра – это фигня.

Помнится, мы как раз допивали то ли по восьмой, то ли по девятой двойной, когда до нас дошла ударная волна. Норман еще опять спросил, что это за смешной звучок. И еще мне помнится, как южная стена паба двинулась навстречу северной стене. А еще: как я сказал Норманну, что нам, пожалуй, лучше опять делать ноги. И, помнится мне, он согласился.

И мы сделали ноги и снова выжили.

Мало кто знал, что произошло на самом деле. И вряд ли кто мог это выяснить. Без электричества нет ни телевидения, ни радио, ни газет. То есть нет информации.

Без электричества нет и бензина. А если нет бензина, остается сидеть на одном месте.

Страна распалась на города. В Лондоне начались продовольственные бунты. Все, что отделяет нас от революции – три раза не поесть. Британское правительство свергли. Власть перешла в руки Народа. И что мог сделать Народ? Народ мог дать людям свет? Нет, этого Народ не мог. Как можно починить поломку, если ты не знаешь, что именно сломалось? Как можно проверить электрическую сеть без электричества?

Нам, вдали от городов, повезло больше. По крайней мере, нам было что есть. Мы могли жить с земли. Как бедняки в старые времена.

Норман и я пробрались обратно в замок Давстон, порыться в развалинах и посмотреть, чем можно поживиться. Мы пошли туда днем, и очень осторожно, потому что боялись химер.

Но все химеры были мертвы.

Те, которых не убило взрывом, скончались в ловчих ямах, которые я выкопал. Тех, где в каждой на дне торчал кол. Покрашенный невидимой краской Нормана.

Развалины были великолепны. Замок снесло начисто. То, что было над землей. А то, что было под землей, все осталось. Подвалы прекрасно перенесли взрыв. Трофейная комната ничуть не пострадала, и склады тоже. Норман вытащил свою связку ключей, и мы их открыли. Еда, божественная еда. Нам хватит ее на годы. Нам – хватит. Если не делиться с кем попало. Если есть только самим.

Норман вскрыл арсенал Т.С. Давстона и вытащил пару пулеметов.

И так мы там и торчали. Восемь долгих темных лет.

С самого начала и по сей день.

И теперь можно перейти к настоящему и к тому, как получилось, что я пишу эту книгу. Биографию Т.С. Давстона.

Я никогда не собирался ее писать. А теперь, вроде бы, тем более ни к чему. Больше не было ни книг, ни книжных магазинов. Книги больше никто не читал. Книги жгли. Книги стали топливом.

А ранней весной этого, две тысячи восьмого, года, к нам явился посетитель. Он был один и без оружия, и мы впустили его за нашу баррикаду.

Он сказал, что его зовут мистер Крэдбери и что он работает в одном лондонском издательстве. В метрополии все меняется, сказал он. Уже есть электричество, почти постоянно. И даже телевидение, правда, пока только черно-белое. По нему показывали новости коммунальных служб.

Новое правительство, пришедшее к власти после революции, потихоньку восстанавливало жизнь. Потихоньку, полегоньку. Это новое правительство не собиралось делать тех же ошибок, которые допустило старое. Никаких особых технологических новшеств не будет. Оно вернулось к обязательному призыву в армию и многие молодые люди уже вступили в Народную Кавалерию.

Времена менялись. Наступил новый мировой порядок.

Норман и я выслушали то, что рассказал нам мистер Крэдбери. А потом я спросил Нормана, в каком виде, по его мнению, мистер Крэдбери вкуснее – в вареном или жареном.

– В жареном, без сомнения, – сказал Норман.

Мистер Крэдбери занервничал. Он сказал, что проделал весь этот путь из Лондона, только чтобы встретиться с нами. У него, дескать, было ко мне предложение.

– А где вы спрятали лошадь? – спросил Норман.

Мистер Крэдбери не горел желанием отвечать. Он сказал, что даже не знал, живы мы или умерли, и даже, если мы все же были живы, живем ли мы все еще здесь. Но он все равно прибыл, невзирая на грабителей, бандитов и разбойников, потому что собирался сказать мне что-то очень важное, так что нельзя ли его не варить и не есть?

– Лошадь можно поискать потом, – сказал Норман. – Я разведу костер.

Мистер Крэдбери потерял сознание.

Когда мы привели его в чувство, он стал более разговорчив. Он сказал, что новое министерство культуры обратилось к его издательству с просьбой опубликовать книгу. Это будет первая книга, изданная в этом веке. Она должна вдохновлять молодежь. Это очень важно и только я могу написать эту книгу. Только у меня в голове весь материал для этой книги. Только я знаю всю правду. И если я возьмусь за то, чтобы выполнить это задание, я получу прекрасное вознаграждение.

– Ну так продолжайте, – сказал я. – Что это за книга, которой вы от меня ждете?

– Биография Т.С. Давстона, – ответил мистер Крэдбери.

Мистер Крэдбери сделал мне предложение, от которого я не мог отказаться.

Я отказался, и он чуть-чуть поднял ставки.

В деревню снова подадут электричество. Меня сделают мэром. Когда я стану мэром, у меня будут определенные привилегии. Список я составлю. Норману и мне будут предоставлены еда и выписка, а еще курево, и вообще все, что нашей душе – нашим душам– будет угодно. И Норману привезут коробку «Механо». Большую коробку. Самую большую коробку.

Мистер Крэдбери был согласен на все. Вообще-то я знал, что он согласится. Я знал, что могу просить практически все, что хочу, и при этом знал, что все сделают именно так, как я сказал. Потому что я ждал прибытия мистера Крэдбери или кого-нибудь вроде него. Я знал, что пройдет время и меня попросят написать биографию Т.С. Давстона. У меня было достаточно времени, чтобы сообразить, что на самом деле случилось, и почему, и кто за этим стоял. Поэтому я не задавал лишних вопросов. Я просто пожал мистеру Крэдбери руку.

И вот я написал эту книгу. Я ее написал, вы ее прочли. Так почему осталось еще несколько страниц, спросите вы. Разве не лучше было закончить словами песни: «Вот и мы!»? Может быть.

Если вы посмотрите на рукопись этой книги, которая, как мне сказали, будет храниться в Новом Государственном архиве, вы увидите, что до этого места она вся написана от руки. А эти последние главы – напечатаны.

Напечатаны на «ремингтоне» восьмой модели, 1945 года выпуска.

Печатной машинке тюрьмы Ньюгейт.

Все дела должны вестись в печатном виде. Это такое правило. И ему надо следовать. Нет смысла спорить.

До сих пор я писал от руки. Много месяцев. У меня фотографическая память, и мне не нужны записи в органайзере или доступ к архивам Т.С. Давстона. Все, что мне нужно – у меня в голове. Оставалось только записать. Рассказать о том, как я все это видел. Как я все это запомнил. Как все это было.

В день, когда меня арестовали, мы с Норманом пошли на рыбалку. Удить форель в общественном ручье, когда заблагорассудится – одна из дополнительных привилегий поста мэра.

Хорошо было уйти от шума стройки, на которую мистер Крэдбери, по моему указанию, нагнал кучу рабочих. Они восстанавливали замок Давстон. Мы прекрасно провели время, и Норман поймал четырех больших форелеобразных тварей, которые не слишком сильно светились. Когда мы шли домой пить чай, мы весело насвистывали, ухмылялись во весь рот, толкали друг друга в кусты, и я, помнится, даже подумал, что несмотря на все, что нам пришлось пережить, мы еще не потеряли способности улыбаться.

Я передал мистеру Крэдбери законченную рукопись в последний день Эдвина. То есть позавчера. Мы с Норманом давно переименовали дни недели. Сначала шел день Эдвина, потом день Нормана, потом мы застряли. И сделали Второй день Эдвина и Второй день Нормана, и так далее. И все равно не вышло, потому что в неделе семь дней.

Тогда Норман сказал:

– Да фиг с ним! Раз уж мы все равно переименовали дни, так чего возиться с семидневной неделей? Пусть у нас будет два дня в неделе, так будет намного проще.

И он, конечно, был прав.

Вся проблема в том, однако, что некоторые люди, и я не буду сейчас называть имен, все время утверждали, что сегодня их день, хотя на самом деле их день был вчера.

Тогда Норману пришла в голову другая идея.

Поскольку отхожее место приходилось вычерпывать по очереди, причем ежедневно (яма была маленькая, а копать яму поглубже ни одному из нас не хотелось), Норман сказал, что нам легко будет запомнить, когда чей день, если твой день будет совпадать с тем днем, когда ты его вычерпываешь.

– Почему не наоборот? – спросил я.

Норман сказал, что так и знал, что я задам этот вопрос, и что именно поэтому он так и решил.

Я до сих пор не понимаю, что он имел в виду.

Итак, как я уже сказал, мы потихоньку шли домой с рыбалки, ухмылялки, толкалки, чего там еще, и я как раз спросил Нормана, заметил ли он, как нам везет с рыбалкой в дни Эдвина? И с охотой, и с птичьими гнездами? И не кажется ли ему, что дни Эдвина просто особенно подходят именно для таких занятий? И что дни Эдвина, вообще говоря, намного приятнее и даже солнечнее, чем некоторые другие дни, которые приходят на ум?

А Норман спросил, заметил ли я, что на Эдвина отхожее место никогда не вычерпывают так, как надо? Или это просто совпадение? И не переименовать ли нам день Эдвина в День Лысого-толстого-старикашки-который-никогда-не-вычерпывает-говно-так-как-надо?

И я как раз ответил Норману, что даже на склоне лет, несмотря на то, что глаза меня подводят, а в груди иногда бывает стеснение, я все равно могу надрать ему задницу в любой день. Хоть на Нормана, хоть на Эдвина.

И Норман как раз распевал, отбежав в сторонку «Ну подходи, раз ты такой крутой!», когда мы увидели вертолет.

Это был не настоящий вертолет. Не такой, какими мы помним настоящие вертолеты. На настоящих вертолетах были двигатели и приборные доски, и под брюхом у них висели пулеметы от «Дженерал Электрик».

По крайней мере, я помню их именно такими.

Так что вряд ли это можно было назвать настоящим вертолетом.

Это было открытое сооружение на трех седоков, на педальном ходу. Как с рисунка Леонардо да Винчи – сосновые распорки и холщовые паруса. Добрый старый Леонардо. Вроде бы, «Леонардо» на рифмованном сленге Брэнтфорда означало «мертвый»?

Вертолет стоял рядом со стройкой. Стройка словно замерла – все складывали инструменты, болтали с педалистами с вертолета и больше ничего.

– Бьюсь об заклад, это какая-нибудь шишка из издательства. Прилетела, чтоб сказать, чтобы они шли по домам, – сказал Норман.

– С чего бы это? – спросил я. – Мистер Крэдбери обещал восстановить дом, если я напишу книгу.

– Трогательная вера в мистера Крэдбери, – заметил Норман. – Ты никогда не задавал себе вопрос, почему его издательство проявляет такую щедрость?

– Задавал, конечно.

– И к каким выводам тебе удалось придти?

Я не ответил.

К нам вразвалочку подошел бригадир строителей.

– Там к вам какой-то франт из Лондона, ваше мэрство. Насчет той книги, что вы писали. Он вас ждет в музейной.

– Ну, вперед, – сказал Норман. – До сих пор все шло просто отлично. Но если бы ты послушался меня, когда я предлагал тебе растянуть свое творчество лет на пять, нам бы по крайней мере закончили дом.

– На книгу надо ровно столько времени, сколько надо, – сказал я. – Пойду, пожалуй, поговорю с этим франтом.

Я остановился и улыбнулся Норману.

– И все равно иногда было весело, правда?

– Еще как, – сказал бывший лавочник.

– Я рад что встретил тебя, Норман.

– А?

– Рад, что звал тебя другом.

– Ты что, напился? – спросил Норман.

Я покачал головой.

– Ну, значит, увидимся, как получится.

– Э… ну да.

Я пожал Норману руку.

И, оставив за спиной его озадаченную физиономию, я вразвалочку двинулся к дому.

Он был моим другом и товарищем почти пятьдесят лет.

Я его больше не увижу.

Я прошел мимо строителей и вертолет-педалистов, спустился по истертым ступеням в подвал и, пройдя подземным коридором, подошел к музейной комнате. И прежде, чем открыть дверь, я помедлил, и у меня затряслись руки и слезы навернулись на глаза.

Потому что я знал, понимаете.

Я знал, что произойдет.

Я все это уже видел и чувствовал, и знал, что так и должно случиться.

Я сделал несколько глубоких вдохов-через-нос-выдохов-через-рот. Не помогло. Так что я просто открыл дверь в музейную.

Лондонский франт стоял ко мне спиной. На нем было длинное черное пальто с каракулевым воротником, на который падали длинные редкие пряди жирных седых волос. Он медленно, почти со скрипом, повернулся и пару раз кивнул мне.

Он был стар, и лицо у него было все в морщинах и старческих пятнах. Но глаза из синего льда подмигнули мне из-под белых бровей.

Руки у него были похожи на скрюченные высохшие клешни. В одной он держал мою рукопись. А в другой – пистолет.

Он улыбнулся, увидев меня.

И я улыбнулся в ответ.

– Привет, Эдвин, – сказал он.

– Привет, Давстон, – ответил я. – Я тебя ждал.

28

И вот конец уж недалек, та-да-да-да та-да

Та– да да-да-да-да та-да, да-да-да-да, та-да.

Народное

– Ты хорошо поработал в саду, – сказал он самым что ни на есть обычным тоном.

– Я пересадил все деревья. Я терпеть не мог этого твоего логотипа с Геей. Я их выкопал, одно за другим, и пересадил на другие места. На это ушло почти восемь лет. Но с земли того, что получилось, не оценишь. Не обратил внимания, когда подлетал?

– Нет. – Старик Т.С. Давстон покачал головой. – Я спал. Я теперь много сплю. Но беспокойно. Мучают сны.

– Еще бы не мучили.

– Итак, – сказал Т.С. Давстон. – Мы снова здесь. Должен признать, ты хорошо выглядишь. Жизнь в деревне, видимо, тебе на пользу.

– Охота, рыбалка, стрельба, – объяснил я.

– И ты ждал меня?

– Ну да. – Я присел задом на край стола, как на насест. – Я знал, что ты тут же со всех ног примчишься, как только прочтешь мою рукопись.

– Эту? – Т.С. Давстон поднял руку со стопкой страниц. – Этот мусор? Вот это говно?

– Я подумывал над тем, чтобы дать ей такое название, – заметил я. – «Вот это говно».Но «Чтиво с убийством» мне показалось выразительнее.

Т.С. Давстон швырнул рукопись на пол. Замечательно швырнул. Если бы я судил соревнования по швырянию рукописей, я бы поставил ему девять баллов из десяти возможных.

– Хороший швырок, сэр, – сказал я.

Его затрясло.

– Это говно! – сипло прохрипел он. – Говно. Полное говно!

– Тебе не понравилось?

– Нет!

– Можно узнать, почему?

Рука, в которой он держал пистолет, дернулась.

– Эта книга не обо мне. Это не моя биография. Я в ней – лишь побочный персонаж. Это книга о тебе. О том, что думал ты. О том, что чувствовал ты. Как ты принимал все, что происходит.

– И тебе, значит, она совсем-совсем не понравилась?

– Кроме омерзения, она ничего у меня не вызвала!

– У меня было ощущение, что так оно и будет. – Я вытащил из кармана пачку сигарет: «Давстон», особые экстра. Их привез мне мистер Крэдбери. Я вытащил одну и прикурил.

– Курить не будешь? – спросил я Т.С. Давстона.

– Нет. – Голова старика тряслась. – Бросил.

– Жаль. Скажи-ка вот что. Что, по твоему мнению, я должен был написать?

– Правду. Историю моей жизни. Правду.

– Правду? – Я покачал головой, выдохнул дым и заговорил сквозь сизое облачко. – Тебе хотелось, чтобы я обелил тебя. Хитроумно и начисто. Вот почему ты оставил мне все свои деньги. Чтобы я всегда был у тебя в долгу. Чтобы я подумал, какой ты чудесный парень. И чтобы, когда придет время писать твою биографию, я бы создал жития святых. Для чего? Чтобы сделать тебя примером для юнцов. Бедняк, поднявшийся с низов.

– Почему нет? – Т.С. Давстон помахал пистолетом. – Я такой, ты же знаешь. Это я.

– Ты тот, кто правит всем?

– Всем.

Я затянулся сигаретой.

– Такая возможность приходила мне в голову. Но одного я все равно не могу понять. Как ты подделал свою смерть? Голова и руки были словно настоящие. Я мог под присягой заявить, что они настоящие.

– Они и были настоящие. И голова, и руки. Это я лежал в гробу. Я забеспокоился только, когда Норман решил показать тебе швы, где мою голову якобы пришили обратно. Спасибо, ты его остановил. Понимаешь, искушение было слишком велико. Побывать на собственных похоронах, услышать все хорошее, что о тебе скажут. Я, правда, чуть-чуть разозлился, когда ты не вышел и ничего не сказал. И когда этот идиот из «Дейв Кларк Файв» пел «Какие мелкие кусочки», мне это тоже не показалось смешным. А еще когда ты положил мне в карман пачку сигарет чужой марки. Или когда Норман толкнул викария в пруд.

– Да ладно тебе, – заметил я. – Вот это было смешно.

– Ну, разве что чуть-чуть.

– Итак, все, включая меня, думали, что ты умер. И я бы тоже так думал, если бы не то, что случилось здесь в последнюю ночь прошлого века. Когда я понял, что все собравшиеся – члены Тайного Правительства. И когда ты разнес их в клочки. Тогда я все понял. Это было не убийство из мести. Это был заговор. Ты пришиб всех, чтобы занять их место.

– Впечатлен, – покачал головой Т.С. Давстон. – Весьма. Я и не думал, что ты догадаешься.

– Сядь, – сказал я. – Будь добр, сядь.

Он опустился на единственный стул и положил пистолет на колени. Глаза у него выкатились, как у безумца.

– Скажи, будь добр, – начал я. – мне просто нужно это знать. Зачем все это? Зачем ты это сделал? Просто, чтобы пробиться к власти? Власти у тебя было достаточно. Ты был так богат. Добился такого успеха. Зачем тебе это было нужно? Зачем?

– Ты никогда этого не понимал, да и с чего бы? – Он погладил пистолет. – Видишь ли, это было просто безумие. Что-то потустороннее. Все началось с дядюшки Джона Перу Джонса. Он, понимаешь, был моим наставником. Да, да, у меня тоже был наставник. И с его рассказов, когда мы к нему ходили. Со всех его странностей. Разговоры с деревьями. Откровение. Армагеддон. Армия сумасшедших мутантов на марше. И все это оказалось правдой. Все, до мельчайших подробностей. Особенно его снадобье.

– Насчет снадобья могу подтвердить, – сказал я. – Оно здорово подпортило мне жизнь.

– То были только первые шаги. Просто сырье. Когда мы случайно применили его в толпе на Брентстоке, оно действовало еще очень грубо, но уже тогда я понял, что у меня в руках. Нечто невероятное, если его усовершенствовать. И еще раз усовершенствовать.

– Так это все из-за какого-то снадобья?

– Не какого-то. Из-за того снадобья.

– Не понял, – сказал я.

– Конечно, – Т.С. Давстон покачался на стуле. – И не поймешь. Вся жизнь ушла на это усовершенствование. Моя жизнь. Впрочем, почему бы нет? В конце концов, что такое жизнь? Капля в океане вечности? Чешуйка перхоти на затылке времени? Уродливая бородавка на заднице…

– Короче, – сказал я. – Дошло.

– Нет, не дошло. Я уже сказал, что ты ощутил на себя действие снадобья грубой и неочищенной консистенции. Оно дало тебе возможность увидеть картины прошлого, настоящего и будущего. Но они были не слишком четкими, так ведь?

– Ну…

– А теперь я его усовершенствовал. Всю свою жизнь и все свое состояние я вложил в это усовершенствование.

– Так значит, миру вскоре предъявят Чудесные пилюли Давстона?

– О, нет. Ты никак не поймешь. Эти пилюли невозможно производить в массовом порядке. Вся жизнь ушла на то, чтобы довести до совершенства одну-единственную.

– Всего одну?

– А мне больше не надо.

Я покачал головой, вздохнул, бросил окурок на пол и затоптал его. – Все равно не понимаю, – сказал я. – Все, что ты делал, ты сделал, чтобы заполучить одну-единственную пилюлю. И как она действует?

– Она дарует бессмертие.

– Она дарует хрена с два. Да если и так, погляди на себя. Ты старик. Ты что, так и хочешь жить еще целую вечность?

– Нет, нет. Ты так и не понял. Когда эту пилюлю кладут в рот, ее действие мгновенно. Она дает тебе возможность испытать все прошлое, настоящее и будущее одновременно. Все! Ты можешь это вообразить? Ты способен это вообразить? За одну секунду, пока длится действие снадобья, ты испытаешь все.

Дл тебя нет времени. Ты вовне времени. Что-то подобное ты описал в этой куче дерьма. Про Кристофера Мэйхью. Когда он принимал мескалин. Когда он говорил, что нет ни абсолютного времени, ни абсолютного пространства, и что всего за несколько секунд он испытал годы и годы райского блаженства. Вечный праздник. Когда я приму свою таблетку, я буду вечен, всего одну секунду. Для меня эта секунда реального мира не кончится никогда. Я буду бессмертен. Вечность в одной-единственной секунде.

– А если она не подействует?

– Подействует. – Т.С. Давстон похлопал по карману.

– Она что, при тебе? – спросил я.

– Разумеется. В той табакерке, серебряной, гробиком, которую мне подарил профессор Мерлин. Когда придет мой час, когда я буду умирать, я приму ее.

– А ты уверен, что она точно подействует? Что ты ощутишь вечность? Насладишься райским блаженством? Перманентным праздником?

– Нисколько не сомневаюсь.

Я присвистнул.

– Хочешь, я опишу это в своей книге? Неожиданный поворот сюжета в самом конце.

– В своей книге! – Т.С. Давстон сплюнул. Прямо на разбросанные по полу страницы моей книги. – Это издевательство, а не книга. Куча говна. Вот твоей книге, и вот ей еще раз.

И он еще раз плюнул.

– Ты ведешь себя некрасиво, – заметил я.

– Ты предал меня, – сказал он. – Предал, написав всю эту чушь. Ты предал меня. Зачем?

– Чтобы ты приехал сюда, вот зачем. Если бы я написал эту агиографию, которой ты ждал, ты бы никогда не явился. Но я-то знал, что если я напишу все так, как видел, как чувствовал, как все было на самом деле, вот тогда ты точно съедешь с катушек. И ты примчишься сюда, и швырнешь ее мне в физиономию. Когда мистер Крэдбери делал мне предложения, от которых я не мог отказаться, уже тогда я точно знал, что ты жив. Что это ты заказываешь эту книгу. А мне просто необходимо было увидеть тебя еще раз. Всего один раз. Чтобы попрощаться.

– Попрощаться?

– Разумеется, попрощаться. Если бы ты внимательнее читал мою книгу, ты бы знал, о чем я говорю. Например, на этой странице… – Я наклонился, чтобы поднять с пола лист. И поскользнулся на плевке Т.С. Давстона. Или притворился, что поскользнулся. Всего на секунду. Даже на мгновение. Которого было достаточно, чтобы протянуть руку.

И выхватить у него пистолет.

– Вот как оно складывается, – сказал я.

Он дрожал и трясся.

Я покрутил пистолет на пальце.

– Прощай, – сказал я.

– Прощай?

– Именно. В первой главе своей книги я обещал читателям что-то особенное. Неслыханное. И я обещал, что опишу твой страшный конец – так, как могу только я. Я хотел, чтобы биография, написанная мной, отличалась от любой из биографий, написанных до нее. И я придумал, как это сделать. Это будет первая из всех биографий, которая заканчивается тем, что ее предмет будет казнен ее автором. Не правда ли, оригинальная идея для книги?

– Что? – Т.С. Давстон съежился на стуле. – Казнен? Ты убьешь меня?

– Несомненно, – ответил я. – Я столько лет это планировал.

Губы Т.С. Давстона тряслись.

– За что? – спросил он. – За что? Ну да, тебя посадили. Но разве я не рассчитался с тобой? Разве я не оставил тебе все свои деньги?

– Только для того, чтобы я воспел тебя в своей книге. Что денег, так это была просто краткосрочная ссуда, чтобы Великий Бал Тысячелетия обязательно состоялся. И ты прекрасно знал, что потом деньги не будут иметь никакой ценности.

– Но я ведь оставил запасы еды в подвалах!

– Просто чтобы я мог выжить, а потом, когда ты захватишь всю власть, написать твою чертову биографию.

– Так за что? – Глаза Т.С. Давстона бегали без остановки. – За что ты хочешь убить меня?

– За то, что ты сделал много лет назад. За то, что тебе тогда показалось пустяком. Развлечением. Шуточкой. Я написал об этом в книге. Просто упомянул, чтобы не спугнуть тебя. Я хотел, чтобы ты пришел ко мне, чтобы я мог убить тебя, за то, что ты сделал.

– Я не понимаю тебя! Что я такого сделал?

Я наклонился к его уху и прошептал всего одно слово. Всего одно.

– Нет! – Его глаза закатились. – Только не это! Только не за это!

– За это, – сказал я. – Вот за это ты и умрешь.

– Прошу тебя… прошу… – он молитвенно сложил руки.

Я взвел курок.

– Прощай, – сказал я.

– Нет, подожди! Подожди, – он пошарил по карманам и вытащил маленькую серебряную табакерку. В форме гробика. – Ты не можешь отказать мне в этом. Это работа всей моей жизни. Дай мне принять пилюлю прежде, чем спустишь курок. Для тебя это всего секунда. А для меня это будет вечность. Я буду бессмертен. Прошу тебя.

Я задумчиво кивнул.

– Нет, – сказал я и выхватил у него табакерку. – Я лишаю тебя бессмертия. И приговариваю к смерти.

Он умолял меня, раскачиваясь на стуле. Но я снова покачал головой.

– Жаль, что ты спал, когда вертолет шел на снижение. Если бы ты посмотрел вниз и увидел, как теперь растут деревья, ты бы знал, что произойдет. Ты бы прочел, что ими написано. Я дал тебе шанс. Шанс обмануть судьбу. Потому что когда я накачался твоим снадобьем на собственной кухне, я видел будущее. Это будущее. Этот самый момент. Я описал это в книге. Ты просто невнимательно ее читал. Прощай, Давстон.

Я сунул табакерку в карман.

Я бросил пистолет в сторону.

Я схватил его за горло.

И убил.

А вот теперь мы действительно подходим к концу. И если вы читаете эту рукопись в Новом Государственном архиве, мы видите, что я не печатаю. Я снова пишу от руки.