Текст книги "Соединения"

Автор книги: Роберт Музиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

И когда поднялся ветер, ей показалось, что кровь ее под одеждой поднимается по жилам вверх, и это доверху наполнило ее звездами и кубками, синим и желтым, и тончайшими нитями, и робким прикосновением, и каким-то недвижимым блаженством, словно стоящие на ветру цветы, которые что-то ощущают. И когда заходящее солнце просвечивало сквозь край ее юбки, она все так и стояла – вяло, тихо, бесстыдно покорно, словно кто-то может это увидеть. И только где-то совсем-совсем глубоко в ней зарождалась мысль о том великом, страстном желании, которому еще предстоит осуществиться, но эта мысль была в тот миг окутана такой тихой печалью, словно где-то вдали звонили колокола; и они стояли рядом, и тела их высились, большие и суровые, как два гигантских зверя с выгнутыми спинами, на фоне вечернего неба.

Солнце зашло; Вероника шла одна, задумавшись, по той же дороге, среди лугов и полей. Как из разбитой скорлупы, лежащей на земле, из этого прощания родилось ощущение самой себя; внезапно оно сделалось таким определенным, что ей показалось, будто она – как нож, воткнутый в жизнь этого человека. Все было отчетливо разграничено; он ушел и наверное убьет себя, ей не нужно было это проверять, это было что-то сокрушительно мощное, словно на земле лежал какой-то темный предмет. Это казалось ей настолько необратимым, словно время было разрезано и все прежнее безвозвратно застыло, этот день с его внезапным проблеском выделился среди всех остальных, как сияющий меч, у нее даже появилось такое чувство, словно она видела в воздухе телесное воплощение того, как связь ее души с той, другой душой стала чем-то окончательным, необратимым и, подобно остову старого дерева, упиралась в вечность. Порой она чувствовала нежность к Иоганнесу, которому она была благодарна за все это, потом снова – ничего, и она все шла и шла. Какая-то вторгшаяся в ее одиночество определенность толкала ее вперед, по дороге меж лугов и полей. Мир сделался по-вечернему маленьким. И постепенно Вероника ощутила странную радость, похожую на легкий, но внушающий страх воздух, который она вдыхала, содрогаясь от его запаха, который наполнял ее и поднимал вверх, и заставлял устремляться вдаль; звук ее шагов в этом воздухе легко отрывался от земли и поднимался над лесами.

Ей было не по себе от легкости и счастья. Она избавилась от этого напряжения только тогда, когда рука ее легла на ручку ворот ее дома. Это была маленькая овальная прочная калитка. Когда она закрыла ее за собой, эта калитка надежно заслонила ее ото всего, и она оказалась теперь в непроницаемой тьме, словно погрузилась в тихие подземные воды. Она медленно шла вперед и, не прикасаясь ни к чему, ощущала близость прохладных стен вокруг; это было особенное, затаенное чувство; она знала, что она у себя дома.

Потом она спокойно занималась необходимыми делами, и этот день подошел к концу, как и все остальные. Время от времени среди прочих всплывал образ Иоганнеса, тогда она смотрела на часы и высчитывала, где он сейчас должен быть. Но потом она приказала себе не думать об Иоганнесе, и когда она потом снова подумала о нем, поезд должен был уже идти сквозь ночь горных долин дальше, на юг, и незнакомые пейзажи наполнили ее сознание темнотой.

Она легла в постель и быстро заснула. Но спала она чутко и нетерпеливо, как человек, которому на следующий день предстоит что-то особенное. За ее смеженными веками все время брезжило что-то светлое, к утру оно сделалось еще ярче и, казалось, раздалось вширь, вот оно стало уже несказанно широким; проснувшись, Вероника уже знала: это море.

Сейчас он уже наверняка увидел его, и ему необходимо сделать только одно – выполнить свое решение. Скорее всего он выплывет на лодке в открытое море и выстрелит в себя. Но Вероника не знала, когда. Она начала строить догадки и сопоставлять обстоятельства. Поплывет ли он сразу, сойдя с поезда? Или будет дожидаться вечера? Когда море расстилается перед тобой уже совершенно спокойно и как будто смотрит на тебя удивленными глазами? Весь день она ходила, полная беспокойства, словно тонкие иглы постоянно впивались ей в кожу. Иногда откуда-нибудь – из золотой рамы вдруг осветившегося на стене портрета, из темноты на лестнице или сквозь белое полотно, по которому она вышивала, – проглядывало лицо Иоганнеса. Бледное и с резко очерченными губами, напоминающими рубины в оправе. Обезображенное и раздувшееся от воды. Или просто черная прядь волос над впалым лбом. Тогда она то и дело наполнялась дрейфующими обломками внезапно вновь накатывающей нежности. И когда наступил вечер, она знала, что это наверняка произойдет.

Глубоко в ней таилось подозрение, что все напрасно, что бессмысленно это ожидание и эти попытки обращаться с вещами совершенно неопределенными как с обычными, реальными. Иногда же торопливо проскакивала мысль, что Иоганнес жив, она словно прорывала какой-то мягкий покров, и сквозь него показывался кусок действительности – и тут же пропадал вновь. Она чувствовала тогда, как беззвучно и незаметно скользит за окном вокруг дома вечер, это было так, словно однажды пришла ночь, пришла и ушла; она знала об этом. Но внезапно все это сгинуло. Глубокий покой и ощущение тайны медленно опустилось на Веронику, словно окутав ее складчатым покрывалом.

И настала ночь, эта единственная ночь в ее жизни, когда то, что родилось под сумрачным покровом ее долгого больного бытия и не могло преступить какой-то заслон, чтобы прорваться к действительности, как огненное пятно, стало разрастаться, превращаясь в странные фигуры невероятных событий, когда оно обрело силы наконец-то осознанно проявиться в ней.

Влекомая каким-то неясным чувством, она зажгла в своей комнате все светильники, и, окруженная ими, сидела неподвижно посреди комнаты; она взяла портрет Иоганнеса и поставила его перед собой. Но ей больше не казалось, что то, чего она ждала, было событие, происходившее с Иоганнесом, но оно происходило и не с ней, на этот счет она не заблуждалась, – и вдруг поняла, что ее ощущение окружающего переменилось и проникло в неведомую область между сном и явью.

Пустого пространства между собой и окружающими вещами она теперь не ощущала; оно заполнилось удивительно напряженной взаимосвязью. Предметы не сдвигались со своих мест, словно пустили глубокие корни, – стол и шкаф, часы на стене, – до отказа наполненные самими собой, отделенные от нее, замкнутые в себе плотно, как сжатый кулак; и все же иногда они вновь проникали в Веронику или смотрели на нее, словно у них были глаза, из какого-то пространства, которое, как стекло, отделяло от них Веронику. Они стояли так, словно долгие годы ждали только этого вечера, чтобы обрести себя, так вздымались они и выгибались ввысь, и эта исходящая от них неиссякаемая избыточная сила переливалась через край, и ощущение этого мгновения, едва появившись, раздалось вширь вокруг Вероники, словно она сама вдруг заключила все в свое пространство, в котором безмолвно мерцали свечи. Но иногда она изнемогала от этого напряжения, и тогда ей казалось, что она лишь излучает свет; какая-то ясность пронизывала все ее тело, и она ощущала ее на себе, словно глядя на себя со стороны, и уставала от самой себя, словно от тихо гудящего конуса света, отбрасываемого какой-то лампой. И мысли ее проходили насквозь и выходили наружу из этой светлой сонливости, образуя мелкие ответвления, которые выглядели, как тончайшая сеть вен. Молчание становилось все глубже, завесы спадали, мягко, как мельтешение снежинок перед освещенными окнами, окутывая ее сознание; то и дело вспыхивал в нем, похрустывая, величественный зубчатый свет... Но через некоторое время она опять достигла границ своего странно напряженного бодрствования, и внезапно совершенно отчетливо ощутила: это теперь и есть Иоганнес, он обратился в действительность именно такого рода, он – в изменившемся пространстве.

У детей и у мертвых души нет; а душа, которой обладают живые люди, это то, что не позволяет им любить, как бы они того ни хотели, то, что в любой любви маленький остаточек оставляет для себя, – Вероника чувствовала: то, что никакая любовь не сможет заставить отдать, – это нечто, придающее направленность всем чувствам, – прочь от того, что с боязливой верой за них держится, того, что придает всем чувствам недосягаемость самого любимого, чего-то всегда готового довернуть вспять, – даже если они обращены к нему; есть в нас нечто, с улыбкой оглядывающееся на тайную договоренность в прошлом. Но дети и мертвые – это ведь пока еще ничто или – уже ничто, они заставляют думать, что могут еще стать всем или всем уже были; они как действительность пустоты пустых сосудов, которая придает снам их форму. У детей и у мертвых нет души, во всяком случае – такой души, у зверей – тоже. Звери пугали Веронику своей угрожающей отвратительностью, но в глазах у них стояло забвение, мерцающее маленькими точками и мгновенно, по каплям, скатывающееся вниз.

Чем-то подобным является душа, когда поиски неопределенны. Вероника всю свою долгую темную жизнь боялась одной любви и тосковала по другой, и во снах у нее иногда получалось так, будто она ее дождалась. А события чередуются во всей своей мощи, величественно и неторопливо, но все-таки они то, что сидит в самом человеке; то, что приносит боль, но так, словно эта боль исходит от человека; то, что унижает, хотя только унижению доступно летать бездомным облачком, и нет никого, кто это видит; унижение улетает прочь, испытывая блаженство дождевой тучи... Так она колебалась между Иоганнесом и Деметром... И сны тоже помещаются не внутри человека, они к тому же и не обломки действительности, и где-то, во всей совокупности ощущений, они начинают выделяться и завоевывают свое место, и живут там, паря в невесомости, как одна жидкость в другой. Во снах своему возлюбленному принадлежишь так, как эти жидкости – одна другой; ощущение пространства при этом совсем особое; ибо бодрствующая душа – это незаполняемая полость в пространстве; душа делает пространство холмистым, как вздутый лед.

Веронике хотелось вспомнить, какие сны ей снились. До сегодняшнего дня она ничего об этом не знала, лишь иногда, пробуждаясь, она, словно привыкнув к совсем другому, наталкивалась на узость собственного сознания и где-то замечала щелку, в которой еще брезжил свет... только щелку, но за ней ощущалось бескрайнее пространство. И теперь ей пришло в голову, что она наверняка часто видела сны. И она видела, как сквозь ее дневную жизнь проглядывают образы снов, как бывает, когда за воспоминаниями о разговорах и действиях через много лет видишь воспоминание о сложном сплетении чувств и мыслей, которые прежде были скрыты, или когда неизменно вспоминаешь только о каком-нибудь разговоре, и только теперь вдруг, спустя годы, понимаешь, что тогда непрерывно звонили колокола... Были такие разговора с Иоганнесом, были такие разговоры с Деметром. И в них она теперь могла разглядеть и собаку, и петуха, и удар кулаком, потом Иоганнес говорил о Боге; медленно, словно присасываясь своими концами, ползли его слова.

Еще Вероника всегда знала, оставаясь к этому довольно равнодушной, что есть некое животное, всем знакомое; это – животное с дурно пахнущей кожей, покрытой отвратительной слизью; но внутри нее оно было лишь чем-то вроде беспокойного темного пятна неопределенной формы, которое иногда ползло куда-то под неусыпным взором бодрствующего сознания; или оно было лесом, бесконечным и нежным, как спящий мужчина; в нем не было ничего от животного, были лишь определенные линии его влияния на ее душу, удлинявшиеся сами собой... И Деметр сказал тогда: мне достаточно лишь встать на четвереньки... и Иоганнес сказал тогда, днем: во мне что-то съежилось, удлинилось... Мягчайшее, бледное желание было в ней – чтобы Иоганнес оказался мертв. И было еще чувство, пока неясное в ее освобожденном от сна сознании, чувство безумно тихого созерцания его, и ее взгляды скользили бесшумно, как иглы, проникая в него все глубже и глубже, внимательно следя за тем, не раскроется ли вдруг ей навстречу, воплотившись в действительность с нерасчетливой полнотой всего живого в его дрогнувшей улыбке, в каком-нибудь движении его губ, в каком-нибудь жесте, мука чего-то такого, чем одаривает нас мир мертвых. Его волосы представлялись ей тогда густым кустарником, ногти большими пластинами слюды, она видела наполненные влагой облака в белках его глаз и маленькие зеркальные пруды, он распростерся во всей своей неприкрытой мерзостности, и границы его больше никто не защищал, а душа его, охваченная последним чувством, была укрыта только от себя самой. И он заговорил о Боге, а она подумала тогда: под Богом он подразумевает то самое другое чувство, возможно – ощущение того пространства, в котором он хотел бы жить. В ее мысли было что то болезненное. Но у нее появилась еще одна мысль: животное, наверное, похоже на это пространство, проскальзывая так близко, словно вода, которая прямо на глазах расплывается в какие-то большие фигуры, и вместе с тем – маленькое и далекое, если смотреть на него снаружи, как бы со стороны; почему в сказках позволительно думать вот так о животных, которые охраняют принцесс? Разве это было чем-то болезненным? И в эту ночь Вероника почувствовала, как она сама и эти образы ясно высвечиваются на фоне полного предчувствия страха исчезновения. Этот страх вновь способен был сокрушить ее приземленную жизнь, лишенную сновидений, она знала это и видела, что все тогда становилось болезненным и наполнялось невозможным, – но если бы можно было удержать эти его развившиеся свойства, как палочки, в одной руке, избавившись от того отвратительного, что им сопутствует, когда они склеиваются в единое действительное целое... ее мышление смогло достичь в эту ночь представления о невиданном здоровье, неколебимом, как горный воздух, наполненном той легкостью, которую испытывает человек, когда все чувства находятся в его распоряжении.

Накатывая волнами, иногда разбитыми от напряжения, лихорадочно проносилось счастье этого понимания сквозь ее мысли. Ты мертв, грезила ее любовь, ничего не имея в виду, кроме этого странного чувства, где-то посредине между нею и внешним миром, там, где жил образ Иоганнеса в ее представлении, но горячий отсвет огней был у нее на губах. И все, что происходило этой ночью, было не чем иным, как таким вот отсветом действительности, который, с мерцанием рассеиваясь где-то в ее теле между частями ее чувства, заставлял их отбрасывать вовне неясные тени. Ей казалось тогда, что она ощущает Иоганнеса совсем рядом с собой, так близко, как саму себя. Он был во власти ее желаний, и ее нежность беспрепятственно проникала в него, словно морские волны, пронизывающие мягких пурпурно-красных актиний. Порой же ее любовь простиралась над ним раздольно и бездумно, как море, уже усталая, напоминая иногда, наверное, то море, которое скрывает его труп, большая и мягкая, как кошка, мурлычащая в нежной дреме. Часы струились тогда с бормотанием льющейся воды.

И только когда она вдруг испугалась, она впервые почувствовала горе. Вокруг было холодно, свечи догорели, оставалась только одна, последняя; на том месте, где обычно сидел Иоганнес, зияла в пространстве дыра, и всех ее мыслей не хватало, чтобы ее закрыть. Внезапно беззвучно угас и этот последний свет, словно последний из уходящих тихо прикрыл за собой дверь; Вероника осталась в темноте.

Стыдливо бродили по дому шорохи; ступеньки, пугливо вздрагивая, стряхивали следы идущих по ним; где-то скреблась мышь, а потом какой-то жучок принялся сверлить дерево. Когда пробило час ночи, ею овладел страх. Перед непрерывной жизнью этого существа, которое всю ночь напролет, пока Вероника не спала, деловито шагало по всем комнатам, не зная покоя, то поднимаясь на крышу, то забираясь глубоко под пол. Как ничего не желающий знать убийца, который наносит все новые удары просто потому, что его жертва еще шевелится, она хотела бы схватить этот тихий звук, который все не прекращался, и удушить его. И внезапно она почувствовала, как спит ее тетя, там, далеко, в самой дальней комнате, и ее строгое лицо, все в кожистых морщинках; и вещи стояли смутно и тяжело, безо всякого напряжения; и ей уже вновь стало боязно среди этого чужого, окружившего ее бытия.

И лишь что-то, что уже не было для нее опорой и просто медленно угасало вместе с ней, – удерживало ее. Она уже начинала подозревать: то, что она воспринимала как нечто ощутимо чувственное, было всего-навсего она сама, а не Иоганнес. Поверх того, что она представляла себе, уже ложилось сопротивление повседневной действительности, стыда, слов тетки, касающихся раз и навсегда определенных вещей, насмешки Деметра, смыкалась узкая щель, и возникал уже страх перед Иоганнесом; ее образы заслонены были уже смутно брезжущим принуждением воспринимать все, как бессонную ночь, и даже то воспоминание, которого она так ждала и которое было для нее словно тайное путешествие, совершенное ею в эти ночные часы, – даже оно давно уже уменьшилось в размерах и отлетело вдаль, не в силах ничего изменить в ее жизни. Но как человек с бледными кругами под глазами идет в поисках событий, о которых он никому не расскажет, воспринимая собственную обособленность и слабость среди всего сильного и разумно живого как тоненькую ниточку тихо блуждающей мелодии, – так и Вероника ощущала в себе, несмотря на свое горе, нежное, мучительное блаженство, которое опустошало ее тело, пока оно не сделалось мягким и нежным, как тонкая оболочка.

Ей вдруг захотелось раздеться. Просто для себя самой, ради чувства быть ближе к самой себе, остаться наедине с самой собой в темной комнате. Ее волновало то, как одежда с тихим шорохом падает на пол; это была нежность, которая делает несколько осторожных шагов в темноту, словно ища кого-то, а потом, опомнившись, спешит назад, чтобы прижаться к собственному телу. И когда Вероника медленно, с неторопливым наслаждением вновь надевала свои платья, то они, со складками, в которых, подобно прудам в темных впадинах, вяло таилось тепло и над которыми как будто вставали какие-то заросли, – они были для нее чем-то вроде укрытий, за которыми она притаилась, и когда ее тело временами втайне натыкалось на свои оболочки, его пронзала чувственная дрожь, словно тайный свет, беспокойно блуждающий по дому за прикрытыми ставнями.

Это была та самая комната. Вероника невольно искала глазами то место, где на стене висело зеркало, и не могла себе это представить; она ничего не видела... лишь какой-то неясно скользящий блик в темноте, а может быть, ей это только кажется. Мрак наполнял дом как тяжелая жидкость, ей казалось, что ее самой нигде нет; она принялась ходить по комнате, но везде была только темнота, и все же она ничего, кроме себя самой, не ощущала, и там, где она проходила, она одновременно и была – и не было ее, она напоминала себе молчание, наполненное невысказанными словами. Так же она однажды разговаривала с ангелами, когда болела, тогда они встали вокруг ее постели, и от их неподвижных крыльев разносился тонкий высокий звук, который пронизывал все вещи. Вещи распадались как глухие камни, весь мир превратился в груды острых обломков каких-то раковин, и только она сама сжалась в комок; измученная высокой температурой, истонченная, как сухой розовый лепесток, она стала проницаемой для собственного чувства, она ощущала свое тело со всех сторон одновременно, и оно было совсем маленьким, словно она могла зажать его в свой ладони; а вокруг ее тела стояли мужчины с шуршащими крыльями, тихо потрескивавшими, как волосы. Для других же ничего этого не существовало; мерцающей решеткой, через которую можно было смотреть только в одну сторону, заслонял этот звук и ее, и ангелов. И Иоганнес разговаривал с ней, как с человеком, которого жалеют и не принимают всерьез, а в соседней комнате упорно расхаживал Деметр, она слышала его насмешливые шаги и сильный, резкий голос. И все время ее не покидало чувство, будто вокруг нее стоят ангелы, мужчины с удивительными оперенными руками, и все то время, пока остальные считали ее больной, они образовывали вокруг нее невидимый, непроницаемый круг, где бы они тогда ни находились. И тогда ей казалось уже, что она достигла всего, чего хотела, но это была всего лишь болезнь, и когда все это снова прошло, она поняла, что так оно и должно быть.

Теперь же в чувственности, с которой она ощущала саму себя, было что-то от той болезни. С боязливой осторожностью она избегала предметов, чувствуя их уже издали; тихо устремлялась прочь, ускользала от нее надежда, и тогда все вовсе оказывалось выпотрошенным и опустошенным и становилось мягким, как за безмолвным занавесом из истлевающего шелка. Дом постепенно наполнился мягким серым светом раннего утра. Она стояла наверху у окна, наступало утро; люди шли на рынок. То и дело по ней ударяло сказанное кем-то слово; тогда она нагибалась, словно пытаясь избежать удара, и отступала обратно в темноту.

И что-то тихо легло вокруг Вероники, в ней была тоска без цели и желаний, словно то болезненно неопределенное потягивание в лоне, как признак тех дней, которые повторяются каждый месяц. Странные мысли пролетали у нее в голове: так любить одну только себя – все равно что готовность все сделать для другого; и когда теперь перед ней вновь – на этот раз в виде чьего-то жесткого, безобразного лица – всплыло воспоминание о том, что она убила Иоганнеса, она не испугалась, – она делала больно лишь себе самой, когда видела его, это было так, как будто она смотрела изнутри, на собственные внутренности, наполненные кишками и еще чем-то отвратительным, напоминавшим больших сплетенных червей, – и одновременно наблюдала как бы со стороны, как она созерцает саму себя, – и испытывала ужас, но в этом ужасе было что-то неотъемлемо принадлежащее любви. Какая-то избавительная усталость охватила ее, она как-то расслабилась и, закутавшись в то, что она совершила, как в прохладный мех, вся исполнилась печали и нежности, и тихого одиночества, и мягкого сияния... словно человек, который в своих страданиях еще что-то продолжает любить и улыбается в горе.

И чем светлее становилось, тем невероятнее казалось ей, что Иоганнес мертв, это было лишь какое-то тихое сопротивление, от которого она сама избавилась. Было такое ощущение – и вместе с этим ощущением вновь какая-то очень далекая и невероятная связь с ним – будто между ними обоими уничтожилась последняя граница. Она почувствовала благостную мягкость и необычайную близость. И скорее близость души, чем близость тела; было такое чувство, будто она смотрит на себя его глазами и при каждом прикосновении ощущает не только его, но и каким-то неописуемым образом также и собственное чувство, все это казалось ей таинственным духовным соединением. Она иногда думала, что он был ее ангелом-хранителем, он пришел и ушел, когда она его заметила, и отныне всегда будет с ней, он будет смотреть на нее, когда она раздевается, а когда она куда-нибудь пойдет, он будет сидеть у нее под подолом; его взгляды будут нежны как вечная, тихая усталость. Она этого вовсе не думала и не чувствовала, она не имела в виду этого безразличного ей Иоганнеса; что-то бледно-серое, напряженное было в ней, и мысли, пробегая в ее голове, окружены были сиянием, выделяясь, словно темные фигуры на фоне зимнего неба. Так что это была просто каемка, каемка из стыдливой нежности. Это был тихий подъем вверх... когда что-то усиливается, и в то ясе время его нет... это и ничто, и – все...

Она сидела неподвижно, занятая игрой своих мыслей. Есть мир, нечто находящееся в стороне от тебя, какой-то другой мир, или просто печаль... словно стены, украшенные болезнью и воображением, в которых слова здоровых людей не звучат и бессмысленно падают на пол, как ковры, по которым нельзя ступать; тот совершенно прозрачный, гулкий мир, по которому она шагала с ним вместе, и за всем, что она там делала, следовала тишина, и все, что она думала, скользило бесконечно, словно шепот в запутанных коридорах.

И когда все стало ясно и бледно и наступил день, пришло письмо, то, которое должно было прийти, Вероника это сразу поняла: именно оно и должно было прийти. Раздался стук в дверь, и он прорезал тишину как обломок скалы, разрушающий тонкую гармонию снежного покрова; через открытые ворота со свистом влетели ветер и свет. В письме было написано: Как ты посмотришь на то, что я себя не убил? Я похож на человека, которого выбросили на улицу. Я ушел и не могу вернуться. Хлеб, который я ем, черно-бурый хлеб, лежащий на берегу, хлеб, который меня спасает, все, что стало более тихим и неясным, теплым, и не слишком быстро закрепилось, все шумное, живое вокруг – крепко держит меня. Мы еще поговорим об этом. Здесь вовне, все очень просто и лишено связности и высыпано в одну кучу как мусор, но я опираюсь на все это как на каменный столб, я нашел в этом опору и вновь укоренился...

В письме говорилось еще что-то, но она видела только одно: выбросили на улицу. И все же, хотя это было неизбежно, в его безоглядном спасительном прыжке прочь от нее чуть ощутимо чувствовалось что-то издевательское. Это было ничто, совсем ничто, лишь что-то, похожее на утреннюю прохладу, когда кто-то вдруг громко заговорит, потому что уже начался день. В конце концов все произошло ради такого вот человека, который теперь, отрезвившись, взирал на все это. Начиная с этого момента Вероника долгое время ничего не думала, она еще что-то чувствовала. Лишь невероятная, не колеблемая ни одной волной тишина сияла вокруг нее, словно бледные, безжизненные пруды, лежащие в свете раннего утра.

Когда она проснулась и снова начала все обдумывать, она вновь почувствовала себя словно под тяжелым плащом, который мешал ей двигаться, и как становятся бездействующими руки, если их затянуть пленкой, которую невозможно снять, так запутались и ее мысли. Она не находила доступа к обыкновенной действительности. То, что он не застрелился, не означало, что он жив. Это означало что-то такое в ее бытии, какое-то умолкание, угасание, что-то смолкало в ней и возвращалось в бормочущее многолосие, из которого совсем недавно вырвалось. Она опять услышала себя одновременно со всех сторон. Это был тот узкий коридор, по которому она когда-то бежала, потом ползла, а потом пришло то дальнейшее становление, когда она тихо поднялась и выпрямилась, а теперь все это снова замыкается. Несмотря на тишину, ей казалось, что вокруг стоят люди и негромко разговаривают. Она не понимала, что они говорили. В этом было что-то удивительно таинственное – не понимать, о чем они говорят. Ее чувства превратились в совсем тонкие напряженные поверхности, и эти голоса с шумом ударяли по ним, как ветви буйного кустарника.

Всплывали чужие лица. Это были сплошь чужие лица, лица подруг, тетки, Деметра, Иоганнеса, она хорошо знала их, и все же они оставались чужими. Она вдруг стала бояться их, как человек, который боится, что с ним будут жестоко обращаться. Она силилась думать об Иоганнесе, но не могла уже представить себе, как он выглядел несколько часов назад, он сливался с другими; она подумала, что он ушел от нее очень далеко и смешался с толпой; у нее было такое чувство, будто он где-то притаился и его хитрые глаза наблюдают за ней. Она сжалась в комочек, стараясь полностью замкнуться в себе, но ее ощущение самой себя расплывалось, становясь все менее отчетливым.

И постепенно она вообще утратила чувство, что была чем-то другим. Она уже почти не отличала себя от остальных, и все эти лица тоже были неотличимы одно от другого, они всплывали и исчезали одно в другом, они казались ей отвратительными, как нечесаные волосы, и все же она запутывалась в них, она отвечала им что-то, не понимая их, у нее была лишь одна потребность – что-то делать, в ней было какое-то беспокойство, которое, как тысяча маленьких тварей, просилось наружу, царапая ее кожу изнутри, и все вновь всплывали прежние лица, весь дом наполнился беспокойством.

Она вскочила и сделала несколько шагов. И вдруг все смолкло. Она крикнула, но никто не ответил; она еще раз крикнула, почти не слыша собственного голоса. Она огляделась, словно чего-то ища, все стояло неподвижно на своем месте. И все же она вновь ощущала себя.

То, что было потом, можно назвать коротким неуверенным путем, длившимся несколько дней. Иногда – отчаянные усилия вспомнить, что же это такое было то, что она единственный раз в жизни ощутила как нечто реальное и что она могла сделать для того, чтобы это снова пришло. Вероника в это время беспокойно ходила по дому; случалось, что она вставала ночью и бродила по дому. Но при этом она лишь иногда ощущала голые, покрашенные белой краской стены, которые в свете свечи высились в каждой комнате, и тьма клочьями повисала вокруг; она ощущала в этом что-то крикливо приятное, высоко и неподвижно вытянувшееся вдоль стен. Когда она представляла себе, как ускользает пол под ее ногами, она могла минутами стоять неподвижно и размышлять, словно пытаясь остановить свой взгляд на каком-то определенном месте в потоке воды; тогда голова у нее начинала кружиться, ей становилось дурно от той мысли, которую она никак не могла ухватить, и только когда пальцы ее ног ощущали трещины на полу и подошв ее касалась тонкая, мягкая пыль, или ноги начинали чувствовать неровности пола, ей становилось легче, словно ее кто-то стегнул по голому телу.

Но постепенно она стала чувствовать уже только это настоящее, а воспоминание о той ночи не было уже чем-то, чего она ждала, а только тенью той затаенной радости, которую она испытывала от самой себя и которую когда-то завоевала, тенью на той действительности, в которой она жила. Она часто подкрадывалась к запертой двери и прислушивалась, пока не слышала наконец мужские шаги. Представление о том, что она стоит здесь, в одной рубашке, почти нагая и внизу у нее все открыто, в то время как там проходит мужчина, совсем близко, отделенный от нее только дверью, почти сводило ее с ума. Но самым таинственным представлялось ей то, что и туда, на улицу, проникала какая-то часть ее, потому что луч ее света падал через замочную скважину, и дрожание ее руки должно было на ощупь пробежать по одежде того странника.

И однажды она вдруг подумала о том, что теперь она осталась в доме наедине с Деметром, с этим безумием порока. Она вздрогнула, и с тех пор часто случалось так, что они встречались на лестнице и проходили друг мимо друга. Они здоровались, но слова их совершенно ни к чему не обязывали. Просто однажды он встал совсем рядом, и они оба попытались найти друг для друга какие-то другие слова. Вероника заметила его колено, обтянутое узкими рейтузами, и его губы, которые напоминали короткий, широкий, кровавый разрез, и задумалась о том, каким будет Иоганнес – ведь он вернется; чем-то гигантским казался ей в этот миг кончик бороды Деметра на фоне бледного окна. И через некоторое время они пошли дальше, так и не поговорив.