Текст книги "Мечтатели"

Автор книги: Роберт Музиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Мария. Ох, я так испугалась!.. Да-да, мы тоже слышали, но что делать-то? Вызывать врача?

Mepтенс. Нет, она не хочет.

Ансельм. Ясно, что не хочет; все должно кончиться само.

Mepтенс (отойдя к окну). И правда слышно. (Резко поворачивается к Ансельму.) Доктор Ансельм! Я вас спрашиваю: что же, вы один не слышите, как Регина плачет?

Ансельм (раздираемый болью и самоиронией, вне себя). Да она ведь поет. И не врала: поет мерзость! Не унижение перед свиньями и нимфоманию. Не слабость, и фальшивые увертки, и суеверия, и болезнь, и дурные поступки. Это можно только спеть. На обычном языке именно так и было!

Mepтенс (едва не онемев от возмущения и удивления). Доктор Ансельм?!

Ансельм. Мужчины для нее никогда не имели ни малейшего значения, я точно знаю! Она уморила Йоханнеса и вышла за Йозефа – будто управляющего наняла. Но в один прекрасный день начала думать, что непременно загладит хотя бы отчасти свою вину перед Йоханнесом, швыряя другим мужчинам то, в чем отказывала ему. Что ж, иных после смерти и к лику святых причисляли, а желание зачастую становится отцом идеи.

Mapия. Да замолчите, наконец!

Mepтенс. Вы пользуетесь вымыслами сверхчувствительной женской совести!

Ансельм. Вы же любите ее? Значит, должны понять: еще ребенком она пряталась в саду, когда мы все разговаривали, заползала под куст и пихала себе в рот землю, камушки или червяков, ковыряла в носу, пробовала на вкус выделения из глаз и ушей. И думала: когда-нибудь из всего этого выйдет что-то совершенно необыкновенное! Что с вами? Вам дурно! Вы же любите вашу святую. Вашу святую Потифару?! Мужчины – это ведь то же самое, просто тайна, которую приемлют телом!

Mepтенс. Вы клевещете!

Ансельм (в нервозном отчаянии). А вы не мучьте меня! По-вашему, я не хочу ей помочь?! Если б только знать – как!

Мертенс. Не пустит в комнату – лягу под дверью!.. И я еще сдуру вообразила, что наконец-то вижу утонченную эротическую деликатность! (Уходит.)

Мария. Как вы могли говорить так грубо!

Ансельм (взволнованно расхаживая по кабинету). Хватит с нее. Больше она с нами не поедет, при всей ее любви к Регине. Нет, все ж таки добродетель штука до крайности неаппетитная!

Мария. Но кто вам дал право так компрометировать Регину?!

Ансельм. А зачем она устраивает такой ажиотаж? Зачем поднимает вокруг поездки сюда столько шума?

Mapия. А разве тайком лучше?

Ансельм. Да! Сто раз "да"! Вместо того чтобы в открытую ратовать за какую-то необычайную справедливость, я всегда предпочту втайне совершить несправедливость; так достойнее. Томас все делает в открытую. Рассудочные натуры всегда откровенны. Но я способен лгать просто потому, что ужасаюсь довольству постороннего человека, свято верящего, что он меня понимает. И не отвяжешься – сверх меры темпераментная женщина и та меньше липнет, а тут словно ненароком увяз в трясинных мозгах!

Мария (содрогаясь от воспоминания). Особа, которая так забывается, самое омерзительное, что только есть на свете.

Ансельм (меняя тон). О, не надо упрощать, не настолько все просто. Когда умер Йоханнес, Регина неделями ничего почти не ела; сгрызет за день одно-два печеньица, и все. Таяла на глазах, хотела добиться неземного с ним единения. Очень это было красиво, очень впечатляюще. Пылкая страсть. Она любила, но не его, а просто – любила. Сияла! Однако затем явилась реальность, которая – на радость Томасу! – всегда права; эти тысячи и тысячи часов, которые человек должен как-то провести и как-то проводит. И каждый оставляет по крохотной оспинке: видишь, было и прошло. И вдруг все лицо начинает от них безмолвно кричать: конченый человек! Вы даже не догадываетесь, сколько людей гибнут оттого, что умудряются жить! Но мы теряем время, вы ведь хотели попытаться открыть замок.

Мария. Договаривайте, тогда я вам отвечу.

Ансельм(с минуту глядя на нее недоверчиво-испытующе). Да! Я это могу понять!.. Я знал, что вы этого ждете. Могу понять, что в ту пора всякая измена, которую она совершала в своей жизни, казалась ей преданностью в сравнении со всем другим. Всякое внешнее унижение – внутренним возвышением. Она украшала себя грязью, как иная – макияжем. И это по-своему красиво!

Мария. Нет!! (Смотрит на него недоверчиво-испытующе, потом далеко отбрасывает связку ключей.) Все, больше я этим не занимаюсь!

Ансельм (решительно). Ну что ж, тогда давайте я. (Опять вынимает перочинный нож.)

Мария. Нет, я этого не потерплю! Что-то вы утаиваете, не хотите мне открыть, а оно связывает вас с Региной! (Укрывается в кресле за письменным столом.)

Ансельм (расхаживая перед нею туда-сюда, иногда в возбуждении останавливаясь). И что же это, по-вашему? Слышите, она опять начала... Сидит одна-одинешенька в звездном океане, в звездных горах, а говорить не может. Только и способна корчить безобразные гримасы, маленькая злючка Регина... Гримаса изнутри тоже целый мир, без соседей, с одной лишь своей музыкой сфер, раскинувшийся в бесконечность... Она не умела говорить с жуком и совала его в рот; не умела говорить сама с собой – и пожирала себя. И с людьми она никогда не умела говорить, а все же испытывала... эту чудовищную потребность объединиться с ними всеми!

Мария. Нет, нет, нет, нет!!! Это ложь!

Ансельм. Да поймите вы, ложь – это исчезающая среди чужих законов ностальгия по сказочно близким краям! Она душевно ближе. И, вероятно, честнее. Ложь не правдива, а в остальном она – все!

Мария. Но ведь эти выдумки про Йоханнеса до омерзения фальшивы!

Ансельм. Так она и не верит в них. Да, Мария, не верит. Как не верит и в то, что есть смысл кричать. Но кричит. И чувствует себя тайной, которая не умеет разъясниться и выражает эту свою неспособность криком – последним, случайным, фальшивым средством, какое у нее осталось. В нем заключена огромная человеческая беда, быть может, наша общая беда!

Мария (вскакивая). Не могу больше слушать! (Неясно, что она имеет в виду – речи Ансельма или крики Регины, видимо возобновившиеся.) Кошмар с этой чувственностью! (Хочет подойти к окну, но Ансельм стоит на дороге, и она обеими руками цепляется за него.) Уезжайте, уезжайте вместе с нею!

Ансельм. Нет. Не могу. Сопровождать меня – еще некоторое время – я бы ей позволил. А теперь дайте мне ключи.

Mapия. Я сейчас впервые до вас дотронулась, а должна с вами бежать, нет, это чересчур смешно!

Ансельм. Доверьте мне ключи.

Мария. Нет... Я не могу вам доверять!

Ансельм хочет поднять ключи, Мария, опередив его, завладевает ими;

секунду-другую между ними происходит что-то вроде рукопашной.

Ансельм (схватив руку Марии, проводит ее ногтями по своей шее, губам, глазам). Дотроньтесь до меня! Сделайте мне больно! Вот тут! И тут! Возьмите нож, вырежьте на мне знаки, точно на дереве! Раз уж не верите! Терзайте меня до беспамятства, тогда вы сможете делать со мной все что угодно.

Мария (вырываясь). Вы похожи на скверного мальчишку, который упорно добивается, чтобы я его соблазнила.

Ансельм (бросаясь в кресло). Я ничего не добиваюсь... кроме позволения отнести за дверь ваши туфли. Почистить ваши юбки. Дышать воздухом, который побывал у вас в груди. Быть постелью, которой дано хранить отпечаток вашего тела. Жертвовать себя вам! Вся прочая реальность блекнет перед этим.

Мария (протестуя и успокаивая). За все время нашего знакомства мы видели только лица и руки друг друга.

Ансельм. Но когда минуту назад я нечаянно обнял вас, мне почудилось, будто вдали от всего, что происходит, моя жизнь могла бы без всяких объятий оберегать вашу, прикасаться к ней. (Опять берет Марию за руку.)

Мария (нерешительно). Мы уже не так юны.

Ансельм. Это всего-навсего означает, что Томас совершенно вас поработил. Оказывается, уже чуть ли не аномалия какая-то, если люди вдруг сближаются иным путем, отличным от того, что сродни процессу еды и пищеварения. Я хочу обладать вашей жизнью. Приобщиться благодати вашего бытия!

Мария. Но отчего бы тогда понадобилась именно женщина?!

Ансельм. Оттого что вы – женщина. Оттого что вы еще и женщина – это необычайно притягательно. Оттого что ваши юбки влекут по полу колокол незримого!! (Роняет голову на руки, прячет лицо.)

Мария. Нет, нет, это фантазии, Ансельм...

Ансельм. Я не знаю, что еще сказать, отдайте меня в руки Томаса!

Желая, чтобы Ансельм поднял голову, Мария касается его руки. Он неподвижен.

Она присаживается на подлокотник.

Мария. Ансельм, все, что вы говорите, до ужаса неестественно. Детские игры. Забытые, отброшенные за ненадобностью.

Ансельм (приподнимая голову). А ведь вам донельзя безразлично все это "ценное", "важное", что вы сейчас делаете.

Мария. Нет-нет!.. Да... Но я не хочу!!

Ансельм (выпрямившись). Какой-то части вашего существа просто нет до этого дела, но и чтоб по-настоящему жить, вам недостало храбрости! Такую жизнь, как теперь, вы бы раньше запрезирали.

Mapия. В ту пору проспишь, бывало, два лишних часа и думаешь: нет, их уже никогда не наверстать, и даже спустя много дней болезненно ощущаешь потерю. Тут вы правы. Мы тогда чувствовали, что существуем. Ели мало, телу особых поблажек не давали. Иногда я изо всех сил старалась задержать дыхание. Но на самом деле это было совершенно безрезультатно. (Все это время она что-то чертит на листе бумаги.)

Ансельм. Безрезультатно? Утром без двадцати девять вы обычно шли в парк. Как сейчас вижу стрелки часов в моей комнате. Я брал одну из книг, в которых вы написали ваше прекрасное имя, и обводил контуры букв, точно повторяя в пространстве движения вашей руки. А потом бежал за вами.

Мария (вставая, решительно). Ребячества! Теперь они совершенно ни к чему.

Ансельм (вскакивая). Это были поступки! Неизъяснимые формы дружбы. Ведь поступки – самое свободное, что только есть на свете. Единственное, с чем можно делать что угодно, как с куклами. Мир фантазий, непостижимым образом обретший пространственность! (Вновь будто напуган воспоминаниями.) Ведь все, что с нами происходит, не поддается понимаю, и только делая что-то сами, мы в безопасности, даже когда вокруг непостижимое.

Мария. Узнаете? (Показывает ему свой рисунок.)

Ансельм (отрывисто, едва ли не с досадой). Сахарная голова? Ангел?

Мария. Закройте окно. Мне все кажется, что туда кто-то лезет.

Ансельм (угадывая возможное преимущество). Сперва скажите, что это.

Мария. Кое-что из тех самых времен. Я тогда по памяти нарисовала ваше лицо, выглядело оно не лучше вот этого, а в утешение мне хотелось сделать вам приятное, и я изобразила себя в ночной сорочке.

Ансельм быстро захлопывает окно, чтобы воспользоваться ситуацией. В тот миг,

когда окно закрылось, совсем рядом слышен стук двери.

(Словно застигнутая с поличным.) Это Томас! Уходите! (Зачем то гасит свет.) Уходите, я больше не могу! Нет, останьтесь, включите свет, я уже все порвала. Он знает этот рисунок, я ему рассказывала. Да включите же свет!!

Ансельм (в замешательстве). Не найду выключатель...

Томас входит в темную комнату и, поскольку более-менее светло только у окна,

идет туда, предполагая, что Ансельм и Мария в самом темном углу.

Томас. Есть тут кто?

Ансельм. Я. Добрый вечер, Томас.

Томас. Ты один?

Ансельм. Нет, с Марией, мы ждали тебя. (С деланной легкостью.) Заболтались, а теперь никак не найдем выключатель. (Шарит по стене.)

Томас. Зачем? В темноте хорошо...

Пауза.

Что ж вы не продолжите свою беседу? Я опять помешал?.. Продолжайте, ради Бога! О чем вы говорили? Если не секрет.

Мария. Все не очень-то и хорошо, Регина плачет.

Томас. И Ансельм ждал меня тут, чтобы этак вот объяснить, почему не пришел ко мне.

Mapия. Я зажгу свет.

Томас. Не надо, прошу тебя. Ты даже не представляешь себе, как это странно – двое мужчин впотьмах. На глаз не различишь. Но ухо еще не слышит, что оба говорят буквально одно и то же. Уверяю тебя, так оно и есть. И думают одинаково. И чувствуют. И хотят того же. Один раньше, другой позже, один размышляет, другой действует, один лишь слегка задет, другой поражен. Но преследуемый или сыщик, пылкий ум или холодный, правдолюбец или лгун, кто бы ни был, ты вечно все в той же карточной колоде, только иначе перетасованной и разыгранной.

Мария (словно бы в ужасе желая спросить: ты пьян?). Томас, ты...

Томас. Что – "Томас, ты"! Друзей имеешь для того, чтобы не впасть в тщеславие. Не дай себя обмануть. Из-за несходства люди друг друга не убивают, это заблуждение. Сходство – вот в чем ужас. Зависть -ведь так хочется быть иным, хоть ты вклеен в тот же блокнот. Согласись, Ансельм!..

Молчание.

О, лишь тьма и молчание. (Ждет.) А вон там, в ящике, у меня пистолет. Ты с детства стремился превзойти меня силой. А если я сейчас выстрелю? В это черное пятно среди темноты прицелиться нетрудно... (Ждет.)

Молчание.

Конечно, держишься ты хорошо. Стискиваешь зубы. Не даешь себе слабины. Чтоб Мария поверила, будто твои чувства способны пережить смерть... Слышишь? Я повернул ключ... Открыл ящик... Еще минуты две – и я с тобой покончу, размажу твои мозги по стене!.. (Ждет.) Если не отзовешься прежде, чем я досчитаю до ста, все, тебя нет. Раз... два... Ты был просто выдумкой, о-о, какое счастье. Три... Он же ничегошеньки не создал! Ползает вокруг и отирается о людей. Понимаешь, Мария, ему нечем утвердиться, оправдать себя, оттого он и жаждет любви, как актеришка. Но ведь его можно любить? Или нет? Можно, да?!

Мария. Томас, что за фантазии?..

Томас. А-а, думаете, мне духу не хватит. Но ведь он отнял у меня место в жизни...

Мария. Ты сам этого хотел!

Томас. Ты права, права, хотел! (Видно, как он встает и подходит к тому месту, где предполагает Ансельма.) И все теперь как в собачьем мире. Дело решает запах, который ты чуешь носом. Запах души! Тут – зверюга Томас, там зверюга Ансельм. Они и для себя самих ничем не выделяются, кроме тонкого, как бумага, ощущения обособленного тела и стука крови внутри этой оболочки. Разве у вас нет сердца, чтобы это понять?! Разве это не толкает нас к смерти или... в объятия друг друга?!

Мария (испуганно вскочив и заступая ему дорогу). Томас, ты пил?!

Томас (чиркая спичкой). Посмотри же на меня! (Пытается при свете спички высмотреть Ансельма.)

Мария включает свет. Ящик открыт, но Томас безоружен.

(Все еще не находя взглядом Ансельма.) Только посмотри на меня...

Ансельма в комнате нет.

Ушел? Беззвучно исчез?.. Беззвучно явился! Что между вами было?

Mapия (с жаром). Ничего!

Томас. Ничего? Так это и есть все! Я знаю, ты никогда не скажешь мне слова лжи. Ничего не шевельнулось, но вся Земля движется, со всем, что на ней есть.

Мария (твердо). Правда ли, что ты ездил в город, чтобы удостовериться в справедливости этого... досье?

Томас. Йозеф слышал, как я подъехал, у нас мало времени. Ансельм ко мне не пришел. Я бы открыл ему свое сердце, а он даже не удосужился прийти!

Мария. Значит, правда... (Решительно.) Дай мне это досье, я его сожгу!

Томас (поначалу глядя на нее в безмолвном волнении). Благородная идея! Поистине Ансельмов размах! Я, конечно же, ничего тебе не отдам.

Мария. Ты тайком строишь козни против Ансель-' ма. Позволяешь Йозефу оставаться в доме, а это невозможная ситуация. Едешь в город, пока он сторожит дом. И все – не спросив меня. Ансельм мой друг, равно как и твой: я не согласна, чтобы с ним здесь так обращались!

Томас. Хорошо, я отдам тебе папку. Но сначала выслушай меня, без предубеждения. Если ты и после этого не передумаешь... я отдам ее тебе. Почему он не пришел ко мне? Потому что ему есть что скрывать: он обманщик!

Мария. Но ты же всегда так говоришь. А потом заявляешь, что он ближний не-человек!

Томас. Тем не менее он разыгрывает перед тобой комедию. Почему? Почему Йоханнес покончил с собой?

Мария. Этого никто из нас не знает.

Томас. Да?! Потому что доверился Ансельму.

Мария. Скорее уж, потому что его мучила Регина. Продолжай!

Томас. Там, в ящике, возможно, есть улики. Но дело не в них, говорю тебе. Выслушай меня! Я ведь хочу, чтобы ты наконец сама поняла! Йоханнесу как и всем нам – недоставало той дурацкой капли доверчивости, без которой ни жить нельзя, ни восхищаться друзьями, ни находить их, той легкой капли глупости, без которой не станешь толковым человеком и ничего не достигнешь. Любой человек, любое дело, любая жизнь всегда имеют где-то трещинку, паз, который только заклеен. Забран!

Мария. Стоп! Значит, без капли глупости и любить нельзя? И все надтреснуто, если ты умен и не веришь? Продолжай.

Томас. Нет, так продолжать нельзя! Иногда мне кажется, что мы могли бы стать новыми людьми; иногда я просто готов сломаться. Я же обвиняю себя, Мария! Все, что я делал, – это грубое насилие! Бесцеремонное затаптывание трещин. Только не воображай, будто Ансельм лучше! Йоханнес, возможно, был лучше. По крайней мере с твоей точки зрения. Он был слабый. Хрупкий. Думал, какой-то другой человек поможет ему это преодолеть. А Регина была плохим помощником – чересчур любопытна и не пресыщена жизнью; дверца, не желающая закрыться. Так он пришел к Ансельму. И тот вроде бы принял в нем участие. Но лишь еще сильнее углубил его малодушие и заодно подогрел Регинино нетерпение. Ансельм использовал обоих – в своих целях! Пока силы у Йоханнеса не иссякли!

Мария. Но зачем бы ему все это?

Томас. Зачем? Затем, что он сам мучится, как Йоханнес! Нуждается в оправдании и в людях! А неудачнику для оправдания себя необходимо быть любимым. Он крадет любовь, он вламывается, как грабитель, и похищает ее, если надо. Но... получив ее, не знает, что с нею делать. Еще в университете...

Mapия. О, там все было иначе.

Томас. Н-да, он неплохо успел тебя обработать. Но неужели ты не замечаешь, что он – как все люди, которые вечно кого-то любят, интересуется только собой? Что его магнитом тянет к каждому новому человеку... это как болезнь... он непременно должен подольститься и навязаться в друзья.

Мария. Допустим, он совершает опрометчивые поступки. Но он участлив. А участие идет изнутри, как родник.

Томас. Не клюй ты на его удочку. Это все равно что фасоны и мистификации медиумов, давно вышедших из транса. Он не любит, он ненавидит каждого человека, как обвиняемый ненавидит судью, которому поневоле врет!

Mapия. Да о чем ты говоришь? Не чувствуешь разве, что все это умозрительные конструкции?

Томас. А ты не чувствуешь, что любое твое возражение для меня мука?! Обманными посулами он приманивает людей, потому что поневоле один-одинешенек дрейфует в бесконечности на собственной доске!.. Ты меня не понимаешь. Но неужели не замечаешь, что ты и я – безумец, каким видишь меня ты, – жалкое тому подтверждение?!

Мария. Но все эти твои заявления – они подтверждаются бумагами в досье?

Томас. В досье?.. (Медлит, пересиливая себя.) Нет... Я ведь только и говорю: допустим. (Безнадежным тоном.) Тут ничего не докажешь, нужно просто верить.

Мария. Но это же смешно, Томас, бедняга.

Томас. Смешно в моих устах, а сделай это он – вы бы сказали: родник.

Мария. Ты же сам целыми днями рассказывал мне о нем, когда его здесь не было, когда его ждали. У него, говорил ты, есть то, чего нет у тебя. Простая связь с людьми через интерес, без борьбы и труда! А теперь ты позволил себя завести; нет, ты сам заводишь Йозефа! А тут еще и Ансельм. Тебе словно позарез надо опять его очернить. Уперся, как скала, благо силы предостаточно. Дай сюда папку, я ее сожгу – ради тебя же самого!

Томас (отпрянув назад). Нет-нет, не сейчас! Сейчас уже нет времени, я слышу голос Йозефа. Иди, иди к нему! Прошу тебя, пойди к нему еще раз! (Теснит ее к двери.)

Мария. Не хочу я идти к нему! Я хочу говорить с тобой!

Томас. А я не могу тебя слушать! Иди к нему! Ну, хотя бы... посмотри на него и подумай о том, что я сказал.

Мария. Нет...

Поскольку в другую дверь входит Йозеф, она не может продолжать и уходит.

Йозеф (он черном, на лице похоронная мина). Ты слишком тянешь с решением, а я здесь в совершенно невыносимой ситуации. Регина по-прежнему глуха к моим увещеваниям, она ведь и на письма не отвечала. Видно, мало еще испытывала мое долготерпение!

Томас. Уезжай, пусть время само все рассудит!

Йозеф. Ты убедился в истинности моих аргументов?

Томас. Да. (Вынимает из ящика Штадерову папку, кладет перед собой на стол.)

Йозеф. Регина вряд ли сознает, что значит поразить мужчину в самое его существо. Но этого патологического лжеца, этого мошенника необходимо обезвредить!.. Сперва я думал: ну ладно, увеселительная поездка, нервный каприз... этот внезапный уход без всякого предупреждения. Я был готов примириться и с этим неприличием. Регина ведь всегда была мрачная, неприветливая, этакая святая не от мира сего. Ты понимаешь, здесь есть и свои положительные стороны: она была не способна выказать интерес, теплое отношение к мужчине. Но тут... я искал объяснения, доброго слова, а вместо этого – коротенькое извещение, что она уехала к сестре... а потом обнаружил эту книжку, полную омерзительнейших письменных излияний, которые попросту не укладываются у меня в голове!..

Томас. Они написали, что едут сюда, поскольку тут вместе с ними жил Йоханнес?

Йозеф. Это Регина писала, но я убежден: под его диктовку. Иначе ведь глупо давать мне в руки оружие: выходит, она все время меня обманывала! Чтобы остаться подле Йоханнеса! Ты можешь это понять?!

Томас. Да.

Йозеф. Можешь?! Ну да, вы все такие: лишь бы идея была сумасбродной, тогда вам перед ней не устоять!

Томас. Здесь я могу представить себе мотив. Нечто вроде ностальгии.

Йозеф. О, она, поди, тоже что-то себе "представляла": ведь все это наверняка вранье! Холодная, целомудренная Регина – вот где преступление, вот где начинается непонятное. Годами хранить живую память о покойнике, вопреки... у нас же был счастливый брак! Ну хорошо, с этим бы еще кое-как можно примириться, хоть это и взбалмошность; тут даже есть благородство, конечно весьма и весьма взбалмошное. Ну сам подумай: верность? Это же ненормально! Да и насквозь фальшиво! А тем паче скабрезности, так сказать жертвоприношения усопшему? По сути, беспрерывная, многолетняя цепочка супружеских измен?! Не говоря о животной чувственности, одна только грязь секретов и лжи: можешь ли ты представить себе, что такой робкий, взыскательный и – это я говорю тебе как ее брату! – нечувственный человек, как Регина, способен на подобные вещи?

Томас. Пожалуй, нет, это плохо вяжется с ее гордостью.

Йозеф. А гордости в ней хоть отбавляй! Иной раз даже слушать неловко, с каким высокомерием она судит о посторонних. Вот тут-то этот малый и взялся за дело. Я убежден, так он хотел перестраховаться от всяких случайностей.

Томас (тоном человека, который при всем старании ничего не понял). Но зачем он ей это внушал?

Йозеф. Чтобы нанести удар мне!

Томас. Разве эти записки были адресованы тебе?

Йозеф. Нет. Регина до ужаса рассеянна, она просто оставила бумаги в ящиках... Но в конечном счете они, разумеется, были адресованы именно мне. Вероятно, он умышленно все подстроил, этот прохвост! Потому что выводы моего детектива... знаешь, малый изрядно тщеславен, и все его научные методы, конечно, полная чепуха, но в ловкости ему не откажешь... и его выводы подтверждают: Ансельм подмазывается к людям. Я, например, раньше терпеть его не мог, но он так мягко и кротко играет на твоих слабостях, выманивает твои мысли, что невольно думаешь, будто никто еще так тебя не понимал. И все затем, чтобы, вынюхав все твои уязвимые места, расчетливо нанести жестокий удар. Для этого он не раз даже фальшивыми именами и документами пользовался. Выдавал себя за дворянина, за богача или бедняка, ученого или простака, апостола натуропатии или морфиниста – смотря как было удобнее, чтобы облапошить неопытную и, однако ж, о чем-то смутно подозревающую душу. Как тебе известно, там есть истории, которые могут стоить ему головы.

Томас (вставая). Но как ты это объясняешь?

Йозеф. Болезнь. Он опасно болен. Но это никоим образом не снимает с него ответственности.

Томас. Я без конца думаю об этом и не могу понять.

Йозеф. Говорю тебе: социально опасный больной. Он нарочно подверг Регину внушению. Меня он давно ненавидел, не знаю за что, ничего плохого я вам никогда не делал; одна эта ненависть уже симптом болезни! А с какой патологической изощренностью все продумано; достаточно только поднапрячься и выстроить все в логическом порядке. Выходит так: пока она верит в Йоханнеса, ей можно делать что угодно. Ведь он, безвременно умерший, не что иное, как ее собственная судьба. Да-да, не память, не греза, это еще худо-бедно доступно пониманию, а так... (Прямо-таки берет каждое слово в руки, точно непостижимый механизм.) ...то, чем она хотела стать, ее вера в себя, освобожденная от реальности иллюзия о себе! Она... сама... только хорошая... добрая! Отсюда должно бы по крайней мере следовать, что она желает делать добро. Но как-то невпопад! Мол, чем хуже она станет, тем больше приблизится к Йоханнесу! Ибо человек-де тем нормальнее, чем больше он себя теряет! А терпеть унижения – участь духа во всем мире! Унижения, это, понимаешь ли, уже я; отчего мне отказано в духе, не в пример Ансельму, который ничего не совершил, я не знаю. Клянусь, по своей инициативе Регина никогда бы ничего подобного не сделала. Но единожды доведенная до предела, она волей-неволей винит себя во всех тяжких! Таким образом он рассчитывал обеспечить себе отступление. Но я не настолько глуп. Если он велел ей написать, что она-де воспылала к нему страстью и решила соблазнить, а сам он желал только руководствовать ее душой и скорее отколотил бы себя и пригрозил бы самоубийством, чем допустил то, что "я и другие ценим превыше всего", – так вот у меня сразу возникло определенное подозрение, а он со своим сочинительством попал мимо цели... (Доверительно.) Здесь отражается лишь его собственный ненормальный настрой.

Томас. Но позволь, в сущности Ансельм ничем от нас не разнится; просто он сдвигает акценты.

Йозеф. Впору тебе посочувствовать. Он ведь, кажется, и вправду боится... ну... гм... зайти чересчур далеко. Конечно, такое не очень-то укладывается в голове. Тем более что у него есть жена. Но, как правило, он, похоже, в самом деле испытывает при этом необычайное потрясение. Вместо женщины с ним вдруг фамильярничает человек! В нем разражается экзальтированный кризис, отсюда и эти патологически злобные поступки. Он предпочитает внушать ей, что она должна "терпеть мои притязания", пусть даже ценой его "страданий"!

Томас. Значит, ты совершенно уверен, что для него речь идет исключительно о дружбе. Конечно, тогда можно ненароком и преступить границу.

Йозеф. Штадер – детектив, ну, ты знаешь, – выдвинул замечательную теорию: если б дело зашло дальше, они бы никуда не уехали. Ведь в подобных случаях опасаются шума... И клянусь, будь он по крайней мере мужчиной, я бы знал, что делать! Но он извращенец, психопат, тряпка, баба! (Расхаживая туда-сюда, пытается успокоиться.) А ты, Томас, ты доверчиво любишь женщину, она же, заразившись этой дурью, отдает твою честь на поругание тому, кто ее этой заразой наделил...

Томас. В письме я готовил тебя к встрече с почти непредсказуемыми людьми.

Йозеф. И выставил меня ретроградом, в твоей совершенно никчемной моральной теории; занялся не своим делом – и вот, изволь видеть, практический результат. Хотя, по-моему, ты стыдишься этого промаха; факты принесли мне больше удовлетворения, чем все твои потуги. Ведь тем временем ты успел убедиться, что сведения правильные?

Томас. Да. То, что я смог перепроверить, соответствует действительности.

Йозеф. А на такой случай ты обязался указать ему на дверь.

Томас. Да. Обязался. (После недолгой борьбы с собой.) Но не могу. Именно теперь ему нельзя уезжать. Он должен еще остаться. Не дави на меня. (Кладет папку обратно в ящик.)

Йозеф (удивленно смотрит на него; опять расхаживает по комнате). Ты меня правильно понял? Я вовсе не отрекаюсь от правомочий, какие мне дает закон. Я медлил только с оглядкой на тебя и из отвращения к семейному скандалу... Я требую, чтобы ты перед женщинами отступился от него и отказал ему от дома.

Томас. Ценю твою доброту... но я так не могу.

Йозеф. Хорошо... Однако с меня это не снимает обязанности навести порядок. Верни мне бумаги.

Томас (наконец совершенно решившись, запирает ящик и вытаскивает ключ). Нет. Извини. Не могу.

Йозеф (ошеломленно). Выходит, ты вправду питаешь к нему симпатию!.. Так всегда и начинается. (Переборов себя.) Он здесь, чтобы обмануть тебя и Марию, точь-в-точь как обманул меня и Регину!

Томас. ...Знаю. Но... по-твоему, все так просто? Действительно точь-в-точь?

Йозеф. Ты не все знаешь.

Томас. Но это неправда! Не мог он приехать, чтобы причинить мне зло!

Йозеф. Простак! Заносчивый простак! Думаешь, обыкновенная правда не для таких, как ты; ты признаешь факты, только если они вдобавок еще и "высшая правда"!

Томас. Пожалуй, как раз это я и имел в виду. Даже если ты докажешь мне, как дважды два, что Ансельм хочет меня обмануть, и Мария тоже, – это все равно не может быть правдой! И не может быть ложью! Тут что-то другое, выходящее за рамки этих понятий.

Йозеф. Оказывается, ты тоже приворожен и зачарован. Хорошо. Тогда я остаюсь.

Томас. В каком смысле?

Йозеф. Остаюсь здесь, в твоем доме. Ты ведь не укажешь мне на дверь, коль скоро открываешь ее перед этим прощелыгой.

Томас (в замешательстве). Нет, конечно... но так же нельзя.

Йозеф. Клянусь, я никуда не уеду, пока не заставлю этого "охотника за головами"... вот-вот, самое подходящее для него название!... я не уеду, пока не заставлю его публично, при всех, лизать мои ботинки! Сам увидишь, он это сделает, он умнее вас! Не устоит, как только смекнет, о чем речь!

Томас (горько и все более взволнованно). Потом ты пожалеешь об этом. Вроде ничего и не произошло, но все же... отказа отрицать нельзя. Ты захочешь поговорить с Региной, а она станет тебя избегать. Будешь доказывать ей свое, а она просто не станет слушать. Пойми: это душевная глухота. Ты пальцем ткнешь: смотри, он прохвост! – а она не увидит. Ты рассудок потеряешь, на самом деле перестанешь понимать, говоришь ли ты бессмыслицу или твои слова попросту пропускают мимо ушей!!

Йозеф. Я добьюсь, чтобы меня слушали. У меня нет ни малейшего желания задним числом упрекать себя в том, что по собственной нерешительности я стал соучастником. (Уходит.)

Томас (в мучительном раздумье расхаживает по комнате). Ты думаешь, долголетняя совместная жизнь – это нечто духовное. Потом является другой, ничто не изменилось, только все, что делаешь ты, не имеет значения, а все, что делает он, исполнено смысла. Твои слова, которые прежде проникали вглубь, теперь незамеченные летят мимо цели. Где душа, порядок, духовный закон? Чувство общности, понимания, волнения? Правдивое, реальное чувство? Бездна молчаливого одиночества снова заглатывает их!