Текст книги "Еще один герой"

Автор книги: Роберт Вегнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– …благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего…

Слова доносились словно издалека, нужно было несколько секунд, чтобы распознать их. Молитва. Венок молитв. Они – в начале второй тайны, монашка и солдат, и несмотря на то, что с губ ее срываются слова, она словно где-то рядом, словно ее это не касается. Накатил истерический смех – вот она, правда о жизни Вероники Аманды Рэдглоу, несчастной женщины, которая не сумела найти свое место в жизни и поэтому спряталась под сутаной. Закрылась ею, словно щитом, а когда наступает час испытаний, вера ее лопается, словно мыльный пузырь, и все, на что она способна, – бессмысленное повторение здравиц. То самое, в котором она упрекала несчастного юношу. Правда заключалась в том, что не она его спасает, а он спасает ее: если бы он замолчал, она не сумела бы продолжить, уступила бы безумию и вышла из бункера в поисках смерти. Сколько стоит ее жизнь? Что она с ним сделала?

Помнила выражение на лицах родителей, когда заявила, что принимает послушничество. Была единственной дочерью, у матери не могло больше быть детей, но родители – она знала об этом – надеялись на ватагу внучат. Эгоизм ее решения надеть сутану разбил им сердца. Ее подруги по школе уже вышли замуж, дождались детей, некоторые даже успели покинуть планету, другие, как Сара Глумбейн, погибли на фронте, сражаясь с калехами. Жизнь их имела смысл, они зачали жизнь новую, пожертвовали собственной, чтобы спасти других, не растратили Божьи дары на бегство от людей, ответственности и трудов повседневных. Не спрятались в монастыре.

– …ныне и в час смерти нашей. Аминь. Радуйся, Мария…

Что-то горячее потекло по руке. Она подкатала рукав: раны на предплечье начали открываться, следы от зубов и ногтей расседались и кровоточили как немое обвинение.

Вспомнила: ударила его. Ударила солдата, который был слишком испуган, чтобы думать логически, и который в приступе паники напал на нее. В ярости она лупила его табуретом по голове и рукам, а потом и по всему телу. Никогда и ничего не доставило ей такого удовлетворения.

Она снова глянула вниз, на деформированное, словно в кривом зеркале, лицо. Се лицо бестии, маленькой лживой женщины, что бежала от ответственности в объятия Церкви и желала, чтобы Господь устроил для нее чудо, – и мучала раненого солдата. Столько хороших, умелых людей погибло, сражаясь с Чужими, а она живет. Зачем? Кому она нужна? Что дала другим? Отец и мать не дождались внуков, она порвала связи с друзьями, солдаты гибли, чтобы ее спасти. И зачем все это? Что она пытается доказать? Как любой трус, она хочет прежде всего уверений, что она – не трус; как любая эгоистка, жаждет создать фальшивую картинку, в которой играет роль женщины, преисполненной жертвенностью. А все это – игра иллюзий. Обман. И теперь, в последний час своей жизни, пора содрать эту позолоту, пора впервые встать лицом к лицу с чудовищем и взглянуть ему в глаза.

– …благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего, Иисус. – Губы ее по-прежнему произносили слова молитвы, но она не могла уже отвести взгляд от своего отражения на подносе.

А те глаза смотрели на нее взглядом бездонным, как космические глубины. Черные глаза, неподвижные, словно у рептилии, ни живые, ни мертвые, с лишенным чувств разумом, что таился где-то на их дне. Самолюбивое создание, что сидело в ее голове, – устроилось в черепе и управляло ее жизнью. Это оно избрало для нее путь, который оказался наименее опасным в мире, охваченном войной, – никаких семейных обязательств, никакой мобилизации в армию и безопасное укрытие за монастырскими вратами. Жизнь паразита.

Внезапно она почувствовала его: над глазами, прямо за костью черепа что-то шевельнулось. Ощутила это нечто внутри, в середине мозга, и знала уже: у чужого червяка сегментированное тело, сколько-то десятков ног, похожих на паучьи, и длинный, гибкий хоботок, который разделился на сотню отростков, проникших в важнейшие части мозга. Пойманный врасплох, когда власть его на миг ослабела, он попытался погрузиться глубже, пролезть внутрь, спрятаться. У нее было всего несколько секунд, чтобы до него добраться.

Она подняла поднос и пристально вгляделась в него. Крепкая сталь не должна погнуться при столкновении с черепом. Если ударить достаточно сильно, кость треснет, а потом ей останется только проникнуть внутрь и вытащить червя.

И – освободится.

Нужно ударить ребром. Сильно.

– Святая Мария, Матерь Божья, молись о нас грешных, нынче и в час смерти нашей! Аминь! Святая Мария, Матерь Божья, молись о нас грешных, нынче и в час смерти нашей!! Аминь!! Святая Мария, Матерь Божья, молись о нас грешных, нынче и в час смерти нашей!!! Аминь!!!

Крик этот прорвался сквозь шум, который с какого-то момента нарастал в ушах. Кто-то кричал – не бормотал молитву, не молился даже, а орал изо всех сил, так, словно с него сдирали кожу. Похоже, он даже не набирал воздух в легкие. Словно завис и, не в силах вспомнить дальнейшие слова, орал просьбу о чуде. Сама она перестала молиться уже некоторое время назад, что было ей не свойственно. Венок молитв не следует прерывать даже из-за паразита в голове. Она отыскала взглядом кричавшего, бедный парень смотрел на нее, словно на сумасшедшую, и, кажется, пытался разорвать путы. Ему почти удалось привстать с постели, но ремни выдержали. Так невозможно молиться.

Она улыбнулась.

– Радуйся, Мария, – медленно начала она, передвинув очередное зернышко четок между пальцами, – благодати полная, Господь с Тобою, благословенна Ты между женами…

Он следовал за ней, позволил ввести себя в молитву, а она кивала каждому слову, как учительница, помогающая не слишком сообразительному ученику. Он подхватил. Через минуту – уже молились вместе, равномерно, единым голосом. Она была довольна его реакцией, тем, что он, похоже, изо всех сил старался предать свою судьбу в руки Господа.

Внезапно он запнулся, закашлялся и замолчал на полуслове.

Удивленная, она смотрела, как влажнеют его глаза, а по лицу текут слезы.

– Я… я трус, сестра. Я боялся, что останусь здесь в одиночестве… боялся так, что почти обмочился, а… а потом сумел вспомнить только одну строку молитвы… Солдаты не плачут… не плачут… не-е-ет… – разревелся он так, что аж из носа полилось.

Она ничего не ответила. Несколько последних минут обрушились на нее, каждая эмоция, каждая грязная паскудная мысль. Солдат – не бедный парень, всего лишь солдат. А она сидит в бункере, на покинутой линии фронта. А магхосты…

Магхосты всегда сначала нападают на слабых.

Она уже проходила сквозь это, не раз и не два, но никогда так тяжело, как сейчас. Погружение в молитву всегда окружало ее сознание густым коконом, который сдерживал голоса безумия и приводил к тому, что казались они не более чем тихим шепотом. Но сегодня…

– …ныне и в час смерти нашей. Аминь. – Она передвинула еще одно зерно четок.

«Забудь о том, что было, сестра Вероника Аманда Рэдглоу, – тихо сказала она сама себе. – Забудь об этом, старая, тщетная женщина. Забудь, трусливый паразит». Она мысленно улыбнулась: «Я уже знаю вас, мои мерзкие демоны, не единожды смотрела я в ваши крохотные красные глазки. И теперь я вам не сдамся, потому что должна спасти этого парня». Она поглядела на часы: еще несколько минут.

– …и благословен плод чрева Твоего, Иисус. Святая Мария, Матерь Божья…

«И все же он молится, несмотря ни на что», – успела она подумать, глядя, как бесшумно шевелятся губы капрала. И тогда кулак Господа ударил в бункер и смел половину потолка, вскрыв его, словно консерву, и наполнив пространство цементной пылью.

Тьма.

* * *

Кнехты и оруженосцы приняли бой без него. Волна меньших демонов добралась до их линии защиты и пала, пораженная залпом стрел. Потом еще одна, и еще. Эти значения не имели – были как блохи, которых следовало раздавить, истинный враг приближался неторопливо.

И был огромен. Громадней, чем можно было решить, бросив первый взгляд. Гигантский, тестоподобный корпус, словно бычья шкура, наполненная сражавшимися друг с другом змеями, окруженный полосами ядовитых испарений. Бой не будет легким, эта тварь не падет под одним ударом, тут надобно множество ударов меча, а единственный способ справиться наверняка – подорвать тварь.

В голове его промелькнули десятки планов, главной целью которых было подложить под врага бочонок с порохом. Ожидала их быстрая атака, возможно, немало солдат погибнет, возможно, и сам он сложит голову, но если хотя бы одна бочка окажется под боком у демона – они выиграли. И тогда…

Одна полоса из этих серых испарений монстра внезапно разворачивается и бьет в их шанцы. Двое оруженосцев отскакивают прочь, один, с арбалетом, делает это быстрее, серая полоса едва касается его, второй же – с тяжелой гвизармой в руке – куда медленнее, миазмы оборачиваются вокруг него, впиваются в щели доспеха, лезут в распахнутый для крика рот. В течение нескольких мгновений солдат синеет, хрипит, давится и кашляет. Тело его чернеет, мясо отслаивается от костей.

Завиша отворачивается, не в силах снести такое зрелище. Это хуже, чем смерть от кипящей смолы. И тогда отступающий туман утрачивает цельность, плотность – и разливается ядовитой мглой по шанцам. Внезапно оказывается вокруг него самого. Не дышать!

Вспышка!

Поле битвы выглядит ужаснее, чем прежде. Оно горит. Пылают земля, небо, даже воздух, у огня нездоровый, сине-фиолетовый оттенок. Над землей несутся тысячи маленьких светильников, каждый мчится быстрее стрелы из арбалета; они ударяют в медленно движущиеся темные формы, что выглядят как вязанки хвороста на ножках, комки тряпок на странных суставчатых лапах, отвратительные твари, к которым прицеплены какие-то колеса и механизмы. Вокруг кипит бой, твари горят, падают под ударами светильников и копий темного света, их разрывают в клочья мощные взрывы. Но и твари не остаются в долгу: те, что выглядят как небольшие шары с сотнями длинных шипов, выбрасывают те шипы из себя и делают это с такой силой, что шанцы вздрагивают от ударов. Другие изрыгают темные испарения, пожирающие все на своем пути, третьи плюются шарами огня. А напротив тех тварей… напротив – окоп, в котором несколько десятков железных демонов стреляет из странных трубок, мечет снаряды, тянущие за собой огненные хвосты комет, и плюет драконовым огнем из ладоней. Ад сражается с адом.

Он охватывает всю картину одним взглядом, что длится не дольше удара ошалевшего сердца. А потом, пусть бы он того и не желал, память подсовывает ему картинку, накладывающуюся на то, что он сейчас видит. Его оруженосцы и кнехты на шанцах – точно в тех же местах, что и монструозные големы. Твари, с которыми сражаются металлические гомункулы, еще миг назад были волной атакующих демонов. Он ищет взглядом – кнехт, который только что погиб, оказывается лишь кучей искривленного металла, который выглядит так, словно он проржавел и истончился от старости.

Рыцарь прикрывает глаза и падает на колени.

– Госпожа! Госпожааа! – кричит он и тотчас замолкает, испуганный.

Его голос… Его голос!!! Словно скрип, вырывающийся из железной коробки. Он поднимает к глазам руки, огромные стальные ладони, непохожие ни на что, виденное им прежде, с пальцами, у которых множество суставов, он глядит вниз: железный нагрудник – нет, не нагрудник, откуда-то он знает, что это его тело, что под бронею этой не трепещет живое сердце.

Он поднимает голову.

Кричит.

И тогда с неба рушится длань Господня и бьет в окоп неподалеку от него. Гигантская волна земли, грязи, погнутых фрагментов укреплений взлетает над ним и с отвратительным чавканьем его поглощает.

Тьма.

* * *

– Мы потеряли Завишу! Сука! Потеряли Завишу!

Это вот «сука» заслуживало выговора с занесением, но полковнику сейчас было некогда обращать на это внимание и разбираться, у кого из лейтенантов сдали нервы. Они потеряли Завишу – вот что было важно. Его пустышки некоторое время будут сражаться самостоятельно, но ограничатся исполнением последнего приказа, то есть – станут удерживать позицию. И удерживая позицию, будут гибнуть, одна за другим, а когда в их рядах появится брешь, не отреагируют на это и не попытаются контратаковать. Это Завиша ими командовал, это он был тактическим центром отряда. Хаос сражения делал практически нереальной передачу машинам эффективных приказов из штаба.

– Что случилось?

Генерал Маннис второй раз за день покинул свой кабинет, что означало одно: дела идут хуже некуда. Потеря героя на этом этапе сражения была для них серьезным ударом. На третьей линии у них не осталось никого, кто мог бы продолжать сопротивление.

– Он оказался в пределах покрова вероятности, господин генерал. А потом в линию ударил «Локи». Рядом. Мы потеряли контакт.

«Локи». Проклятый транспортник, названный в честь проклятого бога.

– Статус?

– Данных нет, господин генерал.

– Статус «Локи»?

– Данных нет. Но наверняка разлетелся на куски.

Тишина. Полковник краем глаза наблюдал за стариком. Как и остальные.

– «Голубой парень» отдан? – Это был вопрос именно к нему.

– Так точно, господин генерал. Шесть минут назад. Жду подтверждения.

– Хорошо. Связь с Седьмой и Тридцать вторым?

– Постоянная.

Снова тишина – глубокая, как море. Все в штабе уже просто таращились на генерала. Интенсивно, со смертельной сосредоточенностью на лицах. Полковник Стэнли Кон-Кавафа вдруг понял, как это выглядит: двое стариков, он и командующий линией Говарда, и десяток-другой пацанвы, некоторые попали на четырехмесячные офицерские курсы прямо из школы, а потом – сразу в штаб. «И эта пацанва сейчас таращится на старика с таким выражением на лицах, словно ждет, что он совершит чудо. Что неким волшебным образом извлечет из рукава целую армию и бросит в атаку, сминая врага. Что уберет неминуемое, избежит неизбежного, спасет нас и наши семьи».

Было время, когда Стэнли Кон-Кавафа считал, что и он заслужил генеральские звезды. Но сейчас он радовался, что мечта его не осуществилась.

Старик осмотрел штаб, словно оказался здесь впервые. Потом несколькими быстрыми шагами пересек пространство и замер на пороге своего кабинета.

– Стэн, соедини меня с командиром Седьмой и командиром Тридцать второго. По защищенной линии. И пусть бомбардировщики готовятся, – холодно бросил он и закрыл двери.

«„Стэн“… Он сказал: „Стэн“… не „полковник“, как всегда в последние годы.

Господь милостивый, нам конец».

* * *

У темноты был запах и вкус мокрой земли, горючего и ржавчины. Темнота шумела дождем, мокро стекала по телу и холодила конечности. Темнота тяжело уселась ей на грудь, облепила ребра, прижала к земле ноги. Лезла маслянистыми пальцами в глаза, рот, уши.

Сестра Вероника застонала – тихо и слабо – и только тогда почувствовала, как невыносимо дерет у нее в горле. Сразу раскашлялась – рвущим, грудным хрипом, выплевывая изо рта и горла землю, грязь, кусочки неидентифицированной субстанции. Горло болело и жгло, словно она напилась кислоты.

У темноты есть цвет – поняла она, когда осторожно подняла руку и стерла грязь с лица. Серость и тени обрели глубину, выпустили из себя абрисы предметов, форм и объектов. Память еще сбоила, еще отказывалась сотрудничать, хотя и подсовывала образы каких-то кошмаров, которые лучше всего было бы забыть.

В конце концов, не каждый день она просыпалась в таких условиях, лежа в грязи, грязью прикрытая и пытаясь грязью же дышать. Лежа в… разбитом бункере.

Бункер. Фронт. Магхосты. Солдат. Абандалакх.

Воспоминания ударили в нее и сразу же отступили, словно пораженные отсутствием реакции. Ей следовало биться и орать от ужаса, но она была слишком обессилена, слишком измучена тем, что пытались сделать с ее разумом магхосты, чтобы теперь снова поддаться страху. Для паники тоже нужны силы.

Она посвятила несколько секунд анализу. Была в разбитом бункере, на линии фронта, засыпанная обломками и грязью. То, что вставало над ее головой – кусочек затянутого тучами неба, значит, если сорвало крышу, удар был сильным. Темно, все лампы погасли, наверняка уничтожены. Она не могла двинуться. Похоже, то, что она сумела выжить, исчерпало запас чудес на сегодняшний день. Который час? Она подняла руку, высветила на миг диск часов. Потом еще раз, пораженная. Пятнадцать минут – если ей не врали цифры – с того момента, когда она в последний раз смотрела на часы; прошло всего-то пятнадцать минут. А она чувствовала себя так, словно пролежала в этой грязи три долгих ночи.

Она взглянула вперед. Стена, как и потолок, исчезла, но равнины видно не было. Что-то там возвышалось, что-то черное и угловатое. В свете молний она заметила, что это нечто разорвано изнутри, словно огромная консерва, свирепо вскрытая тупым консервным ножом. «Это бок какой-то машины, – поняла она, увидев фрагмент тактического номера. – Это она в нас ударила?»

«Капрал Новак». Она оглядела руины. Не помнила, с какой стороны стояла кровать; везде только обломки, непонятные куски, грязь и земля. Она попыталась приподняться на руках, но что-то прижимало ее ноги и бедра к земле. Тяжелый бетонный блок, если она верно опознала, это мог быть кусок стены или потолка, но теперь важнее всего то, что под ним – ее тело, или то, что фронтовые хирурги называют «отходами». Перелом хребта и шок могли отсечь ее от боли, верно? За столько лет скитания по линии фронта она видала и не такое. Теперь ухватилась за край плиты и напряглась, пытаясь ее поднять. С тем же успехом могла бы пытаться сдвинуть планетарную ось.

Она подняла голову, чтобы в полумраке найти солдата. «Человеческие глаза – это чудесное изобретение Господа», – подумала она, отыскивая в темноте все новые и новые подробности. Разбитые шкафчики, кажется, остатки автомеда, рама кровати. Взрыв развернул ее на сто восемьдесят градусов, теперь она видела раму сбоку и…

Новая молния осветила небо так внезапно, что монашка заморгала, ослепленная. И все же внутренности того, что осталось от бункера, отпечатались у нее на изнанке век. Там, где некогда находилась стена с дверью, теперь зияла огромная дыра с почерневшими краями, вторая стена почти исчезла, дыру от нее наполняла полужидкая масса земли и грязи, медленной лавиной вливающаяся в помещение и удерживаемая, кажется, лишь тем, что некогда было военным транспортником. В боку машины зияло отверстие большее, чем дверь бункера, а внутри было темно, как в гробу. Кто бы ни оказался там, на борту, шансов уцелеть у него не было. Крыша… в той дыре поместился бы и «тушканчик».

Ну и еще то, что придавило ее ноги и бедра. Кусок потолка размером со шкаф. Без домкрата – не поднять. Она заморгала, пытаясь побыстрее привыкнуть к темноте. Если все верно помнила, то справа, почти на расстоянии руки, возле нее лежал шкафчик. Она протянула туда руку. Могла до него дотянуться. Еще не знала, зачем он ей, но – могла.

Еще одна стробоскопическая вспышка. Капрал…

«Ох, парень…»

Боль ударила внезапно, как разряд тока. Она втянула воздух и чуть не откусила себе язык. А потом лишь силой воли удержалась, чтобы не разреветься. Она ощущала их, ощущала обе ноги и – что было очередным чудом – одной, кажется, могла двигать.

Значит, под этим блоком бетона еще лежит то, что можно считать человеческим телом.

– Сестра… сестра…

Шепот едва пробился сквозь шум ветра. Она замерла, не поверив ушам. «Он жив?»

– Я тут… – Ей пришлось откашляться. – Я тут.

– Где?

– Ну… где-то здесь. А вы, капрал?

– Ну… – рассмеялся он сухо. – Я где-то там. Вы можете ко мне подойти?

Она попыталась снова: муравей, силящийся сдвинуть кирпич.

– Пока нет, капрал, – выдохнула она. – Но дай мне несколько лет…

– Что случилось?

– Ничего серьезного, капрал, ничего… только… кое-что придавило мне ногу.

– Болит? Сломана?

Ее поймала врасплох настоящая забота в его голосе.

– Да. Не знаю. Наверное.

– Сестра, не… не двигайтесь. Зараза, что же могло вас придавить?

Она прикрыла глаза. «Господи, дай мне силы. Я здесь – чтобы нести утешение». Она попыталась вспомнить, как выглядела комната.

– Такой металлический шкаф, капрал. Большой и тяжелый.

– Если бы я только не был привязан… Зараза, если тот шкаф упал, влепили в нас сильнее, чем я думал…. Они могут… и не добраться до нас достаточно быстро…

– Не говорите так много, капрал. Это может вам повредить.

– Проклятая пыль. – Он откашлялся и сплюнул мокротой. – Она на мне как будто везде. Хорошо хоть, что бункер выдержал.

– Да. Не говорите, капрал. Берегите силы.

На несколько минут воцарилась тишина.

– Сестра… – Дыхание капрала снова стало тяжелым. – Кажется, я ранен… чувствую… кровь на губах… на лице… вы меня видите?

– Здесь темно, капрал.

Отдаленный грохот ворвался внутрь.

– Слы… слышите, сестра? Наши лупят. Артиллерия. Или бомбардировщики… Но далеко. Наверняка сейчас… открывают бункер…

– Откуда знаете, что – сейчас?

Он засмеялся тихо и радостно.

– Гражданские… Ведь магхосты прошли, верно? А слышно только артиллерию, не наших на линии. А значит, калехи не добрались сюда, иначе бункер бы сотрясался уже от шума. Знаете… знаете, сестра, как рычит тридцатипятка?

«Да, – мелькнуло у нее в голове. – Знаю».

– На… наверняка как раз все проснулись, сержант уже осматривается и ругается. Он все… всегда просыпается первый… – Капрал снова закашлялся. – И лучше не обосраться, когда просыпаешься. Э-э-э… простите, сестра.

– Не за что, капрал.

– Не… не за это… я… когда мне сказали… получишь монашку… не забираем тебя в тыл, но просим о монашке – и будете вместе молиться. – Он засмеялся, несколько истерично. – Я был уверен, что мне конец. Но… я жив, выдержал волну… Если ты пережил волну, то ты пережил все… так говорят…

Она улыбнулась в темноту.

– Может, только из-за того, капрал, что нечто ударило в бункер и мы потеряли сознание.

Еще одна молния залила все сиянием, а потом – три следующих. Они дали ей достаточно времени, чтобы хорошенько осмотреться. Разбитые стены, машина, уничтоженное оборудование, бетонный блок, придавливающий ее к бетону.

Капрал…

Серия далеких грохотаний наполнила внутренности бункера глухим гудением.

– Слы… слышите, сестра? Вот насыпают, – он захрипел мокро. – Тьфу… Чувствую кровь даже в горле. Когда… если бы я не был… привязан…

Он замолк на некоторое время.

– Свет, нам нужен свет.

– С этим могут быть проблемы, капрал.

– Знаю… знаю…

– Пожалуйста, помолчите, капрал. Берегите силы. Это приказ.

Он вдруг коротко рассмеялся.

– Я не принимаю приказов… от… гребаных пингвинов.

Она невольно и сама улыбнулась во тьму. Солдатское чувство юмора. Но он послушался. Через некоторое время его хриплое дыхание выровнялось, притихло. Новак заснул. Или потерял сознание. Так лучше. Лучше сидеть тихо, не разговаривать и не кашлять, не подавать и знака жизни.

И, Господи помилуй, не отсвечивать.

«Может… Может, нас и не найдут».

* * *

Он полз сквозь ад на четвереньках, словно пес. Его странные ладони проваливались в землю, обрастали грязью и черной жижей. Он не чувствовал никаких запахов, это было первое, что он понял, придя в себя. Также не ощущал никакого вкуса, но ведь рот у него должен быть – он же кричал. Едва лишь вернулось к нему сознание и он увидел, что ад поглотил его, он издал дикий, протяжный вопль. Звук привлек некую тварь, чудовище подкатилось и попыталось нанизать его на одну из своих длинных пик. Он поймал оружие, вырвал и ткнул им в клубок тьмы, который был сердцевиною демона. Тварь затряслась и распалась на куски, а он швырнул пику наземь и пал на колени.

Неужели он подвел? Быть может, он слишком оттягивал нападение на Зверя и в наказание оказался низвергнутым на самое дно ада, где не имеющие даже имен демоны бесконечно сражаются, охотятся и пожирают друг друга? Был ли он приговорен к вечному проклятию? Это несправедливо! Если бы только он чем-то провинился! Если бы почувствовал страх перед Зверем или усомнился бы… Но нет, он прекрасно помнил: враг пробуждал в нем уважение, но он готов был встать на битву с ним без страха в сердце.

Почему же он сюда попал? Отчего у него на глазах суккубы и прочее чертово семя превратились в исключительных монстров, а его оруженосцы и кнехты сделались железными големами, у которых вместо лица маски с едва намеченными отверстиями для глаз и рта?

Почему…

Почему он сейчас ползет на четвереньках, как дичайший из зверей, вместо того чтобы встать и прикоснуться к своему лицу? Боится ли он, что пальцы натолкнутся на сходную маску? Или боится, что, попытавшись поискать застежку, дабы маску снять, не найдет ее? И станет метаться по аду, словно безумный дервиш, крича и ощупывая голову и лицо?

Быть может, он лишь еще один железный голем?

Его пронзила дрожь.

Обернуться и посмотреть назад было выше его сил. Зверь оставался там, не дальше чем в миле от него, может, и ближе, – гигантский, словно замок, он присел, окруженный своею свитой, и хлестал несчастную землю туманными кнутами, под прикосновением которых остатки железных машин распадались в пыль или текли, подобно воску. Создания, клубившиеся у его ног, не двигались, словно ожидали чего-то.

Оружия у него не было.

«Убежище, нужно искать убежище».

Перед ним возносились некие строения. Несколько десятков шагов, оценил он, яма в земле, какие-то железные плиты, остатки стен.

И тогда тучи запылали. Сверху, с огненными мечами, направленными в землю, падали ангелы. Словно небеса заплакали огненными слезами.

Он остановился, слишком изумленный, чтобы действовать.

* * *

Рвущий воздух вой вырвал солдата из неспокойного сна.

– Арти… ллерия, – пробормотал он. – Ну и лупят.

– Да, капрал, – ответила Вероника. – Лупят сильно. Прямо концерт.

Небо в дыре запылало ярким светом. Словно вспыхнула целая гора магнезии. Через миг раздался вой мощных двигателей. «„Тушканчики“, – подумала она, – „тушканчики“ садятся. Мы пытаемся убить чудовище».

Он тоже узнал звуки.

– «Тушканчики». Слышите, сестра? «Тушканчики»… контр… контратакуем. Выбьем их… в дыру… откуда они… вышли… как же я… хотел бы там…

Он остановился на полуслове, утратив дыхание. Снова вернул его на миг, снова утих, кашлянул странно и мокро захрипел.

И тишина.

Гора магнезии запылала прямо над их укрытием и пылала достаточно долго, чтобы монахиня сумела внимательно рассмотреть солдата.

– Ох… я… Спокойной ночи… спокойной ночи, сержант Новак.

* * *

Седьмая броневая дивизия, Тридцать второй полк гренадеров и отряды, собранные со второй и третьей линии, высаживались согласно с одним из тактических планов, составленных двадцать лет назад именно для такого случая. С другой стороны, все равно другого выхода не было. Учитывая силы, которыми они располагали, «прыжок вниз головой» оставался единственным разумным решением.

«Прыжок вниз головой». Тактика, разработанная на случай атаки против Абандалакха небольшими силами. Коротко говоря, вместо многочасового обстрела – артиллерийского, ракетного – и бомбовых ударов, быстрый десант на расстояние не больше километра до цели и прямой штурм. Вероятность успеха меньше восьми процентов. План отрабатывали скорее как одну из задачек для ума, а не реальную стратегию, предназначенную к применению на поле битвы, а теперь те восемь процентов – это все, что им оставалось. Если не меньше.

Они наблюдали за атакой на главном тактическом экране. Абандалакх расселся перед руинами третьей линии, гнилая баранка, куча компоста, язва, окруженная гнилой, наполненной червями тканью. Покров вероятности он подтянул под себя так, что на радарах не осталось от него и малейшего эха. Ждал. Сукин сын ждал их хода.

Сначала приземлились «тушканчики», сотни машин одновременно окружили центр гнили кругом огня. Десантные корабли приседали на хвостах, выбрасывали пехоту и взлетали снова. Через полминуты транспортники «Локи» и «Тор» выпустили из угловатых брюх танки, тяжелые машины пехоты и пустышки, после чего, плюясь огнями двигателей, рванули в небо.

И наступила тишина.

Солдаты залегли в окопах и воронках, прижались к изуродованной земле, машины расползлись по полю, занимая позиции, а чужаки вели себя так, словно ничего не замечали. Тварь громоздилась неподвижно, окружающие ее пасходеры, мигорачи и палколапы занимались, похоже, собственными делами, какими бы те ни были.

Полковник следил за врагом молча, закусив губу. Сукин сын. Обладающий странностью кошмара, нелогичный, непредсказуемый. Он уничтожал их без усилия, словно детей, когда они пытались убежать, сбивал «тушканчиков» с неба взмахами призрачной лапы, а теперь сидит и ждет, словно высадка нескольких тысяч солдат под боком его вообще не касается.

Пришла глупая мысль: «А вдруг все это не вторжение? Может, враг вообще – не разумен? Может, мы сражаемся с гигантскими красными муравьями, для которых вселенная – джунгли, по которым они идут, пожирая попутно все, что отыщут? А может, это автоматическая система терра… вернее – чужеформирования, высланная добрыми и милыми инопланетянами, которые даже не знают, что она нас убивает? Может, сука, мы погибаем, сражаясь с автоматическим траншеекопателем?»

Все отряды без единого выстрела заняли позиции вокруг врага. Кон-Кавафа посмотрел на часы и связался с командиром.

– Седьмая и Тридцать второй на месте, господин генерал.

– Пусть начинают.

– Слушаюсь.

Тактический экран осветился первым плазменным шаром.

* * *

Она молилась. Ничего больше сделать не могла, лежала, приваленная куском аллабетона, – да, честно говоря, даже если бы оказалась свободной, все равно ни на что другое оказалась бы не способна. Закончились времена, когда героические женщины бегали по полям сражений, поднося воду и перевязывая раны. Дыхание плазменных взрывов сожгло бы ее в пепел за сотню метров, только броня давала солдатам хоть какой-то шанс, а если кто-то из пехотинцев падал, необходима была помощь экзоскелета, чтоб хотя бы перевернуть его на спину. Эта война была не для маленьких монашек.

Так что она просто молилась.

Вспышка и жар первого разрыва застали ее врасплох. Жар этот ворвался в бункер, моментально высушил воздух, приятное тепло мгновенно превратилось в невыносимую жару. Она замолчала на полуслове, заслоняя лицо ладонями. Кожа горела. «Господи! Что они там используют?»

Но истинный ад разверзся через минуту. Грохот взрывов, выстрелы тяжелых орудий, яростный лай оружия меньшего калибра, приглушенное шипение пламени и бурчание энергетических цепей тактических лазеров. Сестре Веронике казалось, словно целая армия окопалась вокруг бункера и отбивает дикий штурм. Она моментально оглохла, а волны жара, проносившиеся сквозь расколотый бункер, лишали дыхания и жгли кожу. Она спрятала ладони в рукава и заслонила лицо, но это не слишком-то помогало.

Молилась.

И тогда вдруг увидела все звуки. Громыхание битвы превратилось в оргию танцующих перед нею и внутри нее цветов, а гигантская тяжесть, вдавливающая тело в пол – почти исчезла. Жар растекся пением птиц и превратился едва ли не в нежнейшие ласки. На ее глазах остатки одного из металлических шкафов растаяли и стекли на пол. Она не могла дышать…