Текст книги "История одной лжи"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Роберт Льюис Стивенсон
История одной лжи

ГЛАВА I. Мы знакомимся с Адмиралом

Во время пребывания Ричарда Нэсби в Париже он завязал несколько странных знакомств, так как был одним из имеющих уши, чтобы слышать, и умеющих давать пищу своему зрению точно так же, как и своему уму. Это был охотник за типами. Он презирал мелкую дичь и незначительных людишек, не удостаивая их ни малейшим вниманием, даже если они являлись ему в виде герцогов или денежных тузов, но утонченное или выражающее силу характера лицо, волнующий или проникновенный голос, живой взгляд, смелый жест, многозначительная или двусмысленная улыбка, – все это будило его ум и заставляло лихорадочно работать его мысль.

Одним из таких, был мистер Петер ван Тромп, говорящее по-английски двуногое животное непонятной национальности и весьма неопределенного рода занятий. Несколько лет назад он был художником, завоевавшим себе некоторое положение в колониях благодаря своим портретам с подписью

«Ван Тромп», в которых он прославлял величие колониальных правителей Он был женат тогда и разъезжал со своей женой и крошкой дочерью в экипаже, запряженном пони. Как он докатился до теперешнего положения, точно никому не известно. В течение последних лет он был жалким прихлебателем подле иностранцев в Париже. Было бы смелостью пытаться определить его занятия. Грубо выражаясь, он заслуживал имени, которое резало бы наш слух.

Молчаливо наблюдая за ним на фоне общественной жизни, благовоспитанные люди все же находили возможность считать его художником-профессионалом. Его убежищем были «Гранд-отель» и кафе, где можно было хорошо поесть. Там каждый мог наблюдать, как он с вдохновенным видом делал набросок. Он был всегда приветлив и словоохотлив. И странным казалось ничтожное вознаграждение, которое получал ван Тромп за свою откровенность в течение тридцати шести часов. Он представлял собой нечто среднее между другом и курьером, что создавало неловкость в смысле оплаты его услуг. Но те, кого он обязывал, могли всегда купить у него одну из его плохоньких картин; если же расположение простиралось дальше, то они могли заказать и оплатить большую картину, зная заранее, что они никогда ее не увидят. В кругу художников он слыл бездарностью. Он промотал большие деньги, не меньше чем три состояния; поговаривали, что ни один из его коллег не мог даже надеяться заработать такую сумму. Помимо своего пребывания в колониях, на легком суденышке, вооруженном четырьмя пушками, он посетил Грецию. В экипаже, запряженном цугом, он путешествовал по Европе, заезжая во дворцы немецких принцев. Премированные певицы и танцовщицы бегали за ним по пятам и платили по счетам его портных. Теперь же он с жалкой угодливостью вымаливал взаймы ничтожные суммы, завтракая за счет юных учеников художественных школ. Низверженный Дон-Жуан, не успевший умереть в часы своего благополучия, был окутан романтической дымкой в глазах молодежи. Его имя и его блестящее прошлое, преломляющееся сквозь призму шушукающих сплетниц, дало ему кличку Адмирал.

Однажды Дик застал его за выполнением заказа, он торопливо рисовал акварелью на этюднике пару кур и петуха, поминутно поглядывая в потолок, как бы прося вдохновения у своей музы. Истасканность его внешности маскировалась костюмом, который молодил его. Его седые волосы, глубокие морщины и красный нос говорили о бурно проведенной жизни; но его одежда И жесты были претенциозны. Дик приблизился к столу И спросил, что он рисует. Адмирал пришел в неописуемый восторг.

– Так, пустячок, – сказал он. – Я только что сделал набросок – вот так! – И он пояснил это жестом.

– Та-ак, – протянул Дик, смущенный бледностью рисунка.

– Поймите меня, – продолжал ван Тромп. – Я крупная величина. Но художник всегда остается художником. Вдруг на улице меня осеняет вдохновение и всецело овладевает мной. Оно подобно прекрасной женщине, и борьба бесполезна – я должен рисовать и я рисую.

– Да, – сказал Дик.

– Конечно, – продолжал художник, – я делаю это без труда, совсем легко. Это не работа для меня, а одно удовольствие. Жизнь – моя работа. Жизнь – это большой город Париж, – Париж во мраке, Париж, залитый огнями, его сады, его причудливые закоулки. Ах! – воскликнул он. – Быть снова юным! Сердце молодо, но ноги налиты свинцом. Скверное дело старость. Ничего не остается, кроме зрительных впечатлений, мистер… – И он выдержал паузу, чтобы его собеседник назвал себя.

– Нэсби, – вставил Дик.

Новый знакомый подействовал на ван Тромпа подобно возбуждающему напитку, и он стал распространяться об испытываемом им удовольствии при встрече с земляком на чужбине. Слушая его, можно было бы вообразить, что они встретились в Центральной Африке. Никто никогда не очаровывался Диком так скоро и не выражал этого так деликатно и непринужденно. Казалось, он был приятен ван Тромпу, как может быть приятен старому земляку милый и остроумный малый. Он говорил, что он не педант и тем не менее даже в самый бурный период своей жизни никогда не был таким кутилой, каким представлял его себе Дик. Дик протестовал, но напрасно. Этот способ напрашиваться на откровенность был коньком ван Тромпа. В отношении людей старше его он вкрадывался в доверие, молодежь же его надувала, считая его одновременно жертвой, и находила, что она должна работать на него или потерять уважение этого старого, порочного учителя.

Приближалось время обеда:

– Вы знаете Париж? – спросил ван Тромп.

– Не так хорошо, как вы, я в этом убежден, – сказал Дик.

– Я также! – весело добавил ван Тромп. – Париж, мой молодой друг… вы разрешите? Если вы узнаете Париж так же, как я, то увидите много странного. Больше я не стану распространяться, вы увидите много странного. Мы – люди света – вы и я – и мы в Париже, в сердце цивилизации. Нам повезло, мистер Нэсби. Идемте обедать. Разрешите мне указать вам, где пообедать.

В ресторане ван Тромп посоветовал ему, что заказать; в результате получился весьма солидный счет. На все Дик соглашался с улыбкой, прекрасно отдавая себе отчет в том, что происходит, но в погоне за новым типом он не считался с затратами, подобно охотнику, жертвующему своими собаками. Что касается странных вещей, то любопытство читателя может быть удовлетворено: они оказались менее странными, чем можно было ожидать, и Дик мог бы отыскать их сам, не тратясь на гида вроде ван Тромпа.

– Таков, – произнес он, икая, – таков Париж!

– Уфф! – протянул Дик, который устал от всего виденного.

Адмирал насторожил уши и искоса взглянул на него с оттенком подозрительности.

– Спокойной ночи, – сказал Дик, – я устал.

– Это совсем по-английски! – воскликнул ван Тромп, пожимая его руку. – Это совсем по-английски! Уже пресыщены! Вы такой очаровательный приятель. Разрешите мне навестить вас.

– Слушайте, – сказал Дик, – я пожелал вам спокойной ночи и ухожу. Вы забавный старикашка! В некотором отношении вы мне даже нравитесь, но на сегодняшний вечер хватит, больше от меня вы не получите ни сигар, ни грога и ни пенса денег.

– Прошу прощения! – воскликнул Адмирал с достоинством.

– Бросьте, – сказал Дик, – вы не обижены. Я считаю вас человеком бывалым. Я изучил вас – и довольно. Разве я не уплатил за урок? Аu revoir! 11
  До свиданья! (франц.)


[Закрыть]

Ван Тромп весело засмеялся и, горячо пожимая его руку, выразил надежду, что впредь они будут часто встречаться, но вслед уходящему Дику он смотрел с дрожью негодования. После этого они все-таки сталкивались, правда изредка, и Дик приглашал старика на скромный завтрак в рестораны по своему выбору. Между тем Дик всесторонне изучил своего нового знакомого. Он слышал о его яхте, о его экипаже, запряженном цугом, о его кратковременной славе, о его дочери, о которой он изредка с грустью вспоминал за бокалом, и о его беспутном, паразитическом образе жизни. И с каждой новой деталью что-то, чего нельзя было назвать ни привязанностью, ни интересом, росло в душе Дика по отношению к этому обесславленному пасынку искусства. Перед его отъездом из Парижа ван Тромп был среди приглашенных на прощальный ужин. Старик произнес речь, а затем, плача и смеясь, упал на стол.

ГЛАВА II. Письмо в редакцию

У старого мистера Нэсби была сильная необузданная натура типичного представителя среднего класса. Вселенная казалась ему простой. «Это

хорошо» или «это плохо», изрекал он без дальнейших рассуждений. В его суждениях, даже о самых незначительных вещах, чувствовалась сдержанная, пророческая энергия; он постигал сущность самых запутанных проблем, а если вы их не понимали, то он объяснял это духом противоречия и искренне возмущался.

Он глубоко уважал Дика как способного малого. Дик в свою очередь уважал отца как лучшего из людей, но уважение к нему умалялось пылом юности, защищающей свою независимость. В спорах они приходили к полному разрыву. Каждый из них приводил многочисленные аргументы, так как они были людьми положительными и любили умственные упражнения. Приятно было слушать, как мистер Нэсби красноречиво защищал англиканскую церковь или превозносил аскетическую мораль с энтузиазмом, вызванным отчасти портвейном. Дик начинал возмущаться, но не слишком, так как он знал, что в лице отца он имеет искусного противника, и он часто попадал впросак. В таких случаях с удвоенной энергией он называл черное белым, а голубое желтым, но наутро нелепость собственного поведения начинала его угнетать, и он отправлялся на террасу, где его отец прогуливался перед завтраком, любуясь долинами Тайма.

– Я должен просить прощения, сэр, за вчерашний вечер, – начинал он.

– Конечно, ты должен! – живо прерывал его отец. – Ты плел чепуху, но не будем вспоминать об этом.

Таково было положение вещей до знаменательного случая, когда мистер Нэсби, заинтересованный в поддержании кандидата сильной партии на выборах в парламент, написал в газету грозное письмо. Письмо отличалось всеми недостатками партийных писем вообще: оно было убедительно, но носило личный характер – наполовину оно было бесчестно и на четверть вымышлено. Старик не знал, что было в нем неправдоподобного, он легкомысленно изложил все сплетни, слышанные им и, опрометчиво санкционируя своим именем, вынес их на общественный суд.

«Либеральный кандидат, – заканчивал он свое письмо, – является, таким образом, общественным отступником. Он может дать ложное показание и проглотить обиду. Разве такие люди нам нужны? Нет! Со всей силой моего убеждения я говорю: нет! » Затем он подписал письмо и поставил дату с гордостью любителя, надеясь наутро стать знаменитостью.

Дик, ничего не знавший об этом, проснулся первым в этот злополучный день и, взяв газету, отправился в садовую беседку. В одном столбце его поразило письмо отца, в другом – передовица. «Мы имеем сведения, – гласила статья, – что никто не согласился с мнением мистера Нэсби, и, если бы даже он взывал от имени всех избирателей, его нападки на мистера Далтона были бы по меньшей мере несправедливы. Мы не хотим упрекнуть мистера Нэсби во лжи, потому что нам хорошо известны последствия этого, но мы попытаемся осветить оба эти факта в следующем номере нашей газеты. Мистер Нэсби один из самых крупных собственников в нашей местности, но верное изложение фактов, порядочность и грамотность важнее для нас, чем владение поместьем. Мистер… несомненно великий человек в своих обширных садах и тянущихся на полмили оранжереях, но либералы, – заключал анонимный журналист, – слишком свободны и сильны, чтобы им можно было приказывать».

Ричард Нэсби прочел все с начала до конца, и гнетущий стыд овладел им – его отец свалял дурака. Он выехал с треском на войну и вернулся с позором: в тот момент, когда прозвучали трубы, он был постыдно выбит из седла. Что касается фактов, сомнения быть не могло: они все были против автора письма. Ричард отдал бы многое, чтобы приостановить выпуск газеты, но, так как этого уже нельзя было сделать, он оседлал свою лошадь, захватил палку и помчался в Таймбери.

Он застал редактора за завтраком в большой мрачной комнате. Отсутствие сервировки, исключительная скудость блюд, его блуждающий, болезненный, как у подсудимого, взгляд обескуражили нашего героя, но, опершись на свою палку, Дик стоял с решительным и воинственным видом.

– Это вы написали статью в утренней газете? – спросил он.

– Вы – молодой мистер Нэсби? Да, это я поместил ее, – ответил редактор, поднимаясь.

– Мой отец стар, – сказал Ричард и, вспыхнув, добавил: – Но он лучше вас и Далтона, вместе взятых! – Он остановился и передохнул, решив, что все пойдет своим чередом. – Я должен задать вам один вопрос, мистер, – добавил он. – Допустим, что мой отец был плохо осведомлен, не лучше ли было бы подождать с напечатанием этого письма и объясниться частным образом?

– Поверьте мне, – ответил редактор, – что я не был в курсе дела. Мистер Нэсби сообщил мне запиской, что послал свое письмо в три редакции, и еще пригрозил скандалом, если я его не приму. Я очень огорчен всем случившимся, сочувствую вам и понимаю ваше волнение, молодой человек, но нападки на мистера Далтона были так резки, что у меня не оставалось другого выхода, как предоставить ему возможность напечатать ответ на страницах моей газеты. Партия имеет свои обязанности, сэр, – любезно добавил журналист, как бы произнося изречение, – а нападки были слишком резки.

В течение полуминуты Ричард обдумывал свой ответ, затем, смягчившись, буркнул «прощайте» и выбежал на улицу.

На обратном пути он ехал не спеша и опоздал к завтраку. Сквайр стоял спиной к камину и был близок к удару, его пальцы нервно теребили полы сюртука. Когда Ричард вошел, его рот беззвучно открылся и глаза выкатились из орбит.

– Ты это видел? – вскричал он, указывая на газету.

– Да, – ответил Ричард.

– И ты прочел это? Правда?

– Да, прочел, – ответил Ричард, потупив взор.

– И как ты на это реагируешь? – спросил старик.

– Вы были, вероятно, плохо осведомлены, – сказал Дик.

– Ах так! Ты ничего не можешь придумать? У тебя нет ни слова объяснений, ни предложений?

– Я боюсь, сэр, что вам придется извиниться перед мистером Далтоном. Это было бы красивее, это было бы только справедливо, и откровенное признание способствовало бы… – Здесь Ричард сделал паузу, как бы не находя соответствующих слов.

– Эта мысль должна была бы исходить от меня! – прорычал отец. – В твоих же устах она неуместна. Так не должен мыслить преданный сын. Если бы мой отец попал в подобное положение, то я преследовал бы редактора до конца его жизни, я избил бы его до смерти. Это было бы глупо, но я доказал бы этим, что родственные чувства во мне сильны. Сын? Ты мне не сын!

– Отец… – сказал Дик.

– Я отрекаюсь от тебя! Твоя мать умерла бы со стыда, я рад, что она в могиле. Дик Нэсби! Плохо осведомлен! У тебя нет ни чести, ни сыновних чувств, ни привязанности. Ты бездушен! Вон! Тут тебе нет места! Вон! Прочь отсюда! – сказал он, указывая на дверь.

С взбудораженными нервами, с бурно клокочущей кровью в его жилах, Дик ретировался. Он находился в состоянии такого оцепенения, что потерял способность слушать и говорить. Но среди всех этих волнений чувство непростительной несправедливости навеки запечатлелось в его памяти.

ГЛАВА III. Именем Адмирала

Возврата к прежнему быть не могло. Отныне между Диком и его отцом установились холодные отношения. Надменный старик становился еще более надменным при встречах с сыном. Обуреваемый вечным гневом, с подчеркнутой вежливостью он осведомлялся о здоровье Дика и обсуждал с ним погоду. Его голос звучал сухо и отчетливо. По временам в нем проскальзывали дрожащие нотки едва сдерживаемого негодования.

Что касается Дика, то ему казалось, что его жизнь внезапно оборвалась. Все прежнее потеряло для него интерес, его ранняя наблюдательность, которой он так гордился в своих путешествиях, отступила, как что-то постыдное, перед настоящим горем. Сожаление и уважение по целым дням боролись в сердце Дика. Теперь он был близок к тому, чтобы помириться со своим отцом или ускользнуть ночью, чтобы уже больше не возвращаться в отцовский дом.

Однажды случилось так, что, гуляя, он дошел до незнакомой гористой местности. Пробравшись через густой кустарник, он вышел на плоскогорье. Несколько величавых ирландских сосен возвышались на бугорке, прозрачный ключ у подножья холма извивался небольшим ручейком среди кустарников. Только что пронеслась гроза, но солнце ярко светило, и воздух был напоен ароматом сосен и травы. На камне, под деревом, сидела молодая девушка. Мы привыкли представлять себе женщину в виде символического превращения, основанного на ее одежде, и нам легче всего представить себе нашу владычицу, как неотъемлемую часть платья. Но человеческое восторжествовало над одеждой: взгляд, прикосновение – платье оживает, и женщина, задрапированная в эту оболочку из материи, освобождается от ее оков. Черное платье привлекло внимание Дика Нэсби и всецело овладело им. Он подошел ближе, и девушка полуобернулась. При виде ее лица Дик вздрогнул. Это было лицо, о котором он мечтал, и он впитывал его в себя, как животворящий воздух.

– Извините, – проговорил он, снимая шляпу, – вы рисуете?

– О, – воскликнула она, – только для себя! Я ненавижу живопись.

– Бьюсь об заклад, что вы не правы, – вставил Дик. – Я рисую сам, и знаете, что это означает?

– А именно?

– Две вещи, – ответил он, – во-первых, что я не строгий критик, а во-вторых, что я имею право видеть вашу картину.

Она прикрыла мольберт обеими руками и сказала:

– Ах нет, мне стыдно.

– Я должен вам сказать, что хоть я и не художник, но знал многих художников в Париже. Многие из них были моими друзьями, и я часто бывал в их ателье.

– В Париже! – воскликнула она с внезапно заблестевшими глазами. – Вы встречали когда-нибудь мистера ван Тромпа?

– Я? Да. Скажите, не дочь ли вы Адмирала?

– Адмирала? Его так называют? – крикнула она. – Ах, как хорошо, как мило с их стороны! Не правда ли, его называет так молодежь?

– Да, – с некоторой натяжкой ответил Дик.

– Теперь вы можете понять, – сказала она с непередаваемым оттенком сдерживаемой благородной гордости, – почему я предпочла не показать вам свой набросок. Дочь ван Тромпа! Дочь Адмирала! Меня чарует это название. Адмирал! Итак, вы знаете моего отца?

– Да, – сказал Дик, – я часто встречался с ним, мы были даже друзьями. Возможно, что он упоминал обо мне, – меня зовут Нэсби.

– К сожалению, он пишет так мало. Он занят, он всецело отдался своему искусству! Я бы предпочла, – добавила она, – чтобы мой отец был более обыкновенным человеком. Потому что большой художник… Вы видели его работы?

– Я видел некоторые из них, – ответил Дик, – они очень милы.

Она громко засмеялась.

– «Милы»?! – повторила она. – Я вижу, что вы не слишком интересуетесь искусством.

– Не слишком, – согласился он, – но я знаю, что многие охотно покупают картины мистера ван Тромпа.

– Называйте его Адмиралом, – сказала она, – это звучит мило и просто, мне приятно, что его оценили и полюбили молодые художники, – его не всегда признавали. У него была тяжелая жизнь в течение долгих лет, и когда я думаю… – Слезы блеснули в ее глазах. – Когда я думаю об этом, я чувствую, что глупею. А теперь я пойду домой. Вы доставили мне радость. Подумайте только, мистер Нэсби, с шести лет я не видела своего отца, но я всегда думаю о нем. Вы должны навестить меня, моя тетя будет очень польщена этим, я уверена. И тогда вы мне расскажете подробно о моем отце, не правда ли?

Дик помог ей сложить мольберт, и, когда все было готово, она протянула ему руку и сердечно пожала ее.

– Вы друг моего отца? Мы тоже будем друзьями. Вы должны прийти ко мне поскорее. – И она вприпрыжку сбежала с холмика.

Дик стоял в замешательстве. Ему было больно. Во всем происшедшем было много комичного, но черное платье, лицо и рука, которую он держал в своей, настраивали его на серьезный лад. Как он должен был поступить теперь? Быть может, забыть девушку? Он об этом поразмыслит. Он подумает также о том, продолжать ли это знакомство.

Он много думал об этом и на следующий день решил отправиться к ней с визитом.

Между тем легкой походкой, трепеща от радости, девушка шла домой, в свой маленький коттедж, где она жила со своей теткой, старой девой. И этой женщине, угрюмой, согбенной, шестидесятилетней шотландке сообщила она о своей встрече и приглашении.

– Его друг! – вскричала тетка. – Как он выглядит? Как он назвал себя?

Девушка хранила гробовое молчание и угрюмо глядела на старуху, затем очень тихо произнесла:

– Я уже говорила вам, он друг моего отца. Я его пригласила к нам, и он должен прийти. – После этого она ушла в свою комнату, где просидела неподвижно весь вечер.

Мисс Мак-Глехен – так звали тетку – читала в кухне объемистую Библию.

Около половины третьего Дик, тщательно одетый, появился на пороге коттеджа. Он постучал, и его попросили войти. В кухне, дверь которой открывалась в сад, было темно от нависшей листвы. Еще издали он заметил приближение девушки. Увидев ее во второй раз, он был еще больше поражен. Ее густые черные брови говорили о том, что она легко раздражается и с трудом успокаивается. Ее маленький, нервный рот был капризен. В ней было что-то опасное и надменное. В общем же, во всей ее внешности чувствовались прямодушие, отзывчивость и даже порода.

– Имя моего отца делает вас желанным гостем! – И она вежливо протянула ему руку.

Это было милое, хотя несколько чопорное приветствие. Дик почувствовал себя на седьмом небе. Она провела его через кухню в гостиную и представила мисс Мак-Глехен.

– Эстер, – сказала тетка, предложи мистеру Нэсби чашку чая.

Как только девушка вышла, старуха, как бы с угрозой, подошла к Дику.

– Вы знаете этого человека? – спросила она повелительным шепотом.

– Мистера ван Тромпа? Да, я знаю его.

– Прекрасно. Но что вас привело сюда? – спросила она. – Я не могла спасти мать – она умерла, но дитя… – И в ее голосе было нечто, что заставило вздрогнуть бедного Дика. – Скажите, – продолжала она, – в чем теперь дело? Деньги?

– Сударыня, – сказал Дик. – Вы дурно истолковываете мое присутствие здесь. Я – молодой Нэсби. По правде сказать, мое знакомство о мистером ван Тромпом весьма поверхностно. Я боюсь, что мисс ван Тромп несколько преувеличила нашу дружбу. Я решительно ничего не знаю о его личной жизни, и не хочу знать. Я встретил его случайно в Париже, и это все…

Мисс Мак-Глехен облегченно вздохнула.

– В Париже? – спросила она. – Хорошо, и что вы о нем думаете?

– Я считаю его приятным собеседником.

– Воображаю! – насмешливо сказала она и, прежде чем Дик мог что-либо добавить, покинула комнату.

Эстер вернулась с чаем и уселась.

– Теперь, – мило обратилась она к нему, – расскажите мне подробно о моем отце.

– Он, – заикаясь, проговорил Дик, – он очень приятный собеседник.

– Я начинаю думать, мистер Нэсби, что более приятный, чем вы, – продолжала она, улыбаясь. – Не забывайте, что я его дочь, рассказывайте с самого начала, расскажите все, что вы знаете, что он вам говорил и что вы ему отвечали. Вы встречались где-нибудь с ним – начните с этого.

С этого он и начал. Он рассказывал о том, как встретил Адмирала, когда последний рисовал в кафе, и как вдохновение настолько овладело им, что он не мог дождаться прихода домой, чтобы перенести свою идею на полотно; как его идея нашла свое отражение в поющем петухе и двух курицах, клюющих зерно; как они (Дик и ван Тромп) познакомились однажды и в тот же вечер обедали вместе; как он (Адмирал) подал милостыню нищему; с каким чувством он говорил о своей крошке дочери; как он занял денег, чтобы послать ей куклу (поступок, достойный Ньютона, так как ей было тогда 19 лет); о том, что у него – нет, не прекрасная – исключительная – да, Дик мог смело это сказать – совершенно исключительная внешность; что он носил башмаки на шнуровках и черную блузу свободного покроя и т. д. и т. п. И он сам удивлялся тому, как мало нужно было привирать. В конце концов, люди преувеличивают трудности жизни. Немного умения управлять рулем, легкий поворот вправо, влево, при наличии доброго желания слушателя – и нет предела его разыгравшейся фантазии. По временам появление мисс Мак-Глехен в гостиной охлаждало его пыл, и тогда взятая на себя миссия казалась ему чрезвычайно трудной. Но при виде Эстер, которая вся превратилась в слух и внимание, он изощрялся все больше и больше, и поток его красноречия не иссякал.

– Ах, – сказала она, – как приятно слышать все это. Вы не представляете себе, как моя тетка ограничена и религиозна. Она не может понять жизнь художника, но это меня не пугает. Я ведь дочь художника, – с достоинством добавила она.

Эти слова вознаградили его за ложь. Ведь, в конце концов, он не так уж грубо ее обманул, ведь ложь бывает иногда необходимой. И не должно ли поддержать в сердце дочери доверие к ее отцу, что, быть может, осчастливит ее. Возможно, что им руководили и другие мотивы – малодушие, эгоистическое желание понравиться, – но бедный Дик был ведь только человеком.