Текст книги "Смертоносная зима"

Автор книги: Роберт Линн Асприн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Линн Эбби
ИЗБРАННИК БОГА

Судя по тому, как ловко орудовал он кувалдой на длинной ручке, мужчина вполне мог быть профессиональным каменотесом, только какой каменотес стал бы работать в одиночку ночью в недостроенном храме. Он мог бы быть воином, потому что, когда появился напарник, сменил кувалду на меч и умело фехтовал во время урока, продолжавшегося до тех пор, пока лучи солнца не залили пол храма, пробиваясь через каменные колонны. Но в первую очередь он был жрецом – жрецом Бога-Громовержца Вашанки, и только потом каменотесом и воином.

Родом он был из знатной ранканской семьи: дальний родственник покойного, никем не оплакиваемого императора; и такой же дальний нового – хотя довольно трудно было признать в нем такового, с грязными потеками пота на спине и черными волосами, свисающими влажными спутанными космами. И окажись рядом кто-нибудь из столичной знати, за аристократа скорей был бы принят его светловолосый партнер, а Молин Факельщик – Верховный жрец бога Вашанки – удостоился бы презрительного прозвища «червь», которым ранканские завоеватели окрестили покоренных илсигов.

Он был рожден в позолоченной детской комнате храма Вашанки в Рэнке – плод тщательно организованного изнасилования. Его отец искалечил и убил десять человек с безупречной родословной, прежде чем взял женщину, изображавшую Азиуну, сестру Вашанки, во время ритуала Убиения Десяти. Неважно, что Азиуна была рабыней и умерла при родах. В детстве Молин получил лучшее воспитание, какое только могли дать ему его смертный отец и поклонявшиеся Вашанке жрецы.

Его восхождение по иерархической лестнице было скорым, если не сказать стремительным. Послушник в возрасте пяти лет; оруженосец командующего армией – десяти, в четырнадцать он руководил осадой Валтостина, за одну ночь в четырех местах пробив стены и захватив крепость. Стали поговаривать, что со временем он станет Верховным Иерофантом, но успехи в военном деле не сопровождались, к сожалению, должным почтением к стоящим выше. И он исчез из виду, вероятно, впал в немилость, затерявшись в длинных коридорах Имперского храма, и вновь появился лишь в возрасте тридцати лет, чтобы сопровождать неудобного принца Кадакитиса в ссылку в Санктуарий.

– Имея пару таких бойцов, можно идти на баррикады, – поздравил жреца Уэлгрин, начальник регулярного гарнизона Санктуария, когда они вложили мечи в ножны. – Мне жаль глупцов, считающих жрецов Вашанки мягкотелыми.

Молин вместо того, чтобы принять восхищение Уэлгрина, окунул лицо в таз с ледяной водой. Жрецы Вашанки стали мягкотелыми из-за непоправимого отсутствия самого бога. Вашанка умер для Санктуария – умер, потому что, когда бога отделяют от тех, кто ему поклоняется, люди продолжают жить – люди, но не бог. А что делать жрецам, посредникам между богом и поклоняющимися ему людьми, что делать им, когда бог уходит? Это был не тот вопрос, над которым Молину нравилось рассуждать.

Натянув на плечи тунику богатого торговца, Молин спрятал кувалду в расщелину между двумя каменными глыбами в человеческий рост высотой.

– Вчерашнюю ночь баррикады продержались? – спросил он, вкладывая меч в ножны, прикрепленные к луке седла.

– Наши люди выстояли, – скривившись, ответил Уэлгрин, проходя через портик недостроенного храма Вашанки. – В Низовье вновь была стычка между пасынками и нищими. И что-то смертоносное движется вдоль реки Белая Лошадь. Но ничего особенного, что могло бы побеспокоить покой наших рыбоглазых хозяев.

Был день Ильса по календарю илсигов, день Саванкалы для ранканцев и день Живота у бейсибцев (невежи – давать названия дням недели по частям тела, а не в честь богов); но, что самое важное, это был ярмарочный день. Гражданская война прекращалась на один день в неделю, и враги выясняли отношения в стычках иного рода. Тропа Денег, как и все прочие главные улицы города, была заполнена кипучей торговой жизнью – иногда законной, чаще – нет. Парочка рассталась у Прецессионной улицы, где вспыхнул прилавок торговца съестным. Уэлгрин по долгу службы, как представитель правопорядка – плохого ли, хорошего, другого в городе не было, – поспешил на помощь купцу, а Молин, сам переодетый торговцем, затерялся в сплетении улиц.

Здесь, где пятна разноцветных значков на дверях домов гласили, каким бандам и отрядам принадлежит территория и каждый сытый человек верхом на сытой лошади представлял собой движущуюся мишень, Факельщик сбросил личину торговца: распрямил плечи, взял поводья в левую руку, а правую положил на бедро, готовый выхватить оружие, которое скрывал плащ. Оборванные дети бросали вызов его способности постоять за себя, выкрикивая оскорбления, сочетающие анатомические подробности и родословную с такой изобретательностью, что ей позавидовал бы бывалый вояка, – не догадываясь, что обзывают Верховного жреца Вашанки в Санктуарии. А тот, не обратив на них внимания, свернул в залитый солнцем переулок.

Но солнечный свет вдруг исчез. Тяжелые черные тучи, предвестники перемены погоды, сгрудились над головой. Порыв леденящего ветра проревел по переулку, заставив лошадь испуганно осесть на задние ноги. Дети и нищие воспользовались моментом, когда внимание Молина переключилось на коня, и жрец неожиданно для себя обнаружил, что окружен толпой оборванцев, а с неба посыпались иглы мокрого снега.

Молин бросил поводья, позволив вышколенному боевому коню напасть, и выхватил из ножен меч. Соотношение сил изменилось в его пользу, когда он, стиснув руку, приставившую нож к его почке, швырнул подростка на мостовую. Чего никак не ожидали нападавшие, так это купца, сражавшегося, словно один из трижды проклятых настоящих пасынков, и, хотя им очень хотелось притащить его к своему вожаку для более близкого знакомства, они бросились в рассыпную. Подобрав поводья, Молин вскочил на коня, вонзил каблуки в бока скакуну и понесся во дворец.

– Пошли за конюхом, чтобы тот отвел коня на конюшню и проследил, чтобы о нем позаботились, – приказал Факельщик, добравшись до кордегардии у Западных ворот дворца, позабыв про свой рваный и промокший наряд торговца.

– Забыл свое место, бродяга? Чтобы я подчинялся какому-то вонючему жителю Низовья…

– Пошли за конюхом – и моли бога, чтобы я забыл твое лицо.

Стражник застыл, узнав, наконец, властный голос жреца Бога-Громовержца, который с неприкрытой яростью резкими движениями намотал поводья на его задрожавшую руку. Перепуганный до смерти юноша схватился за шнурок проведенного на конюшню колокольчика так, словно от этого зависела сама его жизнь.

Когда Верховный жрец вышел на просторный пустынный плац перед дворцом, буря стала еще сильнее. В лужу грязи неподалеку ударила молния, вызвав облако зловонных испарений. Те, кто помнил жуткие летние бури, уже Укрылись в сухих помещениях в глубине дворца. Молин осмотрел на пристройку, в которой жили два ребенка, воплощения одновременно и Вашанки, и нового, неосвященного еще Бога Бури, когда очередная молния залила небо голубым серебром. Инстинкт подсказывал ему бежать через двор, но он не был уверен, что сможет невредимым добраться до парадного подъезда дворца, и нырнул в одну из потайных дверей недалеко от Западных ворот.

– Мой повелитель Молин, – обратился к нему лысый мужчина в розово-пурпурном шелке, хватая Факельщика за руку, когда тот шел по коридорам. Простое переодевание не могло обмануть бейсибского придворного, привыкшего к тому, что женщины его народа наряжаются, как цветы, да еще красят в тон кожу. – Мой повелитель Молин, одно слово…

Бейсибцы называли его «повелитель», только когда были напуганы. Они поклонялись одной-единственной богине – Бей, смертным воплощением которой была стерва-бейса, повелительница змей, и понятия не имели о характере и настроениях Богов Бури. Молин вырвал промокший насквозь рукав из руки придворного со всем отвращением, какое вызвали в нем гнев и отчаяние.

– Передай Шупансее, что я приду в Присутственный зал, когда закончится буря и никак не раньше, – произнес он на безукоризненном ранкене, а не на том ублюдочном жаргоне, что стал в последнее время средством общения между разными народами.

Молния отразилась на черепе придворного, побежавшего докладывать своей госпоже, а Молин, скользнув за грязный гобелен, очутился в хитросплетении узких переходов, которыми пронизали дворец строители-илсиги и которых до сих пор не обнаружили бейсибцы. Едва позволяя по высоте и ширине пройти воину в доспехах, проходы были грязными и зловонными, но помогали сохранить остатки ранканского присутствия в Санктуарии, к ужасу пучеглазых захватчиков.

Молин вошел в альков, где звуки бури казались незначительными в сравнении с той яростью, что выплескивалась из соседней комнаты. Коридор впереди наполнился неестественным сиянием. У жреца по коже побежали мурашки, когда он перешагнул четкую черту, разделявшую свет и тень. Многолетняя привычка подсказывала ему пасть на колени и молить Вашанку об избавлении – будь Вашанка жив, в молитве не было бы нужды. Заверив себя, что это не опаснее, чем идти по палубе плывущего корабля, жрец вошел в детскую.

Центром сияния был белокурый голубоглазый демон, названный им Гискурасом по совету гадалки С'данзо. OH громко кричал, размахивая игрушечным мечом, светящимся красным светом, но слов жрец разобрать не мог. Другой ребенок, миролюбивый сын гадалки, тянул Гискураса за ногу, пытаясь оттащить его от неподвижного тела, которое тот колотил мечом. Артон, однако, не мог тягаться силой со своим сводным братом, когда в том бушевал гнев бога.

Молин заставил себя войти в ослепительный ореол, и, наконец, ему удалось схватить мальчика и оторвать его от пола.

– Гискурас! – несчетное число раз проорал он.

Мальчишка отбивался с решительностью подростка из трущоб: кусался, лягался, размахивал мечом, и вскоре от влажной одежды Молина повалил пар. Но жрец был настойчив; сначала он поймал ноги мальчика, затем прижал его руки к телу.

– Гискурас, – уже нежно произнес он, когда сияние начало мерцать и меч выпал из руки ребенка.

– Курас! – эхом откликнулся второй ребенок, прижимаясь к ногам Молина.

Вспыхнув последний раз, сияние исчезло. Гискурас превратился всего-навсего в напуганного всхлипывающего ребенка. Молин погладил его по голове, потрепал по спине и посмотрел на пол, где бесформенной кучей лежал один из жрецов.

Кивком головы Факельщик приказал остальным выйти. Оставшись наедине с детьми, он сел на низкий стульчик и поставил мальчика перед собой.

– Что случилось, Гискурас?

– Он принес кашу, – сквозь всхлипывания и шмыганье носом произнес мальчик. – Артон сказал, что у него есть леденец, а он дал только кашу.

– Ты растешь очень быстро, Гискурас. И если не будешь кушать, ослабнешь и почувствуешь себя плохо.

С той поры как месяца четыре назад в детской появился Артон, оба мальчика выросли на длину ладони взрослого мужчины от запястья до кончиков пальцев, и проблема роста была постоянным кошмаром всех, кто имел к этому отношение.

– Если бы ты съел кашу, уверен, Алквист дал бы тебе леденец.

– Я хотел, чтобы он умер, – безучастно сказал Гискурас, но, как только эти слова сорвались у него с языка, он в страхе припал к Молину. – Я не хотел этого. Я не хотел этого. Я просил его встать, а он не слушался. Он не встал.

Только опыт общения с детьми позволил Молину правильно истолковать отрывистые фразы Гискураса – в глубине души он знал, что произошло, уже когда началась гроза.

– Ты сделал это не нарочно, – тихо ответил он, убеждая скорее себя, чем ребенка.

Прекратив всхлипывать, Гискурас сразу же заснул; бесчинства Бога Бури всегда истощали крохотное тельце мальчика. Молин отнес ребенка в кроватку, где, если повезет, он проспит два-три дня.

– Курас больше не может здесь оставаться, – сказал Артон, дергая за полу видавшей виды туники Молина.

Мальчик С'данзо редко говорил с кем-нибудь, кроме своего сводного брата. Позволив Артону взять его за руку, Факельщик повел мальчика в угол, подальше от сиделок, потихоньку возвращавшихся в притихшую детскую.

– Ты должен найти нам место, отчим.

– Я знаю, я ищу. Когда я получу известия от отца Гискураса…

– Нельзя ждать Темпуса. Ты должен молиться, отчим Молин.

Говорить с Артоном было вовсе не то же самое, что говорить с обыкновенным ребенком с молочными зубами Прорицательница предупредила, что мальчик, возможно, обладает легендарной способностью С'данзо предсказывать будущее. Молин отказывался верить заявлениям ребенка, пока малыш напрочь не отверг в качестве отца Кадакитиса, и принцу пришлось признаться в том, кто истинный отец ребенка. Теперь Факельщик верил Артону.

– У меня нет богов, которым я мог бы молиться, Ар тон, – объяснил он, направляясь к двери. – Я могу полагаться лишь на себя самого и тебя – помни это.

Он плотно задернул занавес. Два послушника, укладывавшие тело Алквиста на носилки, отошли в сторону, позволяя иерарху прочесть подобающую поминальную молитву. Жрец-воин, Молин за свою жизнь благословил смерть такого количества неопознанных обрубков бренных тел, что ничто, казалось, не способно было заставить задрожать его голос. Он почти уверовал в то, что стал совершенно невосприимчив к ужасам смерти, но лицо доброго старого жреца со следами внутреннего кровоизлияния вызвало у него щемящее чувство.

– У нас нет древесины гикори для погребального костра, – сообщил Молину Изамбард, старший из послушников – Рашан забрал с собой все, что было.

Молин прижал кончики пальцев к глазам – подобающий жест жреца, отдающего дань уважения усопшему, хотя в данном случае, помимо этого, он не позволил политься слезам.

Рашан – беспринципный провинциальный жрец, единственной целью которого, еще до смерти Вашанки, было вредить всем реформам, проводимым Молином. Облако гнева, достойное самого Вашанки, невидимо закружилось вокруг Молина Факельщика. Ему захотелось найти Рашана, которого звали Глаз Саванкалы, забить полено гикори в его глотку и использовать это ничтожество для разжигания погребального костра Алквиста. Или схватить свой парадный кинжал и вонзить его так глубоко в грудь Гискураса, чтобы острие вышло из его спины. Или обхватить руками изборожденное слезами лицо Изамбарда и…

Молин посмотрел на Изамбарда, совсем еще ребенка, неспособного скрывать горе. Проглотив гнев вместе со слезами, он, утешая, положил руки на плечи послушника.

– Бог Бури примет Алквиста независимо от того, какое дерево мы используем для погребального костра. Пошли, втроем отнесем тело в его комнату, и вы прочтете молитву.

Они молча подняли скорбную ношу. Молин вместе с послушниками спел первый псалом и только потом удалился к себе, надеясь, что искренность юношей заменит не только отсутствующее гикори, но и молчание Вашанки и его собственного сердца. Воспользовавшись другим переходом, жрец достиг закрытой занавесом ризницы, находившейся рядом с его личной молельней. Там его ждала тога из тончайшей белой шерсти; из-за гобелена доносилось едва слышное ворчание писаря Хоксы, который орудовал над жаровней. Его жена и целая толпа недовольных ранканок, собравшихся у нее с рассветом, гудели в прихожей, отделяющей молельню от жилой части дома.

Молин натянул тогу на плечи и вздрогнул, когда прикосновение ткани открыло рану, которую он не помнил, как получил. Пошарив во тьме, он нашел полоску ткани и вошел в молельню, одетый в сапоги, набедренную повязку и свисающую с правого плеча тогу, по левой руке его струилась кровь. Хокса, к его чести, не пролил ни капли из кубка с подогретым вином с пряностями.

– Мой господин… мой господин, вы ранены.

Молин кивнул, сбросил тогу на тщательно уложенные свитки Хоксы и осмотрел два кровавых подковообразны) следа у себя на руке. Возможно, уличные мальчишки, но скорее всего Гискурас. С помощью здоровой руки и зубов Молин разорвал ткань надвое, вытащил из-за пояса нож и протянул его Хоксе.

– Подержи его над углями. Нет смысла рисковать лучше пусть меня кусает меч, чем ребенок.

Жрец даже не вздрогнул, когда раскаленный нож прикоснулся к коже; и все же, после того как рана была обработана, руки его дрожали, когда он нес кубок с вином до своего рабочего стола.

– А теперь расскажи мне, Хокса, как прошло у тебя это утро?

– Дамы, мой господин Молин… – начал писец, делая движение плечом в сторону двери, за которой хор женских голосов бубнил в споре, слова которого было невозможно разобрать. – Ваш брат, Лован Вигельс, был здесь, искал свою дочь. Жаловался… – Хокса умолк, набрал побольше воздуха и продолжил, правдоподобно подражая гнусавому голосу Вигельса:

– На убогость ранканской власти в Санктуарии, который все еще остается частью империи, хотя вы, похоже, смогли скрыть от властей прибытие кучки бейсибских беглецов со своим плохо охраняемым золотом; империя смогла бы найти этому золоту применение в военных походах, вместо того чтобы его растрачивали пучеглазые варвары и отребье червей.

Хокса снова с шумом вобрал в себя воздух.

– А затем буря вырвала окна из стен. Стекло, которое привезла из Рэнке ваша супруга, разбилось, и, боюсь, госпожа пребывает в сильном гневе…

Молин опустил голову на руки, представив аристократическое, немного пресное лицо Лована.

«Мой брат, – мысленно обратился он к образу из памяти, – мой дорогой слепой брат. На имперском троне сидит убийца, убийца, заставивший тебя бежать в Санктуарий, спасая свою жизнь. Не раздумывая, на одном дыхании ты рассказываешь мне, как низко пала развращенная империя, и тут же коришь меня за то, что я отступился от нее. Выбери что-нибудь одно, дорогой мой брат.

Я говорил тебе о Вашанке. Потребуется много лет, может, даже несколько поколений, пока империя падет, но она уже сейчас мертва, и изменить ее смогут только люди нового Вашанки. Я уже сделал свой выбор».

Жрец уже не раз говорил это брату – как многое другое, и больше повторять не собирался.

– Хокса, – сказал он, выбросив Лована из своих мыслей, – на меня напали на улице; я побывал в детской, где ребёнок убил одного из моих старых друзей; у меня горит рука, а ты говоришь мне о моей жене! Есть что-то достойное внимания в этой проклятой куче пергамента, прежде чем я пойду, поклонюсь в ноги Щупансее и скажу ей, что все снова под контролем?

– Гильдия магов жалуется, что мы ничего не сделали для определения места нахождения тайзского колдуна Рэндала.

– Ничего не сделали! Да я увеличил число наших осведомителей на двадцать человек! И сам хотел бы знать, куда исчез этот маленький хорек! К черту Гильдию магов: подождите, пока Рэндал не вернется сюда, Рэндал с этим справится, Рэндал воевал у Стены Чародеев – он может управлять погодой. Да я сам могу управлять погодой лучше, чем этот сброд бормочущих заклинания идиотов! Гискурас заставляет землю шевелиться. Ему три года, а вспышки его гнева сотрясают камни. Если так будет продолжаться и дальше, мы будем вынуждены пойти к этой стерве-ведьме – передай им это, Хокса, и распиши получше.

– Слушаюсь, мой господин! – Писец зашуршал свитками, уронив половину из них на пол. – Вот счет от мастера по металлу Балюструса за починку дверей храма. Третий отряд коммандос просит карт-бланш против своих врагов; приближенные Джабала просят ордер против обитателей Подветренной и купцов; горожане из квартала ювелиров требуют защиты от шайки Джабала и коммандос; и все требуют усмирить пасынков…

– Какие-нибудь вести от командира пасынков?

– Стратон представил судебное постановление…

– Хокса! – Не двинув головой, Молин поднял глаза от письменного стола.

– Нет, мой господин Молин. От Темпуса вестей нет.

Вражда между жрецом и не совсем смертным марша лом никогда не выражалась словами. Она была обоюдно инстинктивной, но теперь, когда Кадакитис признался что Темпус – истинный отец мечущего гром и молнии Маленького Бога в детской, Молин нуждался в маршале а тот затерялся где-то у Стены Чародеев.

Для Факельщика, однако, непозволительной роскошью было предаваться размышлениям о мириадах разочарований вокруг. Дверь, ведущая в прихожую, распахнулась, пропуская его жену, Розанду, которая выглядела со всем несчастной.

– Я знала, что ты здесь, – прокрался, как вошь, избегая меня…

Жена никогда не была частью представлений Молина о будущем – и уж конечно, не та жена, которую навязал ему Брахис. Не то чтобы жрецы Вашанки должны были хранить безбрачие – у них хватало трудностей и без этих неестественных ограничений. Выражаясь по-простому, среди жрецов Вашанки – жрецов Божественного Насильника – было принято выбирать более легкие связи среди множества азиун, живущих при храме. Ни один прислужник Вашанки добровольно не пахал полей со служительницами Сабеллии (которых на жаргоне звали Наследственными Греховодницами).

– У меня дела в городе, требующие личного моего присутствия, дражайшая супруга, – ответил жрец, не утруждая себя вежливостью. – Я не могу сидеть без дела каждое утро, пока ты копаешься у себя в гардеробе.

– У тебя есть и здесь важные дела. Данлис известила меня, что еще не сделано никаких приготовлений к празднику Середины Зимы, который, напомню тебе, состоится через десять дней. Из Рэнке не прислали и половины того количества гикори, которое я заказала. Священный очаг Сабеллии останется нечистым, и угля, чтобы женщины разнесли его по своим домашним очагам, не хватит. Я всегда знала, что нечего и рассчитывать на то, что удаленный змеей щенок-принц отнесется серьезно к своему положению жреца Саванкалы, но я все же надеялась, что ты, как высокопоставленный иерарх Санктуария, позаботишься о том, чтобы нашим богам был оказан должный почет.

Жрецы Ильса воздвигли свои храмы, почитатели змей – свои, Рашан борется за то, чтобы почитать всех богов…

Молин вертел в пальцах пустой кубок.

– У меня нет бога, любезная супруга, и меня нисколечко не интересует, будет ли кто-нибудь разбрасывать этой зимой ароматный пепел. Ты чувствуешь, как во время бурь дрожит земля?..

– Стекло окна в нашей спальне, которую ты предпочитаешь игнорировать, разбито. Ты должен заставить этого противного коротышку-плотника вставить новое – я и часа не проведу в комнате, где морской воздух будет вредно сказываться на моей коже.

Молин промолчал, решив воздержаться от замечаний по поводу состояния кожи жены, а затем мягким голосом, означавшим конец его терпению, произнес:

– Я пришлю Хоксу. А теперь – у меня есть более важные дела…

– Беспомощный трус. У тебя нет бога, потому что ты позволил Темпусу Тейлзу с его педерастами подмять себя. «Факельщик – истинный сын Вашанки» – говорили моему отцу. Истинный сын шлюхи-ниси, которая помогла тебе…

Ярость, которую Молин сдерживал во время разговора с Изамбардом, вырвалась наружу. Стенки кубка тихо хрустнули – единственный звук в тишине комнаты. Жрец заставил себя двигаться медленно, прекрасно сознавая, что убьет свою жену, если она сейчас же не исчезнет отсюда, и что впоследствии будет жалеть об этом. Розанда попятилась спиной к двери, когда ее супруг оторвал от стола побелевшие костяшки пальцев. Она стрелой пронеслась через прихожую и забаррикадировалась у себя в комнате прежде, чем Молин успел произнести хоть одно слово.

– Собери мои вещи, Хокса. Отнеси их вниз, пока я переговорю с Шупансеей.

***

Середина зимы приближалась чередой унылых дней, примечательных лишь своей редкостной неприятностью. Гискурас, которого все еще попрекали смертью Алквиста, вел себя почти так же сдержанно, как его сводный брат, давая Молину понять, что и без сверхъестественных сил погода Санктуария оставляет желать лучшего. Даже снежные бураны у Стены Чародеев не промораживали тело до мозга костей, как туманы у пристаней, и никакое количество благовоний не могло скрыть того факта, что город наполнял топки печей отбросами и навозом.

Во дворце по-прежнему обитало слишком много народа, бейсибцев и ранканцев, несмотря на реконструкцию полудюжины особняков за городскими стенами. Молин, отказавшись от примирения со своей женой, жил в комнате без мебели неподалеку от камер темницы, на которые она и походила. Всю ответственность за отправление культовых обрядов ранканского государства он передал Рашану, который, похоже, стремился втереться в доверие к Ловану Вигельсу. Глаз Саванкалы поспешно перевел весь свой пестрый двор в его поместье «Край Земли» в надежде на то, что высшее ранканское общество сохранится там в отсутствие пучеглазых и осуществит сотворение неслыханного чуда, с успехом возвратив принцу Кадакитису имперский трон.

Молин, в свою очередь, проводил все свое время, изучая доклады, которые приносили ему подчиненные и осведомители, и пытаясь определить, какое из многочисленных движений Санктуария является самым могущественным или самым продажным. Он перестал заботиться о чем бы то ни было ранканском, и думал теперь только о судьбе Санктуария, неясно проступавшей в донесениях осведомителей. Из комнаты жрец выходил лишь для того, чтобы навестить детей и в предрассветный час каждого утра поупражняться с Уэлгрином.

– Подавать ужин, мой господин? – спросил писарь.

– Попозже, Хокса.

– Попозже уже наступило, мой господин Молин. Не спите только вы и палач. Ваше прежнее жилище теперь пустует. Я позволил себе вольность принести оттуда новый матрац. Господин мой, чего бы вы ни искали, вы не найдете это, если не будете хоть немного спать.

Молин чувствовал, что устал; ноги, и плечи у него затекли от недостатка подвижности и сырости; он со стыдом вспомнил, что много дней не принимал ванну и теперь вонял, как простой рабочий. Прихрамывая, жрец проследовал за писцом в свои личные покои, где Хокса застелил постель свежим бельем, приготовил таз с подогретой водой и поставил на стол довольно скудные остатки ужина. Стекла в окнах, как заметил жрец, были заменены грязным пергаментом, позолоченные кубки – деревянными кружками, а мигдонианский ковер исчез. Розанда не посмела забрать только письменный стол.

– Выпей со мной, Хокса, и поведай, каково работать на впавшего в немилость жреца.

Хокса был сыном санктуарийского купца без родословной. Приняв кружку, он осторожно принюхался.

– Дамы и другие жрецы – это они покинули дворец. Я не думаю, что это вы впали в немилость…

Он умолк, услышав, что кто-то начал скрестись в окно. Его кружка ударилась об пол, когда большая черная птица вспорола пергамент клювом и окованными железом когтями, как нельзя лучше подходившими для этой цели.

– Она вернулась, – выдохнул юноша.

Ворон – Молин считал, что, по крайней мере, это создание родилось вороном, – служил гонцом между дворцом и убогой хибарой на берегу реки Белая Лошадь. Свое первое путешествие он осуществил задолго до того, как бейсибский флот поставил паруса, принеся жрецу ценный подарок: Ожерелье Гармонии, снятое с шеи бога Ильса, еще совсем теплое. С той поры Молин повидал много других воронов, но не было второго такого, с этими злыми глазами и сияющим кольцом на лапе, оберегающим от всевозможного чародейства и колдовства.

– Налей вина, – попросил Хоксу Молин. – У него есть для меня послание, от которого его нужно освободить как можно скорее.

Подняв кружку, писарь вновь наполнил ее вином; но к птице подойти не осмелился и, протянув кружку через стол, забился в угол, в то время как Молин усадил птицу себе на руку. В отличие от других пернатых посланцев, носивших крошечные корзиночки, этот передал своё послание на языке, понятном лишь должному адресату: еще одно свойство кольца с заклятием. Прошептав ответ, Молин выпустил птицу в ночь.

– Госпожа с Белой Лошади желает видеть меня, Хокса.

– Ведьма-ниси?

– Нет – другая.

– И вы пойдете?

– Да. Найди мне самый лучший плащ из тех, что оставила жена.

– Прямо сейчас? Я пошлю за Уэлгрином…

– Нет, Хокса. Приглашение адресовано только мне. Я не ждал его – хотя и не удивлен. Если я не вернусь, расскажешь обо всем Уэлгрину, когда он придет утром. Но не раньше.

Молин встряхнул плащ, протянутый ему Хоксой – черный, отороченный алым мехом, как нельзя лучше подходивший для посещения Ишад.

Зимние ночи в Санктуарии принадлежали воюющим сторонникам различных партий, колдовским силам и в особенности мертвым – но никто не остановил Молина. Подъезжая к дому Ишад, он почувствовал странные ощущения: глаза ее приспешников, их молчаливое движение вокруг; темные сплетенные защитные насаждения поднялись, когда Молин прикоснулся к тонкой стальной калитке.

– Оставь коня здесь. Им не понравится, если он подойдет ближе.

Молин посмотрел в изуродованное лицо человека, которого знал когда-то, – человека давно умершего и тем не менее очень внимательного и обходительного. Молин спрятал свое отвращение под кротким поведением, подобающим жрецу, спешился и позволил останкам Стилчо увести жеребца. Оглянувшись на дом, он увидел, что дверь открыта.

– Я давно хотел встретиться с тобой, – приветствовал он колдунью, поднося ее тонкую руку к губам по обычаю ранканской знати.

– Это ложь.

– Я хочу многое из того, что не желаю по-настоящему, сударыня.

Ишад засмеялась, и сочный звук ее голоса словно прибавил ей роста; она повела жреца в дом.

Молин готовил себя ко многому с того момента, как накинул на плечи плащ. С единственным глазом Стилчо он встретился без содроганий, но, когда вошел в сераль Ишад, вынужден был сглотнуть. В свете свечей какофония цветов и фактур поразила его. Солнечный свет, если бы он когда-нибудь проник в это забытое богами место, ослепил бы и пучеглазого бейсибца. Сметя в сторону стоившие целое состояние бархат, шелка и гобелены, Ишад освободила обыкновенный стул.

– Ты хочешь сказать мне что-то лично? – начал Молин, неловко устраиваясь на стуле.

– Может, я тоже желала встретиться с тобой, – с веселой издевкой произнесла она, но, увидев, что жрец не разделяет ее веселости, заговорила более серьезно:

– Ты искал колдуна пасынков, Рэндала.

– Он исчез больше месяца назад. Похищен – думаю, тебе это известно.

– Его держит в плену Роксана – она хочет, чтобы он вернул ей ее возлюбленного. Если к празднику Середины Зимы этого не случится, Рэндал умрет.

– И что же? Одним магом больше, одним меньше, это вряд ли может иметь для тебя значение.

– Скажем так: независимо от того, кто победит, – не в моих интересах, чтобы Роксане сопутствовала удача. Или так: не в моих интересах, чтобы потерпел неудачу ты, – а именно это случится, если все будет так, как хочет Роксана.

– И уж, конечно же, не в твоих интересах, чтобы ты сама потерпела неудачу. Поэтому ты полагаешь, что мы должны вместе защитить колдуна, возлюбленного Роксаны, и наши интересы от ведьмы-нисибиси? – спросил Молин, пытаясь подражать ее тону.

Повернувшись, Ишад поудобнее устроилась среди подушек. Капюшон ее плаща упал назад, открыв лицо, показавшееся в свете свечей красивым и человечным.