Текст книги "Герои"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Уведя глаза в сторону от него, я внезапно разозлился на жалость к самому себе и на то, как поспешно выдал ему все, что сам о себе думаю.

– Я наблюдаю за тобой, Френсис, на пластической гимнастике. У тебя замечательная реакция и естественная спортивная походка, – он членораздельно проговорил слово. – По-ход-ка. И думаю, что у меня есть для тебя изумительный вид спорта.

Несмотря на все мои сомнения, мой интерес усилился. У меня не могло быть никаких сомнений в правоте Лэрри ЛаСейла.

– Смотри, сегодня – вторник. Пару дней центр будет закрыт на реконструкцию, чтобы установить новое оборудование. Будь здесь в пятницу. Ты станешь чемпионом.

– Обязательно приду, – пообещал я, и куда бы еще я делся?

Когда три дня спустя я пришел в центр, то с удивлением увидел, что все было полностью перестроено. Маленькая сцена была построена в дальнем конце зала, и перед ней красовались два новеньких прожектора. «Для музыкальных представлений», – объяснил он. У входа был установлен торговый автомат. Два стола для игры в пинг-понг заняли места в стороне около окон, из которых был вид на Третью Стрит.

Подведя меня к самому ближнему из столов, он кинул на него белый пластмассовый шарик, и тот несколько раз со звоном подпрыгнул.

– Пинг-понг, – сказал я, надеясь, что мой голос не выдает моего разочарования.

– Настольный теннис, – сказал он. – Пинг-понг – это игра, настольный теннис – это спорт, известный во всем мире – спорт, в котором со своей быстротой и реакцией ты будешь лидером.

Кивнув на две ракетки, лежащие на столе, он сказал:

– Приступим.

Он показал мне, как стоять: собраться, наклониться вперед, слегка согнуть колени, ракетка в правой руке на уровне пояса. Двигаясь по ту сторону стола, он ударил по шарику со смачным шлепком, и наблюдал за тем, как он проплывает над сетью. Шарик вернулся. Я отразил его ракеткой. Сильный удар с его стороны, и шарик снова возвратился ко мне, отскочил от ракетки и снова полетел к Лэрри ЛаСейлу. Внезапно шарик оказался рядом, отскочив от стола справа от меня. И в мгновенном возбуждении я вытянул руку и сумел отразить его ракеткой, а затем увидел, как он полетел наискосок через сетку.

– Здорово, – крикнул Лэрри ЛаСейл. – Ты вернулся в спин.

Мы играли почти час, и дети собрались, чтобы посмотреть на новый вид спорта. Я вспотел, и моя рубашка приклеилась к телу так же, как и ракетка к руке. Я пропустил несколько шаров, особенно те, что прилетали ко мне наискосок, но большинство из них сумел вернуть. Толпа часто аплодировала Лэрри ЛаСейлу, и раз или два разразились аплодисменты, когда я сделал несколько выпадов, чтобы дотянуться до улетающего в сторону шарика.

Никто и никогда прежде так меня еще не приветствовал.

Наконец, он опустил ракетку, объявляя конец, и повел меня к новому торговому автомату, где купил мне бутылку «Колы».

– Поздравляю, Френсис, – сказал он, подняв бутылку, словно произнося тост. – Ты естественен. Помимо реакции, ты обладаешь тем, что я называю дружеской нетерпимостью – то есть выдержкой. Я имею в виду готовность, которой должен обладать спортсмен, чтобы принять мяч везде, куда бы он не прилетел, будь то бейсбол, футбол или настольный теннис.

Я стоял очарованный его словами.

– И у тебя также хороший возврат. Это – ключ, Френсис. Давать двигаться другому игроку, продолжать играть, отбивая шарик. Ты только продолжаешь возвращать его – аккуратно и устойчиво. Твой противник выходит из равновесия, устает, становится небрежным, и начинает делать ошибки, – он сделал большой глоток «Колы». – Завтра научу тебя приемам защиты и некоторым исключениям из правил.

Таким же образом он заманивал неуклюжих девчонок в танцевальный класс и на бейсбол, хулиганов заставлял петь, а сейчас он объяснил мне всю важность настольного тенниса. Он неустанно давал уроки, устраивал соревнования и вручал призы победителям.

Я тратил часы за теннисным столом, проводя игру за игрой, отрабатывая удар и движение, сосредотачиваясь главным образом на возврате, стараясь оставаться свободным, плыть вместе с шариком. Мои противники часто уставали и теряли над собой контроль. Все было так, как и говорил Лэрри ЛаСейл: их лица краснели, наливались гневом, в то время как я оставался спокойным и собранным в ожидании ошибки, которая обязательно будет допущена противником. Я не разражался ругательствами подобно Джою ЛеБланку. Мои посылы не были столь остры, как у Луиса Арабеля, играющего гладко, чем он мог кого угодно ввести в заблуждение: он лениво гладил шарик, но тот при этом летел по непредсказуемой траектории, никогда не приземляясь, куда бы он к нему не возвращался. И все же я побеждал, и знал, что придется сыграть еще много игр, но они обязательно приведут меня к победе.

Среди зрителей я часто искал глазами Николь, особенно, если игра удавалась, но она редко появлялась. Однажды, когда я обыграл Джоя ЛеБланка на пять пунктов подряд, которые на этот раз оставили его без слов, я обернулся, чтобы найти ее взгляд. Она была в толпе, она поднесла руку к губам и послала мне воздушный поцелуй. Я удивился, ища ответ на вопрос – действительно ли она послала мне поцелуй? Этого не может быть… или может? Ракетка выскользнула из моей руки и упала на стол. Когда я обернулся снова, она уже ушла.

* * *

На занятиях танцевального класса Николь была талантливей всех, ее стройное тело гнулось и вращалось без малейших усилий, словно ее кости были эластичными. Ревность брала меня за горло, когда Лэрри ЛаСейл подбрасывал ее в воздух, заставляя ее летать, на момент затаив дыхание, бросая вызов гравитации, затем ловил, прижимая к себе, их лица почти соприкасались, их губы были лишь в дюйме от поцелуя прежде, чем он давал ей соскользнуть на пол. Он приветствовал ее, его глаза глубоко впивались в нее, когда она ложилась или садилась на шпагат у него в ногах.

Для смотра, проводимого в декабре, он вместе с ней создал целый танцевальный номер, основанный на песне «Танцуя в темноте». Она скользила между теней под музыку, звучащую из граммофона, а Лэрри ЛаСейл управлял узкими лучами света, исходящими из фонарей, которые специально были установлены для этого номера.

Он продолжал давать мне дополнительные уроки игры в настольный теннис, и мы с ним все время играли друг против друга, в его глазах сиял восторг, когда я сделал необычную подачу. «То, что от тебя хочу, Френсис», – говорил он. – «Чтобы ты, наконец, победил меня». Но почему-то всегда побеждал он. Множество его атак и возвратов казались мне легкими, но их отпечаток оставался неизгладимым.

Когда приблизились первые выходные декабря, то весь Врик-Центр напрягся от волнения, когда Лэрри ЛаСейл объявил двойное первенство – турнир по настольному теннису, который пройдет в субботу, и следом за ним музыкальное представление «За безумием и мечтой», которое должно будет состояться в воскресенье.

– Звезда Николь зажжется в воскресенье, и хочу, чтобы твоя звезда зажглась в субботу, – сказал Лэрри ЛаСейл. – Надо полагать, это не встреча фаворитов, Френсис, но ты и Николь многое значите для меня.

А меня продолжал мучить вопрос, подозревал ли он мою тайную любовь к ней.

Когда в субботу я пришел во Врик-Центр, дети собрались вокруг серебряного кубка в форме игрока, приготовившегося отразить шарик. Я вообразил себе, как Николь будет вручать мне этот приз, в то время когда на самом деле я сам постеснялся бы признать себя истинным чемпионом.

Я не был в списке тех, кто играл в первой половине дня. Действовала сложная система, изобретенная Лэрри ЛаСейлом, чтобы сперва дать устраниться игрокам послабее. Лучшие игроки, такие как Луис Арабелль, Джой ЛеБланк и я, начинали играть позже, чтобы в дальнейшем устранить тех, кто победил утром.

Когда весь Центр наполнился звуками цокающих теннисных шариков и аплодисментов зрителей, я начал нервничать и волноваться. Что, если вдруг меня обыграют, и удача отвернется от меня?

Глядя окно, я почувствовал чье-то присутствие рядом, внезапное колебание воздуха, тут же принесшее дыхание тонкого аромата, который напоминал мне о Николь Ренард.

– Удачи, Френсис.

Я обернулся, чтобы увидеть ее.

Как всегда лишенный слов в ее присутствии, я выдавил на своем лице глупую улыбку.

– Мне нравится смотреть, как ты танцуешь, – выпалил я, поразившись вообще своей способности вообще что-нибудь сказать.

– А мне нравится смотреть, как ты играешь, – сказала она.

– Тебе… – недоверие сломало мой голос.

– Твоя игра в настольный теннис, словно танец. Ты так двигаешься, и так наносишь удар по шарику, что я напеваю, наблюдая твою игру, и ты словно танцуешь под эту песню.

Впервые в жизни я оказался во власти такого откровения.

– Завтра после музыкального представления все собираются у меня дома. Лэрри говорит, что так принято делать в шоу-бизнесе. Ты придешь, Френсис?

Ее слова наполнили меня восхищением и агонией. Я был восхищен ее приглашением и в тоже время агонией ревности – тем, как небрежно она произнесла его имя – не Лэрри ЛаСейл или мистер ЛаСейл, как все дети называли его, а Лэрри – пренебрежительно, словно они друг для друга значили больше чем преподаватель и ученик.

Наш разговор был прерван громогласным объявлением полуфинальной игры, с которой начинались соревнования. Николь коснулась моего плеча, ее рука была чуткой и ласковой, а в моей плоти огнем отдалось эхо ее прикосновения.

– Удачи, – сказала она.

В последующие два часа я пережил большее количество игр, чем смог бы себе представить. Время пролета над столом белого пятна удаляющегося и приближающегося шарика. Вперед и назад. Удар и возврат. Спин и выпад. Сильный размах и легкое прикосновение. Мои противники проигрывали один за другим. Наконец, Джой ЛеБланк. В этот день ему не везло. Он проиграл мне со счётом 21–12 и ушел, что-то бормоча себе под нос.

Никогда прежде я не испытывал такого чувства. Судьба сама работала на меня. Я ощущал невидимость, невозможность потерпеть поражение, шарик всегда был под моим контролем. Зрители часто аплодировали, задерживали дыхание при захватывающей подаче, моей или моего соперника, и затихали, когда результат борьбы оказывался под сомнением. Но у меня не было никаких сомнений. Каждый раз в паузе перед следующей игрой, мои глаза искали среди присутствующих Николь, и когда находили ее, то на ее лице была улыбка поддержки, и Центр казался пустым и безлюдным, когда я не находил ее глазами.

Луис Арабель также победил за соседним столом, получая в свой адрес щедрые аплодисменты. Между играми мы поглядывали друг на друга и обменивались улыбками. И было ясно, что наша встреча неизбежно состоится в заключительном соревновании дня. Каждый раз я слышал залпы аплодисментов, адресованных соседнему столу, и я знал, что Луис выиграл еще один захватывающий пункт.

Наконец, мы с Луисом, друг против друга по разные стороны стола. Мы оба непредсказуемы и непобедимы. Луис был рослым и худощавым парнем с длинными руками и ногами. Он играл легко и свободно, и никогда не спешил, всегда и всех вводил в заблуждение, и любого мог вымотать тем, что сам никогда не уставал. Я приготовился к его мягким ударам, вялому спину и ленивым выпадам.

В первый же раунд я принял пять его быстрых пунктов. Он проверял меня на прочность, пытался вывести меня из равновесия, каждый раз подавая шарик самым непредсказуемым образом, когда он поднимал ракетку, и взбесившийся шарик устремлялся ко мне. Толпа притихла.

Я не стал паниковать и заставил себя расслабиться. В тот день я проиграть не мог. Пять моих собственных подач сделали игру связной, и после этого я просто держался в шести футах от стола и сконцентрировался на возврате. Луис потерял три пункта подряд, и впервые я увидел, как окрасилось его лицо. Он был расстроен. Он пытался бить сильнее, нахмурился и, наконец, начал делать ошибки.

Я набрал двадцать один пункт против его восемнадцати, просто играя по правилам Лэрри ЛаСейла, как он меня учил: будучи упрямым, сохраняя хладнокровие и собранность, в то время когда Луис пытался взять силой и эмоциями. И он пропустил свой последний шарик, который принес мне победу, толпа загудела и начала кричать, свистеть и топать ногами.

Я повернулся к толпе и почувствовал, как щеки налились кровью, сердце заколотило изо всех сил, и кровь радостно загудела в моих венах. Я увидел Лэрри ЛаСейла, пробирающегося через толпу. В его руках был тот самый кубок. Он держал его высоко над головой. Рядом с ним была Николь, ее глаза смотрели на меня. Они сияли.

Все было похоже на сон ставший явью. Николь взяла кубок из рук Лэрри ЛаСейла и вручила его мне. В нем отразилось сияние наших глаз.

Я прижал кубок к груди, и толпа притихла. Мои глаза налились влагой. И чего же еще я ждал, произнесения чьей-то речи?

– В добрый час, Мистер ЛаСейл, – объявил во весь голос Джой ЛеБланк. – Френсис достиг ваших высот.

Возгласы и аплодисменты поприветствовали его слова, и мне захотелось найти способ заклеить ему рот, или чтобы он навсегда потерял дар речи.

И тогда толпа стала кричать: «Лэр – ри… Лэр – ри…»

У всех хватило храбрости хором называть его по имени, когда поодиночке это делать никто и не осмеливался. «Лэр – ри… Лэр – ри…»

Раболепие давило меня изнутри. Момент моего триумфа был запятнан и разгромлен. Я знал, чего они хотели. Они хотели, чтобы я сыграл с Лэрри ЛаСейлом, чтобы состоялась игра реального первенства Врик-Центра.

И затем: «Френсис… Френсис…»

Аплодисменты усилились, с ними крики и свисты.

И голос из толпы: «Давай, Френсис…»

Лэрри ЛаСейл пожал плечами и наклонился ко мне, словно говоря: «Это тебя, Френсис, что нам делать, не можем же мы их разочаровать?»

И вдруг я подумал: может смогу его победить? Моя игра в течение дня была почти безупречна, и даже когда я играл с Луисом Арабелем – лучшим из нас, то легко его победил. Подобно игроку казино, вышедшему на победную линию, я не мог проиграть. Возможно, я уже стоял на такой линии обеими ногами.

Я кивнул Лэрри ЛаСейлу и поднял ракетку. Снова кинув беглый взгляд на Николь, я увидел ее улыбку одобрения. Почувствовав твердость пола обеими ногами, я стал в пластичную стойку.

От рева толпы задрожали оконные стекла.

Игра началась.

Моя подача.

Ракетка встретила шарик. Я не старался ускорить игру или войти в спин, а просто хотел возвращать шарик в надлежащую позицию, не рискуя, лишь отыгрывая свою защиту. Сердце билось устойчиво, тело было готово действовать. Шарик вернулся ко мне. Я отразил его ракеткой. Он снова прилетел ко мне, и снова я его вернул. Возврат Лэрри ЛаСейла был совершенен. Шарик летел на край стола. Он был почти недосягаем для меня, но так или иначе я достал его, вернул, выводя своего соперника из равновесия. Мой пункт, следующий – его, затем снова мой, его.

Прошла половина игры, счёт 13–12, моя подача, и я понял, что он давал мне выиграть. Он вел игру настолько умело, что никто кроме меня не понял, что он делал. Он умело пропустил мои возвраты, не дотягиваясь до шарика на тысячную долю дюйма, симулируя расстройство, и возвращал мне его в такие точки стола, которые посторонним казались недосягаемыми для меня, хотя я понимал, что что-то было не так.

Толпа затихала, и наступала тишина, нарушаемая только лишь цоканьем шарика – мягким щелчком о шершавую резиновую поверхность ракетки. Гигантский вздох толпы качнул воздух, когда был проделан захватывающий пункт. Я не осмеливался оторвать глаз от шарика, чтобы еще раз увидеть Николь.

Еще две игры были проведены за такое же время, как и первая, также остро, легко и свободно. Умиротворенная публика наблюдала за тонкой и аккуратной игрой, в которой Лэрри ЛаСейл позволял мне победить.

Наконец, счет дошел до 20–19 в мою пользу. Не хватало одного пункта для моей победы. Я избегал встречи глазами с Лэрри ЛаСейлом. Должна была быть его подача. Присев в ожидании, я, наконец, посмотрел на него и увидел его суженные глаза. В них было что-то совсем непостижимое, волшебное. И чуть не вздрогнул, когда понял, что он мог бы легко выигрывать у меня следующие два пункта и забрать первенство. Он мог бы выиграть так легко и с таким презрением, что толпа (и Николь!), и что все бы тут же узнали, что он просто играл со мной, как кошка с уже обреченной мышью.

Изумительная подача в мою сторону, и такой же изумительный возврат. Мы вошли в цикл качелей: удар и возврат, повторяющиеся без конца, в стойке и с выпадом, пока, наконец, шарик не прибыл ко мне, захватывающий дух выпад, вернувший его к краю стола, заставивший толпу затаить дыхание, хотя мы оба знали, что это было в пределах моей досягаемости. И тут его последний подарок мне. Сделав выпад, я вернул шарик туда, откуда он ко мне пришел, откуда его невозможно было бы вернуть.

Толпа взорвалась аплодисментами, ликованием и свистом. Перейдя на мою сторону стола, он пожал мне руку, крепко обнял меня, его ухо достаточно приблизилось к моему рту, чтобы я смог прошептать ему: «Спасибо». Он повернул меня к толпе, в громогласном хаосе которой звучало мое имя. Мои глаза искали Николь и нашли ее радостное лицо и руки, сложенные так, словно она читала молитву, ее глаза были полузакрыты, словно она приглашала меня в свои объятья.

Немного погодя толпа рассеялась, и она внезапно предстала передо мной, сияя от счастья. Она сжимала мою руку и шептала: «Мой чемпион», и прыгала возле меня так близко, что ее дыхание обожгло мою щеку: «Увидимся завтра».

Но завтра наступило 7 декабря 1941 года.

–

Артур Ривьер спотыкается о бордюр около кирпичного здания у входа в переулок Пи, и мне тут же становится ясно, что он пьян. Уличный фонарь ловит своим светом его открытый рот и капли слюны на губах и подбородке.

Почти полночь, и на Третьей Стрит никого. Я не могу уснуть и решаюсь выйти из квартиры на улицу. И сам сообщаю себе, что по ночным улицам Френчтауна, так же как и днем, может бродить Лэрри ЛаСейл.

Артур Ривьер замечает мое приближение и оборачивается ко мне.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, даже притом, что мне известно, что он не в себе.

Он разглядывает меня своими налитыми кровью глазами, его губы принимают форму тех, что на маске, символизирующей трагедию на высокой статуе около «Плимута».

– Никто не говорит об этой войне, – бормочет он, пытаясь сфокусировать глаза, и, наконец, он фокусирует их на мне, и в них проявляется ясность. – Все говорят о новом законопроекте, о льготах для ветеранов, о поступлении в институт, о женитьбе, о работе полицейских или пожарников, но не о войне…

Я кладу свою руку ему на плечо, чтобы поддержать его, иначе его грузное тело угрожает рухнуть под стену, и это выглядит смешно, потому что он тяжелее меня, по крайней мере, фунтов на пятьдесят.

Он поднимает голову в ночное небо и взывает:

– Я хочу говорить о моей войне, – кричит он. – И, кстати, о твоей тоже, Френсис, о нашей войне. О войне, о которой никто не хочет говорить…

– И что эта война? – спрашиваю я из необходимости хоть что-то сказать, ответить его полному горечи голосу, но при этом ничего не ожидая в ответ.

– Страшная война, – говорит он, закрыв глаза. – Боже, но как же мне было страшно, Френсис. Я наложил в штаны. Однажды, во время перебежки под открытым огнем, я так испугался, что обосрался. Пули рвутся у меня под ногами, поднимая пыль… – открыв глаза, он спрашивает: – А тебе разве не было страшно?

Я вспоминаю деревню, продвижение нашего взвода и Эдди Ричардса, который говорил: «И что вообще мы здесь делаем?», и запах его диареи.

– Всем было страшно, – отвечаю я.

– Герои! – насмехается он, в его голосе острота и ожесточение, все признаки опьянения куда-то исчезают. – Мы не были героями из книги Старого Стренглера, Френсис, а лишь мальчишками из Френчтауна. Испуганными и тоскующими по дому до судорог в животе и рвоты. И никакого пафоса, что был в газетных статьях или в кинохронике. Мы не были героями. Мы лишь там были…

Закрыв глаза, он снова наваливается на стену, как будто сказанные им слова высосали из него все силы.

В конце переулка вырисовываются чьи-то тени. Я всматриваюсь и вижу силуэты Арманда и Джо.

– Бедный Артур, – бормочет Арманд, взяв его под руку и легко коснувшись его лица. Из ноздрей Артура вожжой текут сопли, а его губы что-то лопочут на выдохе.

«Все мы бедные», – думаю я, наблюдая, как они вдвоем неизвестно куда волокут Артура Ривьера. Холодный ветер гудит между зданиями и поспешно тащит меня обратно, в дом миссис Беландер.

–

Лэрри ЛаСейл был одним из первых во Френчтауне, завербовавшихся в вооруженные силы. Он объявил свое намерение в понедельник сразу через несколько часов после обращения к народу президента Рузвельта по радио о том, что после нападения японской авиации на остров Перл-Харбор политические отношения между Японией и Соединенными Штатами перешли в состояние войны. Патриотическая лихорадка, смешанная с гневом на подлое нападение в Тихом океане, вихрем пронеслась по улицам Френчтауна и, если верить радио и газетам, то и по всей стране. Вербовочные пункты тут же наполнились мужчинами и женщинами, решившими бороться за свободу Америки.

Лэрри ЛаСейл предстал перед нами в тот день во Врик-Центре. Его знаменитой улыбки кинозвезды уже не было, вместо нее на его лице было мрачное мужественное намерение мстить. «Мы не можем позволить японцам избежать возмездия», – сказал он гневно. И мы никогда еще не видели в его в глазах такого зловещего блеска и были готовы поприветствовать аплодисментами его заявление, но он поднял руку. «Не стоит, ребята. Я буду делать лишь то, что и миллионы других».

Акция Лэрри стала для нас началом военного времени во Френчтауне. У многих отцы и братья вступили в ряды вооруженных сил. Ежедневно в центральном парке Монумента собирались люди, чтобы попрощаться с теми, кто садился в автобусы, уходящие в Форт Дельта, откуда они направлялись в сухопутные силы, в военную авиацию, или садились на поезд, который вез их в Бостон на базу подготовки морских пехотинцев и моряков.

Фабрики Френчтауна перешли на круглосуточный график работы. Они начали производить товары для фронта. «Мы не производим оружие и бомбы», – как-то вечером за ужином сказал дядя Луи. – «Но наши люди нуждаются в повседневных вещах, таких как расчески, зубные щетки, кнопки, ножи и вилки – все, что необходимо для жизни даже на военной службе».

Я слышал, что «Монумент-Комб-Шоп», где работал дядя Луи, производил секретные материалы в особом фабричном цеху. Он поднес к губам скрюченный палец: «Ш-ш…»– сказал он. Волнение пробрало меня насквозь: «…военные тайны Френчтауна! Надо быть бдительным и остерегаться шпионов!»

С вербовкой Лэрри ЛаСейла Врик-Центр закрылся, как теперь все говорили, очень надолго. Дети Френчтауна стали болтаться во дворе школы Прихода Святого Джуда или перед «Аптекой Лурье». За короткое время с улиц Френчтауна исчезла молодежь. На каждой воскресной мессе, Отец Балтазар выходил на кафедру и после прочтения проповеди молился за то, чтобы Господь хранил всех тех, кто ушел на войну. В военную униформу также стали одеваться и женщины. Их называли «WAWES» и «SPARS», и они шагали по улицам, гордясь тем, что они уже не были магазинными или фабричными девчонками.

Те, кому еще не исполнилось восемнадцать, устраивались на работу на какой-нибудь завод или фабрику. Мистер Лурье нанял меня на неполный рабочий день после школы и на выходные для работы у него аптеке. Я выполнял все его поручения, мыл полы, выбрасывал мусор и расставлял товары на полках, принося их из подсобного помещения. Я получал особое удовольствие, расставляя на полки упаковки с леденцами «Тутси-Ролс», «Баттерскотч-Битс» и большие пятицентовые коробки с конфетами «Беби-Рут» и «Мистер Гудбер».

Мистер Лурье всегда был вежлив и щеголеват. Он всегда носил белую рубашку и черную бабочку. Он платил мне два доллара и пятьдесят центов в неделю, и угощал меня плиткой шоколада, после того, как расплачивался со мной в субботу.

В аптеку иногда заходила Николь Ренард. Она ненадолго задерживалась, уже держа в руках свои любимые леденцы. «Баттерскотч-Битс» – три за одну цену. Она также открыла для себя Публичную Библиотеку Монумента и рассказала мне, как плакала, читая последние страницы «Прощай Оружие».

– Это мой любимый роман, – сказал я.

– Ты читал Ребекку? – спросила она.

– Нет, но я видел этот кинофильм, – ответил я, поражаясь тому, как мы сумели продолжить нормальную беседу.

– Я тоже смотрела, но мне больше понравилась книга. А что тебе больше нравится, кино или книги?

– И то, и другое, – ответил я.

– Мне тоже.

И затем внезапно наступила тишина, но это была прекрасная тишина, потому что она предложила мне «Баттерскотч-Битс».

Я набрал в легкие воздух и сказал:

– А, может, как-нибудь сходим в кино?

Земля остановилась на своей орбите.

– Было бы неплохо, – наконец сказала она.

Впоследствии, в субботу кинотеатр «Плимут» стал постоянным местом наших встреч. Мы встречались тут в конце каждой недели, и слово «Плимут» вскружило мне голову, а слово суббота стало для меня синонимом Николь Ренард. Мы встретились на ступенях театра, и она настояла на том, что билет купит себе сама на собственные деньги, хотя затем она позволила мне угостить себя конфетами «Милки-Дудс» из торгового автомата в вестибюле. В помещении театра всегда было многолюдно и душно. Субботнее утро специально отводилось для детских киносеансов, где можно было посмотреть ковбойский сериал и еще два других фильма. Киножурнал «Моветон Ньюс» снова напомнил о том, что в мире бушует война, и суровый голос диктора рассказывал о таких местах земного шара, о которых мы раньше и не слышали: Батаан в Тихом океане и Тобрук в Африке. Мы громко приветствовали кадры, на которых продвигалась наша армия и недовольно вздыхали и шипели, когда на экране появлялся Гитлер, и его рука взмывала в воздух в том самом ненавистном приветствии.

В какой-то момент наши руки сплелись. Ее рука была прохладной, а моя горячей и постоянно потной, и мне приходилось иногда ее выдергивать, чтобы стереть пот с ладони. Только перед тем, как на экране появилось слово «конец» последнего кинофильма, она позволила мне невинный поцелуй. Наши губы ненадолго соприкоснулись, и с ее губ на мои передался вкус шоколада. И один раз моя рука случайно опустилась и коснулась ее свитера, и я был поражен мягкости ее груди.

Моя рука на мгновение там задерживалась, и она не возразила. Мое дыхание ушло, а затем вернулось, прежде чем мы встали, чтобы со всеми весте выйти на улицу.

По дороге домой, мы говорили не только о кино, которое посмотрели, но и о многом другом. Меня поразило почти отсутствие пауз в нашей беседе, потому что я всегда что-нибудь мог найти, чтобы сказать. Она находила способ лишний раз подразнить меня, что заставляло меня забыть о своей застенчивости.

– И чем ты будешь заниматься, кроме того, чтобы быть чемпионом по настольному теннису?

– Не знаю, – мое сознание набрало бешеные обороты, но я не знал, что еще бы я хотел делать?

– Ты должен хотеть заниматься чем-нибудь еще, Френсис. Говори первое, что приходит тебе на ум.

– Я хочу прочитать все книги в Публичной Библиотеке Монумента.

– Хорошо, – сказала она. – А как ты смотришь на то, чтобы писать книги? Разве ты не получил медаль Сестры Матильды за лучшее сочинение?

Мои щеки налились горячим румянцем от удовольствия и смущения.

– О… я никогда и не смог бы написать целую книгу.

– А я думаю, что смог бы.

Нужно было изменить тему разговора:

– А ты, Николь, что ты хочешь делать?

– О, я хочу так много… – сказала она, подняв голову и оглянувшись на френчтаунские трехэтажки. Шпиль церкви Святого Джуда сиял где-то вдалеке. – Столько слов. Но больше всего я бы хотела оказывать помощь на войне. Возможно, я стану медсестрой, если война затянется слишком надолго…

Я знал, что она проводила много времени с монахинями в женском монастыре. Она вязала носки и шарфы для солдат, ушедших на войну. Я как-то придрался к запаху приготовленной капусты, которую она несла с собой, когда по дороге домой из женского монастыря она зашла в «Лурье».

– Духи женского монастыря, – сказал я, посчитав себя достаточно умным.

– Далеко не худший запах, Френсис, – сказала она. – Не хуже, чем «Вечер в Париже», – что было недорогими духами, хорошо продаваемыми во всех магазинах.

Однажды, когда мы проходили мимо Врик-Центра, я начал напевать «Танцуя во тьме», как обычно, кривляясь и фальшивя, потому что мне захотелось услышать ее смех, но на этот раз она не засмеялась.

– Это была печальная вечеринка, не так ли? – сказала она.

Я согласился, подумав о той вечеринке, состоявшейся седьмого декабря, когда все узнали, что японцы разбомбили место, о котором ранее мы никогда и не слышали. Оно называлось Перл-Харбор, вечеринка внезапно оказалась излишней. Как можно было бы отпраздновать турнир по настольному теннису и музыкальное представление, когда наша страна была атакована, и наш безопасный мир перевернулся с ног на голову?

Вечеринка резко прекратилась, и все разошлись по домам, спеша по улицам, словно в любую минуту ожидался налет бомбардировщиков на Френчтаун. И мы поняли, что в одночасье в ту субботу наш мир перестал быть самым безопасным местом на земле.

«Аптека Лурье» стала тем самым местом, где собирались жители Френчтауна, купившие свежий «Монумент-Таймс» или «Викбург-Телеграф». Они обсуждали ход войны, качая головами, поражаясь тому, как быстро мальчишки Френчтауна становились бойцами.

«Удивительно!» – восклицал мистер Лурье. – «Парень только что окончил среднюю школу, шесть недель ему объясняют, что такое граната или пулемет и отправляют за границу, и уже через пять месяцев – через пять месяцев!.. он воюет с японцами или немцами!»

Маленький красный радиоприемник стоял на полке, из него фонтаном содовой лились новости дня в промежутках между песнями военного периода, такими как «Рози Риветер», которая подбадривала женщин, работающих на военных фабриках, или «Дубы над белыми утесами» – о летчиках, пролетавших над ними, когда они возвращались в Англию после бомбового налета на Европу.

Каждый день, пятая страница в «Ньюс» публиковала истории и фотографии с фронта, часто объявляя награды, врученные за доблесть на полях битвы нашим бойцам.

– Ты слышал о Лэрри ЛаСейле? – затаив дыхание спросила Николь, как-то во вторник ворвавшись в помещение аптеки. Хотя мы разговаривали с ней в углу, где были выставлены на полках кондитерские изделия, покупатели обернулись и слушали, и вся аптека погрузилась в глубокую тишину.

– Он спас жизнь целого взвода, – объявила она. – Захватил вражеское пулеметное гнездо. Об этом говорили по радио…

В следующую субботу в «Плимуте» мы были ошеломлены, когда внезапно увидели Лэрри ЛаСейла. Его показали в ролике «Моветон-Ньюс». Он был неухожен, его лицо было измождено и вытянуто, глаза глубоко утонули в свои орбиты, но это был наш Лэрри ЛаСейл, чего было не отнять.